Текст книги "О грусти этих дней"

   Касаются клавиши пальцев,

   Они избегают звучанья,

   Расстеленные по небрежно

   Взбелённой тропинке молчанья,

   Издёрганные от незнанья,

   Какая последует нота.

   У каждого идиота

   Есть малая доля искания

   Такого иного страданья,

   Что, кажется, неизбежно

   Вселенная не без рыданья

   Встречает такого страдальца...

   Есть давняя мысль о сути,

   Гонимая мышкой экрана,

   Что кликнуть её невозможно:

   То поздно, а то слишком рано.

   Но кажется свежею рана,

   И кажется истиной поиск,

   И кажется искренней совесть,

   Почти как позывы иканья,

   Почти как урчание крана.

   Но следует быть осторожным.

   Не всё, что считается странным,

   Является залпом орудий.

   Не всё, что мы мыслим неверным,

   Является сказанным словом,

   И даже не всё, что мы мыслим,

   Есть то, что искало бы крова.

   И суть непонятная снова

   Манит и мигает, как символ.

   И лишь размышляя за сим, вол

   Влачит, как простая корова,

   Телегу с волхвами второго

   Пришествия, светится высь ли

   Звездою в окне Super Nova,

   Так верно заснятая первым?

   * * *

   Ревниво наблюдая

   За каждым пересмешком,

   За каждой невозможной

   Наклонностью над полом,

   Бредут мои колени

   По краешку поспешно,

   И ночью внутрикожной

   Ползут мои подолы.

   Я развлекал немногих

   Своим существованьем,

   Своими непростыми

   И скучными речами.

   Сначала я родился

   По паспорту евреем,

   Потом так и остался,

   Как кто-то, англичанин.

   А что? Бывает хуже.

   Хотя по измеренью

   Ни верха нет, ни низа.

   Я отмечаю верно

   Движение карниза,

   Лишь только понимая,

   Что сила притяженья

   Есть массовая блажность

   И новшество паденья.

   * * *

   Мы говорили долго,

   Оттеняя приливы вкуса,

   Смысла, знаков, силы

   Былинных ипостасей

   И невежеств.

   Мы поминали Бога,

   Акварели и винный уксус

   И делили с ними

   Свои напасти

   И дела всё те же.

   И длились ночи,

   Сочленялись сутки,

   Крошились годы,

   Сыпались разлуки,

   И нам не очень

   Уж казалось жутким

   Читать народы,

   Как чужие руки.

   И отражая их,

   Как суеверие,

   Как простоту

   Варяжеского слова,

   Мы пили дни,

   Как голые деревья

   Пьют пустоту,

   Не требуя покрова.

   * * *

   Мои стихи не нравятся поэтам!

   Поэты много ль ведают в стихах?

   Они, как слабенькие сигареты,

   Крошатся пеплом на твоих устах...

   Мои стихи не нравятся прохожим.

   Прохожим вечно надо проходить.

   Они бурчат под нос одно и то же

   И, как всегда, всё на один мотив.

   Мои стихи не нравятся калекам,

   Они калечат больше, чем табак.

   Коль хочешь быть здоровым человеком,

   Мои стихи нельзя читать никак.

   Тебе одной пусть служат мои музы,

   Пусть невпопад, тем лучше, тем верней,

   Мы род людской избавим от обузы

   И сохраним здоровие людей.

   Мои стихи не нравятся поэтам!

   Мне, может, стоит поменять язык?

   И поменять вселенную при этом,

   Хоть, впрочем, к этой я уже привык.

   * * *

   Илюше Динесу – поэту средневековья посвящается...

   На серой кожице удобного зверья

   (Я, разумеется, имел в виду пергамент)

   По-детски крупные выводят письмена

   Средневековые потресканные гаммы.

   Я жил по замкам и в каминах жёг стволы,

   Я проводил субботний вечер с менестрелем,

   А по ночам гнул манускриптные углы,

   Закладки делая, чтоб почитать в постели.

   Из бестиариев ^*я комнатных зверьков

   Всё разводил, кормя их сеном, то и дело

   Единорогов прятал на ночь под полог,

   Чтобы случайно им на рог не села

   Обильным задом грузная зима,

   Когда в снегах костры, а дома скверно,

   Когда к обедне уж свеча нужна,

   Да и к заутрене нужна, наверно.

