Текст книги "Дорога на Берлин"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Автономов вдруг резко дернулся к старухе, но Дорошенко удержал его руку.

– Не надо! – сказал он. – Пусть носит. Зачем он мне теперь? – Он еще раз обвел взглядом стены, портреты, стариков и, круто повернувшись, пошел прочь из этого дома...

...Молча шли они по Моабитштрассе.

Наконец, Автономов сказал тихо и впервые называя Дорошенко на "ты":

– Зачем же ты шел на Моабитштрассе, Дорошенко?

– Зачем я шел? От Дона до Днепра казалось мне: иду я выручать семью... Но я не нашел семьи за Днепром, нашел могилы и... и пошел дальше. (Пауза.) От Днепра до Польши казалось мне: иду я искать детей... в неволе. Но в Польше я узнал, что их уже... не надо искать... но я...

– Пошел дальше.

– Казалось мне, – продолжал, мрачнея, Дорошенко, – что иду я теперь, чтоб отомстить немцам... герру Отто Шульцу, отцу того, кто... Но...

– Но ты не убил его... И не мог бы убить... и пойдешь дальше.

– Да. И пойду дальше. До конца. – Он потер висок. – Зачем же шел? (Пауза.) Он усмехнулся. – Когда англичанин или американец идет на войну идут они из-за доллара. Когда немец воюет – воюет он из страха дисциплины или ради разбоя. А когда русского подымешь на войну, то воевать он пойдет ради... ради человечности. (Пауза.) Да, я потерял дом, семью, детей, но это я – простой русский человек – спас человечество. И этим моя душа довольна.

– Я знаю это, – тихо отозвался Автономов.

Вдруг им навстречу из каких-то железных ворот с решетками выходит странная группа.

Это – пять человек в полосатой тюремной робе.

Костлявые, заросшие седой щетиной, страшные, они больше похожи на призраков, чем на людей.

Они стоят у ворот тюрьмы, еще не зная, куда им идти и что делать.

Они жадно вдыхают ветер свободы.

– Вы кто такие? – спрашивает их Автономов.

Увидев русских, они как-то сразу оживляются, их лица светлеют, на глазах появляются слезы.

– Кто вы такие? – участливо спрашивает Автономов.

– Мы? Мы – немцы, – по-русски, но с сильным акцентом отвечает ему самый старый из них, седой человек с редкими длинными волосами.

– Немцы? – удивленно переспрашивает корреспондент и невольно бросает взгляд на их тюремные куртки, на обрывки кандалов на ногах.

Старик усмехается:

– А вы думаете, что немцы бывают только палачи? Есть немцы-жертвы! – И просто прибавляет: – Мы – коммунисты.

И тогда Автономов вдруг порывисто бросается к нему и хватает его руку.

Он трясет ее долго и молча.

А остальные четверо подымают над головою сжатые кулаки.

– Рот Фронт!

И вспоминается Красный Веддинг.

Сжатые кулаки, сейчас костлявые и покрытые седою шерстью, они были когда-то грозными, могучими. Их было пять миллионов, но они не могли остановить Гитлера.

Старик трясет руку Автономова и плачет.

– Когда-то... – говорит он сквозь слезы, – я хорошо говорил по-русски. Я жил и учился в Москве... И я мечтал – о да! – о свободной Германии... Простите, я плачу... Но там, – он показывает на тюрьму, – там, в Моабите, я ни разу не плакал.

– Куда же вы идете теперь? – спрашивает Дорошенко.

– Куда? – старик оглянулся вокруг. Развалины окружали их, кирпичная пыль и дым. Но таким просторным казался вчерашнему узнику мир, что он широко распахнул руки, не в силах обнять его. – Мы пойдем... в Германию, – сказал он. – В нашу Германию. Ах, товарищ! Это вы спасли Германию от Гитлера для нас, для немцев. Спасибо!..

Он трясет руки Дорошенко и Автономова; его товарищи делают то же.

...И вот они уже идут на Моабитштрассе.

И Автономов тихо говорит им вслед:

– Счастливого пути, товарищи!

...И снова гремит музыка боя.

Развалины. КП Васи Селиванова.

Телефон в расщелине стены.

Вася лежит на земле. На кирпичах перед ним расстелена карта.

Рядом сидит Галя.

– Нет, ты гляди, гляди, Галя! – возбужденно говорит Вася, тыча пальцем в карту. – Вот мы. А вот, рукой подать, Шпрее. Мост "Мольтке-старший". А за мостом уж, – сказать и дух захватывает! – рейхстаг. А? И вдруг не мы... а? И он с силою хлопает ладонью по карте. – Как же не мы?

