Текст книги "Дорога на Берлин"
Автор книги: Борис Горбатов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Горбатов Борис Леонтьевич
Дорога на Берлин
Борис Леонтьевич Горбатов
Дорога на Берлин
В сборник включены произведения советского писателя Бориса Леонтьевича Горбатова (1908 – 1954), рассказывающие о бесстрашии и мужестве советских людей в годы Великой Отечественной войны.
...Прямо на зрителя несутся пулеметные тачанки.
Кони в мыле.
Снежный прах из-под копыт.
На передней тачанке подымается молодой солдат.
Вытянув вперед руку, кричит:
– Дон, ребята!
...Во весь экран – сияющее восторгом боя, юное и красивое лицо Васи Селиванова, младшего лейтенанта. Растрепался чуб из-под фуражки.
– Пишите, товарищ корреспондент! – говорит он кому-то, кого мы не видим. – Веселый был бой! Кровь не успевала замерзать на клинках – такая была рубка! Горячий пар валил от полушубков – такая была скачка! Марш-марш, лихое дело!
– Разве вы кавалерист? – удивляется корреспондент. (Сейчас мы видим его спину.)
– Нет, к сожалению! – смущается Вася. – Но я... приблизительно выражаюсь. Для печати.
– А вы, товарищ Селиванов, давно на войне?
– Давно-о!.. – улыбается Вася. – Уже двадцать четыре часа.
Сумерки... По широкой улице донской станицы идет хмурый немолодой офицер, старший лейтенант Дорошенко. Приглядывается к хатам, словно хочет отыскать знакомую.
Нашел.
Стучит в оконце.
– Кто? – выглядывает из окошка старик. – А, пожалуйте, пожалуйте!..
Дорошенко входит в хату. Молча снимает шапку, опускается на лавку у печи, протягивает к огню руки – сперва левую, на которой нет пальца, потом правую.
Старик стоит перед ним.
– Стало быть, не признал ты меня, дед? – спрашивает, наконец, офицер.
Старик всматривается.
– Не взыщи, батюшка, – отвечает он.
– А я целые сутки у тебя жил.
– А-а! Жил, жил!.. Много тут прошло, жило... Запамятовал я...
Вдруг резко встал Дорошенко, рывком отстегнул полевую сумку от ремня, швырнул на стол. Старик испуганно следил за ним. Что-то взял из сумки Дорошенко, бросил на стол. Глухо звякнуло серебро: два георгиевских креста на стареньких ленточках.
– Возьми свои кресты, дед!
Старик растерянно посмотрел на кресты, потом на офицера, потом опять на кресты.
– Может, я что обидное тогда сказал? – пробормотал он. – Так извините...
– Нет, чего уж! – усмехнулся офицер.
– Это за немцев кресты. Ерманцами мы их тогда звали. Ты уж не осуди, родимый! Горькое у меня в те поры сердце на вас было.
– А у меня? – закричал Дорошенко. – А мне легко было? Из родных-то мест уходить?
– Большое тогда было отступление...
– Мне, может, каждая бабья слеза душу легла. Ведь и мои где-то... так же... – Он стиснул кулаки и сказал уже тише: – Нет, ты забери свои кресты, дед. Спрячь! Ты мне их чуть не в лицо кинул, а я поднял... и все за собой таскал. Тяжелые твои кресты, дед! Возьми! Теперь мне не надо. Теперь мы немцев не хуже вашего бьем. – И он вдруг засмеялся.
Засмеялся и старик.
– Признал теперь, дед, вспомнил? – смеялся Дорошенко.
– Как не признать!
Дед взял лампу со стола, поднес к лицу офицера.
В мрачных глазах Дорошенко запрыгали огоньки.
– Ну, такой же? – усмехаясь, спросил офицер.
– Словно бы рубцов прибавилось... ась?
– Солдату рубец что Георгиевский крест. И у тебя, дед, словно б морщин больше стало.
– Ох, сынок! – Война все метит. Вас, военных, – шрамами, нас, отставных, – морщинами. – Он вдруг неожиданно, по-стариковски всхлипнул. Пришли-таки избавители! Не обманули!
– Не обманули, дед? – обнял его за плечи Дорошенко.
– Не обманули.
Кто-то кашлянул за спиною Дорошенко.
Только сейчас, оглянувшись, увидел Дорошенко, что в хате еще человек есть. Видно, лежал он раньше на печи, а сейчас, свесив босые ноги, вслушивался. Был это человек средних лет, в суконной солдатской гимнастерке.
– Вы что, товарищ, боец? – хмуро спросил Дорошенко.
