Текст книги "Дорога на Берлин"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Тихо стонет девушка.

Вася осторожно подходит к ней. Наклоняется.

– Как же звать тебя? – тихо плачет он. – Вера? Лида? Надя? – (Пауза.) Тихо стонет девушка. – Как же мне называть тебя?

...Прямо на зрителя ползут самоходные орудия.

Грохот тяжелых машин.

Теплый, летний дождь...

На орудийном стволе сидит мокрый и веселый боец.

Вытягивает руку. Кричит:

– Висла, ребята!

...Берег Вислы. Сумерки. Окоп.

В нем – солдат Иван Слюсарев и Савка Панченко.

Савка мурлычет свою песенку, начатую еще на Дону.

Теперь в ней строфа о Польше.

– Варшава горит!.. – говорит Слюсарев, показывая на противоположный берег. – Знаменитый город Варшава.

– А ты был в нем?

– Не был. (Пауза.) Буду.

– А как убьют?

Слюсарев смеется:

– Как меня убьешь? Я бессмертный. Я, брат, до Берлина дойду. Теперь недалеко. Всего раза три переобуться.

– Смотри, смотри! – вдруг вскрикивает Савка. – Плывет кто-то...

Теперь видно: по реке кто-то плывет. Только одна голова видна.

– Стреляй! – шепчет Савка. – Стреляй!

– Подстрелить всегда успеем... – рассудительно отвечает Слюсарев. Покуда я его на мушку возьму.

Ближе подплывает человек к берегу.

– Девка! Ей-бо, девка! – удивленно шепчет Савка и даже хватается за винтовку Слюсарева.

– Не сбивай прицел! – сердито ворчит Слюсарев. Девка не девка, а на мушке я ее подержу!

Измученная девушка выходит из реки и падает на песок...

...И вот она сидит и пьет чай в ротном блиндаже.

Здесь Вася, Автономов, Слюсарев, Савка...

На плечи девушки наброшена чья-то шинель.

– Значит, вы от варшавских повстанцев? – спрашивает ее Вася.

– Да... – отвечает она, улыбаясь. – Я из Жолибужа.

– Вы смелые ребята!

– Мы продержимся. Но нам нужна помощь: боеприпасы и сухари.

– Мы отвезем вас к командующему, – говорит Автономов.

– Мы слышали о нем, – говорит девушка. – Как я рада, что я среди вас!.. – Она почти с неясностью оглядывает и блиндаж и всех, кто в нем.

– Вы очень хорошо говорите по-русски... – замечает Вася.

– Да? – усмехается девушка.

– Да. Вы говорите без акцента, ну просто как русская.

– Я и есть русская.

– Русская? – удивляются все в блиндаже и даже ближе подходят к девушке.

– Да, я русская.

– Может, землячка? – оживляется Слюсарев. – Не сибирячка?

– Случаем, не харьковчанка? – отзывается Савка. – Харьковских много в Германию угнали.

Девушка молчит.

Потом произносит медленно:

– Н-не знаю...

Пауза. Все удивленно смотрят на нее.

– У меня нет родины... – печально объясняет она. – Мой отец был петербуржец, мать – волжанка. А я... я родилась в Казанлыке. – Она усмехается. – Вы, конечно, и не слыхали такого города. Это в Болгарии. Потом мои родители бродили по свету... Искали пристанища, работы, хлеба... и я с ними... – И совсем тихо: – Меня зовут Ирина... В цитадели меня зовут Ирен.

...На полковом "виллисе" офицер штаба и Ирина едут в штаб фронта. Едут лесом. На Ирине все та же солдатская шинель.

Они едут молча.

Вдоль дороги то тут, то там – небольшие холмики: могилы советских воинов.

И когда машина проходит мимо могилы, офицер молча и сурово козыряет.

Так они едут...

Вдруг Ирина тронула офицера за рукав:

– Остановитесь на минуту.

Машина остановилась.

– Я хочу подойти... – смущенно сказала Ирина.

Они сходят с машины и подходят к могиле. На ней простой деревянный знак: пятиконечная звезда на верхушке.

На дощечке химическим карандашом написано:

"Здесь погребен товарищами гвардии рядовой Левшин Афанасий Павлович, отдавший свою молодую жизнь за братскую Польшу".

Ирина отломила с дерева несколько веток. Кладет на могилу.

– Умирать не страшно, нет! – говорит она вдруг. – Я теперь это знаю. Но как страшно умирать вдали от родины... на чужой земле... в чужом лесу...

– Он не боялся этого! – отвечает офицер, показывая на могилу. – И не думал об этом. Просто дрался. Просто умер. Левшин Афанасий Павлович.

