Текст книги "Маськин зимой"

Автор книги: Борис Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Глава 27
Кашатка, Версачи и Тамагучи

Если балетно-адвокатская судьба Птички-Синички всё-таки по большей части была головной болью семейства Барачкиных, то Кашаткино будущее волновало Маськина чрезвычайно, ибо он считал себя ответственным за неё непосредственно.

Вечные вопросы воспитания девочек… Чему их учить, а чему нет? Баловать или не баловать? Хвалить их внешность или не хвалить? Воспитывать в духе скромности или в духе настырности, более соответствующем реальности? Прививать романтику или открывать глаза на грязную правду жизни? Покупать игрушечных принцев или плюшевых мишек? Давать затягиваться вашими длинными томными дамскими сигаретами и потчевать винцом или с выражением лица эсесовца шарить в их сумочках в поисках контрацептивного компромата? А может быть, наоборот, подкладывать им в эти самые сумочки надёжное средство для безопасной любви? Пугать жадными до разврата мужчинами или готовить к полноценным отношениям между полами? Ориентировать на счастливый ранний брак или убивать в самом зачатке веру в возможность безмятежной семейной жизни в обозримом будущем? Готовить становиться матерью или юристом? Водить в Большой или в анатомический театр? Закалять нервы или изнеживать чувства? Давать читать Толстого или Камасутру?

В наше время смешались все возможные течения и убеждения. Можно встретить любой подход – от строгой чадры до тошнотворной наготы. И ничто не считается совершенно верным или абсолютно неверным. Если раньше общество ожидало, что родители будут придерживаться определённых рамок в воспитании своих отпрысков, то теперь обществу наплевать, или, по крайней мере, оно делает такой вид, и ему трудно не поверить, потому что наплевательство выходит особенно убедительным. Совершенно сбитые с толку родители, буквально помешавшись на этой своей свободе выбора, выдают такие уродливые формы идиотической заботы или приблатыканного равнодушия, что впору воскресать Бальзаку и заново переписывать свою «Человеческую комедию», переименовав её в «Нечеловеческую трагедию».

Общество намеренно пытается подольше удержать подрастающее поколение в инфантильном состоянии. Если раньше в двенадцать лет выходили замуж, в пятнадцать – шли в море, а в восемнадцать – руководили полками, то скоро придёт пора, когда в двенадцать лет будут учиться говорить, в пятнадцать – отвыкать от горшка, а в восемнадцать – затягивать себе шнурки (дай бог, не на шее).

В Соединённых Штанах, например, мужчина, вернувшийся с войны, в свои двадцать лет не может выпить кружку пива, не нарушив закон. Этому головорезу – после двух лет беготни по аду с автоматом, потерявшему полроты боевых товарищей под перекрёстным огнём, побывавшему в плену и вырвавшемуся оттуда, задушившему голыми руками пять охранников, – не наливают пива по малолетству!

Да будет проклята такая современность, где глупости и мракобесия не меньше, чем в самые тёмные века! Просто безумие переместилось на другое ложе! Только и всего! Раньше попирали в правах рабов, потом недоразвитые народы, и во все времена – женщин. Теперь пришло время повсеместного попрания прав молодых людей, насильно оставляемых в детстве, с засовываемой им обществом в рот соской, которую молодые люди выплёвывают, неизбежно заменяя её на косячок с травкой… А что им делать? Когда у вас уже всё давно сформировалось – идеи, мнения, устремления, – а вас держат за молокососов? Идеи рассасываются, мнения выветриваются, а устремления – тоже весьма скоропортящийся продукт. Поступи с вами, взрослыми, так, как поступают с нашей молодёжью, вы тоже потянетесь за бутылкой, а то и за чем позаковыристее. И не из протеста даже, а просто для забвения пронзительной несправедливости и дури гнетущего вас взрослого мира.