– Я не боец, – мягко улыбнулся босой человек. – Извините, что нарушил вашу беседу. Уж очень интересно!
– Ночует у меня... – сказал старик. – Комендант поставил...
Человек неловко спрыгнул с печи, обул сапоги.
– Позвольте представиться, – сказал он. – Корреспондент армейской газеты "Во славу Родины".
– А-а! – улыбнулся Дорошенко. – Как фамилия?
– Нет-нет! – испуганно замахал руками корреспондент. – Я не писатель, я только так... корреспондент... фамилия моя никак не звучит. Впрочем, смущенно улыбнулся он, – зовут меня Автономов.
– Дорошенко, – представился офицер. – Видите, и моя фамилия... никак не звучит.
– Понимаете, – сокрушенно сказал Автономов. – Все принимают меня за писателя. И спрашивают имя. А я просто маленький журналист... вот такой... с ноготок... До войны я в районной газете работал...
– До войны... – задумчиво сказал Дорошенко. – Давно это было!
Старик снял с печи и поставил на стол котелок дымящейся картошки.
– Что же, – спросил он, – долго погостите у нас?
– До зари, – ответил офицер. – Нельзя больше.
– Семья у вас... там? – тихо спросил корреспондент.
– За Днепром... – не сразу ответил Дорошенко. – Ждут... (Пауза.) Может, одни могилы ждут, а торопиться надо...
...Прямо на зрителя, с штыками наперевес, бегут бойцы.
Пот на разгоряченных лицах.
Пыль из-под сапог.
Вытянув вперед руку, кричит передний:
– Днепр, ребята!..
– Ложись! – кричит лейтенант Вася Селиванов неуклюжему человеку в солдатской шинели, пробирающемуся ходом сообщения.
Человек падает около Васи. Их обоих осыпает землею.
– Веселый будет бой? – усмехается человек в шинели, стряхнув с себя землю. Мы узнаем в нем Автономова, корреспондента.
– Вы?! – радостно восклицает Вася. – Ну, слава богу! Значит, сегодня будем форсировать Днепр!
– С чего вы взяли?
Селиванов хитро подмигивает ему:
– Ну, раз корреспондент приехал, значит!.. Вы ведь к нам даром не ездите...
– Что ж зря вас беспокоить? – говорит Автономов и вытаскивает из сумки толстый растрепанный блокнот.
– Еще одно последнее сказанье? – смеется Вася. – Много уже блокнотов исписали?
– Много! – смущается Автономов. – Полный вещевой мешок. А зачем, – сам не знаю. Газетка наша маленькая...
– Летопись войны напишете?
– Где уж мне! (Пауза.) Ну-с?
Свист снаряда. Оба пригнулись. Разрыв. Столб земли позади них.
– Пишите! – говорит Селиванов. – Артиллерийский дождь, как летний ливень, уже много суток...
– Нет, вы, пожалуйста, не для печати говорите. Вы, пожалуйста, говорите просто. Как есть.
– Тогда идите к комбату! – обижается Вася. – Он мужчина суровый.
– А где комбат?
– Вон лежит и в бинокль смотрит. Послушайте! А ведь это опять вам сюжет. Человек на переднем крае рассматривает в бинокль свой собственный дом.
– Да? Дошел-таки?
– Дошел. Теперь переплыть надо!..
– Идем к комбату! – взволнованно говорит Автономов.
Они, пригнувшись, идут по ходу сообщения.
...Капитан Дорошенко лежит в окопчике – у стереотрубы. Через трубу видно: за Днепром, на том берегу, небольшой украинский городок, в садах.
Жадно припал к трубе Дорошенко. Не обернулся, когда подползли Автономов и Вася. Они легли рядом с ним.
С Днепра потянуло ветерком...
Листва зашумела в садах...
– А дымка-то нету!.. – вдруг говорит Дорошенко.
– Что?
– Над моею хатою... дымка-то... нету! – глухо повторяет капитан и отодвигает стереотрубу.
...Снаряд падает в реку...
Столб воды...
Канонада.
Мелькнула лодка, на которой Дорошенко и Автономов.
Снаряд упал рядом...
Солдаты выпрыгнули из лодки на берег.
Песок...
Хриплое "ура"...
И – тишина.
Камыш.
...Горький дымок ползет над пепелищем...
Освобожденный город тих и пуст.
По улице медленно идет Дорошенко.
Он словно боится увидеть родной дом.
А в пяти шагах от него, как тень, неслышно идет Автономов, корреспондент.
Дорошенко подходит к дому.