Он козыряет могиле и, сумрачный, идет к "виллису".

Снова едут они... Снова молчат...

И козыряют могилам вдоль дороги...

– Расскажите мне о России!.. – вдруг попросила Ирина. – Какая она?

– А вы, значит, никогда не были в России? – спрашивает офицер.

– Нет. – (Пауза.) Усмехаясь. – Впрочем, в снах – часто, очень часто... Еще девочкой я молилась на ночь, чтоб приснилась Россия. И она мне снилась...

– Какая?

– Необыкновенная!

– Колокола, тройки, березки, самовары?

Ирина печально посмотрела на него.

– Я знала, – говорит она чуть дрожащим голосом, – что вы будете смеяться надо мной.

– Нет, что вы, что вы! – испугался офицер.

– Я уже не девочка, – тихо и твердо говорит Ирина. – И я уже видела такое, такое!.. Вам, счастливым, и не увидеть никогда!.. Ведь мы были на дне жизни, без родины, без нации, и... и без хлеба. Моя мать стала портнихой, отец... – Она смотрит перед собой. Бежит под колеса дорога. – Есть в Маниле, на Филиппинах, такой притон... "Олд мен" – "Старый человек"... Темная лестница... Дверь с решетчатым окном. И привратник в окошке... подозрительный и жестокий... Там я однажды нашла папу... Я опоздала на пять минут... – Она смахивает слезу с ресниц. – Нет. Лучше вы... расскажите мне о России.

"Виллис" с боковой дорожки из леса выскакивает на магистраль.

– Россия... гм! – пожимает офицер плечами. – Сразу и не расскажешь! Шутливо: – Ну, Советский Союз есть государство с двумястами миллионами жителей. – Он вдруг посмотрел на Ирину и смолк; такое у Ирины лицо!

Они едут молча.

Мимо идут войска. Растянулась на много километров походная колонна дивизии...

– Ну? – тихо повторяет Ирина.

– Россия!.. Да вот она – Россия! – вдруг говорит офицер и показывает на войска. – Вот она – Советская Россия на походе, одетая в солдатскую шинель, обутая в солдатские сапоги... Три года мы деремся с Гитлером... один на один... без второго фронта. И мы уж сломали Гитлеру хребет! Сами. (Пауза.) Наша страна разрушена... Нам бы строить сейчас, сеять, пахать... А мы здесь, в Польше... И дальше пойдем. В Чехословакию пойдем, в Австрию, в Германию. Мы уже не за себя воюем. Мы воюем за мир, за человечество!.. И будет очень обидно, – криво усмехается он, – если мир забудет это. Забудет, как мы дрались и умирали на чужой земле, за чужих людей, за чужой покой и счастье...

Взволнованно слушает Ирина...

А мимо проходят, проходят солдаты, советские воины. Суровые, обветренные лица. Соль на гимнастерках. Кровь на повязках раненых. Пот на запыленных лицах.

...Приемная командующего фронтом.

Офицеры с интересом, который, впрочем, они всячески маскируют, рассматривают Ирину.

– Девушка из Жолибужа, – шепотом говорит один молоденький адъютант другому.

Ирина волнуется.

– Пожалуйста! – улыбаясь, говорит ей адъютант-полковник и распахивает дверь.

Ирина входит к командующему.

...Берег Вислы. Сумерки.

Ирина прощается с офицером и Васей.

– Спасибо! – говорит она, пожимая им руки. – За все спасибо!

– Не за что! – улыбаются офицеры.

– За тепло, за ласку, за сухари...

– Раз командующий сказал – все будет сделано!..

– И главное, – говорит Ирина, – спасибо вам за то, что вы... вы вернули мне родину... Верните же нам и Варшаву!..

– Мы возьмем Варшаву, – просто отвечает Вася.

Девушка еще раз пожимает им руки, сбрасывает шинель и тихонько идет к воде.

В блиндаже пулеметчики настороженно следят за ней, чтоб, если надо, прикрыть ее огнем.

Вот Ирина уже на воде... Плывет...

– Русская!.. – улыбается Вася. – Ишь как храбро плывет!.. перекусывает былинку. – А Варшаву надо взять, и скорее...

...Бегут среди развалин волны.

Снег под ногами. Дым. Гарь.

Вытягивает руку передний, кричит:

– Варшава, ребята! – и припадает, раненый, к столбу.

На столбе надпись: "Берлин – 700 километров".

Все еще держась руками за столб, медленно сползает раненый. Мы узнаем в нем солдата Бровкина.

Сержант Иван Слюсарев тревожно наклоняется над ним.