Вот они, взрослые, сидят во всей красе, насупившись. Такие солидные – просто хоть плачь от зависти! А приглядишься – ни ума, ни совести, ни надежд. Всё просрано, профукано, разбазарено, разбито, забыто, предано, растеряно, поломано, покошено, прожито, потрачено, подмочено, испачкано, просвистано, прохлопано, истрёпано, обгажено, замарано, занюхано, засижено, застирано, зачёсано, покрошено, обмануто, покинуто, покусано, прокурено, пропито, провонено, про…

И это всё должно служить примером? И это, сидящее на помоечном диване, ещё будет нас поучать? Увы, всё сказанное в равной степени имеет отношение к обоим полам…

Вот Маськин, хотя и был не совсем взрослым (есть такие индивидуумы, которые так никогда и не взрослеют) и ни к каким партиям и движениям не принадлежал, всё же в какой-то мере был феминистом. Он верил, что пол не имеет значения, хотя сам почему-то предпочитал пол деревянный дощатый, потому что с ковровым покрытием или с линолеумом, знаете ли, хлопот не оберёшься, особенно при наличии большого количества домашних животных.

Маськин теперь целыми днями не отходил от спасённых им коз, гладил их, чесал козьи бока и вообще не мог нарадоваться. Козы блаженствовали и воспринимали слово «свобода» как нецензурное ругательство… Достаточно, видать, насвободились…

А Плюшевый Медведь был сторонником предоставления всем максимальных свобод, в чём его поддерживал Левый Маськин тапок: от свободы пуканья до свободы хрюканья (и то и другое сейчас считается крайними формами свободы слова). И всё время оставлял дверь Маськиного дома приоткрытой, невзирая на сквозняки. Он твёрдо верил, что Бог, наладив мир в самом начале, намеренно оставил его развиваться без своего повсеместного вмешательства, а посему и нам следует брать с Всевышнего пример. Плюшевый Медведь предоставлял свободу всему и вся. Однажды он даже выпустил на улицу золотого кота Лисика, которого, после его неудачного бегства в Париж и на Северный Полюс, больше не пускали гулять за пределы двора. Предварительно Плюшевый Медведь, конечно, провёл с котом вдумчивую разъяснительную беседу, между прочим сообщив, что он, Плюшевый Медведь, не рекомендует золотому коту шляться без присмотра за оградой, поскольку его могут сожрать лиса, или волк, или, упаси боже, настоящий медведь, которых полно водилось в лесу.

Однако золотой кот делал вид, что Плюшевый Медведь вообще разговаривает не с ним, и смело направлял свои розовопяточные стопы к неизвестности зазаборных приключений.

Плюшевый Медведь сначала расстроился, но потом обратил внимание, что кот, хотя и шляется за забором, но держится неподалёку от путей бегства к безопасности и насторожённо вздрагивает при каждом шорохе.

«Э!» – подумал Плюшевый Медведь, – значит, божья тварь, предоставленная сама себе, обычно имеет достаточно благоразумности, чтобы заботиться о своей, хотя бы минимальной, безопасности».

Да, это очень страшно – предоставить несмышлёному существу полную свободу, но дело в том, что существо это никогда не станет смышлёным, пока оно несвободно. Единственное, чего будет добиваться божья тварь, – так это свободы, прямо или исподтишка, подчас даже ценой собственной жизни.

Какой бы ни казалась тихоней ваша младшая сестрёнка, дочурка или внучка, не давайте себя обмануть. В ней живёт древняя и неизбывная страсть к свободе, которая заставит её рано или поздно пуститься в такие сальто-мортале, что мир вам покажется с булавку, небо – с овчинку, а ваши сбережения – с маковую росинку, и более того, потом уже поздно будет предоставлять свободу, потому что привычки несвободы очень сильны, и научиться думать свободно совсем непросто!

