Текст книги "О грусти этих дней"

Автор книги: Борис Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

   И не шепчи, что мир для нас, -

   Пойми как это глупо.

   Пойми, что мы в последний раз,

   И в танце кружат трупы!

   Всё как во сне. И все правы

   Без оправданий сажи.

   И только мечутся ряды

   Пустых замочных скважин...

20 января 1989 г.

   * * *

   К нам входят неумелые мишени

   И тянутся в гостиной на софе.

   Мы любим торопливые сожженья

   И обожаем аутодафе.

   Они прекрасно знают, что нам надо,

   И плавно у торшера гасят свет.

   И пьют коньяк с бокалом лимонада,

   Закусывая пригоршней конфет.

   Они толкуют весело и пьяно,

   Но приторно упрямы в мелочах;

   И требуют игры на фортепьяно,

   И слушают гитару при свечах.

   Но это нам финала не испортит,

   Мы подождём наивный полузнак...

   Окурки тонут в разомлевшем торте

   Шипящим кремом долговязых благ.

4 апреля 1989 г.

   * * *

   Вчера был пьян. Какая чепуха!

   Окно распахнуто, и я блюю на звёзды -

   Вот чистый вкус. Укутана в меха,

   Плывёт луна в весьма занятной позе,

   Раздвинув врозь колени ли, лучи, -

   Прости, родная, я внезапно занят;

   Вот посмотри, опять разруха грянет

   И оросит стенные кирпичи.

   А позади потресканный Шопен

   Неспешно повествует в хрип эфира.

   Всё упрощая, музыка из вен

   Готова литься. Дом времён ампира

   Корит неслышно мой бухой порыв.

   Он наш сосед – усталый и ворчливый.

   Я помню: вместе в детстве ели сливы,

   А вот теперь насупился, притих

   И созерцает масс глухие всплески.

   Мне грустно, но как будто по себе.

   Мой силуэт, бесстыдно офицерский,

   Ритмично пляшет в замкнутом окне.

08.11.89

   Смутное время

   Усоп наместник Бога на земле.

   На трупе шапочка легла неловко.

   Гремят соборы. Зычная торговка

   Дерёт с сограждан в аховой цене.

   А в акведуке римском нет воды -

   Их управдом десятый век в запое.

   И в этом есть какое-то простое

   Желанье выйти с вечностью на "ты".

   Конклав смущён. Да, папу в кардиналах

   Искать не сладко, даже мудрено.

   Монахи пьют церковное вино -

   Их тешить инквизиция устала.

   И в Колизее спешно жгут досье.

   Да, шутка ли? – брак в судопроизводстве!

   Доносчикам, в почтительном юродстве,

   Раздали по коробке монпасье.

   Вот результат – уже масонов ложи

   Затеяли вселенский кавардак.

   Ну, не со зла, наверное, положим,

   Скорей всего от скуки, просто так.

   Ужели воля Божья подкачала?

   Vox populi – vox Dei – что за бред.

   Вот папа даст безбрачия обет

   И всё вернёт на прежние начала...

   * * *

   Высоцкого я с водкой намешал;

   И пил и слушал в едком упоеньи

   Его хрипящий истово кадык.

   Но кто-то за спиною нам мешал

   Сполна предаться питию и пенью.

   Но мне ль роптать? Ведь я уже привык

   Мириться с неудобством взгляда в спину.

   На тряпице безделия постель,

   И в ней почил мой херувим. Разврата

   Не вынес, бедный. Захирел и сгинул.

   А музы, напомадясь, на панель

   Ушли. Пегас заржал угрюмо матом.

   А за окном, всё нарастая, выл

   Сирен огней сиреневых шакал,

   И плыли звёзды запахом женьшеня,

   Не убывал ревущей стаи пыл,

   И с репродукции стенной Шагал

   Тренировал моё воображенье.

9 февраля 1989 г.

   * * *

   Не можем мы никак освободиться

   От плена струн и магии смычка,

   А звука разнопряная корица

   Осыпалась. От тонкого клочка

   Бумаги разлинованной воспряла.

   Так снимем шляпы, сбросим одеяла -

   Не время богохульствовать и спать!

   Ах, впрочем, нам мучительны "Ла Скалы"

   И как-то больше по сердцу вокзалы,

   Милей виолончелей – рёв гудков.

   От перетрелей флейт разит зевотой,

   И ближе трупной партии фагота

   Нам сочный запах собственных носков.

3 апреля 1989 г.

   * * *

   Эта жизнь – суета. Пусть на нас сэкономят патроны.