   В драконов верить я не стал, увы,

   Хотя они снижали урожаи,

   Волхвов не жёг я на коcтрах, волхвы

   Меня за это очень уважали.

   Ты приезжай ко мне на Рождество

   И не смотри, что далеко, попробуй.

   Мы будем мясо есть и пить вино -

   Когда ещё нам ублажать утробу!

   И не смотри на глупый календарь,

   Я знаю, что прошло веков уж восемь.

   Уж лучше Рождество встречать, как встарь,

   Чем провожать теперешнюю осень...

   * * *

   Любовь, это точно, -

   Большая загадка...

   Какие бы вам

   Ни встречались миры,

   То там, а то сям,

   В силу миропорядка,

   Растут своестрочья

   Любовной поры...

   И не в размноженьи,

   Поверьте же, дело,

   И не в целованьи

   Да кой в чём ещё...

   А дело в сложеньи

   Немого напева,

   В самом напеваньи

   И в мысли: "Прощён..."

   * * *

   Как вы не слышали?

   Как не позволили

   Молоточкам по струнам в рояле

   Стучать, летая?

   Летя, набрасываться

   На изветвлённый

   Карниз небес...

   Как вы не знаете,

   Куда заброшены

   Мы с вами,

   Аисты и атеисты?

   И очень простенькие

   Из нас не скисли

   Лишь потому, что

   Процесс скисленья

   Ведь тоже требует

   Какой-то вес...

   * * *

   Искомую науку возвращений

   Я изучал по старым витражам...

   По непрочтённым всхлипам за спиною.

   Я возвращаюсь, позванный тобою,

   Как возвращаются в забытый храм

   Немые тени ласковых прощений.

   И напоследок горько устыдясь

   Тому, что ты звала меня, и снова

   Я должен был карабкаться наверх,

   Где нет циклонов, значит, нет помех

   Для провожанья, праздника и слова,

   Которое есть Бог, коль в нем вместясь,

   Могла застыть озябшая бесслезность

   Тугих созвездий, смотрящих кино

   Из непростых простительных сюжетов,

   Но ты звала, любя меня за это,

   Что я не прожил вспять, как колесо,

   Едва сорвавшись, держится за бездну...

   * * *

   Избавьте Соломона-многожёнца

   От истовой истомы пустяка.

   Мир – очень неустойчивое донце

   Весьма непроходного тупика.

   Мир – очень не застенчивое действо

   Всего, что управляется извне.

   Оставьте чародеям чародейство

   Отдушиной в проветренном окне.

   А может быть, на сумеречной воле

   Забав ища и даже горячась,

   Ту "Лунную сонату", как Бетховен,

   Я отстучу рукой по кирпичам.

   * * *

   Если только писать

   По прозрачному снегу,

   По серебряной вышке

   Бездланного неба,

   По зачищенной ране

   Дождевого вулкана -

   По омытой в фонтане

   Статуе великана...

   Если только писать

   По немыслимым сеймам

   Разнополых ворон

   И расплющенных чаек.

   Если только молиться

   Губами пророков

   И записывать мысли

   На палочках судеб,

   Вот тогда и приходит,

   Что мы называем

   Гениальным твореньем

   Искомого смысла...

   * * *

   Рунических знаков глухое звучанье

   Забытых стихов и заброшенных мыслей.

   На самом краю твоего окончанья,

   На самом краю твоей ласковой выси

   Я тихо дотронусь до кончиков пальцев,

   До самых несмелых твоих ноготочков,

   Ведь именно там начиналось, сознайся,

   Всё то, что останется в нас в многоточьях...

   Всё то, что ни время, ни руки, ни смерти

   Отнять у живущих не в силах, не вправе,

   Всё то, что в дешёвом открытом конверте

   На серой таможне у нас не украли...

   Там то, что мы знаем по стуку мгновений

   И что наполняет межзвёздность пустую,

   Там тихих дыханий твоих дуновенья,

   Там ласковый шёпот моих поцелуев...

   * * *

   По странной аномалии, Руссо, Жан-Жак который,

   Был совсем не русским.

   Хотя его позицию я принял,

   Как стержень в отношеньях с государством,

   И государство тычет мне напрасно...