– Эй, земляк! Ты что?..

– Ничего, Ваня, ничего... – стонет Бровкин. – Кажись, кончили меня, Ваня...

Пробегают мимо бойцы. Еще идет бой. И затихает вдали.

Мутным взором обводит Бровкин мир:

– Мы где? В Варшаве?

– В Варшаве, земляк, в Варшаве...

– А-а, ну вот!.. – удовлетворенно произносит Бровкин и затихает.

Медленно снимает шапку Слюсарев.

Падает снег. Голова сержанта становится седой.

Смотрит Слюсарев на столб. На нем стрелка на запад и надпись нерусскими буквами: "Берлин – 700 километров".

Поправил винтовку за спиною Слюсарев, надел шапку. И пошел по улице... на запад...

...Он идет по Маршальской, лучшей улице Варшавы... Руины, обломки, снег... бродят люди со скарбом.

Прямо на тротуаре горят костры.

У костра сидит старик поляк, подкладывает в огонь обломки кресла; много битой мебели вокруг. На костре котелок со снегом.

– Д-да... – произносит Слюсарев. – Знаменитый был город Варшава! смотрит вокруг. – Ничего! Отстроится. Много крови за нее пролито.

...Восторженные толпы на тротуарах.

Дым уличных боев.

Познань в "котле".

Грязный снег... и кровь на снегу.

Санитарка наклоняется над раненым.

Мы узнаем в нем Васю Селиванова.

– Больно? – спрашивает она.

– А, пустяк! – сердито отвечает он. – Не больно, а... обидно. Глупо! Ну, ведите уж куда надо, перевязывайте, режьте...

Со стоном он подымается на ноги, обнимает санитарку за плечи и, ковыляя, идет за ней, искоса и сердито поглядывая на девушку, словно она виновата в том, что он ранен.

Вдруг он останавливается.

– Постойте, постойте! – говорит он и впивается взглядом в лицо девушки. – Нет, постойте! – Он что-то вспоминает.

– Как же зовут тебя, девушка?

– Галя... – удивленно отвечает она.

– Да, да, Галя... Косы русые... Из лагеря смерти?..

– Д-да...

– Ну вот! – облегченно вздыхает Вася. – Теперь мы квиты. Волоки меня в медсанбат, Галя, я тебя на руках нес из лагеря смерти.

– Так это вы? – обрадовалась Галя. – Как я искала вас!

– Веди!..

Они идут по улице, через гарь и дым...

– Я долго лежала в госпитале... – взволнованно говорит по дороге Галя. – Ой, долго как! Осторожно, здесь камни. Меня лечили и вылечили, и... оставили в госпитале санитаркой... Но я... осторожнее, воронка!.. но я отпросилась в медсанбат. Я так ненавижу гитлеровцев, так ненавижу!.. Что с вами? Больно?.. – Она останавливается и тревожно смотрит на Васю.

Он бледен. Теряет сознание. Видно, что он не пустяшно ранен.

– А косы-то русые... – бормочет он в бреду. – Слышь, Дорошенко? И Галей... зовут...

...Он лежит в медсанбате.

Подле его койки Галя. Она улыбается:

– Ну вот, вы снова на земле...

– А что, бредил я?

– Все Дорошенко звали.

– А-а!

– И... и Галю Дорошенко. Это что... знакомая ваша?

– Нет. Незнакомая. Не видел никогда.

– Странно! – удивилась Галя. – А звали так страстно! (Пауза.) У меня тоже подружка была... Галя Дорошенко... В немецкой неволе подружились.

– Косы русые? – встрепенулся Вася.

– Русые... Как у меня...

– И лет ей?

– Семнадцать... как мне...

– И родом она?

– Украинка... С Днепра... Да что вы, что с вами?

– Где ж она теперь?

Галя посмотрела на него, отвернулась, сказала тихо:

– Не знаю. Нас разлучили в Ландсберге.

– Это где же?

– В Германии...

Вася сорвал с себя одеяло.

– Идем! – закричал он. – Идем, Галя! Скорей!

– Куда вы? – бросилась к нему Галя. – Лежите, лежите!..

– Послушай, Галя! Надо Дорошенко сказать. К Дорошенко идем. – Он заметался на койке.

– Лежите, лежите!

– Дорошенко надо сказать! – закричал сердито Вася. – Где Дорошенко?

...А Дорошенко уже подходит к германской границе...

Прямо на зрителя бегут бойцы.

Штыки наперевес. Лесная просека. Снег.

Протягивает вперед руку передний (мы узнаем в нем сержанта Ивана Слюсарева), кричит:

– Ребята! Гляди, ребята!..

