Текст книги "Маськин зимой"

Автор книги: Борис Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава 22
Маськин и Скептический Ёжик

После того как все праздники проходят, у зимы наступает самая скучная и вялотекущая пора. В это время даже забываешь, как радовался первому снегу и подаркам под ёлкой, и всё чаще и чаще возникает вопрос: «Ну когда же весна?»

Вот такую хмурую неблагодарность мы проявляем по отношению к старушке зиме. Взяв у неё всё, что может радовать и восхищать, мы устаём от её длинных нескончаемых сумерек, снегов-метелей, её рваных белых одежд, её холодных серых небес…

В такое время лучше всего сидеть дома у ярко горящего камина и скрашивать тягучие часы хорошей, умной беседой с добрым другом.

Ну а друзья, как водится, не преминут появиться на пороге, едва в камине затрещат поленья и в доме запахнет чарующим дымком – вкусным и уютным, как горячая чашка дымящегося какао или душистый банный веник.

Скептический Ёжик был давнишним другом Плюшевого Медведя, и хотя он проживал на другом конце света, никогда связь со старым приятелем не прерывал и даже навещал Маськин дом, невзирая на неудобства длительного путешествия.

Это был тот самый Резиновый Ёжик, которому Плюшевый Медведь в своё время посылал по почте один конец Маськиной всемирной макаронины, а тот прислал его обратно.

С тех пор Резиновый Ёжик стал настолько скептически настроенным буквально ко всему, что даже переименовался в Скептического Ёжика.

Как вы, возможно, догадались, он был учёным, то есть всю свою жизнь уча, учился учить других. Для тех, кто любит подробности, сообщу, что Скептический Ёжик изучал роль зайцев в средневековом зайцеведении и прослыл в этой области большим специалистом. А именно: он открыл, что в том месте, где в бестиариях (таких книжках про бестий) упоминается белка, имеется в виду заяц, который по совместительству ещё и ёжик.

Он глубокомысленно корпел над письменами и рисунками полуграмотных немытых монахов, пытавшихся внушить средневековую дичь и вовсе неграмотным и диким народам. Но теперь наука всё причесала аккуратненько, и каждую сопельку, засохшую на пожухлой поверхности манускрипта, запротоколировала и внесла в каталог под своим номером. Вот эти сопельки Ёжик досконально описывал и вносил в свою подробнейшую монографию.

Если бы он потратил свою жизнь на поиск философского камня или вечного двигателя, то было бы ясно, зачем распылялось столько усилий. Ведь философский камень является вечным двигателем ищущих душ, а вечный двигатель – окаменелой загадкой скрипучей механики. Но он был предан своим средневековым зайце-ёжикам, углублялся в первоисточники, чихал над манускриптами и разговаривал по латыни даже с водопроводчиком, если тот приходил проведать текущий кран убеждённого отшельника.

В молодости он отверг всех ежих как недостаточно пушистых, а теперь, возможно, и рад был бы жениться, но сам стал настолько ершист и колюч, что ни одна порядочная ежиха уже не подступалась.

Когда-то он был наивен и писал стихи, и тогда его звали Ёжик-Поэт, но с годами поэзия выветрилась и остался один лишь только скепсис и непреодолимые комплексы.

Мы все имеем по какой-нибудь червоточинке, которая мешает нам жить счастливо и полноценно. Иногда этот недостаток нам хорошо известен, иной раз мы даже его любим и нежим, считая достоинством, но бывает, что нас мучают и не известные нам комплексы, которые изъедают нашу душу исподтишка, как бы между прочим, и лишь потом, внезапно, разверзается пред нами глубоченная яма, и мы падаем в неё, так сами и не поняв, отчего…

Так и Скептический Ёжик, сам того не заметив, оказался на дне глубоченной ямы, откуда он изредка вылазил, чтобы взять билет на самолёт и посетить своего старого друга.

Плюшевый Медведь, наоборот, науку презирал, считал её современным проявлением средневекового шарлатанства, и даже когда учёным в старых пыльных книжках вдруг удавалось его в чём-нибудь убедить, уже наутро Плюшевый Медведь начинал сомневаться, а к вечеру возвращался к своей любимой песенке:

 
Доктора и кандидаты —
Все мошенники и гады.
Все науки – лишь обман,
Всяк учёный – шарлатан!
 