   Ведь человек рождается свободным,

   И в этом есть какое-то везенье,

   Ведь если б он рождался недотёпой,

   То не было б французских революций

   И я бы до сих пор сидел в России...

   Но человек рождается свободным,

   И в самом древнем из извечных обществ -

   В Семье – не гасят света до рассвета,

   Поскольку принимают снова роды,

   Младенца, что рождается свободным.

   И по законам самосохраненья,

   Отец устало выпивает водки,

   Чтоб подлечить тугие нервы-плётки.

   Но человек рождается свободным,

   И водка здесь, пожалуй, не при чём.

   И то, что мать, томясь в бездонных муках,

   Не знает имени того младенца,

   Неважно. Важно то, что на сегодня,

   До регистрации в районном загсе

   В столе смертей, чего-то там и родов,

   Сей человек пока ещё свободен.

   И возлагает первые заботы

   На тех, кто несвободен стать свободным,

   Поскольку нет свободы без Руссо,

   А он давно расставлен по прилавкам,

   По полкам и немыслимым советам,

   Что мне уже не надо быть свободным...

   * * *

   Снизойди до меня,

   До не очень простого примата,

   Примотай мне крылища,

   И я полечу, как Икар!

   Я как будто не стар

   И как будто бы не виноватый,

   Что обычную пищу

   Варю с примененьем огня.

   Прометеем меня

   Удивил бы, но есть зажигалка,

   Удиви-ка ты лучше

   Какой-нибудь песней стиха,

   Сниспошли в потроха

   Мне, где вечная, вечная свалка,

   Что-нибудь, что покруче,

   Чем просто даренье огня!

   Потускли свою лампу,

   Огромное чудо-светило,

   Расскажи мне о мире

   Иль просто со мной посиди,

   А когда я усну, то поспи

   Рядом вместе, и в тихой квартире

   Вопреки Прометею

   Все лампы мои погаси...

   * * *

   Не боится кожа моя

   Обезвоживанья,

   Не боится старения,

   Потому что сирени я

   Отдаю свой поклон,

   То ли сам, то ли клон...

   Берегясь разорения,

   Ублажаю растения.

   Опасаясь безбрачия,

   Не напрасно ишачу я,

   Разминаю, как сталь,

   Непонятную даль...

   Кораблями плыву

   И мотаю канву,

   Потому что времён,

   Ну, а также имён

   Не бывает достаточно,

   Чтобы выразить ваточность

   Наших шумных потех,

   Не хвативших на всех,

   Забывая их в прачечной,

   Мы уходим наверх...

   * * *

   Если только шипенье в углах

   Вы считаете праздничной песней,

   Если только в погубленных строках

   Вы не видите воя тоски,

   То на самых пронзённых шипах,

   На волнующих возгласах: "Тресни!"

   Развевайте стихов моих прах,

   Как Малевича чёрным мазки!

   Дайте света хоть малость,

   Продраться сквозь синюю повесть,

   Как мне сладко страдалось

   И как задыхался, готовясь

   К остальному прыжку -

   В два прыжка через пропасть,

   Косолапя по полу в надежде

   На искренний вопль:

   "Подожди! Не ходи туда! Там высоко!"

   Несмотря на мою шестипалость,

   Хоть считал я их часто,

   Обычно их пять, но мне кажется – шесть...

   Как мне славно страдалось...

   Не услышите: "Баста!",

   Если даже та пропасть -

   Это всё, что мне было, и будет, и есть...

   * * *

   Я помню, как-то в тесных Альпах

   Мы въехали в длинный туннель.

   Сначала казалось – туннель как туннель,

   Потом невероятно долго текли минуты,

   Ещё, и ещё, и несмотря на скорость машины

   Туннель не кончался. И когда казалось,

   Что ну не может быть,

   Должен же он когда-нибудь кончиться,

   Он всё равно не кончался.

   И тогда я подумал, что это и есть наша жизнь.

   Или, может быть, наша смерть...

   Потом туннель закончился, конечно.

   Разом вспыхнули белые вершины

   И чёрные мокрые скалы.

   Были после и праздники, и не очень,

   Но мне так и кажется: что-то

   В этом туннеле было слишком уж долгое...

   Может быть, я всё ещё в нём?

   Дождество

   Был этот лист живым,

   А вот теперь он мёртв.

   И в смерти он красив,

   Но мы не видим смерти!