Полосатый столб со свастикой. Граница. Германия. Подбегает к столбу Иван Слюсарев. Счастливые слезы бегут по его лицу.

– Дошел-таки! – говорит он и с размаху сбивает прикладом свастику.

Подъехал "виллис". Из него выпрыгнул майор Дорошенко. Огляделся. Увидел лес, пограничные казармы, столб – черный с желтыми полосами – и вдруг... расхохотался.

А Слюсарев внимательно пригляделся к Дорошенко.

Подошел ближе. Негромко сказал, прикладывая к шапке руку:

– Имею честь поздравить вас, товарищ майор! Германия! – И улыбнулся.

– Спасибо, товарищ! – сердечно ответил Дорошенко, и они попали через границу – офицер и солдат.

Все было торжественно и буднично в этот зимний утренний час.

Лежала перед воинами Германия... в снегу... в лесу...

– Вот она! – сказал Слюсарев. – Берлога!.. – и, покрутив головой, засмеялся. – Дошли-таки!

– Нет еще! – тихо ответил Дорошенко. – Берлин. Моабитштрассе, сто семнадцать.

...Германия.

Лихая батальонная кухня вскачь несется через границу... выносится на перекресток в Шверине и останавливается. Ездовой удивленно и радостно озирается на островерхие, черепичные крыши.

– Ишь ты! Германия! – произносит он. – Это какой же ихней губернии город будет?

– Берлинской! – отвечает регулировщица.

Все засмеялись вокруг.

Вся улица запружена грузовиками, фургонами, российскими конными обозами, двуколками, автолавками Военторга... Мы вошли в Германию прочно и основательно.

– Ага! Берлинской! – удовлетворенно сказал ездовой, хлестнул мерина, и кухня вскачь понеслась по берлинской дороге...

Мимо столба, на котором надпись: "На Берлин"... мимо домов, охваченных пламенем.

– Горит Германия?..

...Горит Германия.

Пылающие дома кажутся прозрачными.

Нутро выворочено и охвачено огнем.

Горят пузатые комоды, прусские шифоньеры, двуспальные кровати, сейфы, магазины...

Над куполом большого здания – вероятно, гостиницы – ежится в огне большой круглый земной шар. На нем орел. Он когтит землю. Но уже пылают его крылья... скрючиваются в огне когти... С шумом падает вниз, на мостовую, круглый шар и рассыпается головешками.

Из пылающего дома выбрасывается полубезумная старуха немка. Она прижимает к груди клетку с попугаем. Красноносый попугай испуганно орет: "Хайль Гитлер!"

Горит Германия...

Идут по улице Дорошенко и Автономов.

– Надо тушить пожары! – озабоченно говорит корреспондент.

– Тушить? – усмехается Дорошенко. – А Сталинград? А Воронеж? А моя хата? Нет, душу мою не потушить!..

– А пожары надо тушить!.. – твердо повторяет корреспондент.

...К Ивану Слюсареву и его товарищам подбегает пожилой немец крестьянин. Он бессвязно кричит что-то, непонятно, что.

Подбегают еще немцы, и один из них торопливо, но по-русски объясняет:

– Мы просим убить Ганса Мюллера... Мы просим убивать его, дать нам одолжение.

– Убить? – удивляется Слюсарев и вдруг, рассердившись, свирепеет: – А ты как же, фриц, мыслишь – мы сюда убийцами пришли?

Собирается толпа вокруг.

– Убейте его! – кричат по-немецки седые, растрепанные женщины и заламывают руки...

– Он бегает по улице, – объясняет немец по-русски, – и поджигает наши дома.

– Зачем? – хмурится Слюсарев.

– О, зачем? – всхлипывают женщины.

– Жечь не надо! – жестко говорит Слюсарев. – Довольно. Пожгли вы. Всю Европу пожгли. Будет! Где он?

– Вот он, вот он! – кричат на всех языках немцы.

Неподалеку мрачно стоит грязный, седой, всклокоченный немец в рваной соломенной шляпе. Смотрит исподлобья.

Увидя обращенные к нему взоры русских солдат, вытягивается, как только немцы умеют вытягиваться, мгновенно деревенея и превращаясь в автомат.

Потом он зачем-то начинает раздеваться. При этом он бормочет что-то бессвязное. Ничего нельзя разобрать.

– Он что же, сумасшедший? – догадывается Слюсарев.

– Да, да! – кричит немец. – Но он опасный сумасшедший. Он сожжет весь город, а нам отвечать за него. Убейте его, пожалуйста, битте!..

Слюсарев посмотрел на них на всех и вдруг захохотал.