Наш ласковый Создатель заложил в своих тварей импульс стремления к свободе, сделав свободу выбора основным законом мирозданья. Этот импульс стремления к свободе – невероятной силы. Да-да, подчас он сильнее самой жизни! А посему не стоит ограничивать ничью свободу, ибо, как говорил старик Руссо: «Поработители сами становятся рабами, и, порабощая других – порабощают себя…»

Вы скажете: «Ну хотя бы предостеречь-то мы имеем право?» Предостережения – это завуалированные кандалы. Фразы в духе: «Ты можешь, конечно, поступать как хочешь, но я тебя предостерегаю…» – лишь интеллигентная форма, означающая: «Я тебе запрещаю…». Так же действует и шантаж любовью: «Ты меня очень расстроишь, если…», и так далее. Ещё менее ценно заявление в самом конце истории: «А я ведь тебе говорил!» или «Я тебя предупреждал, а ты меня не послушалась!»

Просто поразительно, с какой несерьёзностью подходим мы подчас к вопросу будущего наших чад! Нам кажется это шуткой какой-то, чем-то далёким и ещё малоразличимым в туманных горизонтах, но не успеешь оглянуться – а решать уже поздно, всё уже навалилось гуртом, и нет больше времени на пространные рассуждения.

Конечно, тянет по старинке предложить деткам стать продолжателями дела поколений. Но у многих ли из нас такое дело имеется? Ведь для этого такое дело надо либо создать, либо перенять у прадедов и донести до внуков! А это ой как не просто! Сколько их, потомственных купцов да королей, осталось? Ну и кем стал бы Александр Великий без отца своего Филиппа, который расчистил ему место для великих подвигов, сломив непокорных? А кем бы правил Карл Великий, если бы не усилия его отца Пипина Короткого? Великие нередко строят своё величие на усилиях предков, и у каждого великого должен быть короткорослый предок, который подготовит благодатную почву для его величия. Всякому Карлу нужен свой Пипин.

Нынешнее общество вовсе не желает, чтобы мы становились Александрами Филипповичами и Карлами Пипиновичами. Оно устало от великих, оно пытается позабыть наше отчество и всё чаще обращается к нам на «ты» если не на словах, то на деле. Оно желает иметь много мелких, отдельных, исправно платящих налоги крошечных «ты» – без родственных уз, без кланов и мощных независимых родов, и без особых уникальных воззрений. Так удобнее, чище и лучше. Как на птицефабрике. Спереди корм принял, сзади – яйцо выдал. И чему же мы можем научить своё потомство, мы, гордые несушки с птицефабрики?

С чего мы взяли, дорогие мои наставники и наставницы, что хоть что-нибудь понимаем в этой жизни? Любые занятия в ней, которые мы делаем за деньги, всё равно рано или поздно нам опротивят. Но мы не обращаем на это внимания и чаще всего ждём в лице наших детей исполнения наших собственных несбывшихся мечтаний. С детьми всё будет не так. Всё будет лучше!

«Хотела я стать дрессировщицей – не сложилось. Моя дочь обязательно станет знаменитой дрессировщицей!»

И нам плевать, что, может быть, гены и наклонности дочери так ей выпали, что она, сама того не подозревая, на дух не переносит животных, даже нарисованных. Но сказать вам она об этом не смеет, потому что с младых ногтей ей планомерно внушали, что она обязательно станет дрессировщицей – скажем, укротительницей львов. И вся комната у неё в игрушечных львах, и книжки только об этом, и взрослую жизнь свою она иначе и представить уже не может…

Нет страшнее насилия, которое диктуется родительской любовью. Никто от этого не свободен. Никто не может действительно воспитать ребёнка в гармонии с тем, что он из себя представляет, а не с тем, что мы хотели бы, чтобы он из себя представлял. Мы можем научить только тому, что умеем сами. А нужно ли это нашим детям? А хотят ли они повторить наш путь? А достоин ли наш путь повторения?