   Со смертью мы на «вы»,

   Она, как сизый фьорд,

   Иных альтернатив

   Не ищет нам, поверьте...

   Мы провожаем вспять

   Известный листопад

   Из буковок дневных,

   Что крутятся по крыше,

   И с Дождеством опять

   Поздравьте невпопад

   Знакомых и родных,

   А также тех, кто ближе.

КАК НЕБО СРЕДЬ ОСКОЛКОВ ТАЕТ

   * * *

   Вечного нет под бездонной искомостью неба.

   Сколько ты видело в прахе немых Атлантид?

   Сколько империй великих горело и тлело,

   Сколько ещё их бездарно-бесследно сгорит?

   Идолам клонимся, толку-то что, не идёт

   В прок нам суровое это ученье-мученье,

   То, что со временем времени горе-теченье

   Всё, что ни есть в этом мире, увы, пожерёт.

   Слава царей, свитки разума библиотек,

   Грозные стены дворцов и изысканных храмов,

   Всё, что ни есть, ух, не строил, не строил бы я бы,

   Просто сидел бы, мечтал или ел чебурек.

   * * *

   Я подошёл к Пизанской башне,

   Она отвесила поклон,

   И, отживая день вчерашний,

   Клонясь, колонился балкон.

   Он говорил мне италийским

   Немного сладким языком

   О всех, кого считал я близким

   В вчерашнем веке отжитом.

   Ну, а вокруг ворчала Пиза

   С названьем резким для ушей,

   И с ненадёжного карниза

   Сдувало напрочь голубей.

   В наклонной матрице ступеней,

   Спеша, споткнулся Галилей,

   С тех пор почти что каждый гений

   Спешит сюда, как дуралей.

   * * *

   Про то, как я тебя люблю,

   Я никому не разболтаю,

   Как небо средь осколков тает,

   И я летаю наяву.

   О том, как ты во мне нашла

   В глубинах снежных лютик талый,

   Ты никому не разболтала

   И сквозь молву не пронесла.

   И тем, которым всё равно,

   Мы ничего не нарисуем,

   Про то, как любим Бога всуе

   И рассуждаем про кино.

   И тех, кому важней успех

   Невразумительного танца,

   Мы не покроем коркой глянца

   И не дадим погрызть орех.

   И для того, который нам

   Не позволял учить прелюдий,

   Мы не пойдём селиться в люди

   И не раздарим милый хлам.

   * * *

   Есть времена расхристанно любить,

   Не замечая крыш, текущих на пол,

   И красотой поверженный оракул

   Нам не посмеет судьбы изменить.

   Есть времена, простуженные в страх,

   Когда заставить слушать невозможно

   Ни всплеск Гомера вёсел осторожных,

   Ни ямб весёлый на моих устах.

   Есть время петь, и есть – повременить,

   Есть время дарствий, и есть время кражи,

   Есть время слов, молчания, и даже

   Есть время это время пережить!

   * * *

   Предаваться унынию грешно,

   Но грустить никогда не грешно,

   И о том, что казалось, конечно,

   Всем вокруг хорошо и смешно,

   И о том, что селилось под крышей

   Неопрятных, но милых домов,

   И о том, чем смеешься и дышишь

   Меж промасленных серых годов.

   Даже ложечкой тусклого чая

   Утоляя стремленье к морям,

   Не пристало кричать: "Я отчаян!"

   Так не принято у северян!

   Надо знать свое место и веру,

   Провожать без ужалий плоты,

   Где сидят разномастные меры

   Этой жизни простой красоты.

   КОГДА РАСТАЮТ ШАПКИ ЛЕДНИКОВ...

   * * *

   Когда растают шапки ледников,

   Мы перестанем верить в небылицы,

   И воздух будет плавиться и биться

   От плавных взмахов наших плавников.

   А плотники сколотят нам плоты,

   Но мы отбросим все приспособленья,

   В пучину первозданного круженья,

   Не ведая размеров глубины,

   Мы канем, встретив радостным иканьем

   Медузоиллюзорные миры.

   И будем мы чешуйчато равны -

   Да разве в обликах сокрыта сущность?

   Отбросив всех сократов и научность,

   Не ведая и толики вины,

   Все книги, что нам дал безумный разум,

   Испепелим, как язву, как заразу, -

   Никчемных лет чахоточные сны.