Певуче простонала калитка...
В палисаднике, под окнами, – могилка.
Ни креста над ней, ни знака.
– Чья?
Задрожал Дорошенко, чуть не упал. Прислонился к изгороди.
– Чья? – прохрипел он.
Никто не ответил ему.
У калитки смущенно остановился Автономов.
Дорошенко рывком бросается в дом.
Упала висевшая на одном гвозде дверь.
Мусор и хаос в передней...
Битое стекло...
Холодный, нежилой дом...
Дорошенко вошел в большую комнату. Вероятно, здесь была столовая. Сейчас в ней – запустение, битая мебель, грязь.
Дорошенко прислонился к косяку двери. Закрыл глаза, и вспомнилось:
Большой стол – большая семья за ним. Много друзей. Во главе стола он сам, в пиджаке. Рядом с ним пышнотелая и красивая жена. Тут же дочка, Галя, пятнадцати лет. Шустрый, вихрастый Юрка. И гости... Все подпили, все веселы.
Наклоняется к Дорошенко агроном Шулейкин, говорит:
– Завидую я тебе, Игнат Андреич! И жена у тебя красивая, сдобная. И детей много, и дети хорошие, и сам ты, председатель, при полном здравье... До высокого места дойдешь! – И Шулейкин чокается с ним.
Разбивается бокал, осколки со звоном падают на пол... Стоит Дорошенко, прислонившись к косяку двери, – офицер в запыленной гимнастерке и буро-желтых от глины сапогах.
Наконец отрывается он от косяка и медленно идет по пустому дому. Сзади чуть слышно, как тень, идет Автономов... Дорошенко входит в спальню.
Знакомое старенькое платье жены валяется на полу. Дорошенко поднимает его... роняет...
Над туалетом, на одной кнопке, болтается фотография Гали, дочки...
В открытом ящике – маленькая стопочка писем. Дорошенко берет их. Читает.
"Мамочка, родненькая! Я пишу тебе из немецкого города Ландсберга, куда нас пригнали неделю назад. С Юриком нас разлучили еще в Польше, и где он не знаю. Ах, мамочка! Если б я могла написать все, что переживаю и чувствую, – но все писать нельзя, и слезы душат меня. Где мое детство? Где моя мамочка дорогая, где мой папа, где родина, где Юрик, где подруги?"
Зажав письмо в руке, идет Дорошенко.
Его лицо черно. В мрачных глазах застыла невыкатившаяся слеза.
Он входит в кабинет.
Здесь, видно, жил немец. Здесь еще пахнет жильем.
Чужой запах. Чужие вещи. На спинке кресла болтается немецкий мундир. На столе – рюмки, огрызки еды. Немцы бежали в панике.
На столе большой портрет немца-офицера. Он улыбается гордо и самодовольно. Дорошенко опускается в кресло у стола. Молча сидит он, словно окаменев.
А в раскрытое окно лезет, лезет ветка акации и – как три года назад сыплет лепестки на подоконник.
В дверях появляется Автономов...
Кашлянул...
Не обернулся Дорошенко.
Сидит молча.
Машинально трогает вещи на столе: свои вызывают воспоминания, чужие напоминают о том, что случилось.
Чужая трубка на столе. Чужой кисет. Своя пепельница.
Свой письменный прибор. Неотправленное письмо попадается Дорошенко на глаза.
На конверте немецкий адрес.
Механически берет Дорошенко письмо. Из конверта сыплются на стол фотографии. Это все портреты того же немца-офицера... Вот он на улице... Вот он с товарищами... Вот опять он...
И вдруг, как зверь, закричал Дорошенко.
Так страшно крикнул он, что задрожал Автономов у двери.
Мы видим фотографию, которую держит в руке Дорошенко.
Вот она крупно, на весь экран:
У виселицы – жена Дорошенко. На ее груди вывеска: "Жена бандита Дорошенко". И рядом – веселый, щеголеватый немец-офицер, тот, чей портрет на столе.
Заплакал Дорошенко.
Упал головой на стол, рыдает...
Тихо подходит Автономов. Сочувственно наклоняется к другу. Трогает за плечо. Подымает голову Дорошенко. Смотрит на журналиста. Не узнает, и не удивляется, и не говорит ничего.
Страшны сейчас глаза Дорошенко!..
Он снова берет конверт...
Немецкий адрес на нем. Вероятно, адрес семьи офицера-палача...
– Ничего, капитан! – пытается утешить Автономов. – Ничего, брат!..