– Не горячись, Вася, – шепчет Галя. – Очень я тебя прошу – не горячись!

– Как же не горячиться? Ведь это мой, мой рейхстаг, я к нему грудью пробился. Нет, кабы я был генералом, я б позвал к себе... меня и сказал бы... мне: "Комбат Василий Селиванов! Ты геройски прошел от Дона до Берлина. Хотел было я тебя окраиной пустить, но ты хоть и не гвардеец, а геройский командир и сам прорвался в центр. Поэтому бери-ка ты, брат, рейхстаг!" И я бы взял.

– Ты не горячись, Вася. Ты береги себя. Ну, хоть ради меня.

Она с любовной нежностью смотрит на него.

У него воспалены от бессонницы глаза. Он похудел. Волосы его выгорели. Лицо в пыли.

– Побереги себя, Вася! – тихо шепчет она и вдруг отворачивается от него и, не глядя, застенчиво и чуть слышно шепчет: – Я люблю тебя, Вася!

– Любишь? – удивился и обрадовался он. Схватил ее руки. – Сказала-таки, наконец! – Он нежно смотрит на нее и тихо выпускает ее руки из своих. – А сказала... не вовремя. Эх, Галя! Не вовремя сказала. Вот теперь я буду свою жизнь жалеть... мечтать о счастье... а это нельзя сейчас. Нельзя. Не надо.

– А я ведь не труса люблю. Я люблю героя, Вася. – Она тихо берет его руку: – Ты не жалей ни себя, ни меня, ни жизни... Ты только... береги себя от напрасной смерти. А если надо... Ну что ж. Я ведь люблю тебя. Навеки.

Кирпичная пыль с развалин летит на них.

...Сигнал.

Атака.

Ночь.

Прямо на зрителя бегут бойцы.

Луна на штыках.

Хрипло кричит передний:

– Шпрее, ребята!

И вбегает на мост.

...Мост "Мольтке-старший".

Трамвайная линия через мост.

Две баррикады.

Надолбы из рельсов.

Труп немца на железных перилах.

Мы видим, как ползут по мосту саперы.

Подрывают надолбу.

Взрыв. Камни и рельсы летят в воздух.

Мы видим этот мост на карте у Дорошенко.

У Дорошенко еще перевязана голова. Он сидит на табурете у телефона. Тычет карандашом в карту – мост "Мольтке-старший". Шепчет:

– Взять этот проклятый мост, взять!

Пробегают по мосту солдаты.

Бой на мосту.

Огонь со всех сторон.

Увязшая на мосту пушка.

Мелькают лица Слюсарева, Пети, Савченко...

Вот кто-то из них, высоко подняв винтовку над головою, вскарабкался на берег уже за мостом.

Стоит, широко расставив ноги.

Дорошенко отмечает на карте: мост взят. И впивается глазами в следующее препятствие: белый дом на берегу Шпрее.

...Яростный бой за белый дом.

Бой гранат, фаустпатронов, штыков и ножей.

Немецкая самоходка бьет по нашим из двора дома.

Она бьет метко и зло, словно выплевывает жертвы.

Какой-то белокурый солдат подбирается к ней ползком.

И, лежа, с размаху бросает связку гранат.

Горит самоходка.

Припадает к земле мертвый белокурый солдат. Мы не знаем его имени.

...Вслед за Дорошенко по мосту "Мольтке-старший" бежит телефонист с аппаратом.

Вьется тонкая жилка проволоки за ними...

Они пробежали мост. Упали наземь берега.

– Связь! – яростно кричит Дорошенко.

Когда он сердится, на повязке проступает кровь.

Телефонист лежит рядом с ним.

Проворно подает трубку.

– Белый дом взяли, товарищ генерал! – кричит Дорошенко в трубку. Атакуем красный дом – канцелярию Гиммлера.

Бой у красного дома.

От дома остались одни развалины.

И бой идет в развалинах.

В обломках лестниц.

У слуховых окон.

В подвалах.

Рукопашные схватки.

Перекошенные лица. Хриплые крики. Руки на горле.

Штык о штык. Нож в зубах. Хрипение умирающих. Граната, брошенная через окно. Гарь. Дым.

Запах пороха, крови и паленого мяса.

– ...Селиванова мне! – кричит Дорошенко связисту. – Селиванов где?

– Я ищу, товарищ полковник, ищу! – оправдывается телефонист. – Они переносят связь. Они, кажется, уже взяли дом Гиммлера.