– Ага! Теперь вы просите уничтожить ваших сумасшедших? А что ж вы сами-то раньше не связали да не убили вашего главного сумасшедшего Гитлера, а? А выпустили его мир жечь... А теперь... Эх, вы!.. – И он брезгливо трогает плечо маньяка. – Ну ты, пойдем, что ли!..

...Рассеивается дым...

Через главную площадь Шверина медленно и молча идет колонна.

Это – советские дети, освобожденные из лагерей смерти, из рабства, из "экспериментальных" клиник...

Истощенные, измученные, с лицами уже не детскими, бледными и бескровными – молча идут они на сборный пункт, где ждут их машины.

А на тротуарах так же молча, словно застыв, стоят бойцы и офицеры майоры, полковники, даже генералы. Стоят и вглядываются в бледные ребячьи лица, ищут своих.

И Дорошенко стоит тут же. На его каменном лице не заметно волнения. Только глаза с тоской и надеждой ищут, ищут, ищут одного среди тысячи...

И взволнованный Автономов тревожно следит за движением его взгляда больше, чем за колонной...

А дети идут, идут...

Вдруг нечеловеческий вопль вырывается из толпы офицеров:

– Вася!..

Какой-то пожилой майор бросается к колонне, выхватывает сына и прижимает, плача и ликуя, к своей груди...

На минуту смешалась колонна...

Кто-то закричал, заплакал...

Застыв, стоит Дорошенко.

И вот снова идут и идут дети... Их много, но нет среди них одного Юрика...

...Прошла колонна...

Осунувшийся и словно еще более постаревший Дорошенко медленно идет по улице.

И рядом с ним – верный и молчаливый друг его – корреспондент Автономов. Чуть сзади – Савка Панченко, ординарец.

Догорают пожары...

Стали на привал кухни...

Надвигаются сумерки.

Дорошенко останавливается перед серым целым зданием. Передернул плечами. Словно стряхнул с себя горькое – личное. Он больше не отец, потерявший детей, он снова офицер, строгий, волевой, требовательный.

– Посмотрим, – говорит он негромко. – Пожалуй, подойдет для штаба.

И он, сильно толкнув дверь, входит.

...Они идут по лестнице.

Пуст дом. Пуст, как тот домик с зеленою крышей, там, у Днепра...

И опять Дорошенко идет впереди, а сзади него – как тень – Автономов и Савка.

Они идут по пустым комнатам, по лестницам, через залы, где мусор и запустение...

Проходят второй этаж, поднимаются на третий и входят в большую полутемную комнату.

Распятье на стене.

Поникший Иисус в терновом венце...

Дорошенко останавливается на пороге.

И навстречу ему поднимаются все, кто есть в зале.

Это – дети. Немецкие дети. Приют.

Старая монахиня в белом чепце испуганно смотрит на майора и медленно поднимает руки вверх.

И дети вслед за нею поднимают руки.

Они стоят, эти маленькие, жалкие дети, и дрожат всем телом.

Что станет делать с ними большой и страшный русский офицер?

Будет убивать их, отрывать руки, ноги, мстить?.. Он стоит в дверях, широко расставив ноги, и смотрит.

Думает ли он сейчас о Юрике, о Гале, о доме своем разоренном, о жене на виселице?..

Он молчит.

Потом, не оборачиваясь, хрипло произносит:

– Савка!

Савка молча появляется рядом.

Продолжая смотреть на детей, Дорошенко приказывает Савке:

– Этих детей... накормить... быстро... И устроить куда-нибудь... Хорошо устроить. И чтоб я их... не видел!

И, круто повернувшись, выходит из зала.

...Госпиталь.

Вася в халате сидит на койке.

– Вот вам и ноги, Вася, – говорит Галя и подает ему костыли.

Вася робко берет их. Оперся на костыли. Встал. Засмеялся.

Солнечный луч играет на полу.

– Жить буду, Галя? – весело спросил Вася.

– Будете!

– И ходить буду?

– Будете.

Вася неуверенно сделал шаг. Сморщился. Опять пошел.

– На костылях всю жизнь ходить буду, а? – вдруг обернулся он к девушке.

– Что вы! Это временно. – Она следит за его движениями с неясным вниманием матери, у которой ребенок начал ходить.

Вася уверенней зашагал по палате.

Вдруг остановился.

– А воевать буду? – тихо спросил он.

– Будете! – улыбнулась Галя.

– Буду? – обрадовался Вася и закричал: – Живем, Галя! – И поднял костыль, как шашку.

...В соседней одиночной палате лежит Ирина, девушка из Жолибужа.

Ее интервьюирует Мак Орлан, знакомый уже нам американский корреспондент.