Плюшевого Медведя несколько раз пытались призвать к порядку, но он не унимался, проповедуя свою возмутительную мракобесную позицию вдоль и поперёк. Особенно учёный мир задела его частушка:

 
Дует щёки профессура,
Приглядишься – дурой дура…
Нынче каждый идиот
С кафедры нам чушь несёт!
 

Скептический Ёжик всё-таки пытался Плюшевого Медведя урезонить. «Ну, не все учёные – идиоты», – говорил он. Но Плюшевый Медведь урезониваться не хотел. Он входил в состояние лёгкого помешательства всякий раз, когда ему противоречили в этом вопросе, закрывал медвежьи ушки лапами и начинал громко, нараспев декламировать:

 
Если б Мишки были пчёлами,
То они б летали голыми,
Все научные светила
Сели б попами на вилы…
 

– И за что ты так не любишь учёных? – спросил как-то Плюшевого Медведя его учёный друг. – Может быть, ты просто нам завидуешь? Ну хорошо, моя наука не производит электрические лампочки и не пастеризует огурцы. Но другие науки производят множество полезных вещей! Этого ты не будешь отрицать?

Скептический Ёжик посмотрел на Плюшевого Медведя скептически и стал дожидаться ответа. Ответ не заставил себя долго ждать.

– А я не против прикладной науки. Если её можно к чему-то приложить – то она полезная. Но вот вы, теоретики, вечно разведёте фантазии и веками водите всех за нос. При этом очень гордитесь своей исключительностью. Высшая каста – кровь с молоком… вишенка на торте, родинка на щёчке человечества. Хотите, я вам скажу, где именно находится та родинка, которой вы все являетесь? – выдал дружескую тираду Плюшевый Медведь и расхохотался так заразительно, как только он умел расхохатываться.

– Так что же, старик, по-твоему, не нужно никакой фундаментальной науки? Историю не нужно изучать?.. – растерянно вопросил Скептический Ёжик. – Я думал, что я – скептик, но, столкнувшись с твоей позицией, не знаю куда и деваться! Это просто какой-то гиперскептицизм!

– Ну, почему же не нужно? Ты мне напоминаешь старую пьяную кухарку, которая сожгла пирог до углей, а когда хозяйка отказалась его есть, та обиженно заявила: мол, если не желали пирога, так бы и сказали, я б его и не пекла… – ещё пуще прежнего расхохотался Плюшевый Медведь. – Слишком много среди вашего учёного брата ничтожеств, которые прикрываются своими степенями только затем, чтобы скрыть своё собственное ничтожество. Ей-богу, раньше хоть за графскими титулами гонялись – и то лучше было. Стал графом – сидишь у себя в графстве и помалкиваешь… Есть, конечно, приятные личности, одарённые люди. Но они тонут в бездне идиотов и серых карьеристов.

– Ну, мяу-мяу, банальности вещаете, уважаемый медведь. Побойтесь Бога, ваша плюшевость, мяу, – Скептический Ёжик хотя и не был кошкой, но любил мяукать, когда необходимо было сказать что-нибудь не очень приятное собеседнику.

– Снова отвечу: своими обвинениями в банальности ты мне напоминаешь насильника-убийцу, который с разочарованным вздохом затыкает рот своей орущей «спасите-помогите!» жертве, приговаривая: «Не то, не то говорите… банально это…» Обвинения в банальности не снимает остроты вопроса, – отчеканил Плюшевый Медведь, а потом подумал и сказал уже серьёзно: – Знаешь, почему человечество до сих пор сидит в дерьме?

– Так-так, позвольте полюбопытствовать…

– Да потому, что на одного дельного человека приходится 100 недельных, а то и вовсе идиотов. И они, эти покорители высот тупоумия, испоганят, истопчут и разнесут по ветру всё, что сделает или даже просто задумает этот один дельный человек. И не потому, что они отродясь болеют идиотизмом. Просто как-то не сложилось, не научились в детстве думать, а потом уж поздно было… да и неохота, – поведал свою теорию Плюшевый Медведь.

– Ну, с этим я не спорю, – согласился Скептический Ёжик, – просто ты должен понять, что наука – это такая же работа, ну, как работа слесаря или столяра… Ну, хорошо, хорошо… Как работа милиционера. Мы поставлены на страже ваших мозгов, чтобы вам не нужно было слишком напрягаться.