...А Вася Селиванов с несколькими бойцами врывается в дом.

За ними – стихает бой, оседает пыль, умолкает шум.

По мертвым, разрушенным комнатам нижнего, полуподвального этажа идет Вася.

На его лице – упоение боя. Слава. Удача. Победа.

Ударом сапога распахивает он какую-то дверь и останавливается, подняв над головой гранату.

Но в подвале никого нет.

Он бросается тогда к окну и – замирает.

Видна через окно площадь, большая, изрытая траншеями и канавами, и в конце ее – знакомое по фотографиям черное здание с колоннами.

Вася застывает у окна. Стоит и смотрит.

Полуподвал наполняется людьми. Приходят связисты, солдаты.

Располагаются на полу. Вошел Автономов. Увидел Галю. Тихо беседует с ней.

Но Вася Селиванов ничего и никого не видит. Он смотрит в окно.

– Товарищ капитан! Товарищ капитан! – шепчет ему связист. – Вас! – и подает трубку.

Машинально берет Вася трубку и, продолжая смотреть в окно, отвечает:

– Да. Я... Что? Да. Взял. Теперь? Теперь стою у окна и вижу... черные стены здания... Кажется, это рейхстаг. – Он опускает трубку и только сейчас замечает, что вокруг него много людей.

Он смотрит на них, узнает.

И говорит просто, показывая в окно:

– Рейхстаг, товарищи!

...Раннее утро над Кеннигсплацем в Берлине.

30 апреля 1945 года.

Вася стоит у окна и смотрит. Рядом с ним Галя.

Тихо вокруг. Мертва площадь.

Ее камни, ее асфальт, ее канавы и рвы, ее скрытые ловушки – все молчит.

В подвале не спят люди.

Они еще не получили никакого приказа, но всей кожею своею чувствуют: скоро бой. Последний и, может быть, самый яростный за всю войну бой.

Они спокойно ждут его.

Слюсарев черпает деревянной ложкой тушенку из консервной банки, ест и говорит:

– Рейхстаг возьмем – тут войне и конец!

– Так-таки и конец? – перебивает другой солдат, пожилой, светлоусый. Это ты где-то вычитал?

– Сам догадался, – спокойно отвечает Слюсарев, облизывает ложку, прячет за голенище. – В рейхстаге, слышь, сам Гитлер сидит. Гитлера споймаем – и войне конец.

– Тю-тю! – засмеялся светлоусый. – Гитлер небось уж давно где-нибудь в Аргентине. Смотался!

– Как же он может смотаться, когда Берлин у нас в кольце, в окружении!

– А он на подводной лодке сиганул, – предположил Петя.

Слюсарев, усмехаясь, посмотрел на него.

– Ну, подводную лодку он, допущаю, достанет. Это возможно, но где ж он в Берлине море возьмет, а, Петя?

– Так он на аэроплане до моря полетит... – неуверенно предположил Петя.

– Нет, мне его тут найтить желательно, – сказал Слюсарев. – Я с ним поговорить хочу. Один на один. На три слова.

Автономов прислушивается к солдатской беседе.

– А хорошо бы... – задумчиво сказал светлоусый солдат, – хорошо бы войне конец. Д-да... К севу не обернемся, а к уборке как раз... хорошо-о!

– Надоела война? – спросил корреспондент.

– Что и говорить!

– Маета, разорение...

– Ну, теперь скоро кончим! – сказал Слюсарев.

– Как-то жить будем? – Разорен мир-то...

– Ничаво! Хорошо жить будем!

– Д-да... – сказал светлоусый, – жить... хорошо бы! Жить хочется!

– Небось и семейные наши заждались.

– Нелегко-то им, старикам да бабам.

К солдатам вдруг подходит капитан Селиванов. У него сосредоточенный вид – и все встают, подтягиваются, подбирают оружие.

Вася смотрит на часы.

– Через полчаса пойдем на штурм, – говорит он негромко. – На штурм рейхстага. – И вдруг, неожиданно для самого себя, улыбается светлой, лихой, мальчишеской улыбкой. – Вот хоть и не знаменитые мы, а это нам выпала великая честь: водрузить знамя победы! – Он осматривается вокруг. Начальнику штаба батальона: – Ширяев! Дай знамя!

Лейтенант Ширяев приносит знамя. Оно свернуто вокруг древка.

Вася распускает его. Гладит шелк рукою.

Потом смотрит на бойцов.

– Ну? – говорит он. – Кто хочет рискнуть и... и донести знамя до рейхстага? Два шага вперед – марш!