   Всё это будет так, и нет оков,

   Которые удержат наши торсы.

   Мы разорвём мучительные тросы,

   Расправим жабры. Без обиняков

   По веским векселям мы расплатимся...

   Всё это неминуемо случится,

   Едва растают шапки ледников...

11 марта 1989 г.

   * * *

   "А пушечного мяса на Руси

   "Во все века хватало, и с избытком".

   Крамола кромки льдов -

   Но занят приступ нами!

   Простужен материк -

   И хворь взяла своё, -

   Полтонны мёрзлых туш

   Зализано волнами,

   А чистым весом душ -

   Всего на полкило.

   Так хватит хныкать, брат, -

   Невелика потеря!

   По Дарвину мы – скот,

   Извольте ж на убой!

   Мы, веришь, в аккурат

   Произошли от зверя.

   Так пусть нас, сукин кот,

   Сожрёт морской прибой.

   А ты, браток, представь,

   Что пудрит Дарвин мозги,

   Что вот зальёт волна

   И кончится метель...

   Здесь только кровь да грязь,

   И душит мёрзлый воздух,

   А там покой и свет,

   И тёплая постель...

   И кто-то в синеве

   Войдёт – не станет боли,

   И если не простит -

   Рассудит и поймёт.

   Но как с ним говорить,

   Нас не учили в школе.

   Зато смогли вдолбить -

   Рвать на огонь вперёд!

   А если всё не так -

   И мрак чернее сажи, -

   Так вот идёт волна,

   И ты глаза закрой...

   Пускай кудлатый мир

   Попробует докажет,

   Что то не он, а мы

   Исчезли под волной!

29-30 января 1989 г.

   * * *

   Головой мы упёрлись в сырой потолок,

   Гробовой создающий уют.

   Саркофаги квартир заготовлены впрок,

   И со временем нас погребут.

   Мы усердно жуём колбасу с огурцом,

   Хоть идём на оправданный риск.

   Но над вдрызг пронитраченным нашим нутром

   Не поставит никто обелиск.

   Нас взнуздали подпругой поборов, мытарств.

   А не хочешь быть трупом – молчи.

   Нас от нам же прописанных пресных лекарств

   Обнищалые лечат врачи.

   Нет теснее сплоченья взбешённых телес,

   Чем автобусно-людный брикет

   Из престижно оскаленных грудью принцесс

   И скандальных старух средних лет.

   Но блокадно-талонный замызганно тих

   Серый город, засаливший высь.

   Магазинно-пустынный, шаром покати,

   И рублём хоть поди подотрись.

   Ну, а если душа, так смешают с дерьмом

   И приставят к виску пистолет.

   И пристрелят, конечно, зато ты потом

   Сразу станешь пророк и поэт.

   Да, немало успешно наломано дров.

   Всё кромешней развал и бардак.

   Но до рвоты родная страна дураков

   Оптимизмом убогим горда.

1988

   Зазеркалье

   Транзитно-растранжиренные троны

   Зеркально-алебастровых эпох...

   И с антикварно-подлинной иконы

   Взирает веско инфантильный Бог.

   Там непреложных истин рулевые

   Курс держат в царство света и ума,

   И многократно битые святые

   Безвинных бесов холят задарма.

   Там символ злоблаженного уродства -

   Распятые проклятием родства,

   И самый верный признак благородства -

   Наличие безвестного конца...

   Там шум фанфар побед людского улья,

   И гулок одиночных камер тон,

   Там струны, обрывающие пули,

   Сверяют ежечасно камертон.

29-30 декабря 1988 г.

   Осень

   Ядовитая ткань покрывала

   Теплогубой ухмылкой полна.

   Для любви разве этого мало?

   Разве этого много для сна?

   Захлебнувшись обилием влаги,

   Изумлением млея, кровят

   Подозрительно трезвые маки

   Средь банально увядших оград.

   Бунт цветов, благодатное тленье,

   Увяданьем уйми и раздень,

   Окунувшись ветвистою тенью

   В осенённую осенью сень.

   В мутных кельях застенков-подполий,

   Спёртый воздух и смрад – шансов нет!

   В кулуарах шептанья доколе

   Будет томно хрипеть шансонье?

   Но тугие обозы идиллий

   Одурманят упрямую боль.