   От сапёрных лопаток уже не болит голова.

   Алый флаг растоптать, но дерьмо, расползаясь по тронам,

   Будет снова трепать кровяные свои жернова.

   Это место – притон, так не стоит менять декораций.

   Нет фанфар, и при том наш суфлёр, как индюк, пропотел.

   Только Гамлет вскричал – "Эй, послушай, любезный Горацио,

   Что за старая блажь выводить мудрецов на расстрел?"

   Нам не нужно свободы – она, как публичная девка,

   Так доступна для всех, только плата уж не по плечу.

   Питекантропов рожи застыли у верного древка,

   Им за нас стопку водки нальют, ну а прочее – чушь.

1989

   * * *

   А кто-то, стукнув дверью, выйдет вон,

   Не распростившись, не сказав спасибо,

   И махом перережет телефон,

   Ну ладно, хоть не горло. Встанет либо

   Из-за стола. Или шмыгнёт в постель,

   И скажет: "Пас", когда игра в разгаре,

   И настрочит убогий пасквиль-хмель,

   Подагрою ужа – занозной твари.

   И всхлипнет свет в его чужом окне,

   И за столом его иссякнет ужин,

   И кожицею тень по всей длине

   Стены сукровится свекольной лужей.

   И будет прерван наш триумвират,

   Где третий умер и слова в рассрочку.

   Подарит мне сорочку, как подстрочник,

   Перед отъездом мой любезный брат.

11 марта 1989 г.

   * * *

   Тело топнет вязко

   В твоём халате...

   Отчего развязка

   Всегда некстати?

   Отчего так: раз, и

   Пришла обида,

   Почему нюансы

   Ушли из вида?

   Где-то блещут Альпы

   Чинно-жутки,

   И срывают скальпы

   Чингачгуки,

   И лакают виски,

   Носят блузки,

   И берут сосиски

   Без нагрузки.

   А у нас в России

   Всё без экзотик,

   Мы давно сносили

   Японский зонтик.

   И до самых пенсий

   Сидим в сортире,

   Распеваем песни -

   Три-четыре.

5 марта 1989 г.

   Прощай, оружие

   Я ни на йоту не подвинусь

   В лизольном мареве палат.

   Что за почётная повинность? -

   Ведь я ни в чём не виноват!

   И распластавшись, аж сам блея,

   Ужом ползу из-под неё.

   Ужо мне ваша ассамблея!

   Я не сменю исподнеё.

   На эшафот, убойно, боров

   Взведён без шляпы ль, без плаща ли.

   Клешнями рекрутских наборов

   Меня любезно всхолощали.

   Что стоит переждать снаружи,

   Чтоб укатил вагон телячий?

   Прощай, немытое оружье!

   Уплачено. Не надо сдачи.

22 апреля 1989 г.

   * * *

   Сказать по правде, мне ли быть фанатом,

   Есть маленькие прелести во всём.

   Земля кругла, и каждый божий атом

   Себе под нос бормочет о своём.

   Дурной сквозняк, облезлый подоконник -

   Нет лучше мест для философских вирш.

   И я – бухой заведомый поклонник

   Всего того, что ты мне говоришь.

   А хочешь, я дарю тебе канцону,

   Ты мне – сонет. Вот духа лабиринт!

   И гений наш скандально-невесомый

   Над сочной плотью гулко воспарит.

   Пусть в голове, как в улье опустелом, -

   Ни то, ни сё. Проклятый алкоголь.

   Излечим души, ну, а после телом

   Заняться можно, между делом, что ль.

8 сентября 1989 г.

   * * *

   Я устал от тебя, ты уйди.

   Знаешь, хочется побыть одному.

   Всё закончилось, и на полпути

   Я тебя уже никак не верну.

   У нас разные с тобой поезда,

   И, поверь, не стоит трогать стоп-кран.

   Пусть летят в окошках мутных леса

   В разноветрии озябших полян.

   Видно, нет у нас иного пути,

   Как расстаться без обид и без сцен.

   Видно, не было меж нами любви;

   Ну, а если просто так, то зачем?

   Без того на свете столько лгунов,

   Так не будем умножать их число.

   Если было что у нас, кроме слов,

   Так за тем давно следы замело.

7 января 1989 г.

   * * *

   Я спокоен – что толку упрямиться,

   Рифмострочья упорно стеречь?

   Ждёт, любя, меня мёрзлая ямица

   Или в кафеле траурном печь.

   А стихи? Ну, а что с ними станется? -

   Отпоёт меня скромно родня

   И бумаги полночное таинство

   Распахнёт в суесветии дня.