Мы тянем сквозь десятилетия, которые нередко знаменуют собой целые отдельные эпохи и отличаются друг от друга ещё более, чем времена Римской империи от времён французских революций, наши мшистые представления о морали семидесятых годов двадцатого века, свои соображения о карьере, основывая их на опыте восьмидесятых, убеждения о политике – на основе канувших в Лету девяностых, а о школьных отметках и дружбе – и вовсе на пропахших ужасом бомбёжек сороковых и чернильно-перьевых пятидесятых…

На дворе совсем другая эра, всё давно поставлено даже не с ног на голову, а просто зиждется в иных измерениях, но мы упорствуем, что наш жизненный опыт ценен и единственно верен, находим тихие заводи, в которых, кажется, остановилось время, и тянем туда за собой своих несчастных чад.

Есть и другая крайность, когда чёрт дёргает нас предоставить воспитание наших деток хитрому и мстительному обществу. А общество и радо. Оно тут как тут! И воспитает нам новых павликов морозовых в гремучей смеси с иванами сусаниными… Что с него, подколодного, взять, с этого нашего общества… Мы ведь не доверяем воспитания потомства палачам-убийцам? Как же мы можем доверять его государству, по сравнению с которым любой душегуб – чистый ангел в тапочках!

Все эти мысли волновали Маськина и Плюшевого Медведя по мере того, как они начали замечать, что Кашатка вырастает, а потом пришёл день, когда она вдруг выросла, и это стало очевидно даже ей самой. Маськин и Плюшевый Медведь сказали ей, что сами мало понимают в этой жизни, и всё, чему могут её научить, так это в точности скопировать их плюшево-масечное существование. А посему она свободна попробовать всё, что только ей заблагорассудится, прежде чем решить, какая именно жизнь подходит именно ей.

Кашатка, конечно испугалась, но, к удивлению Маськина и Медведя – согласилась! Вместо того чтобы объездить белый свет, она съехалась с влюблённым в неё литератором Стивенсоном, который стал еженощной жертвой её бандитского кота. Сам он, правда, пока ничего не писал, но всё время собирался, от чего создавал ощущение молодой курицы, которая вот-вот должна снести яйцо, но на поверку всё время оказывался петухом.

Вот тебе и на… А Маськин с Плюшевым Медведем думали, что испугается… и не уедет. Но прошло время, и стало казаться, что иначе и быть не могло. Кашатка оставила иллюзию, что настоящая жизнь начнётся когда-нибудь потом. С такой иллюзией жил даже великий знаток душ Оноре де Бальзак, женившийся на любви своей жизни г-же Ганской только за три месяца до смерти, хотя добрую половину взрослой жизни провёл в ожидании счастья, которое должно будет посетить его в этом долгожданном браке… Если великий мэтр так заблуждался, то куда до него наивной девочке двадцать первого века?

Однако Кашатка догадалась, что её настоящая жизнь не начнётся никогда, потому что уже давно началась! Она перестала скрытно и явно, сознательно и бессознательно бороться за свою свободу, ибо больше свободы, чем она получила, представить себе было невозможно, и все усилия своей прежней борьбы она приложила к обустройству своей взрослой жизни.

Мало найти себе надёжный источник пропитания, хотя этому поиску многие безуспешно посвящают всю свою нехитренькую жизнь. Самое главное – найти своё высшее, особое предназначение, а это так непросто, так непросто… что многие даже и не пытаются.

У каждого должно быть своё предназначение! Господь затем и дал нам свободу выбора! Вот у Маськина, например, было чёткое и простое предназначение. Он был – Маськиным. Если вы попросите пояснить одним словом, что именно входило в его обязанности, то я всё-таки отошлю вас перечесть все предыдущие главы этой книги и первую книжку тоже. А как иначе? Чтобы описать всю многосторонность Маськиных предназначений, нужно просто снова в точности повторить всё, что уже было сказано до сих пор. Плюшевый Медведь был при Маськине и служил по совместительству великим плюшевым мыслителем и потребителем манной каши. Гипнотизёр служил на кухне мебелью. Шушутка был источником шушуточных идей, Тыркин – воришкой, Барабуська – весельчаком и заводилой, и так далее по списку.