– Колоссально! – восклицает он. – Все, что вы нам рассказали, – первый сорт. Люкс! Я напишу о вас статью "Девушка из Жолибужа". А? Хорошо? Кричит?

– Не очень... – улыбается Ирина.

– Да. Вы правы. Тогда так: "Девушка, которая убила сорок мужчин". А?

– Врагов...

– "Девушка, которая убила сорок гитлеровцев"? Мм... это уже хуже. Не кричит. – Он усмехается. – Я скажу вам в двух словах тайну прессы. Все дело не в статье, а в заголовке. Но заголовок должен кричать.

– Я дам вам заголовок, – говорит, усмехнувшись, Ирина. – Вот. "Правда о варшавском восстании". Это здорово кричит.

– Вы думаете? – Он с сомнением покачал головою. – Правда? Восстание? Мм... это слово в чисто славянском вкусе. Мистика. Американский читатель любит точные понятия.

– Я знаю, – улыбается Ирина. – Цифры, деньги, кровь. Вам нужен заголовок в таком вкусе: "Восстание, которое было куплено за столько-то фунтов стерлингов и продано за столько-то". А? Это кричит?

– О-о! – смеется Мак Орлан. – Вы могли бы быть репортером. У вас есть чутье и чувство юмора. Я очень рад знакомству с вами. – Он чуть приподымается с места и кланяется.

– Спасибо. Я тоже рада вам.

– А теперь вернемся к делу. Я имею еще последний вопрос, но очень важный. Я хочу знать, что думают теперь... когда все кончилось... что думают поляки о Бур-Комаровском, об англичанах, о русских?..

– Вы хотите знать правду?

– О да!

Ирина оглядывается вокруг.

Мак Орлан тоже.

– Вы можете говорить вполне спокойно, – тихо произносит он. – Мы одни... и говорим по-английски... я гарантирую тайну...

– Хорошо. – Ирина приподнимается с подушки и наклоняется к американцу. Он подвинулся ближе. Насторожил вечное перо. – Честные поляки... – медленно произносит Ирина. – Вас ведь интересует мнение честных поляков?

– О, конечно!

– Честные поляки, – медленно произнесла Ирина, – считают Бур-Комаровского предателем, убийцей Варшавы, русских, – она наклоняется еще ближе, – русских – освободителями Польши. (Пауза.)

– It is all?.. – тихо спрашивает Мак Орлан.

– Да, это все.

И Ирина откидывается на подушки. (Пауза.)

– Д-да... – жестко усмехается Мак Орлан. – Не кричит. – И он кладет вечное перо в карман.

– Вы думаете, я сказала неправду?

– Нет, вероятно правду. Но мой шеф не даст мне и полпенса за такое интервью.

– Очень сочувствую вам. Вы не заработали.

– Ничего. Бывает. – Он вдруг засмеялся. – Пресса – это тоже биржа. Повышение – понижение. Год назад ваше заявление пригодилось бы. Но сейчас... Сейчас русские не котируются у моего шефа.

Стук в дверь.

– Пожалуйста! – ответила Ирина.

Дверь отворилась, и в ней появился Вася на костылях. Он очень смущен.

– Я извиняюсь, – пробормотал Вася. – Мне сказали: тут девушка из Жолибужа. Может, я ошибся... и незнакомая... так я уйду. – Он смотрит на Ирину.

Она улыбается.

– Нет, вы не ошиблись. Здравствуйте, Вася Селиванов!

– Вы помните мое имя? – удивился Вася.

– Помню. Ну, а как Федор Петрович, Слюсарев, Панченко – живы?

– Все живы. Но как же, как же вы-то... запомнили?

– Как не запомнить! – тихо смеется Ирина. – Вы были первыми советскими воинами, которых я видела. Ну, проходите же, Вася. Я вам рада. Садитесь. Знакомьтесь. Это мистер Мак Орлан, американский журналист.

– How do you do? – говорит Мак Орлан, протягивая руку.

– А мы знакомы! – улыбнулся Вася.

– Да? Не помню! – удивился американец.

– Вы приезжали к нам под Кривой Рог...

– А-а! – захохотал Мак Орлан. – Кривой Рог! Кривой Рог! Свиная тушенка! Свиная тушенка нехорошо, да?

– Я запомнил вас. Вы были единственный американец, которого я встречал на войне.

– Черт вас возьми, – закричал Мак Орлан. – Это было всего год назад. Вы были в Кривом Роге, а сейчас вы в Германии. Вы, русские, очень быстро ходите. Даже страшно.