   Полистят, после пола мытья,

   Червоточинки точек– задир,

   Грусно хмыкнут – мол, галиматья,

   И снесут полунежно в сортир.

   И, присыпан земельной крупицей,

   Я все связи с землёй порублю,

   А с сожительниц и сослуживцев

   На поминки возьмут по рублю.

25 февраля 1989 г.

   * * *

   Как вы таинственны и свежи,

   Какой пьянящий аромат!

   Проходят годы – вы всё те же -

   Безмолвной грусти полный взгляд.

   Поверьте, в редкие мгновенья

   Я с удивленьем поражён:

   Невольный жест, одно движенье -

   И я томительно влюблён!

   Но сброшен занавес иллюзий,

   Безумный миг – безмерно мал;

   Исправно отдаваясь музе,

   Иду искать свой идеал.

   В глубинах неги первозданной

   Как я желал бы вас любить,

   Но слабый бред самообмана

   Не станет явь... Но может быть?

1989

   * * *

   Пустого внимания мину

   Смахните устало с лица.

   В пылающей бездне камина

   Растаяли наши сердца...

   За плотною тканью гардины

   Разлит полумрак, полусон.

   И веют чужие мотивы,

   Поющие вам в унисон.

   В безропотных недрах пространства

   Изнежьтесь до боли в костях

   И росчерк изящного танца

   Оставьте в его полостях.

   Когда же придёт искушенье

   Изведать щемящую грусть,

   Я к вам неопознанной тенью

   Нежданно, незванно вернусь!

23 декабря 1989 г.

   Пасхальное

   Врозь локоны и локти. Прогрызём

   Диктат цепей. Скользя поодиночке,

   Вглубь – семь локтей. Дубовые сорочки

   Ласкает благодарный чернозём.

   Евангелья распахнут монолит.

   Там танец снов о полночи весенней,

   И таинство былого вознесенья

   Немое эхо гулко возродит.

   А поутру наглаженный народ

   Хромает к храмам штукатурных ликов,

   Ликуя бранно, трётся губ клубника

   И образа лобзает в полный рот.

   Един для всех. Навязчиво пусты

   Движенья ряс и переливы пенья.

   А луч увяз безмерьем преломленья

   В условностях проекций на холсты.

   Плоть идола под масляным мазком

   Терзает зуд – недуг такой неловкий,

   А Бог разут в скандальной потасовке

   И шлёпает по лужам босиком.

   * * *

   Что стоят все великие идеи?

   У истины есть твёрдая цена.

   Ведь стольким за неё сломали шеи

   И стольких заклеймили имена.

   Довольны компромисса дешевизной,

   Мы следуем исхоженной тропой

   И топчем обветшалый коврик жизни,

   Опрятно окаймлённый пустотой.

   Но это стоит, если на мгновенье

   В глубинах литургического сна

   Пробудится частица вдохновенья,

   Надежд безумство, свежести весна!

1987

   * * *

   Вглядись в тесноту своих сомкнутых век -

   Что кроют безликие блики?

   Судьбы предначертанной строгий разбег

   Иль хаос безумный и дикий?

   Не плачь, я же знаю – дни света близки,

   И тлеет огонь предвкушений,

   И давит неведомой силой виски,

   Пульсируя кровью знамений.

   Но снова кирпич, обветшалый подвал;

   И вновь провиденья измена.

   О, сколько я раз сам себя предавал!

   К чему же дешёвые сцены?

   Зачем же мне хаять дурную судьбу,

   Коль скоро всё хаос да бредни?

   Коль скоро по мне в час, когда я уйду,

   Никто не закажет обедни?

   Так будь же ты проклят, хромой хромосом,

   Что дал мне напиться из блюдца.

   О, Боже! Всё это, быть может, лишь сон?

   Но нет, мне уже не проснуться...

20-21 января 1989 г.

   * * *

   Кому больше по сердцу наука;

   Кто искусством прольёт в жизнь свет.

   Но талант всё ж жестокая штука,

   Он ведь так – либо есть, либо нет.

   Хорошо быть владельцем таланта,

   Чтобы был он всегда под рукой.

   Я не прочь побеседовать с Кантом -

   Жаль, не стал бы он спорить со мной.

   И срываюсь я, словно спросонья,

   И в бессилии рву и мечу.

   Сочинить бы хоть пару симфоний,

   Как Бетховен, – я тоже хочу.

   И, залившись потоком кофейным,

   Задыхаясь в табачном дыму,

   Просидеть пару ночек с Энштейном -

   Растемяшить с ним, что там к чему.