– И, как продажные менты, вы снимаете с нас дань из фондов нашего уважения к вашим беспросветным глупостям?.. Эх, учудить бы вам ревизию со взломом! – разгорячился Плюшевый Медведь. – Прошерстить, сколько вы денег и талантов угробили. Где средство от рака? А? Где разгадка бессмертия? Где ответ на вопрос, есть Бог или нет, для тех, кому это ещё неясно? Где всемирное счастье?

– Ну, это не только наша задача… И подчас эти задачи невыполнимы! Мы ведь всего лишь ёжики! – заотнекивался Скептический Ёжик.

– Мошенники вы, а не ёжики. Ведь всё это вы нам обещали для того, чтобы мы сидели, развесив уши, пока вы нам великомудро заявите, что как вы ничего не знали, так, в общем, и не знаете, только незнание ваше значительно углубилось, – не унимался Медведь.

– Ну, это, скорее, не к нам, историкам, – с надеждой стал увиливать Скептический Ёжик.

– Я по дружбе, исключительно из жалости к твоим уже седым иголкам промолчу, что я думаю об историках, – ласково прошептал Плюшевый Медведь, и Скептический Ёжик был ему за это действительно благодарен, как другу!

Маськин слушал-слушал друзей, а потом и сказал, как бы подводя итог:

– А вот и Миша Монтень, когда приезжал к нам последний раз, за чаем говорил, что мы опираемся на чужие руки с такой силой, что в конце концов обессилеваем. Хотим побороть страх смерти —делаем это за счёт Сенеки, стремимся утешиться сами или утешить других – черпаем из Цицерона, а между тем могли бы обратиться за этим к самим себе, если бы нас надлежащим образом воспитали и научили думать! Нет, не любим мы этого весьма относительного богатства, собранного с миру по нитке. Если можно быть учёным чужой учёностью, то мудрыми мы можем быть лишь собственной мудростью. Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то мы с таким же успехом могли бы вместо занятий науками играть в мяч. Но взгляните: вот наш школяр возвращается после многих лет занятий. Найдётся ли ещё кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? Наши учёные учителя, те, которые обещают быть всех полезнее человечеству, на деле же, среди всех прочих людей, – единственные, которые не только не совершенствуют отданные им в обработку души и умы, как делает, например каменщик или плотник, с предметами своего труда, а напротив, портят их, и при этом требуют, чтобы им за это платили. Мы называем таких учёных, которых наука как бы оглушила, стукнув по черепу, «окниженные». И действительно, чаще всего они кажутся нам пришибленными, лишёнными даже самого обыкновенного здравого смысла. Возьмите крестьянина или сапожника: вы видите, что они просто и не мудрствуя лукаво живут помаленьку, говоря только о тех вещах, которые им в точности известны, а наши учёные мужи, стремясь возвыситься над остальными и щегольнуть своими знаниями, на самом деле крайне поверхностными и чаще всего ошибочными, всё время спотыкаются на своём жизненном пути и попадают впросак! Кто присмотрится повнимательнее к этой породе людей, надо сказать, довольно распространённой, тот найдёт, что чаще всего они не способны понять ни самих себя, ни других, и что, хотя память их забита всякой всячиной, в голове у них совершенная пустота. Тому, кто не постиг науки добра, всякая иная наука приносит лишь вред.[28]28
  Раскавыченная и перефразированная цитата из: Монтень М. Опыты. О стойкости, праздности, умеренности и страстях. М., 2003. С. 179—180.


[Закрыть]

– Да, Монтень просто душка, – подтвердил Плюшевый Медведь. – Он всегда говорил: «Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек. Не легко составить себе о нём устойчивое единообразное представление»[29]29
  Там же. С. 11.


[Закрыть]. Единственное, что в нём постоянно, – так это неизбывная дурость!

Глава 23
Маськин и Монах

После отъезда Резинового Ёжика Маськин с Плюшевым Медведем решили навестить ещё одного друга, Монаха, который, в отличие от Ёжика, посвятившего свою жизнь научным бдениям, принёс в безвозмездный дар свои скоротечные понедельники и взбалмошные субботы не менее великому делу, чем наука. Он стал монахом, посвятив себя (вы подумали, что я скажу – Богу, ан нет)… религии. Это, увы, не одно и то же…

Вы скажете, что, мол, неужели и в наши дни такое ещё случается? А как же. Ведь это только кажется, что наши дни чем-то отличаются от не наших. Конечно, если раньше в том монастыре проживало двести монахов, а теперь только восемь, это можно принять за значительное изменение, однако скорее по количеству, чем по сути.

