Текст книги "Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота."

Автор книги: Борис Каминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

Глава 8. Посещение завода Гужона.

6 марта 1905

Так сложилось, что после знакомства с Гиляровским время понеслось вскачь. Сам по себе Владимир Алексеевич не был виновником перемены в жизни переселенцев. Все было гораздо прозаичнее – решив проблему финансовой независимости, наши герои взялись за следующие. Правильнее было бы сказать – вляпались в новые 'по самое не хочу'.

Между тем некоторое влияние на жизнь друзей репортер все же оказал. Через него Зверев познакомился с борцовскими клубами, коих оказалось неожиданно много. Все говорило о приличной конкуренции на этом рынке. Клубы жили своей специфической жизнью, в которой удаль сочеталась с коммерческим расчетом, а честь – с откровенным предательством. Одним словом, все было как у людей.

Взяв Зверева под свою опеку, Гиляровский с размахом знакомил его со 'своей' Москвой и 'своими' москвичами. Как прилежный ученик Димон очень скоро пропитался психологическим настроем того времени, оброс множеством полезных и бесполезных знакомств.

Естественно, во всех этих перипетиях Зверев знакомился и с местными дамами. Итогом явилось удручающее друзей обстоятельство: несколько раз Дмитрий Павлович не ночевал дома. Позже всплыло отягощающее обстоятельство: всякий раз он ночевал у новой женщины. А с другой стороны, куда ему было деваться, коль так сильно хотелось спать. Попутно Зверев искал возможность получения надежных документов.

Ильич тоже не скучал. Он натаскивал Зверева и Федотова в разговорном инглише и дойче, но более всего Ильича захватило писательское ремесло. Каждый вечер он впадал в муки творчества. При этом он осваивал сразу два предмета: владение перьевой ручкой и 'местной' грамматикой. Было забавно наблюдать, как взрослый дядька, обмакнув перо в чернильницу, выводит каждую буковку, по-детски старательно, высунув кончик языка. По всему было видно, что Мишенин ловит кайф.

Федотов тем временем изучал местную промышленность. До сего дня он побывал в паре мелким мастерских, так сказать для разминки, чтобы в глазах серьезных людей не выглядеть совсем уж профаном. Сегодня был первый 'выезд в большой свет' – Борис с математиком направились на Московский металлургический завод. По меркам начала двадцатого столетия 'завод Гужона' (так его здесь называли) был настоящим гигантом. Первая встреча с настоящей технической элитой этого мира у обоих вызывала легкий мандраж.

При безветренной пасмурной погоде сани мягко скользили по выпавшему ночью снежку.

– Ильич, ты не в курсе, как у нас назывался этот флагман металлургии?

– Серп и Молот. Завод был основан недалеко от Рогожской заставы в 1880 году французским подданным Юлием Петровичем Гужоном. Выпускал листовой и мелкосортный прокат. В 1913 году работали семь мартеновских печей, выплавлявших 90 тысяч тонн стали. Москвичи прозвали завод костоломным из-за высокого травматизма.

– Ну, Ильич, у тебя и память!

Попетляв по кривым улочкам Марьиной слободки, сани вырвались на Александровскую, по которой легко заскользили к центру. Дорога здесь была накатанной. Тонконогая лошадка рыжей масти бежала легко. Соломенные крыши незаметно сменились крытыми дранью. Чуть позже стали появляться небольшие особнячки, сначала деревянные, а позже и каменные.

Выехав по Самотечной на Садовую, переселенцы оказались в престижном районе. На тротуарах толчея и людской гомон. На дороге рысящие друг за другом экипажи, громкие посвисты лихачей и сердитые трели местного конного 'гаишника'.

По заснеженным тротуарам тяжело бухали сапогами мужчины. Все в круглых шапках. Иного головного убора московская Русь не признавала. Нарушая все мыслимые и немыслимые правила уличного движения, два ухаря в суконных зипунах наискосок через улицу везли на салазках гроб. Пробка образовалась мгновенно, но 'гаишник' не вмешивался, дело-то житейское, в том смысле, что у людей горе.

Не в пример мужчинам, даже в этой толчее женщины умудрялись выглядеть изящно. В длинных до пят пальто и шубках. Почти каждая в замысловатой шляпке, украшенной перьями. Одни степенно вышагивали по тротуарам, другие с визгом проскакивали перед мордами лошадей. То тут, то там раздавалось привычное:

– Куды прешь, вот я тебя.

Первые этажи зданий занимали бесчисленные лавки и магазинчики. Часто встречались трактиры и ресторации.

Перед каждым заведением висела выполненная маслом вывеска. Завитушки по углам смотрелись наивно, но мило.

Зверев как-то взялся показать здешнему миру настоящую рекламу. На бумаге появились резкие линии. Одетые в кимоно борцы с квадратными челюстями лихо бросали друг друга на маты. Глядя на этот рекламный продукт, Мишенин заметил, что он опасается нашествия всех психов города, а вслед за ними психиатров.