   И не то чтоб из злого тщеславья

   Отмести б всё, что сыро и серо,

   Не боясь в подражаньи погрязть.

   Где же эта бесценная мера,

   Чтоб понять, где алмаз, а где грязь?

   Хоть ты тресни – нейдёт мне наука

   И в искусстве не видно просвета.

   Да, талант – он жестокая штука,

   Он ведь так – либо есть, либо нету.

   И в отчаяньи, приличья наруша,

   Закричу я, безбожно греша:

   "Кто здесь дьявол? Продам ему душу!"

   Ведь на кой атеисту душа?

   За полчаса до конца света

   Я не здоров идеями, и демон

   С печальным пониманием глядит.

   Всё под замком, а у ворот Эдема

   Торгуют абрикосами в кредит.

   Осталось полчаса до конца света.

   Присяжные готовы присягать;

   И катится изящная карета,

   И в ней расселась чинно Божья мать.

   Сынок её давно уже на месте -

   Шушукается с судьями: кого

   Ему велеть запечь на пасху в тесте,

   Кого засунуть по уши в говно.

   Моей вы биографии не троньте -

   Я чист пока, как новое биде.

   Кто ж виноват, что был товарищ Понтий

   Пилат сотрудником НКВД?

   Поверьте мне: в моём тщедушном тельце

   Не так уж много набралось грешков.

   Я не "святой", как Троцкий или Ельцин;

   Я не тупой, как наш премьер Рыжков.

   А посему на сём великом месте

   С титанами тягаться мне вотще.

   Вы лучше не скупитесь и отвесьте

   Мне полкило отборных овощей.

   И я пойду дорогой раскалённой;

   И будет путь мне тягостен и мил;

   И на развилке, где резвятся клёны,

   Вкушу редису. И пополню сил.

   * * *

   Надменный шёлк простуженных знамён

   Нагую душу кутает в исподнее.

   На жизнь в раю кромешном обречён,

   Я отлучён от блага преисподней.

   К вершинам совершенства бытия

   Нас гонят потихоньку, по этапу.

   В чём разница: Лубянка ли, гестапо? -

   Везде решётки прочного литья.

   Заложники гигантских авантюр,

   Безликий смрад октябрьской отрыжки,

   Мы трупы обесцененных купюр

   Упрямо тянем в кошельки-кубышки.

   Иллюзий броских потускневший лоск

   Не ослепляет. Но имеет бивни!

   Безверием растоптан мозг,

   Томится впроголодь и гибнет...

18 декабря 1988 г.

   * * *

   Лукавить ли молитвою пустой

   Пред Господом? Упругие сажени

   Мы не отмерили, не встали на постой

   У вечности. И нам самосожженье

   Неведомо. На черновик взялись

   Ошибками губить бумаги скатерть.

   А набело наш испещрённый лист

   Закончился! Куда, как не на паперть,

   Молить повременить ещё чуток, -

   Так малого ведь жаждет наш рассудок, -

   Один глоток, всего один глоток, -

   Но безнадёжно пусто в том сосуде...

1 марта 1989 г.

   Муз-паёк

   Топко гудят баса -

   Их перезвон невесел.

   Трубные голоса

   Бьют над рядами кресел.

   Точные, как часы,

   Такты. И трубы-дуры

   По уши проросли

   В линию партитуры.

   Не отступясь ни на шаг,

   Льются послушно в сердце

   Литры культурных благ

   И полувзвеси терций.

   Дремлет утробно зал,

   К музыке непотребен.

   Вот кабы залу "За!"

   Вскинуть ручистый гребень.

   Только жаль, не ясна

   Линия партитуры;

   Переварит со сна

   Зал свой паёк культуры.

   Ну, а в антракт в буфет

   Жадной толпой взбешённой,

   Зал поглотит котлет

   Полумясных, тушёных.

   А отзвучит финал -

   И в по зубам в гардеробе

   Радостно даст нахал

   Даме в вечерней робе.

25 февраля 1989 г.

   Canzone

   Хозяин плоти, научи

   Меня служить стеченью фраз

   Иль череп развенчай свинцом.

   Тот звук, распахнутый в ночи,

   Увидит всё совсем в ином

   Контексте, как не станет нас.

   Застынут скатерти цветов,

   И, значит, станется таков

   Исход наш. Плачьте, палачи!

1988

   * * *

   Лимонной кожицей над Лысою горой

   Случилось полнолуние. У леших,

   Как водится, начался выходной;

   И траур у усопших и воскресших.