И все, кто был в подвале, поспешно сделали эти два шага.

– Все хотят? – удивился Вася. – Ну, черти...

– Дай мне, капитан, – сказал Слюсарев. – Я с тем от самого Днепра иду.

– Мне доверь! – просит светлоусый. – Я сталинградский.

– Мне поручи! Мне! Мне! – раздаются голоса.

– Да что вы, ребята? – засмеялся Вася. – Да ведь это же, это... чертовский риск. – Он испытующе смотрит на всех. – Вы что ж... жить не хотите?

– Жить хотим! – ответил Слюсарев за всех. – Как не хотеть!.. А победить хочется еще больше.

Вася растерянно смотрит на своих солдат. Все они ждут его решения.

Огромные, умоляющие глаза Пети... В них столько мольбы, что и Вася дрогнул.

– Ты водрузишь знамя, Петя! – сказал он. – Ты моложе, ловчее, проворнее... И сирота?

– Сирота, товарищ капитан, круглый сирота.

– Бери знамя, Петя. Водружай! – И Вася вдруг рванулся к нему и крепко расцеловал мальчика.

На Петю смотрят все. Он краснеет, берет знамя и тихонько целует его шелковый край.

Вася смотрит на часы: – "Через девятнадцать минут – штурм!" – и отходит к окну.

Солдаты расходятся по углам.

– Ну, ничего! – проворчал Слюсарев. – Авось и мы не глупые! – И он подмигнул Автономову.

– А что? – заинтересовался тот.

– Тсс! – тихо прошептал Слюсарев. – Гляди! – он показал ему что-то засунутое за пазуху.

Это был маленький красный флажок. Без номера. Без имени.

– Все припасли! – усмехнулся Слюсарев. – А там, – он кивнул головой на окно, – там видно будет, чей флаг до купола дойдет.

...Заря подымается над Кеннигсплацем.

Она кровавая.

Вася и Галя стоят у окна.

– Сейчас пойдем, – говорит Вася. – Эх, хочу я тебя поцеловать, Галя! Так хочу. А не буду. Там, – он показывает на рейхстаг, – там поцелуемся.

– Ты береги себя, Вася.

– Нет! – покачал он головой. – Не буду беречь. Сейчас не буду. Сейчас, гляди, – он показал на солдат, – сейчас никто себя не бережет!

Он вдруг с силой обнимает ее за плечи.

– Эх, Галя! Как мы славно жить с тобой будем! Так хорошо жить будем! Так хорошо! – Он обернулся к бойцам и махнул рукой: – Давай, ребята!

Вскочили на ноги бойцы.

Первая группа подошла к окну. Среди них Петя со знаменем.

На секунду оглянулись они на товарищей. Молча посмотрели. Молча, взглядом, попрощались. Кто-то приветственно и прощально рукой махнул...

...И выпрыгнули из окна на площадь.

И словно ждали этого жерла батарей, минометов, орудий...

Загрохотало небо. Застонала площадь под снарядами.

Посыпалась штукатурка в подвале.

– Давай! – крикнул Вася, и вторая группа солдат бросилась к окну.

Как парашютисты перед прыжком, замерли они у окна на секунду, перевели дух и – прыгнули.

И новая партия, ставшая на их место у окна, тревожно смотрела вслед.

– Убит? Нет, подняли, бежит. А этот упал. Готов, бедняга.

– Давай! – крикнул Вася, и люди без колебания бросились из окна.

Гремит музыка боя.

Самая яростная за всю войну.

– Хорошо жить будем, Галя! – крикнул Вася и с остатками батальона прыгнул через окно.

Теперь к окну подбегают Галя и Автономов. Они смотрят в окно, и им видна вся площадь и бой на ней.

– Никто, – говорит Автономов, – никто в мире не сможет понять наших людей. Так любить жизнь, как наши любят ее, и так легко, весело, без сожаления и вздоха идти на смерть только русские могут!

– Я за Васю боюсь... – прошептала Галя.

– Идти добровольно на смерть, зная, что это последний бой и завтра победа, и жизнь, и награда... Нет, это только советские люди могут!

– Как я боюсь за Васю.

– А я? – не слушая ее, размышляет корреспондент. – Почему я не могу вместе с ними? Почему я, как проклятый Пимен, всегда только соглядатай и никогда участник?

– Вы обязаны написать о них...

– И я напишу. Теперь уж я знаю, что напишу. Но сейчас... к черту! Кому нужны мои писания, когда там...

– Смотрите! – вдруг закричала Галя. – Петя, Петя упал!