Кашатке же ещё только предстояло найти своё новое предназначение, о чём и шла речь в этой главе. Вы спросите: «А при чём тут Версачи и Тамагучи?» А ни при чём. Все эти глупости выветриваются из головы, как только у тебя ни за спиной, ни впереди нет ничего, кроме безбрежного океана свободы!

Глава 28
Шушутка и премия Пукера

Корни письменного литературного творчества надёжно сокрыты в недрах веков, когда беспокойные доисторические подростки разрисовывали наскальными граффити стены глубоких пещер точно так же, как их нынешние несовершеннолетние коллеги размалёвывают стены подземных переходов, да и доисторические дискотеки не претерпели никаких изменений и в наши дни. В те времена, как и сейчас, не всем был дан талант изобразительного искусства, и когда обделённые оным первобытные шалопаи рисовали нечто малоузнаваемое, им так хотелось поставить стрелку и подписать: «Это – бык» или «Это – я, а это – опять бык». Но письменность ещё не возникла, и несчастные довольствовались приглушёнными стенаниями, сменяющимися дикими воплями, столь обычными для молодёжи в состоянии нереализованного пубертатно-творческого порыва во все времена.

В Древнем мире тоже было несладко. Представьте себе перевод «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого на древнеегипетский язык. Бедным египтянам, пожалуй, не хватило бы наружной поверхности пирамиды Хеопса, чтобы изложить столь объёмный труд, даже покрывая своими соколами, львами и руками каждую каменную глыбу в отдельности.

Вот так выглядело бы имя Льва Толстого, написанное по-древнеегипетски. Кстати, обратите внимание на явное преобладание львов в этой надписи.

Однако не слишком удобно, не правда ли? В своё время Маськин, пользуясь стиральной машиной, переделанной Эйнштейкиным в машину времени, посещал Древний Египет с целью обмена опытом по консервированию помидоров с чесноком методом мумификации, от которого впоследствии пришлось отказаться, потому что конечный продукт был всем хорош и мог сохраняться тысячелетиями, но жевать его было невозможно.

Маськин, сдружившись с тамошними жрецами (жрецы – это такие люди, которые много жрут), поднаторел в египетской письменности и потом любовно рисовал иероглифы на всём, что только подворачивалось под его вечно ищущий творческий порыв. Маськин разрисовал ушастыми фараонами свой гараж, и Маськина машина даже стала воображать, что сама отчасти фараониха, и часами стояла неподвижно, пока Маськин её не заводил. Древнеегипетские письмена Маськину нравились за то, что можно было безнаказанно рисовать огромное количество животных, в то время как они к тому же ещё и обозначали всякие разные слова.

Слава богу, нынче мы овладели менее заковыристыми буквочками. То, как печатают и читают сегодня, нам кажется само собой разумеющимся удобством, однако пятнадцать веков назад, с окончанием «bonae literae»[31]31
  чёткий почерк (лат.).


[Закрыть] древних римлян, наблюдалась полная неразбериха в рукописях, которые сначала неумело переписывали с греческих и римских оригиналов, а после друг у друга. Ко времени правления династии Меровингов письменность, как и мыслительный процесс, упала до самого низкого уровня. В течение этого периода невежества Средних веков письменность сохранялась только в монастырях и – в очень примитивной форме – при некоторых королевских дворах. Каждый монастырский сверчок заимел собственную манеру письма, которую чаще всего только сам и мог понимать. Переписчики с пером в руках, склонившись над кусками выскобленной овечьей шкуры в плохо освещённых помещениях, естественно, создавали то, что им было легче писать, а не то, что было легче читать другим. Когда Маськину доводилось разбирать манускрипты кулинарных рецептов того времени, ему всё время приходилось залезать в свою стиральную машину и отправляться в прошлое, и, подкупая нерадивого писца когда яблочком, а когда огурчиком, выспрашивать у него, что же всё-таки там было написано. А фруктово-овощные запасы Маськина, как вы понимаете, особенно в зимнее время, были не безграничны.