   Суть времён нам не дано понять,

   Как момент для распродажи акций -

   Время, проклиная, распинать;

   Время, распиная, поклоняться.

   Парадоксы, все наперечёт,

   Выстроились в дерзкую кривую.

   Может быть, нас всех попутал чёрт

   Жечь иконы? Право вхолостую

   Жечь святых немой эквивалент,

   Учиняя новые Голгофы;

   Графов бить за графы, и за строфы,

   И за исторический момент.

1 марта 1989 г.

   * * *

   Венчайте мудростью глупцов,

   Клеймите гениев безумьем

   И в хижинах среди дворцов

   Вершите трудовые будни.

   Казните за разврат святых,

   А деспотов – за добродетель,

   Благодаря при жизни их,

   Посмертно разорвав портреты.

   В прозрениях не видя прок,

   Вините в слепоте пророка,

   И положась на волю рока,

   Кляните самовластный рок.

   В мельканьи лиц, передовиц

   Решайте, скромные герои,

   Где сколько продано яиц

   И как бы враз поднять удои.

   Попутчик! Ты дави клопов -

   Интеллигентское отродье.

   Дух окрылённый, без оков,

   У нас сам по себе пародья.

   Век парадоксов. Век абсурда.

   Но вот рукою лёгкой пудра

   Замазала морщины щёк,

   И кто-то с гордостью изрёк,

   Что мы не те, умчались годы,

   Воспрянь! От радости запой!

   Как знать, хмельной глоток свободы

   Сулит очередной запой.

   Поблажка нам. Ну что ж – мерси!

   Гротескна в сути время призма.

   И вот читают мне в такси

   Стихи про гидру большевизма.

   * * *

   Струился гибкий свод небес

   Полуденным накалом.

   И грязный диск, пурпурясь, влез

   Над вечным пьедесталом.

   А ветер, облака кроя,

   Как пену, рвал громады

   И перечёркивал края

   Штрихом губной помады.

   В тени беседки, среди книг,

   Согбенно-горделивый,

   Степенно ужинал старик,

   Ел каравай и сливы.

   * * *

   Что ни скажи, нет безразличных к славе,

   К ней долгий путь не лаврами увит.

   Привет тебе, мой друг Иосиф Флавий,

   Наивный лгун и маг-космополит.

   Мы знаем силу слов – неумолима

   Она, как отцвет траурных попон.

   Скажи, зачем у врат Иерусалима

   Ликует чужекровный легион?

   Молчишь! Так значит, храм почил в руинах

   И не воспрянет в прежнем бытие?

   Что ж, смена вер, как пересмена в винах,

   Желательна и сбудется вполне.

   И не постись. Но веруй – в бренном теле

   Есть дивный дух, с которым незнаком

   Народ-гурман крамольной Галилеи,

   Что варит мясо вместе с молоком.

   Ты заповеди, где не видишь прока,

   Отбрось, как я, и плоти не томя,

   Ведь писаны они не для пророка,

   Так уж подавно и не для тебя.

   * * *

   Плотно сомкнуты створки, но где-то

   Поистёрлась печати печаль,

   Тетивою стрелы арбалета

   Растревожена вещая даль.

   Дремлют строки, сулящие кущи

   Отрешенным от праздной молвы,

   За знамением, властно влекущим,

   Поспешают дорогой волхвы.

   Не гнушаясь упряжкою бычьей,

   Рвет бока оголтелая плеть.

   Вороньё, упиваясь добычей,

   Начинает восторженно петь.

   Луч закатный ласкает им перья,

   Призывая уснуть до зари.

   Золочёная чудо-империя

   Уготована им впереди.

   От кровавых глотков губы алы,

   Видно, вовсе уже рассвело...

   Званых много, а избранных мало.

   Места нет для чужих за столом.

   В этом доме я лишний тем паче,

   И за мной проскользает засов.

   Я иду, и в целительном плаче

   Благовествует скрежет зубов.

   * * *

   Я знаю этот запах неприятья,

   Струящийся от лиц и горьких снов.

   Какие яснозвучные проклятья

   Распрыскивать в пространство я готов!

   Что проку? Холостую перестрелку

   Я оправдать формально не могу,

   Уж лучше просто передвинуть стрелку -

   Кукушка прокукует мне "ку-ку".

1988

   Кто виноват, что ты глупа, как пробка...

   Ты прячешь платье в холодильник

   Подчёркнуто неторопливо;

   Кипит в кофейнике будильник,

   Сопя без инициативы.