Им видна через окно площадь. Видно, как бегут и ползут по площади через рвы и канавы бойцы. Видно, как над упавшим со знаменем Петей склонился солдат, взял из коченеющих рук знамя и побежал дальше.

– Его Петей звали, – пробормотал Автономов. – Не забыть, ничего не забыть!

– Ну, – говорит Галя. – Теперь и мне пора. – Она смотрит на корреспондента, торопливо шепчет: – Если что случится... скажите Васе: его одного... на всю жизнь... – Она вдруг порывисто целует Автономова и прыгает через окно.

– Я скажу, Галя! – кричит он вслед. И уже себе: – И поцелуй передам. Он ведь не мне. Ему. А я? Я только поверенный чужих дел, чужих страстей, свидетель чужих подвигов. Но я напишу о вас, друзья, вы не сомневайтесь!..

И он продолжает смотреть через окно на площадь.

А на площади кипит бой.

На руках вытаскивают артиллеристы орудия и бесстрашно бьют прямой наводкой по рейхстагу. Вокруг них дым и стон, падают снаряды, а они невозмутимо бьют да бьют.

Какой-то неукротимый танк – № 122 на его башне – выкатился прямо против рейхстага и бьет, бьет. Все горит вокруг него, но он не прекращает огня.

Бегут по площади бойцы на штурм рейхстага.

И многие, не добежав, падают.

В правой руке – винтовка, в левой намертво зажат красный флажок.

– Они не дошли... не водрузили знамя над куполом, – бормочет Автономов, – но это они... мертвые... своими телами проложили дорогу живым... и знамени... Я должен знать их имена!

К окну подходит начальник штаба батальона Ширяев. Он стоит рядом с корреспондентом.

– Отчего вы без блокнота? – спрашивает он. – Почему не записываете?

– Я не буду ничего записывать! – сердито отвечает Автономов. – Я этого не забуду никогда!

Видна площадь перед рейхстагом.

Вот уже близки к рейхстагу передние, самые смелые, самые лихие воины.

Впереди всех, со знаменем в руках, бежит молодой парень.

– Кто это? – спрашивает Автономов.

– Это Пятницкий. Комсомолец.

Пятницкий подбегает к рейхстагу и вдруг, широко раскинув руки, падает.

Он падает у самой первой ступеньки лестницы, ведущей в рейхстаг.

Судорожным движением он рвется вперед – и умирает на первой ступеньке. Знамя лежит рядом с ним.

– Его Пятницким звали, – говорит Автономов. – Я не забуду.

А бой кипит...

И знамя из мертвых рук переходит в руки живых.

Вот оно уже на третьей ступеньке лестницы...

Его хорошо видно и Автономову и всем на площади.

Вот оно уже над железною решеткою у окна полуподвала.

Вот оно врывается в здание вместе с бойцами...

И вот оно вздымается над рейхстагом... не над куполом, – до купола далеко, не доберешься, – весь рейхстаг теперь под огнем немецкой артиллерии, – но над фронтоном первого этажа есть скульптурная группа: женщина с короной в колеснице. И в корону этой женщины грузин Кантария и русский Егоров втыкают древко знамени.

Это видно Васе из его КП в рейхстаге.

И он кричит в трубку:

– Тут какая-то принцесса Турандот. Что? Не знаю. Турандот. Да. Ну, мы ей в корону знамя и воткнули. Всем видно? – И он хохочет.

Это было 30 апреля 1945 года в сумерки.

Развевается знамя.

Горит рейхстаг.

...Дым в рейхстаге...

Сквозь этот дым с трудом пробирается Автономов.

В его руках нет блокнота и нет оружия.

Вокруг него дым, выстрелы, стоны, хрипы.

Каменный Вильгельм в передней зале весь побит осколками.

С любопытством озираясь на все, идет Автономов.

До него вдруг доносится чей-то мощный хохот.

Он слышит голос:

– Значит, принцесса Турандот, Вася? Ну, пускай Турандот!

Автономов с удивлением узнает голос Дорошенко.

Но он в первый раз слышит его смех. Такой веселый, такой оглушительный.

Он находит полковника в дыму и радостно к нему бросается.

Сейчас не похож на себя Дорошенко, таким его журналист никогда еще не видел.

Словно необыкновенным внутренним светом светится он; мрачные глаза сияют. Словно пьян он хмелем боя и победы, и в счастливом опьянении этом словно открылось ему что-то дотоле не известное и высокое.

– Знамя, знамя видели? – крикнул он Автономову, не удивляясь даже тому, что тот здесь – в дыму и неразберихе боя.