А Дорошенко смотрит на конверт. Сухой ненавистью горят сейчас его глаза. Он читает адрес на конверте:
– Герр Отто Шульц. Берлин. Моабит. Моабитштрассе, 117.
И повторяет:
– Берлин. Моабит.
И это звучит как приговор.
...Прямо на зрителя ползет танк.
Танковый десант на нем.
Веселые лица.
Жидкая грязь из-под гусениц.
Вытягивается во весь рост пехотинец, протянув вперед руку, кричит:
– Ингул, ребята!
...Человек двадцать солдат выстроились на улице сожженного села.
Это – пополнение.
Новенькие шинели еще топорщатся горбами на спинах. От шинелей еще пахнет складом.
Капитан Дорошенко вышел к солдатам.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал он негромко.
– Здравь желаем! – нестройно ответили бойцы.
Капитан скользнул взглядом по обмундированию.
– Пополнение? Хорошо. Нужно. – Опять посмотрел. – Воевали уже?
Солдаты смущенно заулыбались.
– Да нет, не воевали! – ответил, наконец, пожилой солдат. Его звали Иван Слюсарев. – Только охоту имеем.
– И не отступали, значит? – уточнил Дорошенко.
– Нет...
– И как мы хлеб на полях жгли – не видели?
– Не видели...
– И как фашист злодействовал на нашей земле – не видели?
– Знаем, а... не видели...
– Вы откуда родом-то? – усмехнулся Дорошенко.
– Сибиряк я... Иркутской.
– А-а! Значит, там... впереди-то... никого у вас нет, семейных?..
– Нету. – Слюсарев немного смутился. – А что?
– Ничего, – ответил Дорошенко. – Просто знать надо, – помолчал немного. – Мне злой боец нужен. Злой на гитлеровца. А вы... вы горя не видели.
Слюсарев посмотрел на него, чуть усмехнулся.
– А мы и не из злости на войну пришли. Мы – по сознанию...
– У нас не за себя злоба на врага, – проговорил другой солдат. – У нас на него сердце за всею Расею...
– А у меня, ребята, – вдруг тихо сказал Дорошенко, – гитлеровцы всю семью разорили... – Он скрипнул зубами. – До Берлина я должен дойти.
– Что ж, – улыбнулся широкой светлой улыбкой Слюсарев. – И мы, гляди, собрались на Берлин.
...Развезло дороги... Грязь... Наступление...
Меся бурую глину, бредут бойцы.
Тяжко!
Дождь.
Завернувшись в мокрую плащ-палатку, весь обрызганный грязью, похудевший и измученный, идет впереди своей роты Вася Селиванов.
– Д-да... – говорит он Автономову. – Грязное дело – война!
Корреспондент застрял в грязи. Сапог увяз. Автономов с трудом вытаскивает сапог и обувается.
– Тяжело? – спрашивает он не то себя, не то идущего мимо бойца.
– Ничего! – отвечает солдат. Его зовут Бровкин Егор. Он останавливается, вытирает пот со лба. На его спине – плита миномета.
– Ничего! – повторяет он. – Вперед идем! – И улыбается. – Когда назад шли, действительно нога была тяжелая, неохотная. А как вперед идем – нога легкой стала, сама тянет.
– И технику на себе тащите?
– А что сделаешь! Транспорту ходу нет.
– А человеку?
– Человеку что! Человек все может! – И солдат проходит дальше.
Корреспондент задумчиво смотрит ему вслед. Потом вытаскивает блокнот, записывает, бормоча про себя:
– Дороги наступления... Техника – на спине... – Задумывается, смотрит на дорогу, потом пишет снова: – Они слились вместе, в одно тело, – воин и его оружие, стальная плита и человек. И еще не известно, в ком из них сталь крепче.
Подходит Селиванов.
– Да... Про то, как мы форсировали реки, уже и песни и поэмы написаны, – говорит он. – А кто напишет про то, как мы эту грязь проклятую форсируем? Напиши хоть ты, Федор Петрович!
– Таланта нет... – вздыхает Автономов.
А мимо идут и идут бойцы...
...Сумерки. Останки сожженного села. Остовы печей. Трубы. Пепелище.
Батальон остановился на ночь. Сгрудился около единственного уцелевшего дома.
Море грязи вокруг. Ни лечь, ни сесть...
Солдаты отдыхают стоя, прижавшись спинами к стенам дома.
Они облепили весь дом, со всех четырех сторон.
Стоя дремлют...
Падает дождь.
В хате у очага греется дежурная рота.
Тесно.
Бойцы стоят вполоборота к огню, чтоб всем достался "паек тепла".