Но нынче эти тяжёлые для писательского творчества времена позади. Правда, литература, едва снова сделавшись в последние века благородным занятием, вдруг стала скатываться на задворки человеческой культуры, уступая место говорливым негритянским куплетам в стиле «рэп», широкоэкранным художественным канителям и телеинтернетной дребедне.

Так что в нашем компьютерном бедламе уже несколько поздно становиться властителем дум и душ посредством живого литературного слова. Хотя по старинке люди всё ещё печатают книги на бумаге и чрезвычайно гордятся своим писательским счастьем, ощупывая долгожданный сигнальный экземпляр.

Литература стала старомодной девой, нашёптывающей своим воздыхателям нелепые обещания, а эти неудачники верят, распустив уши, и пишут, и пишут, и пишут… Дудки. Наше писательское время кончилось, потому что писателю необходимо, чтобы население, по крайней мере, имело желание читать, а в наш электронный век можно прожить с весьма ограниченными навыками чтения.

Гибель письменности вообще кажется неизбежной. Нет, конечно, в далёком будущем будут встречаться особо утончённые рестораны с изысканными письменами, красующимися на салфетках, которые будут восприниматься столующимися, скорее, как старинный бессмысленный орнамент, точно так, как нынче в некоторых кафе зажигают на столе свечку, как перед образами, хотя меню прекрасно просматривается и при электрическом свете, бьющем, как в операционной, с потолка, да и официантку тоже видно без свечи насквозь, и она тоже явно не сошла с иконы.

Таким образом, ориентировать молодое поколение на писательскую деятельность может только маньяк или выживший из ума литератор, который сам всю свою жизнь разменял на уничтожение лесопосадок, ушедших на производство бумаги для его книг, а теперь он ещё и отпрысков своих норовит пристрастить к тому же неблагодарному занятию. Ремеслом сей труд, завещанный от Бога, назвать, увы, нельзя, ибо ремесло предполагает оплату, а нынче чаще всего платят не писателю, а писатель сам должен платить, и немало, чтобы его прочли.

Так что обучение «книжному искусству» теперь равносильно проклятию, и за него уже не принято благодарить ни Бога, ни чёрта. Кстати, нечистая сила тоже потеряла интерес к литераторам и нынче ошивается всё больше среди кинорежиссёров, телеведущих и звёзд эстрады. Предложение явно опережает спрос, когда речь идёт о продаже писательских душ, и черти более не проявляют к ним былого интереса. Душу стало ещё сложнее продать, чем авторские права, и писатели по старинке пьют горькую и лезут в петлю, но теперь на это уже никто не обращает внимания. Команды пустозвонов пишут серийные детективы под раскрученной маркой, и не менее серийные болваны продолжают по старой привычке читать их в общественном транспорте. Вот вам и вся литература.

Серьёзные книги скоро вообще запретят печатать, и не только из соображений сохранения лесов – зелёных лёгких планеты (хорошо же состояние её здоровья, если лёгкие у неё аж позеленели…). Макулатуры нынче много, и её можно использовать для производства новой бумаги, не вырубая лесных гигантов. Следует только дождаться очередной обвальной инфляции, и деньги можно будет с выгодой сдавать в макулатуру. Нет, серьёзные книги запретят из-за их чрезвычайной вредности. Дело в том, что, читая, человек может размышлять, ну, знаете, как говорится – «сидя с книгой, погрузился в думы». В современном мире мыслящий человек страшнее террориста, и это твёрдо установленный факт. Даже самый страшный теракт может уничтожить многих, но он никогда не сравнится с разрушающей силой мысли, никогда он не подорвёт самые устои ни одного ублюдочного государства. А вот мысль – свободная, толковая, трезвая мысль на это способна. Поэтому, запретив читать, людям автоматически приостановят мыслительный процесс, потому что размышлять во время просмотра телевизора не удалось бы даже Юлию Цезарю, ибо мелькание омерзительных картинок настолько увлекло бы императора-многостаночника, что он напрочь позабыл бы свои притязания на место в истории.