– Его всем видно, – ответил журналист.

– А-а! То-то! А они еще тут сидят. Как же. Тут.

– Кто?

– Враги! – Он постучал сапогом в пол. – Тут они еще, в подземелье. Расхохотался. – А? Каково? Точно слоеный пирог – этот рейхстаг: вон там они, тут – мы, а над нами на втором этаже опять они... И зато на крыше – опять мы.

– Сколько же их там? – показал Автономов в пол.

– Больше тысячи. Я посылал к ним парламентера – пусть сдаются. А они ответили, что их тысяча, а вас, мол, русских, в рейхстаге всего горсточка. Поэтому, дескать, по законам войны должны сдаваться русские.

– Ну?

– Ну, мой парламентер сказал им: не затем я в Берлин пришел, чтоб тут вам сдаваться. Околевайте тогда в подземелье, черт с вами! – Он расхохотался опять. Нет, каково?

– А если они предпримут... вылазку?

– Хорошо-о! Хорошо бы! Мы встретим их. Ведь нас тут действительно горсточка... Но мы в рейхстаге, и наше знамя уже пылает над Берлином, а они... в подземелье, и им – капут. И тут уж никто ничего не сделает. Игра выиграна нами! – Он махнул рукой. – Нет, они уже ничего предпринять не могут. Они – мертвые!

– Вы какой-то странный сегодня... – улыбнулся Автономов. – На себя не похожий.

– Да? Ну не каждый же день человеку выпадает на долю брать рейхстаг. Он вдруг обнял Автономова за плечи и сказал ликующим шепотом: – Счастливый я. Что смерть? Что жизнь? Что большие и малые невзгоды наши? Их даже не видно с той высоты, на которой наше знамя... и я счастлив, счастлив, да! Что мне, простому русскому человеку, привелось взойти одним из первых на эту высоту!.. На вершину мира...

Новая волна дыма рванулась откуда-то на них.

– Что это? – тревожно спросил журналист.

– Фашисты... Они жгут рейхстаг. Они начали свою историю поджогом рейхстага и в огне кончают ее. Ну и пусть горят! Пусть! Нас-то теперь не выкуришь!..

Он схватил Автономова за плечи, притянул к себе.

– Напиши, Федор Петрович, напиши книгу о нас, о нашем сегодняшнем счастье, о нашей вершине...

– Я напишу... – тихо и очень серьезно ответил Автономов.

Дорошенко посмотрел на него, еще раз тряхнул его руку и исчез в дыму.

– Я напишу! – сказал ему тихо вслед Автономов. – Я должен написать. Потому что я шел с ними, я был здесь, я видел.

...Утро второго мая.

Рассеялся дым.

Стихла канонада.

Ночью капитулировал Берлин.

Из подземелья рейхстага длинной вереницей выходят немцы. Раненые. Изувеченные. Голодные. Одичавшие.

Они медленно бредут из подземелья на свежий воздух.

Наши солдаты беззаботно смотрят им вслед.

И только Вася Селиванов да Галя не видят немцев.

Ничего они сейчас не видят. Они стоят, обняв колонну рейхстага, и Вася ножом высекает на камне имена: "Вася и Галя".

...А на куполе рейхстага горсточка бойцов водружает большое победное знамя.

Вот оно развевается на ветру...

Гордо играет в небе.

Бойцы из ружей салютуют знамени.

Весь мир через несколько часов увидел в своих газетах эту сцену. Ее снимали наши корреспонденты на моих глазах.

Отгремел салют.

Бойцы опустили ружья.

И – наступила тишина.

Тишина победы.

Величественная и простая.

– Тишина-а ка-ка-ая! – удивленно сказал сержант Иван Слюсарев и осмотрелся вокруг.

Лежал под ним Берлин, разрушенный, поверженный и побежденный.

Ржавая пыль струилась от развалин.

– И Россия – там! – сказал светлоусый солдат и повернулся лицом на восток.

И все повернулись туда же.

Пилотки сняли.

– Вздохнут сегодня наши дома-то! – сказал светлоусый. – В первый раз свободно вздохнут... всею грудью...

– Тяжко было...

– Ну, ничего!

– Одолели!..

– Тишина-то ка-ка-ая!.. – снова сказал, удивляясь тишине, Слюсарев.

– А там, за Берлином, Эльба! – сказал грузин Кантария и показал рукою на запад.

И все посмотрели туда.

– Д-да... – отозвался светлоусый. – Франция там... Потом Англия.

– А Италия где же?