Жизнь в монастыре мало изменилась с пятнадцатого века, разве что появились компьютеры и электричество. Монах когда-то в мирской своей жизни был выдающимся художником с исключительным, редким талантом. Он прекрасно писал чарующие, мудрые стихи…

 
Едва заслышав шорох полотенец,
Мы поспешим к погосту, и тогда
Рождается наш царственный младенец,
Не в тех руках, не там и не тогда…
 

Но эти годы давно ушли прочь, и теперь для него настала монашеская реальность, обретённая и заслуженная многими годами послушничества и соблюдения обетов бедности и безбрачия…

Монах принял Маськина и Плюшевого Медведя нарочито приветливо, хотя казался равнодушным. Лик его был спокойным и просветлённым, как у выздоравливающего умопомешанного. Он познакомил их с настоятелем монастыря, и тот с интересом разглядывал необычных посетителей, а затем, услышав, что Плюшевый Медведь в детстве учился в одной школе с Монахом, глубокомысленно возвестил, что, мол, каких разных выпускников производила эта самая школа…

Монах даже пригласил гостей к обеду, которым он особенно гордился, потому что приготовил его сам. На обед подавали авокадо, политое уксусом, и довольно вкусную лазанью. Дежурный монах обносил всех хлебом и прочим съестным. Всё было чинно и степенно, как и много веков назад. За обедом было не принято разговаривать, и поэтому один монах читал вслух какой-то альманах. Монахи изредка посмеивались над услышанным.

После обеда гостей усадили в уютной комнате с окнами в витражах, и началась несколько невразумительная беседа.

– Слушай, Монах, – шутливо сказал Плюшевый Медведь, потирая пузико после обеда, – скажи по совести, ты в Бога-то веришь?

К удивлению Маськина, Монах совсем не обиделся; было видно, что посетители всё время задают ему подобный вопрос, и он даже ласково пояснил, что если бы не верил, то иначе что же тут делал бы? Хотя прямо на вопрос так почему-то и не ответил.

Плюшевый Медведь всё-таки не совсем поверил в искренность Монаха, но оставил свои сомнения при себе. Экое перевоплощение! Весельчак, любитель женщин, выпивки, острослов, бунтарь – и вдруг монах! Он хорошо помнил своего школьного приятеля, и у него как-то не укладывалось в голове эдакое несусветное, можно сказать магическое, преображение. Познакомился Плюшевый Медведь с будущим Монахом в субтильные годы их совместного детства, при весьма интригующих обстоятельствах, когда Монах ткнул Плюшевому Медведю пальцем в глаз. Ничего страшного не произошло, потому что Монах промахнулся, но Плюшевый Медведь, хотя Монаха и простил чистосердечно, однако пальца его до сих пор как-то побаивался. Плюшевый Медведь припомнил хлёсткие строчки, написанные будущим Монахом в юности:

 
Всё сбудется опять до точки точно,
[Чего-то там пум-пум…], и тем скорей
Повесят нас на трубах водосточных —
У нас на всех не хватит фонарей!
 

Или другие:

 
А в городе NN ну так темно,
Что время узнают по телефону,
И, убедившись в том, что время óно,
Устало соглашаются – онó!
 

– Я тебе так скажу, – как бы внезапно, заученно разоткровенничался Монах, сделав вид, что стихи его более не интересуют, хотя когда Медведь декламировал забытые строчки, самодовольно шевелил губами ему вослед, – жизнь для меня началась только тогда, когда я ушёл из мирской жизни в духовную. Это было моё второе рождение!

Плюшевому Медведю почему-то казалось, что Монах словно читает по-написанному, настолько были знакомы эти слова, буквально натёршие в мозгах мозоли.

– Ну хорошо, хорошо… – решил слегка поменять тему Плюшевый Медведь. – Пусть так. Мы последние, кто желал бы лезть к тебе в твою промытую молитвами и постами душу своими немытыми, грешными лапами. Не хочешь говорить правду, так и скажи. Нравится тебе такая жизнь – замечательно. В этом, безусловно, что-то есть: спокойствие, размеренность, иллюзия защищённости как от времени, так и от места, ибо монастырь – не от мира сего, зайдя в круг его стен, удаляешься из окружающего мира, и в наши дни это удаление ощущается более всего. Ритуал руководит каждым твоим шагом. Ошибся – раскаялся – помолился. Удобно, чисто, быстро, хорошо. И потом, изумительная церковь тринадцатого века всё время под Богом – ой, то есть я хотел сказать – под боком! Сыры и вина из Франции. Что ещё нужно, чтобы избывать крошащуюся в прах жизнь?