Столицу своего времени переселенцы знали больше по станциям метрополитена, но со здешней познакомились основательно. Обоим периодически казалось, что они узнают отдельные здания, существующие и в их родном времени.

Впереди показалась Сухаревская башня.

– Борис, а помнишь, как мы тогда остолбенели?

Местная достопримечательность перегораживала Садовое кольцо. С проезжей части проезд под башней не просматривался. Таким же узким был объезд. Неудивительно, что в тридцатые годы башню снесли – даже в этом времени здесь постоянно образовывались заторы. Не сберегли потомки такое чудо.

Сразу за башней красовался 'Странноприимный дом Шереметьева'. В другом мире он носил 'грозное' имя 'НИИ имени Склифосовского'. Ильич в который раз оценил гармонию, потом передернул плечами – ему привиделись бетонные коробки института.

Борису эту площадь показал его троюродный брат Славка Егоров. Тот день тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года выдался знойным. Размеренные жарой и пивом, они сидели в скверике против института. Споро разделывая сушеную тараньку, Славка рассказывал, что где-то тут их общие предки держали мясную лавку. Из той родовой линии Борис знал только Егорова и немного помнил свою бабушку, урожденную Колотушкину.

Сейчас Федотову отчаянно захотелось пробежаться по округе и выспросить, где тут находится лавка Колотушкиных. Одновременно в душе поднимался протест: Борису казалось противоестественным увидеть совершенно незнакомых людей, зная, что для кого-то из них он внучатый племянник, а для кого-то и праправнук. От таких мыслей по спине пробежали мурашки. Вместе с тем, он был уверен, что он непременно побывает под Можайском, где в селе Вяземском сейчас проживает двенадцатилетний подросток, будущий георгиевский кавалер войны четырнадцатого года, Степан Гаврилович Федотов.

При въезде на 'Высокий яузовский мост' переселенцы обомлели – до пасмурного горизонта простиралась равнинная одноэтажная Москва. Среди безбрежного моря домов и домишек возвышались купола великого множества церквей. Справа на линии горизонта угадывались башни Кремля.

– Борис, это и есть наша православная Русь!

Патетика в голосе Мишенина излишней не показалась. Федотов был зачарован. Такой же вид открылся ему в декабре две тысячи третьего. В тот день он стоял на берегу Туры, протекающей через центр Тюмени. Его тезка Борис Василевский с гордостью показывал ему свой город. На низком противоположенном берегу до горизонта ютились домишки. Было ощущение, что сквозь них в небо порастают строящиеся купола церквей.

В этот момент Федотов с необыкновенной ясностью осознал, сколь близки эти два мира, как один является естественным продолжением другого. В душе поднялась та же сумятица, что нахлынула на Сухаревской площади.

За мостом экипаж свернул к Рогожской заставе. По мере удаления от центра дома стали понемногу хиреть. По всем признакам они вновь приближались к окраине.

На площади, венчающей Рогожскую заставу, стоял гвалт. Многочисленные экипажи, от пролеток и розвальней до тяжелых грузовых телег, заполнили все пространство. Воздух был напоен запахами эпохи 'гужевого транспорта'.

– Куды прешь, а ну осади, – орал звероподобного вида кучер плюгавому мужичонке, безуспешно пытавшемуся развернуть свою телегу.

– Эй, Сидор, ты цену не сбивай, не то опять отдубасим.

– Прруу, проклятущая, куды тебя несет.

Рогожская площадь была биржей наемных экипажей самого разного свойства. Тут даже стояло несколько приличных карет. Баре и дельцы нанимали их для визитов. Рядом же стояли допотопного вида колымаги, в которых провожали покойников. Но в основном на этой площади нанимали тяжелые сани и телеги для перевозки больших грузов. Площадь славилось обилием питейных заведений. Из ближайшего вместе с клубами табачного дыма и крутого мата вывалила ватага пьяных оборванцев. Один, в котелке с оборванными полями, едва не угодил под копыта, вызвав гогот подельников.

– Сейчас на Рогожке лошадку попоим. Давай копейку, барин, пойло за счет седока, – сказал, повернувшись к Борису, кучер.

Федотов молча протянул Ивану медную монетку. Этот кучер, владелец довольно приличных саней, стал у переселенцев 'штатным' извозчиком. Иван строго чтил предков. Предки же ему мудро предписывали деньги за проезд брать только по окончании поездки, но на текущие расходы брал по мере надобности. Точь-в-точь, как сформулировано в законе РФ о предоставлении услуг. Видимо, такой подход Иван считал признаком 'хорошего тона', и отговорить его от 'заветов предков' оказалось невозможно.

– Вот супостаты. Чужих со своим ведром не пущают, а за ихнее копейку выплачивай сторожу в будке, а тот с начальством делится, – продолжал бурчать Иван.

С площади свернули налево на Золоторогожский вал. Здесь почти повсюду стояли новые деревянные дома.

– Борис, ты обратил внимание, что дома тут какие-то не такие?