– А Италии надо быть там... – показал светлоусый на юг.

– Нет, там Чехия.

– Чехия левей будет... Я хорошо карту помню. Вот так Австрия, так Чехия, так Италия...

– Тишина какая! Хорошо! – снова сказал Слюсарев. – Хорошо-о! Ничего! Живи. Живи, человечество. Живи мирно. Радуйся! – И он помахал в воздухе пилоткой.

...Тихо течет Эльба.

Медленно пересекает ее катер с русскими и американскими офицерами.

На корме сидит Автономов, смотрит в воду.

Катер медленно причаливает к берегу.

Гремит навстречу американский оркестр.

Почетный караул отдает честь русским.

Автономов вместе с другими офицерами садится в машину.

Дорога.

Штаб.

Встреча на Эльбе.

И покуда гремят оркестры, произносятся спичи и со звоном встречаются бокалы, – Автономов бродит среди американских солдат у штаба, всматривается в лица, пытается заговорить.

Много негров среди солдат.

Много парней в очках.

Много фотокорреспондентов.

Мало обветренных и обожженных боем лиц.

Вдруг Автономов сталкивается со знакомым.

Он сразу узнает его. Это Мак Орлан. Американский корреспондент.

Он окликает его.

Американец, чуть-чуть подвыпивший, радостно трясет его руку.

– Хэлло! Гау ду ю ду?

– Вот мы и встретились! – отвечает Автономов. – На Эльбе.

– А? Хорошо? Это второй фронт, а?

– Да. Ничего...

– Ничего? О, это русское "ничего"! – хохочет Мак Орлан. – Нет, это хорошо. Это грандиозно! Мы, американцы, как всегда, пришли вовремя. И выиграли войну.

– Вы выиграли?

– О, с вашей помощью, разумеется. Вы немного помогли нам, да. Я признаю. Вы хорошо удержались. Но, – он лукаво сощурился, – но мы высадились в Нормандии, и – блицудар – и Гитлера нет. А? Что вы теперь скажете?

– Я? А я ничего не скажу...

Они идут по городку, запруженному американской техникой и войсками.

– Это наши танки, – говорит Мак Орлан. – Хорошо?

– Ничего. Хорошие танки.

– Они так испугали Гитлера, что он убежал.

Они подходят к огромному, похожему на крепость, танку.

Танк лоснится новенькой краской.

– Хорошая машина, – говорит Автономов. – Сколько у нее на боевом счету?

– Простите?

– Ну, сколько она уничтожила немцев, батарей, дотов?

– А-а! Понимаю! – просиял Мак Орлан. – Корреспондент всегда корреспондент. Сейчас я узнаю.

Он быстро спрашивает по-английски офицера, который стоит у танка и курит трубку, потом смущенно поворачивается к Автономову и говорит:

– Нет, этот танк не участвовал еще в бою.

– А тот?

– И тот тоже...

– А! Ну да! – чуть приметно усмехается Автономов. – Впрочем, я так и думал.

– Да, но мы прошли от Ла-Манша до Эльбы! – взволновался Мак Орлан. – И мы принудили Гитлера капитулировать. Это мы выиграли войну... Это есть факт.

– А зачем нам спорить? – лениво возразил Автономов. – Подарите мне... ну, три часа, и все станет ясно.

– Три часа?

– Да. Покатайтесь со мною три часа. Только всего. Идет?

– Идет! – неуверенно сказал Мак Орлан. – Интересно, что вы мне докажете за эти три часа.

...И вот они катят на комфортабельной машине по немецким дорогам.

– Ведь это здесь шли американцы к Эльбе? – вежливо спрашивает Автономов.

– О да! Здесь шел генерал Брэдли.

– Какая красивая дорога!

– Что?

– Прелестная дорога, говорю. Смотрите, какой чудесный пейзаж!

Действительно, идиллически-мирная картина развертывается перед ними.

Хорошая, ровная дорога.

Чистые, целые домики.

Ни воронки на земле.

Ни трупа у дороги.

Ни разбитых машин на шоссе.

– Вам не нравится этот пейзаж? – спрашивает Автономов у своего спутника. – А я давно не видел таких мирных дорог и полей. Хорошо!

– Ничего! – отвечает ему в тон Мак Орлан.

Они пересекают на катере Эльбу.

И попадают на другой берег ее, на тот берег, куда вышли русские.

У самого берега – столпотворение разбитых немецких машин.

Трупы.

Следы жестокого боя.

Брошенные немцами чемоданы, каски, куртки.