   А на столе уже поллитра

   Откушана наполовину,

   И на лице твоём палитра -

   На нём румяна, как малина.

   А где-то в море рвутся лодки;

   Опять в Тбилиси перестрелка;

   И не заштопаны колготки;

   И к полночи забралась стрелка.

   * * *

   Что ж ты водку лупишь,

   Даже не бледнея?

   Показал нам кукиш

   Пригород Сиднея!

   Он такой неблизкий,

   Средь океанских лент,

   Этот австралийский

   Антиконтинент.

   Там кроваво-алый

   В бликах дня прилив,

   И кроят кораллы

   Острозубый риф.

   И швыряет Тихий,

   Окосевший вдрызг,

   Бронзовые вихри

   Толстогубых брызг.

   Там зимы нет вовсе,

   Не растёт сосна,

   И когда здесь осень -

   Там у них весна!

   А у Бори гены -

   Больше по отцу.

   Там аборигены

   Кушают мацу.

   Надо ж, эка влип-то

   Бог наш – старый врун,

   Коль под эвкалиптом

   Пляшут зай гезунд.

   * * *

   Сопрано истомные ноты

   Вгрызались в немой потолок,

   И в недрах словесной икоты

   Таилось соцветие строк.

   Но чувственной робости сила

   Гасила порыва огни.

   Прости, ты напрасно просила

   Транжирить прогорклые дни.

   Я скуп до презревших рок оргий;

   И строго взирает запрет

   На бунты кипящей подкорки

   И скопища рифм-непосед.

   Пускай осенённый не столь я

   Десницею Божьей. Увы,

   От скученной скуки застолья

   Уйти мне б. Но нет, не уйти!

   И веют густые метели

   Не к месту поставленных слов,

   И приторный запах веселья,

   И радужный отблеск очков.

   А после ночная утроба,

   Заснеженных улиц гурьба

   Поглотит из спёртого зоба

   Тягучим сиропом слова.

   Их втянет и скованно сцепит

   Сугроба бугристая гладь;

   Предчувствий фатальные цепи

   И томная мысль – "Бежать!"

28 декабря 1988 г.

   Зима

   Полудрёмно не вейся, не майся

   Ожиданьем в истошной золе!

   В разлохмаченном омуте вальса

   Бьются искры бенгальских огней.

   Прочь сомненья; ушла пора мыслей;

   Пуст эфир позывных огоньков,

   И висит на немом коромысле

   Обесструненной скрипки остов.

   Снег, как простынь – помятый и белый,

   Раскалённый морозом песок,

   И плывут по нему каравеллы

   Вереницей озябших лесов.

   Мёртвой хваткой сцепил ветер уши

   И неистовой болью дерёт,

   Зыбко зябнут ознобшие души

   И врастают под каменный лёд.

6 января 1989 г.

   ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА...

   * * *

   Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,

   Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.

   Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,

   Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.

   Я боюсь потерять. Это словно становится болью.

   Этот круг пустоты, для немого объятия век.

   Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,

   Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.

   Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.

   Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.

   Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?

   И развеян порог. Значит, стоило было начать!

Январь 1999 г.

   * * *

   Ты меня изрыдала до мяса -

   Я беру твою плоть, как добычу.

   И от пиршества этого пляса

   Отрыгается похотью бычьей.

   Но разверзлось. Как истово мало.

   Я убийца, я деспот, и полно...

   Полотняный разлив покрывала

   Очень старят морщины и волны.

   Рим дрожит за своё семихолмье,

   Но не сыщутся ныне квиримы!

   Ты меня обязательно вспомни

   В простодушных объятьях перины.

   Даже в самом отчаянном скотстве

   Не унять злую радость разгула.

   Я утешусь изысканным сходством

   Моей доли с судьбою Катулла.

   Пусть стыдятся искусные боги

   Повторенья дряхлеющей пытки.

   Для забвенья, в конечном итоге,

   Есть пространство и время в избытке.

   Ты ж расхлИстни об угол оковы

   Да измажь себя падалью густо;

   Ну, а после веди меня снова

   На Голгофу вселенского буйства.

   * * *

   Всё закончится явно нелепо.

   Мутный жемчуг пьянящей росы

   Из бутона бетонного склепа

   Выколачивать нет больше сил.

   Но уйти от диктата привычки -

   Значит сгинуть. Я силюсь понять

   В резком воздухе анатомички

   Неразъятую телом кровать.

   Недомолвок раздутая проза

   В многотомный прессуется пласт.

   Эта женщина, кроме невроза,

   Мне едва ли чего-нибудь даст.