Обеих рук к огню не протянешь – тесно, и каждый держит над огнем одну правую руку.
– Словно присягают над огнем, – говорит Автономов.
...И снова дороги... Грязь... Наступление...
Сожженные села...
Обугленная земля...
Пустынная степь...
Хмуро шагает Дорошенко. Рядом с ним его ординарец, веселый украинец Савка Панченко.
– Все чисто сжег неприятель... – говорит Савка. – От какая история, товарищ капитан!.. Чисто пустыня...
Молчит Дорошенко...
– Ничего! – говорит Савка. – В Берлин придем! – он улыбается и косится на капитана.
Не улыбается Дорошенко.
Он теперь никогда не улыбается.
...Он стоит в хате у большой карты Европы и мрачно смотрит на нее. Словно меряет взглядом путь от Кривого Рога до Берлина.
– Далеко? – усмехаясь, спрашивает Автономов.
– Ничего!
Савка сидит на подоконнике, подбирает на баяне музыку к новой фронтовой частушке.
Мы в степях Кривого Рога
Скрутим их в бараний рог...
– Далеко! – говорит, вздыхая, Автономов. – Грязь... бездорожье... Д-да. А сколько их еще впереди – гор, рек, линий обороны?
– Ничего! – негромко произносит Дорошенко. – Дойдем! – И после паузы, словно про себя: – Берлин, Моабитштрассе, сто семнадцать.
...Разбрасывая комья липкой грязи, ползет через сожженное село "виллис" и застревает посреди улицы.
Из машины выскакивает американец в форме военного корреспондента. Он весь забрызган грязью.
– Грязь, грязь! – кричит он по-русски, но с сильным акцентом. – Война это грязь!
На него с любопытством смотрят бойцы, – они сидят на корточках у стены хаты и едят.
Корреспондент (он быстрый, экспансивный, взбудораженный) подбегает к ним.
– Почему вы наступаете? – сердито кричит он. – Какой сумасшедший наступает в такую грязь? И какой сумасшедший дьявол побеждает в такую грязь? – Он вдруг хватает за плечи солдата – это Слюсарев – и трясет его. Вы колоссальные герои, черт вас возьми! Только русские это могут! – Он восторженно хохочет. – Я буду писать о вас! What is your name? Как ваше имя? Я буду писать о вас!
– Слюсарев, Иван... – смущенно отвечает солдат и подымается с земли, продолжая держать в руках банку свиной тушенки.
– Слюсарев! – взвизгивает корреспондент. – Богатырь. Есть такое русское слово, а? Вы – богатыри! Я плевать хотел на Сахару и джунгли Бирмы. Там плац для игры в регби, не больше. Война – здесь. Я буду писать о вас. Вы спасли мир!
Подошли Автономов и Вася Селиванов.
Американец, как волчок, быстро повернулся к ним и сердито закричал:
– Да, да, не спорьте со мной, пожалуйста! Вы спасли мир. И это я вам говорю. Меня зовут Мак Орлан, корреспондент. Если бы не вы, Гитлер свернул бы шею старушке Англии. Вот так, – он показывает рукою. – Крак! Как это... Как курице!.. – Он хохочет. – Я буду писать о вас. Ваше имя?
– Лейтенант Селиванов.
– Автономов, корреспондент.
– Корреспондент? – обрадовался американец. Хватает его руку: – Я хочу трясти вашу руку, черт вас возьми. Русский корреспондент! О'кей! Я говорю от имени моего шефа: дайте нам статью... Нет, десять статей об этой войне, будь она проклята! И о том, как вы бьете немцев. Мир хочет знать русских героев. Америка любит русских. Мой шеф хорошо платит за статьи о русских...
– Извиняюсь... – вежливо откашлявшись, вступил в разговор Иван Слюсарев. – Разрешите обратиться. А как там... не слыхать насчет второго фронта?
Бойцы подошли ближе.
– Второй фронт? – захохотал Мак Орлан. – Не спрашивайте меня о втором фронте! Спросите Черчилля! – Он вдруг увидел банку свиной тушенки в руках Слюсарева. – О! Свиная тушенка? Америкен? Вот – второй фронт! А? Хорошо?
– Свиная тушенка? – переспросил Слюсарев. – Нет, нехорошо. Невкусно. "Студебеккеры" – хорошо, а свиная тушенка – уж вы не обижайтесь неважная...
– Свиная тушенка нехорошо? – захохотал Мак Орлан. – Я буду писать это! Свиная тушенка нехорошо, второй фронт лучше. Но свиная тушенка есть, а второй фронт – нету. Я буду писать это! Вам нужен второй фронт.