Так разителен контраст, что Мак Орлан растерянно останавливается, но неумолимо-вежливый Автономов уже приглашает его в машину.

И они катят по дороге, которой шли к Эльбе русские.

Ничего не говорит Автономов. Каменное у него сейчас лицо.

Зато дорога сама говорит за себя.

Воронки. Ямы.

Надолбы. Разбитые баррикады. Отшвырнутые прочь рогатки, ежи, ловушки.

Трупы.

Солдатские могилы с красными звездочками на крестах.

Сгоревшие танки.

Подбитые немецкие орудия.

Опять воронки.

Следы жестоких боев.

– Этой дорогой шли к победе мы, русские! – говорит наконец Автономов. Мы можем с вами проехать сотни и тысячи километров, и вы увидите то же. От Волги до Берлина.

Он остановил машину.

– От Волги до Берлина, – повторяет он. – Какой гигантский путь! На этом пути мы и похоронили немецкую армию. Вам, мистер Мак Орлан, уже выпало счастье просто маршировать к Эльбе. Убитые нами фашисты не могли преградить вам путь! – Он обвел широким жестом дорогу и закончил: – Как видите, нам не о чем спорить!

– Д-да... – сказал, пожимая плечами, Мак Орлан. – Это выглядит... убедительно. Вы принесли на алтарь победы свою кровь, мы – свои доллары. Но, – усмехнулся он вдруг, – кровь...

– Забывается?

– Кровь... не котируется. А доллар! – убежденно: – И победу в войне и победу в мире решает доллар. Мы благодарны вам за кровь, – сказал он, поклонившись Автономову, – но теперь... теперь дайте дорогу доллару. Иначе погибнет мир.

Автономов посмотрел на него и тоже усмехнулся.

– А вы думаете, что мы принесли в войну только кровь?

– Что же еще?

– Еще? Еще дух. Русский дух. Свободный, смелый, честный, демократический. Народы мира узнали теперь, что такое советский дух и что такое человек, когда он свободен от власти доллара...

– Но побеждает не дух, а доллар! – закричал Мак Орлан.

– Не думаю...

– О! – задыхаясь от ярости, закричал Мак Орлан. – Наш спор еще не кончен. Посмотрим, мистер Автономов! Посмотрим!

– Посмотрим! – тихо ответил Автономов.

Мак Орлан вскочил в машину и повернул назад.

– Гуд бай, мистер Автономов! – крикнул он с вызовом.

– До свидания! – отозвался Автономов.

...Он стоит на дороге у деревушки и смотрит Мак Орлану вслед.

– Посмотрим! – тихо произносит он и идет к машине, виднеющейся впереди.

Здесь штаб дивизии Дорошенко, и первый, кого встречает у машины Автономов, – Вася Селиванов.

Вася чем-то встревожен.

– Что случилось, Вася? – спрашивает Автономов.

– Дорошенко...

– Что Дорошенко?

– Он нашел своего сына.

– Нашел? Где же?

– В какой-то немецкой экспериментальной клинике, будь они прокляты!

– Ну и?..

– Он хочет похоронить его на славянской земле. Нам разрешили... Да заводи ты, черт!

Застучал мотор.

– Поехали! – крикнул Вася, вскакивая в машину.

...Медленно плывет по дороге автомобиль Дорошенко.

Полковник сидит рядом с Савкой Панченко и держит на руках мертвого сына.

Он сидит прямо и недвижимо. И лицо его словно окаменело.

А мимо него все проходят и проходят толпы освобожденных людей. Теперь они идут к Эльбе – путь на запад, открытый Красной Армией.

Идут французы...

Англичане...

Бельгийцы... Голландцы... Датчане...

Американские солдаты.

Бурлит людской водоворот на дороге.

Кричат на всех языках мира люди:

– Спасибо! Спасибо за свободу! – и подбрасывают шляпы в воздух.

И на фоне этого ликующего человечества, на крупных планах Дорошенко с ребенком на руках, на фоне военной дороги и послевоенного мира звучит голос невидимого нам Автономова:

– Люди! Я рассказал вам эту простую повесть о друге моем Игнате Дорошенко и о его товарищах. О том, что они сделали для вас, и о том, почему они это сделали.

Когда Гитлер напал на вас, люди, они без колебания оставили свои хаты, простились со своими семьями и пошли драться и умирать за вас, люди, за ваш покой и счастье.

Враг разорил их дома, уничтожил их семьи, замучил их детей. Но не во имя мести и не ради крови за кровь, а во имя справедливости и мира на земле пошли мои товарищи на смертный бой – и победили.