Маськин знал Юлия лично, и они нередко, если тот не был в походе, перезванивались на мартовские иды, потому что эти дни приходились примерно на то же время, когда Маськин справлял свой знаменитый праздник Мартозайца, на который он всегда лепил огромное количество пельменей с длинными ушами и варил свежее варенье из зимней земляники. О празднике Мартозайца в этой книге ещё пойдёт речь отдельно. В те последние печальные иды Цезарь не позвонил, а вместо него позвонил Брут. Маськин поднял трубку и сказал: «А, это ты, Брут?! А где же Юлик?», и тот соврал, что Цезарь в командировке. Маськин расстроился, потому что обычно Цезарь по телефону обучал Маськина варить варенье и лепить пельмени одновременно, однако из этого так ничего не выходило, потому что у Маськина либо пельмени получались сладкие, либо варенье – с пельменным тестом. А Маськину ведь так хотелось всё поспевать! Телевизор тоже в своё время отнимал у него слишком много драгоценного времени, пока он его не выбросил.

Вообще тот досуг, который был украден у человечества телевидением, уже ничто не сможет восполнить. Тысячи прекрасных дел и мыслей сгорели, не родясь, в лучистых волнах, исходящих от наших голубых экранов… Сколько ненаписанных и непрочитанных книг… А вы говорите, что рукописи не горят! Увы, теперь они сгорают, не родившись!

Несмотря на всё сказанное юный Шушутка так же гневно отвернулся от телевизора и твёрдо постановил себе стать писателем, принявшись за роман под слегка старомодным названием «Бесконечное путешествие в чёрную дыру». В романе было всё – погони, геройство, предательство и даже любовь. Закончив свой труд, Шушутка отослал работу на конкурс Пукера и, к своему удивлению, победил! Его наградили, но после этого Шушутка заскучал и решил оставить карьеру писателя, ибо в столь раннем возрасте уже всего добился и в принципе в своём романе уже сказал всё, что хотел сказать.

Вы знаете, так бывает, что есть авторы, у которых всё, что имеется сказать, с удобством займёт от силы полстраницы, но они всё пишут, и пишут, и пишут… А приглядишься – всё об одном и том же. То с одной стороны подойдут, то с другой. Вот я, например, такой автор. Сколько бумаги перевёл?! Ведь страшно подумать! А сколько ещё собираюсь перевести… А мыслей-то всего на пол странички. И чего вы меня читаете? Видимо, вам просто нечего делать. Вы спросите, а чего я тогда пишу? По той же причине, по которой вы читаете. Мне тоже просто нечего делать. Нет, конечно, и у вас, и у меня полно дел, но все они какие-то скучные и делать их совсем не хочется. А тут вам попалась моя книжка с картинками, вот вы и читаете, а я по той же самой причине её и пишу… не то чтобы для вас, но и не то чтобы для себя… Вот и поговорили. Вот и признались друг другу в никчёмности нашего обоюдокислого занятия: я пишу – вы читаете… И не о чём больше говорить!

Вы спросите, и чего это я таким отступлением скосомырлился куда-то в сторону? Да так, просто захотелось пооткровенничать. Я вам не помешал? Как – чему? Вашим думам над книгой? Нет? Ну, на всякий случай, извините.