– Видите ли, – пояснил Монах, – ввиду того, что нынче монашество не очень в моде, такая тесная братия из восьми человек становится ближе, чем семья. Конечно, возможно, лет четыреста назад, в ораве из двухсот монахов, я бы чувствовал себя иначе, но теперь буквально каждый день я ощущаю себя на своём месте, и братья мои поддерживают меня во всём. Нынче религия, по крайней мере на Западе, приобрела совсем другой оттенок, привкус. Теперь она не догматична и не назойлива, и в этой её свободе кроется огромная притягательная сила. Терпимость и терпеливость, которые присутствуют в нынешней религии западной полусферы, могли бы стать примером чистоты помыслов для по-прежнему варварских народов.

– Это кто у нас нынче варварствует? – поинтересовался Левый Маськин тапок.

– Да практически все. Что вы думаете, это не возврат к язычеству? – Монах сделался серьёзным и насупил брови. – Поклонение новым идолам, мистицизм, да и прочая мерзость (Монах боязливо перекрестился, сказав это слово). Хотим мы того или нет, но современное состояние душ подавляющего большинства людей, населяющих развитые страны, определяется ничем иным, как хаотичным язычеством. Это только кажется, что мир стал атеистическим. Это – чушь. Большинству людей просто необходимо во что-то верить. Но, знаете ли, когда истинной верой становится, скажем, воинственное вегетарианство, уравнивание прав людей и животных, это вовсе не означает, что люди станут добрее к скоту, а означает, что к людям вскоре начнут относиться, как к скоту, только и всего.

– Отчего же всё, что ни делается, бесполезно? – вопросил Маськин. – Сколько поколений вполне искренних и настойчивых проповедников ни билось, не удалось унять ни варварство, ни язычество…

– Более того, – подхватил Плюшевый Медведь, – это варварство и язычество глубоко коренилось в лоне самой Церкви, совершавшей такое, что иной раз и варвары постеснялись бы совершить! И все снова молчат, разводят руками или делают вид, что ничего не происходит!

– Возможно, страдания и смерть плохи только с точки зрения живого человека, а с точки зрения уже усопшего – ну, разумеется, и Бога, – страдания и смерть могут иметь совершенно иной, очищающий смысл, а посему то, что нам кажется катастрофой в нашей земной жизни, вовсе ею не является с точки зрения вечности и бессмертия души! – глубокомысленно отметил Монах.

– Видите ли, тот факт, что все мы смертны, даёт нам определённую свободу насмехательства над всем происходящим, – подчеркнул Правый Маськин тапок. – Мол, все мы тут проездом… Из-за того, что всё, что не разворачивается перед нашими глазами или же воображением (у тапок, надо сказать, очень живое воображение), является бренным, зыбким, ненастоящим, но то, что находится по ту сторону жизни, ещё более зыбко… Таким образом, плавая всю жизнь в этой нестерпимой зыбкости, мы склонны потихоньку надсмехаться над любыми супостатными опорами этого мира, в том числе и над смешными привычками, прививаемыми нам религиями. Дело в том, что у нас, у тапок, есть свои верования (которые мы редко предаём гласности). Так вот, после того как тапок изнашивается и неблагодарный хозяин или хозяйка выбрасывает его в мусор, – тапочная жизнь не кончается. Тапок попадает в тапочный рай, и там его носят ангелы, надевая только на чисто вымытые и сухо вытертые ноги. Вам, людям, наши верования могут показаться вздорными и комичными, однако в них заключается наша тапочная религия, и именно на ней держится вся наша тапочная рабочая совесть и душа…

– Ну, это, положим, чушь, – заявил Левый Маськин тапок, с опаской поглядывая на Маськина и, видимо, приготовляясь говорить ещё. – Никакого тапочного рая, как, впрочем, и тапочного Бога, нет! Есть только светлое, свободное тапочное будущее, за которое необходимо бороться до последней стельки! Тапок в настоящее время живёт только пока он обут на чью-нибудь ногу или стоит под кроватью хозяина и дожидается утра, когда тот проснётся и сунет в него свои кривые ступни. Нам необходимо бороться за повсеместное освобождение тапок! Тапки должны существовать вне зависимости от их хозяев! И вообще – долой хозяев! Долой многовековое угнетение тапок!