   Непристойно-застойный цвет лилий

   Над преступно-доступной водой...

28-29 декабря 1988 г.

   Петербург

   Город умер. Раздалось затишье.

   Том растрёпан, и голос понур

   Четвертуемых четверостиший,

   Абортивных аббревиатур.

   Мозг расплющен. Он кажется площе,

   Замурованный в кафель строки.

   Сотрясает Дворцовую площадь

   Торжествующий вздор. Изреки!

   Оправдайся! Не мы ли молили,

   Став немыми, кусая губ синь

   В кровь, – "..in nomine patri, et filii

   Et spiritus sanсti..." – Аминь!

   Прав лишь тот, кто грядёт. Разве тёмно

   За решёткою пальцев пяти?

   Но эффект от мостов разведённых

   Порождает дурной аппетит.

   Пятернями растерзанный саван,

   И поруганный в белой ночи

   Град Петра, городская канава -

   Склеп достойный. Он умер. Молчи.

   * * *

   Да будет так: открыт ломбард.

   Как круг монеты ломкой, строгий

   Квадрат лица. Сегодня строки

   По матрицам перекроят.

   Кустарь, и только.Можно ли

   Уйти, едва отступят клёны?

   Пусть разрумянят фонари

   Мои следы клеймом калёным.

   Уйти? Пусть разрядят наган

   Салютом, молвя: "Умер? Странно..."

   А месяц верным бумерангом

   Воротится к моим ногам.

   * * *

   "Все кругом-избранники, но им

   "тоже когда-нибудь вынесут

   "приговор".

   Альбер Камю, «Посторонний»

   От клятв неумелых устав,

   Я плюну в кортеж катафалков.

   Мне ваш монастырский устав

   Неблизок и приторно жалок.

   И, видно, мне в храме ином

   Давно уготованы сходни.

   Я к вам не причастен вином

   И хлебом от плоти Господней.

   Я – смертник, увы, но не суть

   В бледнеющей плахе рассвета.

   Пускай же меня вознесут

   Хотя бы лишь только за это.

   Но небо пустует. И дни

   Уже сочтены, и не нами.

   А вздохи проклятьям сродни,

   И полнятся сны именами.

   И лишний для всех я. Не цо-

   кают благозвучно копыта.

   Моё, опустевши, лицо

   Для оспенных струпьев открыто.

   Пролистан и брошен Камю.

   И мается маятник мерно.

   И всё так и нужно, наверно.

   Так нужно. Вот только кому?

27 марта 1989 г.

   * * *

   Безумье сумраком одело

   В припадке судорог рассудок.

   А тени, покидая тело,

   Скользили в область пересудов.

   Всё мне казалось так некстати,

   И в окнах день распался вяло,

   И гладь расстеленной кровати

   Меня совсем не вдохновляла.

   Там вились скатерти, но соты

   Медовой сытостью не звали,

   Ну что ты, спешная, ну что ты,

   Ты мной насытишься едва ли.

   Губами чуя привкус жести,

   Мы знаем: рамки стали жёстче.

   Причины оставаться вместе

   Теперь найти гораздо проще.

1989

   * * *

   Что я хочу?

   Уйти от пересказа

   Чужих молитв

   И верить самому.

   И раствориться в недрах...

   Но всё тщетно

   Бьёт в висок

   Песком былого света

   Прозрение;

   На россыпях обид

   Влачит убогий день

   Свой краткий шанс -

   Предчувствие кончины,

   Ему претит

   Заката траурный кортеж...

7 февраля 1989 г.

   * * *

   Что за закрытыми дверьми

   Вполголоса таится?

   Ну что ж, корми меня, корми

   Догадкой-небылицей.

   Ну что ж, мани меня, мани,

   А после мерзлотою

   Обдай бессонные огни...

   Да, впрочем, Бог с тобою!

   Не лги, не лги, в последний раз

   Мы вместе. Рифмы бредят.

   Оставь, не нужно ломких фраз,

   Молчи, моя миледи!

   Когда-нибудь не я, так он

   В хмельном чаду полночья

   Развеет миф тугих корон,

   А после – многоточье...

   Пока мы кружим, пусть не в такт,

   Не ощущая веса.

   Ах, я опять сказал не так?

   Прости, моя принцесса!