– Нам медленно ходить нельзя. Мы свой шаг кровью оплачиваем, – сказал Вася, присаживаясь у кровати. – А помните, как мой товарищ, Дорошенко, говорил вам тогда: "Сегодня нам еще нужен второй фронт, а завтра..."

– Но второй фронт сейчас есть! – вскричал Мак Орлан.

– А зачем он нам теперь? – пожал плечами Вася. – Мы и сами управились.

– Но вы ранены, Вася? – сказала Ирина.

– Пустяки! Вот вы, говорят, давно лежите. Плохо было?

– Не знаю... Но я не могла умереть, не побывав в России.

– Вот, вот! – понимающе отозвался Вася. – А я не мог умереть, не побывав в Берлине.

И они оба расхохотались.

– А-а! – насмешливо воскликнул Мак Орлан. – Теперь вы поедете в Россию, мисс Ирен?

– Нет! – жестко ответила она. – В Берлин. – И улыбнулась. – Для меня путь в Россию лежит через Берлин.

Вася засмеялся.

– Домой через Берлин, – у нас так все солдаты говорят.

– Или... к праотцам? – пожал плечами Мак Орлан. – На войне как на войне.

Вася иронически посмотрел на него и усмехнулся.

– А мы уж четыре года знаем, что на войне убивают. И знаете – не боимся...

...Прямо на зрителя мчится "виллис".

В нем капитан Вася Селиванов, Галя и Ирина. Ирина в польской военной форме.

Дороги Германии. Клены вдоль шоссе.

Грязь. Ранняя весна.

Подымается с сиденья Вася, протягивает вперед руку, кричит:

– Одер, друзья!

Машина останавливается у Одера.

Лед идет по реке...

– Лед тронулся, – говорит Галя.

– Разве ж это лед? Разве это ледоход? – презрительно отзывается Вася. Лапша! Вот у нас ледоходы на Волге!..

– Расскажите о Волге, Вася! – тихо попросила Ирина.

Вася оглянулся на нее.

– Волга? – засмеялся он. – Разве про нее расскажешь. – Про нее петь надо! – Он посмотрел вокруг и даже сплюнул. – Нет, не нравится мне европейская природа, право. Чахотка! И лес – не лес, и степь – не степь, и река – не река.

– У нас красивей... – застенчиво сказала Галя.

– У нас! – даже задохнулся от восторга Вася. – У нас выйдешь в степь боже ты мой! И петь хочется, и плакать, и жить, и любить... А тут...

– А тут? – засмеялась Ирина.

– Тут?.. Тут только выпить хочется от скуки.

– Нам торопиться надо, Вася! – напомнила Галя.

– Да, да. Поехали.

Они садятся в машину. Вася за рулем, рядом Галя. Они едут вдоль Одера... Тепло. Весна...

Вася чуть слышно мурлычет песенку. Галино плечо совсем близко к его плечу. Им хорошо сейчас обоим.

Ирина смотрит на них с нежной грустью.

– Скажите, – вдруг говорит она. – А как любят в России?

Вася удивленно обернулся к ней и вдруг покраснел.

Смутилась Галя.

Отодвинулась от Васи.

– Нет, не надо рассказывать! – улыбнулась Ирина. – Я вижу.

...Плацдарм на Одере.

Блиндаж командира полка.

Дорошенко обнимает Васю.

– Ты жив, чертушка, жив, жив! – радостно повторяет он и трясет капитана за плечи.

– Жив, подполковник. Разве меня шальною пулею смахнешь с земли? А у нас все живы?

– Все не все, а живем... Воюем!.. Нет, до чего ж я рад тебя видеть, капитан. Вот и не думал, что так обрадуюсь...

– Дай и мне тебя обнять, Вася, – говорит, выступая из темноты, Автономов. – А я чуть было о тебе некролог не написал.

Они обнимаются.

– Жаль не написал, я бы прочел, что ты обо мне в самом деле думаешь, смеется Вася.

– А я всегда что думаю, то и пишу. Даже о живых.

– Ох, страшный ты человек, Федор Петрович! Который уж вещевой мешок пошел с рукописями-то, а? И все ведь о нас с Дорошенко... Даже страшно! – И Вася обернулся к своим спутницам. – Это – Ирина, – представил он девушку из Жолибужа. – Пан поручик Ирина.

Ирина сдержанно козыряет Дорошенко.

– Здравствуйте, Ирина. Я не узнал вас, – обрадовался Автономов.

– Постарела? – усмехнулась она. – Здравствуйте.

– Вы в польской армии?

– Да... Мы соседи.

– Польский корпус правее нас, – сказал Дорошенко. – Рядом драться будем.