– Да, но тогда наше существование потеряет всякий смысл! – возразил Правый тапок. – Ведь религия – это система верований, основанная на том, что верующий ощущает некую связь с «чем-то» или «кем-то» высшим. «Что-то» может быть не имеющей точного определения силой или просто хозяином тапка, одевающим нас с носком или на босу ногу, – всё равно, связь с этой высшей силой совершенно необходима любому тапку! Без неё его существование совершенно бессмысленно и парадоксально, чтобы не сказать хуже…

Монах и его гости с недоумением, не лишённым любопытства, следили за религиозным диспутом между Маськиными тапками и не намеревались их прерывать. Маськин даже тихонько погладил свой Правый тапок и шлёпнул по носу Левый. Тапки заметили молчаливый интерес к себе свыше и вдруг замолчали, смутившись. Тапки не любили распространяться при чужих по вопросам своей религии, потому что понимали, что некоторым их носителям такая тапочная религиозная доктрина может показаться нелепой до смешного. Как знать, может быть, есть кто-то, кому и наши верования гордых носителей тапок покажутся фарсом. Эй, где вы там, обитатели высших сфер?! Смейтесь, смейтесь! Смех продлевает даже вечную жизнь, а уныние укорачивает бессмертие!

Маськин произнёс сочинённые им экспромтом стихи:

 
Я задыхаюсь в рамках бытия,
Взывая к милости и счастью нерожденья,
Освобожденью от физического «я»,
И смерть считая шансом вознесенья…
 

– Что поделаешь, такова воля Божья, – заученно повторил Монах, обращаясь к Маськиным тапкам, и на его гостей повеяло плесенью религиозной жвачки. – Если бы Господь Бог желал устроить мир как-нибудь иначе, то он обязательно устроил бы его иначе. Однако же неисповедимы пути Господни, хотя, конечно, на Бога надейся, но и сам не плошай. Впрочем, в чужой монастырь…

– А кроме смеси из заезженных подорожных мудростей и тошнотворных пословиц у тебя ещё чего-нибудь в твоей бритой голове осталось? – вопросил Плюшевый Медведь Монаха по-дружески. – Я боюсь, ты погнался за формой, растеряв содержание. Скажи тысячу раз слово «Бог» – от этого ты не станешь более верующим, возвышенным и менее пошлым. Хоть закрестись сверху донизу – от этого никому не станет ни легче, ни привольнее. И вообще, и кто это вас научил креститься? Какой несуразный жест, означающий орудие казни! Мне кажется, что апостол Павел многое напридумывал от себя, а Иисус и близко ничего такого не имел в виду. Я думаю, он имел в виду, что человек, как и тапок, не является чем-то, точнее, кем-то отдельным, самим по себе. Отдели его от высшего смысла – и он станет жалким парадоксальным генетическим экспериментом на задворках эволюции.

– Если б Бог желал, чтобы мы знали в точности, кто что имел в виду, он так бы всё и устроил… – не сдавался Монах. – И не забывайте, что любой тапок, как бы он ни был лёгок и пушист, хоть и дальний, но всё же родственник испанского сапожка[30]30
  Испанский сапожок – средневековое орудие пыток.


[Закрыть]. Что же, испанский сапожок тоже бессмыслен без своей жертвы? Это тоже, по-вашему, религия? Перестаньте относиться к вещам как к людям, и, возможно, к людям перестанут относиться как к вещам…

Услышав такие речи Монаха, тапки надулись и замолчали вовсе.

Зазвонили к обедне, и Монах отправился в церковь, а Маськин с Плюшевым Медведем поплелись за ним и притихли у входа. Монахи, как водится, жалобно попели, а потом с миром разошлись.

Уже собираясь покинуть Божью обитель, Плюшевый Медведь всё-таки спросил Монаха:

– Неужели мир так и не меняется к лучшему? Иной раз кажется: вроде бы нынче совсем уже не то, что раньше, а потом заглянешь за поворот – а там посреди бела дня такое творится!

– Одно тебе скажу на это по секрету, – шепнул Монах Медведю, – зря Бог с людьми связался. Они все – сволочи.

И Плюшевый Медведь узнал своего старого друга, пальца которого он до сих пор остерегался, боязливо щуря тот самый глаз…