   Я не властвую вовсе над нею,

   Её губ необъятна листва,

   Но в подлунном зверинце роднее

   Не отыщется мне существа.

   Значит, вновь всё как прежде осталось,

   И я даже пугаться готов

   Тёмных окон щемящую малость

   И обширность удушливых снов.

1990

   * * *

   Я по-волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой

   Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.

   Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.

   Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.

   Мне не надобно ждать переливов церковного хора.

   Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?

   Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,

   Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.

   Но развеется бред, страж дремучего древнего танца.

   И воротится свет, знак искомых и найденных слов.

   Всё уходит? О нет! Так должно, должно оставаться.

   На вселенную лет, на безумное множество снов.

1990

   * * *

   Разлад умов оставив на потом,

   По трепетной шкале отмеривая запах

   Разбухших строк, найти дверной проём

   И обомлеть: как чинно тлеет запад

   За кольями домов. Какой холёный звук

   Зачат сознаньем, но убит гортанью.

   И молит лоб: "Подай на пропитанье!",

   А губы рвут последнее из рук.

   А это значит – скудный твой супруг

   Не променяет слух на добродетель.

   И будут жадно дергать полы дети,

   Вопросом пола озаботясь вдруг.

   А я уйду в распоряженье слуг

   И буду сам копить себе монеты.

   А после там, быть может, взвою: "Где ты?"

   И тут почую: точно, скрипнул сук,

   Скандально облохмаченный веревкой.

   Ты никогда мне не казалась лёгкой.

   И вот когда приблизился каюк,

   Я вдруг постиг, что невесомость – это

   Есть свойство всех, кто породнён петлёй.

   И вот тогда захочется домой.

   И очень жаль, что нету дома, нету.

1990

   * * *

   Ты права, ты, конечно, права.

   Всё воротится волей небес,

   Даже если пойдет на дрова

   Наш волшебный и ласковый лес.

   Вновь уткнусь я в колени твои,

   Мокрым носом невнятно сопя

   О своей непутёвой любви

   Неуклюжие недослова.

   В чёрной раме чужого окна

   Вновь замрёт паутина ветвей,

   И ворона, вниманья полна,

   Станет аистом наших детей.

   Грянет эхом пронзительно: «Кар-р!!!»

   И сорвётся в фонтане росы

   На задумчивый Мадагаскар,

   Где так плюшево льются часы.

   Для солнышка есть колыбель,

   И тоскливиться нету причин,

   Где в соседстве сплошных кобелей

   Проживал медвежонок один.

   И воротится эта пора,

   Несмотря на обилье широт.

   Ты права, ты, конечно, права.

   Никуда это всё не уйдёт.

1990

   * * *

   Озябший парк, пергамент мертвых листьев

   Скупого утра призрак разметал.

   Спит старый пруд, и отблеск перламутра

   Среди зеркал.

   А розы мнут упрямы лепестки,

   Дань сладострастья рамке ритуала.

   На лёгкий бриз вчерашнего начала

   Ложатся неприметные мазки...

1989

   * * *

   Сброшены оковы, но

   Света не проси.

   Солнце расфасовано

   В гранулах росы.

   В безудержной злобе ем

   Камень. Вот наш кров -

   За слепым подобием

   Вкрадчивых углов.

   Отопри же двери тем,

   Кто подносит яд,

   Трепетом доверия

   Вздохи явь вскроят.

   Станет невесомым весь

   Нашей сути вес,

   И сомкнётся занавес

   Плюшевых небес.

1990

   МЫ УШЛИ,

   НЕ ПРОСТИВШИСЬ,

   НЕ ВЗЯВ АДРЕСОВ...

   * * *

   А в Кишинёве нету чемоданов.

   Я шмотки по карманам рассовал.

   Спешат. Спешат из-за океанов

   Спасительные вызова.

   Мой бедный брат, пора трубить тревогу.

   Нам Яр с названьем женским ни к чему.

   Не знаем мы, как ходят в синагогу,

   Давай же просто плюнем за корму.

   Опять совдепы вертят финт ушами,

   Мол, на бекицер вам, но финт не нов.

   Обчистят коль – расстанемся с грошами,

   Сдерут штаны – уедем без штанов.

   И ничего не скажем нашим детям,

   Как душу здесь истёрли в порошок,

   А мы, коль родились под небом этим,

   Давай еще нальём на посошок.

1989

   * * *

   От судьбы не жди подарков,

   Выйдет всё наоборот.

   Просвещённого монарха

   Ждёт измученный народ.