Смешно и зябко смотреть на современных литераторов. Носятся по издательствам, отпихивая друг дружку, будто им там мёдом намазано… А мёдом-то давно совсем в другом месте намазано. Опустите ваши перья, опустите занесённый палец над клавиатурой с в доску родной кириллицей. Всё. Антракт. Наши письмена никому не нужны. Книги продвигаются не те, в которых совесть и смысл, а те, которые должны продвигаться в коммерческих амбициозных, да и просто политических интересах. И чем больше такого силоса скармливается сократившемуся поголовью читателей, утративших доверие к упакованным в красивые обложки минам, тем скорее из разряда читателей они перейдут в ряды телезрителей – убеждённых литературоненавистников, полных разочарования и холодной тоски, буквально по десять лет не открывших ни одной книги.

Мы научились у американцев делать яркие обложки и придумывать завлекательные названия, но позабыли о том, что сами американцы читают только под страхом смерти, и книги им служат, скорее, кирпичами в усыпальницах их мозгов.

Возрождающейся России нужны новые авторы, которые воспели бы её с новой силой, старые песни про тюрьму народов устарели, и теперь нужны новые, про новую тюрьму…

Теперь культурой занимаются на самых высших уровнях. Снова стало дурным тоном писать с ошибками, возникли какие-то конкурсы с привкусом пионерских и прочих лагерей. Возродилось забытое чувство отеческой руки, ласково подталкивающей нас в нужном направлении и легонько шлёпающей нас по нашим писательским попам, если мы бредём в направлении противоположном.

Русскоговорящий Интернет аккуратненько подчищен, всё в нём положительно и правильно. И как в старые времена, можно ругать всех, но только не Его Величество. Трудно вдоволь нарадоваться на обретение Россией прежних супостатных черт. Вот-вот, гляди, проклюнутся новые Пушкины, и понесутся шпионить за ними новые бенкендорфы… Одна забота, чтоб не вышло сразу вместо неопушкиных – неомандельштамов с неоворонками… Но, кажется, до этого ещё далеко, и конкурсы проводят совершенно объективные и ни в чём не запятнавшиеся лица – и исключительно на свои средства.

Ну представьте себе, пошленький иммигрантишка в одной европейской столице (да и есть ли у него вообще вид на жительство?) вдруг затевает международный конкурс поэзии. Его немедленно поддерживает в этом начинании официальная Россия. Побольше таких инициатив! Именно на этих конкурсах и будут назначаться будущие пушкины, тусоваться будущие мандельштамы и вербоваться будущие дантесы.

Вообще нет ничего благонадёжнее простодушной человеческой инициативы. Господа! Проявляйте побольше хороших инициатив, и вас обязательно поддержит возрождённая из пепла Россия! Она скоро станет чистой, как чисто вымытая посуда! Осталось ждать совсем чуть-чуть!

Но увы, у России есть только два состояния: либо это бардак, либо – тюрьма, причём переходный период от бардака к тюрьме настолько короток, что разглядеть его практически невозможно. (Если, предупреждённый о моей неблагонадёжности читатель всё ещё надеется, что я употребил слово «бардак» в смысле «беспорядок», то спешу его разуверить, как бы больно и неудобно мне это ни было).

Дали русскому человеку отведать «свободы» в форме крутого всеобщего бандитизма. Что, не нравится? А мы предупреждали. Ладно, так и быть, пожалуйте теперь обратно в кандалы. Лицензии, справки, инструкции, циркуляры, постановления, аресты, обыски, протоколы, приговоры… Пошла писать губерния…

Это то же самое что, достав из горящего дома погорельца, сразу утопить его в проруби для его же собственного блага, при этом упорно скрывая от него существование возможной безопасной, разумной середины! Россия мучает своих граждан не потому, что ей это нужно для успешного ведения хозяйства, не из экономии и не от врождённого садизма, а просто для порядка, для острастки, по традиции. Например, в Голландии по народной традиции носят деревянные башмаки, а в России, также по традиции, носят кандалы. Ну, такая уж у нас национальная обувь. Лапти все закончились (мы их слишком интенсивно применяли для хлебания щей), остались одни кандалы, и те тридцать восьмого размера. Мало того, что в кандалах, так они ещё и жмут!