– Да, рядом... – вздохнула Ирина. – Ну, ничего! После Берлина я надеюсь быть не только соседкой...

– А это Галя... – сказал Селиванов.

Галя выступила из темноты.

– Это Галя! – значительно повторил Вася.

Галя внимательно посмотрела на Дорошенко.

– Очень рад вам, Галя! – сказал подполковник и протянул ей руку.

– И я тоже... – пробормотала она.

Непонятное молчание вдруг наступило в блиндаже.

– Ну что ж! – сказал Вася решительно. – Мы солдаты. Лучше сразу! – И посмотрел прямо в глаза Дорошенко.

Автономов тревожно заворочался.

– Я слушаю... – тихо ответил побледневший подполковник.

– Галя была... подругою вашей Гали, Игнат Андреич!

– Была? – тихо переспросил Дорошенко. (Пауза).

– Д-да... Была... – ответил Вася и опустил голову. (Долгая пауза.)

– Так, – сказал, наконец, Дорошенко. – Ничего... Мы солдаты. Говори, Галя.

...Уже совсем темно в блиндаже. Чуть мерцает огонек "летучей мыши".

Галя заканчивает рассказ.

– Непокорная была ваша Галя. Ох, какая смелая и хорошая! И они... замучили ее. Замучили... Нам даже похоронить не дали. Увезли ночью.

Молча слушает Дорошенко.

Потом так же молча встает и уходит.

...Он стоит у блиндажа под дубом.

Смотрит на запад.

Там, за Одером, – туман, ночь, враги...

Оставшиеся в блиндаже сидят молча.

– А он так надеялся! – произнес Селиванов. – С тем и шел в Германию, чтоб Галю найти.

– Не за тем шел! – отвечает Автономов. – Нет, не за тем! – Он вдруг встал, взволнованно прошел из угла в угол, остановился. – Эх, нет у меня слов, нет у меня слов таких, чтоб рассказать нашим людям... о них же... О том, какие они. Какие они красивые и благородные люди!

...Стоит Дорошенко под дубом, смотрит за Одер.

Тихо плещется река.

Ночь. Неслышно подошла Ирина.

Стала рядом.

Тоже смотрит за Одер.

...И сразу – загрохотали пушки.

Ночь.

Ракеты.

Наступление.

В блиндаже у телефона подтянутый, строгий Дорошенко.

– Да, – говорит он в трубку. – Готов. Есть. Спасибо. Да. – Вдруг он поежился, втянул плечи, голос стал глуше. – Да, так точно. Да. Получил печальную весть. Да. Дочь... Да. Галей звали. Да... семнадцать... (Пауза.) Спасибо за сочувствие, товарищ генерал. Нет, ничего... Спасибо... У меня сердце каменное, товарищ генерал... насколько может быть каменным сердце человека... (Пауза.) Спасибо. Есть. Слушаю.

Он кладет трубку аппарата. Смотрит перед собой.

Гремят за кадром пушки.

Дорошенко беззвучно шепчет:

– Иду к тебе, Галя. Иду к твоей безымянной могилке, дочка!..

Он еще секунду стоит молча.

Потом, словно стряхнув с себя все не идущее к бою, резко и с силой бросает телефонисту:

– Звони в батальоны. Вперед!

...Вперед!

Рванулись через Одер полки, батальоны, роты...

Развалины Кюстрина.

Деревянный мост через Одер.

Дамба, развороченная снарядами.

Песок, грязь, кровь, убитые лошади, тракторные колеи, лесные пожары, гарь, дороги, забитые машинами, горящие танки, войска...

И на фоне всего этого – солдат Иван Слюсарев, с лицом счастливым и усталым, – пот на лбу, кровь на подбородке, грязь дорог, соль походов, запах пороха на гимнастерке.

Победитель и освободитель, он идет с винтовкою за плечами, – и навстречу ему, из всех щелей взятого города, выходят люди, бегут по улицам, растекаются по дорогам.

Великое множество людей.

Разноязычное, разноплеменное, исстрадавшееся и освобожденное человечество.

Вавилон в городке Альт-Ландсберг за Одером.

Проходят французы, поляки, югославы. Американские и английские солдаты. Болгарин из концлагеря. Девчата с Волыни. Голландцы. Итальянцы. Чехи.

Сбит красноармейским прикладом замок с дверей европейской тюрьмы Германии. Распахнуты двери тюрем.

Вчерашние узники, невольники, пленники, рабы идут по всем дорогам – на Восток!

– Освобожденные! – говорит Слюсарев молоденькому солдатику Пете, шагающему рядом с ним. – А кем, кем освобожденные? Нами с тобой, товарищ. Ты чувствуй.