– Нам еще нужен второй фронт.
Это сказал Дорошенко. Он незаметно подошел сзади. Все обернулись к нему.
– Нам еще нужен второй фронт сегодня, – повторил он. (Пауза.) – Через год нам уже не нужен будет второй фронт. Мы сами разобьем фрицев... И придем в Германию...
Американец удивленно и чуть испуганно посмотрел на него.
– Вы одни придете в Германию? – переспросил он тихо.
– Придем. И в Германию... и в Берлин... и на Моабитштрассе.
...Прямо на зрителя мчатся машины.
Пехота на грузовиках.
Пыль из-под колес.
Пыль на касках.
Солдат на грузовике вытянул вперед руку, кричит:
– Буг, ребята!
...Буг.
Зачерпнув котелком воду, пьет Савка Панченко.
Пьет долго... булькает вода в глотке.
Вокруг – солдаты. Стирают портянки, купаются, лежат на песке...
– Ну как, скусная? – спрашивает его солдат Бровкин. Савка недоуменно чмокает губами.
– Не пойму... – говорит он наконец. – Вода як вода...
– А ты что ж думал, молоко?
– Молоко не молоко. А все ж таки! – И разочарованно прибавляет: Необыкновенная должна б тут быть вода. Пограничная...
...Стоят на крутом берегу Буга солдат Иван Слюсарев и сапер. Слюсарев искупался. Гимнастерку чистую надел.
Расчесывает бородку.
Ласково смотрит на реку.
– До края дошли, – говорит он. – Свою землю освободили, на чужой стоим.
– Что ж, не пойдем дальше? – лениво спрашивает сапер.
Слюсарев думает.
– Отчего не пойти? – отвечает он, наконец. – У русского человека душа добрая. Пойдем, что ль, теперя чужих освобождать?
...Забрызганный грязью фронтовой "виллис" подкатывает к саду. За рулем – старший лейтенант Вася Селиванов. Рядом майор Дорошенко.
Они идут в сад и там у редакционных машин находят Автономова. Корреспондент радостно здоровается с офицерами.
– Вот гости так гости! – восклицает он.
Вася с любопытством смотрит, как из походной ротации падают отпечатанные экземпляры газет. Большой портрет бойца все время мелькает перед ним.
– Вот она где делается, солдатская слава! – говорит Вася. – Ну, показывай, Федор Петрович!
– Торопимся мы, – перебивает его Дорошенко. – В штаб вызывали, ну и... А я с просьбой к вам, Федор Петрович.
– Прошу!
– Д-да... – пожевал губами майор. – С просьбой...
Задумался, молчит.
Молчат все.
Только ротация стучит да стучит.
– Тихо у вас тут в тылу, хорошо! – негромко произносит Вася и оглядывается. Яблоко упало с ветки.
– Я слушаю вас, Игнат Андреич! – говорит Автономов.
– А, да!.. Странная, конечно, просьба, вы извините. Вот вы... журналисты... вы как птицы, вы всюду летаете. Сегодня здесь, завтра там. Так ведь?..
– Ну да!.. – ничего не понимая, соглашается Автономов.
– Да. А мы узкой полосой живем. В узкой полосе наступаем. По уставу: два километра по фронту.
– Из окопа в окоп, как кулик с кочки на кочку... – смеется Вася.
– Я хотел попросить вас, – глядя в землю, продолжает майор. – Помогите мне... детей моих найти!..
Вздрогнул корреспондент, растерянно смотрит на майора. Притих Вася.
– Мы сейчас Польшей пойдем, – продолжает майор. – Лагеря, тюрьмы – все тут. Может, попадутся вам на пути? А? Девочку Галей звали... Сейчас ей... да... семнадцать лет... Косички русые... А мальчик – Юрик. Ему одиннадцать. Вот я вам карточку покажу.
И, торопливо достав карточку, дает ее корреспонденту.
Две детские головки, русая Галина, вихрастая Юрина.
Дорошенко с мольбой смотрит на корреспондента.
– Так не забудете? Девочку Галей звали... мальчика Юриком...
И, круто повернувшись, уходит.
Корреспондент растерянно смотрит ему вслед.
– Я буду искать... – тихо говорит он.
...Стоят на берегу Буга солдат Слюсарев и сапер.
– Ну что ж! – говорит Слюсарев. – Пойдем Польшей. Не знаю, может, ногам по чужой земле будет тяжелей идти, а душе, душе, я считаю, будет легче. Чужая слеза не жжет! Чужое горе – не свое!