   Чтобы было чин по чину,

   Ну, как встарь,

   Излечи нашу кручину,

   Государь.

   Нужен нам державный норов

   Да кулак,

   А то дальше разговоров

   Ну никак.

   Надоело БАМу шпалы

   Нам исправно поставлять.

   Где же ты, Орел Двуглавый,

   Появися. Твою мать.

   Ты, алмазно невесомый,

   Вспрыснешь новую зарю,

   А то здесь жиды-масоны

   Нас сгноили на корню.

   Они каверзные сети

   Раставляют много лет.

   И у них грудные дети

   Со сметаной на обед.

   Мы на взводе. Им всё мало.

   Государь, не будь пархат,

   В мир гнилого капитала

   Выкинь их пинком под зад!

   На тебя лишь уповаем.

   Без тебя нельзя никак.

   До свиданья, бедный Хаим,

   Здравствуй, Ванюшка-Дурак.

1989

   * * *

   Мигрень – бальзам для эмигранта.

   Родная, брось лихой костыль!

   Простимся сухо и галантно,

   А после разом опостыль

   И не всплывай, как труп усопшей,

   Но привлекательной. Уймись.

   Я перештопанной галошей

   Лягну и брошу ёмко: "Брысь!"

   А впереди маячит Хайфа -

   Туда давно проторен путь.

   Так значит, есть немало кайфа,

   Когда кругом свои... Отнюдь!

   Не та порода... Так неловко...

   Я новой качки не снесу.

   Родная зрит с немой издёвкой

   И давит прыщик на носу.

   * * *

   Покрывает нас матом ли, воем ли

   Под конец разгулявшийся век-удав.

   Эх, упряжечка наша с оглоблями,

   Поворачивать надо б, да некуда.

   Променяли житьё наше с гоями,

   Пусть гниёт за бетонными блоками,

   На свободы колодец с обоями

   В намалёванных выходах с окнами.

   Разберусь я, где хала, а где маца,

   И сальцо будет сниться мне реже всё,

   Всё равно тут своим не заделаться,

   Даже если по горло обрежешься.

   Мне прямая дорога прислужником

   Поустроиться как поудачнее,

   А мозги мои, видимо, нужны им,

   Как кондитеру вымя телячее.

1990

   * * *

   Мы ушли, не простившись, не взяв адресов.

   Пряной сказкой нам даль померещилась верно.

   И в глаза застилался простор парусов

   В соответствии с памятной книжкой Жюль Верна.

   Это значит, что долго сидеть взаперти -

   Есть единственный шанс оставаться ребенком.

   Для которого вряд ли, едва ль запретишь

   Недоступного жаждать особенно тонко.

   Снится нам впопыхах отмежёванный край,

   Вперемешку с чужим, тут уж некуда деться,

   Видно, мир – это слишком крутой каравай

   Из весьма однородного пресного теста.

   Это истиной станем кормить мы детей,

   Отобрав у них стопку заморских открыток,

   Утаив, как впивались мы в море огней,

   Расстелённых в преддверьи холодных открытий.

1990

   * * *

   Свойства вещей первозданно просты -

   Без суеты, невзирая на лица,

   Каждая вещь на клочке пустоты

   Не унывает и даже плодится.

   Только его Нострадамуса зов,

   Горько витийствует, требуя места,

   Крошится в прах из песочных часов,

   Месится в плоть из кровавого теста.

1995

   * * *

   А может, хватит вошкаться,

   Визжать и поросячиться?

   Ведь даже коль не хочется -

   Всё без толку артачиться.

   А жизнь штука вредная.

   А жизнь штука злобная.

   Любая и, наверное,

   Даже внутриутробная.

   И что мы всё коряжимся,

   Кряхтя от жизни бремени?

   Все всё равно окажемся

   Мы в мясорубке времени.

   А может, хватит вошкаться,

   Визжать и поросячиться?

   Ведь даже коль не хочется -

   Всё без толку артачиться.

1986

   ТУДА, ГДЕ ВОЗДУХ РАЗРЕЖЁН И СВЕТЕЛ...

   * * *

   Мой мрачный сан – сквозить в землистой тьме,

   Не обретая дерзости покоя,

   Не осязая мачты кораблей,

   В пучинах зыбкой памяти моей,

   Как платье старомодного покроя,

   Неспешный сон не вяжется ко мне.

   И вечность оставляя, между тем

   Я всё брожу по краю отголоска

   И, не войдя в его живую сень,

   Не различая розу ли, сирень,

   Не вижу лоск набрякшегося воска

   Немой свечи, чей вечный голос нем.