...Идут войска Польшей...
Дороги... улицы... лесные просеки... поля...
Едут верхом Вася Селиванов и Автономов.
Под Васей – резвый жеребец, у Автономова – тяжелая артиллерийская лошадь.
– Ну, как командир? – спрашивает корреспондент.
– А ничего! Воюет.
– Тоскует?
– Нет. Теперь, кажись, надеется, – отвечает Вася и косится на лошадь Автономова. – Где вы такую кобылу добыли?
– А что? – обеспокоился Автономов.
– Ничего! – усмехается Вася. – Могучий конь. Трактор!
– Артиллеристы одолжили... Я сейчас у них был... Едут.
– Нет! – вдруг, встряхнув кудрями, говорит Вася. – Одинокому парню на войне лучше! Живешь, как птица поет... без вздоха.
– Едут.
– Ато что ж? – продолжает Вася. – И не засмеется он никогда. Туча тучей. Бойцы и то обижаются. Солдат любит, чтоб командир веселый был. С веселым командиром и воевать веселей... и умирать веселей...
– Эх, Вася! Война-то – невеселое дело!.. Смерть, кровь, горе, грязь...
– А на это на все наплевать надо! – вдруг рассердился Вася. – И не смотреть! Да! – После паузы, тише: – Я теперь, Федор Петрович, циником стал. Я теперь на все равнодушно смотрю. Я бесчувственный... – И он даже сплевывает через плечо.
– Ой ли? – смеется корреспондент.
...Идут войска Польшей...
Вот ворвались в город... дерутся на улице... рвут колючую проволоку...
Вот бежит по узкой улице среди готических зданий закопченный пороховым дымом солдат Иван Слюсарев.
Бежит с винтовкой наперевес.
– Выходите, люди! – кричит он. – Немца больше нет!
Вот сильным рывком вышибает Савка Панченко дверь в подвал. Кричит в темноту:
– Эй! Живые есть? – Ждет секунду и опять: – Эй, выходи, не бойсь! Мы прогнали немцев!
И тогда из подвала робко выходят люди. Это поляки. Они идут словно слепые, зажмурив глаза и спотыкаясь.
Ветер ударил им в лицо. Солнце брызнуло в глаза. Они жадно открывают рты, дышат, дышат всей грудью, впервые за много месяцев.
И один из них говорит удивленному Савке:
– Семь месяцев, проше пана, не видел солнца... – И объясняет: – Я из Майданека убежал...
Вот идет по разрушенной улице Вася Селиванов. На колючей проволоке, на фонарях, на домах огромные доски с надписью:
"Verboten".
–
"Воспрещается".
Вася останавливается у одной доски, подымает с земли еще дымящуюся головешку и ею – как карандашом – зачеркивает надпись и пишет: "Разрешается"!
– Разрешается! – говорит он полякам, окружившим его. – Все разрешается! Жить, дышать, существовать, работать! Разрешается!
Идут советские солдаты Польшей...
Измученные люди приветствуют их.
У колодца, у распятья, распростерши руки, словно желая обнять солдат, стоит плачущий от счастья старик поляк. На перекрестке дорог, у часовенки, стоит женщина с ребенком. Ребенок машет солдатам ручонкой. В часовне мадонна с ребенком. Мадонна кажется беженкой.
Идут советские солдаты... полевой дорогой...
И Савка Панченко продолжает свою песню, начатую им на Дону.
...Стихает песнь...
Солдаты подходят к какому-то огромному лагерю.
Электрифицированная колючая проволока в четыре ряда окружает лагерь.
У ворот – полосатые будки. Немцев нет.
Солдаты входят в ворота.
Это лагерь смерти.
Трупный запах висит в воздухе...
Бараки... Виселица... Колокол на столбе посреди плаца...
Притихшие идут солдаты.
Вася Селиванов впереди.
Они подходят к какому-то странному сооружению.
Трубы, похожие на фабричные.
Удушливо пахнет мертвечиною.
Крематорий.
Лежат не сожженные еще трупы...
Отдельно – головы...
Стол, на котором разделывают трупы.
Печи.
Темные носилки с трупами у печи.
Осторожно, словно по кладбищу, идут солдаты.
Каменное лицо у Васи Селиванова: он привык к трупам.
Солдаты подходят к какому-то бараку.
Здесь – склад женских волос, скальпы, содранные с убитых женщин.
Русые косы... Черные косы...
Склад обуви. Гора ботинок, сапог, туфель...
Солдат Иван Слюсарев подымает детский башмачок с помпоном.
Смотрит.
Слеза на глазах солдата...
– Крошкой был... – говорит солдат и смахивает слезу.
Вдруг свирепеет Вася.
– Брось! – кричит он, вырывает башмачок, сжимает его в кулаке и трясет им: – Ничего! Ладно!..
...Они идут по этим страшным местам странно молчаливые, горькие, – у каждого кровоточит душа.
Но не плачут солдаты – они не умеют плакать.
Поле за полем проходят они... Через буйную, выращенную на человечьем пепле капусту, мимо рвов с трупами...
На пятом поле у бараков с красным крестом их, наконец, встречают люди.
Это толпа уцелевших заключенных.
Калеки, безногие, безрукие, изможденные, юноши, ставшие стариками, девушки-старухи, дети на костылях в полосатой тюремной робе – они безмолвно смотрят на освободителей и плачут от счастья.
Вася Селиванов останавливается перед ними.
– Русские? – спрашивает он.
Растерянно молчит толпа.
Длинный, худой, похожий на скелет поляк выступает вперед. Он показывает на букву "Р" (П) на своей робе.
– Я есть поляк! – говорит он. – А то, – показывает на других, тыча пальцем в их метки, – чех... француз... болгар... бельгиец... грек... Опять чех... хорват... серб... голландец... норвежец...
– Вся Европа в общем! – усмехнулся Вася, посмотрел на калек. – Горькая ж вы Европа! – обернулся к своим. – Что ж, ребята, будем Европу освобождать!.. – Слюсареву: – Веди людей в батальон, пусть их там покормят...
Слюсарев смотрит на эту страшную толпу и говорит негромко:
– Пошли, что ль, бедолаги!.. – И после паузы со вздохом: – А я-то думал: чужая слеза не жжет!
Француз выходит вперед и что-то пылко произносит.
Поляк переводит:
– Он говорит: "Спасибо вам! Теперь мы будем жить!.." Жить! – повторяет поляк и плачет.
Слюсарев идет через лагерь, а за ним ковыляет все это мученическое человечество...
– Они будут жить!
Поляк подходит к Селиванову и говорит, с трудом подбирая русские слова:
– В том доме... проше пана... русская девушка есть... Умирает... – И показывает на барак. – Я покажу!
Он идет в барак, и Вася – за ним.
На койке лежит что-то, закутанное в тряпье, и стонет. Боже, как она стонет!..
Вася наклоняется над койкой. Неловкой рукой отбрасывает тряпье и видит спину.
Страшная это спина!
Словно кожу содрали с нее, и кровь запеклась черно-бурой массой...
– Били... ой, Иезус-Мария, как девушку били!.. – шепотом объясняет поляк. – Потому что русская. А потом привязали к столбу, и целый день она стояла там... пока фашисты не убежали... а мы вызволили...
Селиванов наклоняется к девушке...
Русые косы у девушки... Ей лет семнадцать.
– Косы-то русые... – хрипло говорит Вася. – Как звали ее?
– Не вем... Тут имен не знают... Я и свое имя почти забыл...
Вася бережно берет девушку на руки, подымает и несет из барака. А в глазах воина слезы. Они бегут по лицу, а он не замечает их... Он несет ее через весь лагерь.
Навстречу ему идет колонна пленных. Они идут, потупив вороватые глаза, стараясь не глядеть на печи, на трупы...
Они идут мимо колонны, которую ведет Слюсарев.
Остановилась колонна. Мученики лагеря увидели фашистов.
Подняв костыли, они на всех языках мира кричат:
– Убийцы! Садисты!.. Бандиты!
Стоит Вася с девушкой на руках. Виновато проходят пленные.
...Случайный домик у дороги. Штаб полка на походе.
– Нет, пока не нашел! – говорит Автономов майору Дорошенко и разводит руками.
Дорошенко молчит.
– Но вы не теряйте надежды, Игнат Андреич! – робко прибавляет корреспондент. – Польша вся впереди...
Ударом сапога открывается дверь.
Появляется Вася Селиванов с девушкой на руках.
Молча несет он ее через комнату и кладет на диван.
Майор и корреспондент тревожно следят за ним.
Вася вытирает пот со лба, смотрит на Дорошенко.
Глухо говорит:
– Девушка... Косы русые...
Дорошенко бросается к дивану. Склоняется над девушкой.
Долгая пауза.
Наконец, подымает голову майор.
Смотрит перед собою. Мрачные его глаза полны слез.
– Как же поступать теперь с врагами? – тихо спрашивает он. – Как же поступать теперь с ними?