– Честно сказать, сам голову ломаю. Вроде бы архитектурных изысков не наблюдается, а дома другие и все тут.

– Иван, – обратился Борис к кучеру, – а что тут дома не как у нас?

– Так, барин, здесь же пришлые живут. Все больше из Владимирской губернии. Эвон гляньте, какие у них наличники да солнышки деревянные на всех домах. Как стал господин Гужон завод строить, так и понаехали тут всякие.

Было непонятно, одобряет Иван пришлых или нет. Вернее всего, 'солнышки' ему нравились, а вот всяких пришлых он бы видеть не хотел.

После переезда через железнодорожный путь впереди показались толстенные кирпичные трубы завода, а через пять минут экипаж остановился на заводской площади.

Заводоуправление оказалось двухэтажным приземистым зданием из красного кирпича. Над железной крышей возвышался частокол труб. То ли из-за этих труб, то ли из-за сырой погоды здание казалось мрачным. Справа от заводоуправления над двустворчатыми воротами дугой красовалась вывеска 'Товарищество Московского металлургического завода'. Перед воротами прохаживался усатый городовой. Форменная шинель и мерлушковая круглая шапка дополнялись непременным атрибутом власти – шашкой в изрядно потертых ножнах. В точности, как старенький ментовский автомат. Судя по всему, господин Гужон умел обеспечивать охрану своей собственности из городской казны.

Площадь окружало несколько добротных двухэтажных домов, среди которых выделялось три каменных.

При входе в заводоуправление Борис поинтересовался у губастого парня рязанской внешности, где можно переговорить о размещении заказа.

– А это, господа, на первый этаж, к господину Фролову. Он приказчик по заказам. Вы пройдите по коридору. Там табличка висит.

В комнатенке едва хватало места на два канцелярских стола и на шкаф с бумагами. От потрескивающих в печурке дров было тепло и уютно. Настроение стало меняться к лучшему.

Один из сидящих, подняв невыразительное, одутловатое лицо, тут же вновь уткнулся в бумаги. Ситцевые нарукавники смотрелись архаично, но здесь это было нормой.

Второй оказался противоположностью первому. Открытое лицо. Широко расставленные глаза смотрели на посетителей приветливо.

– Чем обязан, господа?

Голос улыбчивого господина оказался неожиданно сильным. Мишенин был готов биться об заклад – владелец голоса непременно поет в церковном хоре.

– Здравствуйте, мы к господину Фролову, – ответил Борис.

– Я и есть Фролов Егор Филиппович, вы что-то хотите заказать?

– Очень приятно, господин Фролов. Позвольте представиться, Федотов Борис Степанович, я по электрической части, а моего друга зовут Мишенин Владимир Ильич, он математик, – Борис указал на смутившегося Доцента. – Мы заехали выяснить, нельзя ли на заводе заказать детальки по нашим эскизам.

– А позвольте-ка взглянуть, может, что и подскажу по своему разумению. Извините, господа, отвлекусь.

Фролов повернулся к 'одутловатому':

– Егорыч, ты не забыл зайти к Крюкову в литейный? Ты спроси его, когда будут готовы опоки для Зиновьева, второй день тянет.

Федотов достал заготовленные дома чертежи элемента молнии. Вычерчивая эскиз, Федотов столкнулся с тем, что не знает здешних требований к чертежам. Конечно, общие принципы не могли за столетие радикально измениться, но кое-что могло измениться существенно. Не мудрствуя лукаво, Борис воспользовался требованиями Единой Системы конструкторской документации, или, как говорили в его мире, ЕСКД.

В принципе можно было изобразить любую деталь, но делать сложную смысла не было. Чертежи служили только предлогом к разговору, а целью было знакомство с местными технологиями. Была еще одна задача: Борис хотел выяснить, известно ли кому о 'проданной' идее молнии.

Протягивая приказчику чертежи, Федотов пояснял:

– Господин Фролов, мы только недавно прибыли из Южной Америки, так вы не обессудьте на наше незнание. Давно на родине не были. Может, что и подскажете по чертежам. Кстати, Егор Филиппович, а на заводе есть конструкторское бюро?

– Конструкторское бюро? – в голосе Фролова прозвучало недоумение. – Может, вам нужна чертежная?

– Если в чертежной разрабатывают чертежи машин и механизмов, то, скорее всего, нам туда.

– Судари мои, вы и верно давно не были в родных пенатах. Иногда вас трудно понять. Что значит разрабатывать чертежи? Может, вы имели в виду выделывать чертежи или чертить?

Фролов на секунду задумался.

– А знаете, отправлю-ка я вас к начальнику чертежной.

– Очень хорошо, но, если Вас не затруднит, гляньте на наши рисунки,– попросил Борис. – Может статься, что и ходить к уважаемым людям рановато.

Пока Фролов рассматривал эскизы, Борис изучал его реакцию, пытаясь догадаться, все ли тому ясно.

– Э-э-э, Борис Степанович, а что это такое? – показал Фролов на символ шероховатости. – Кстати, вы все изобразили в миллиметрах?

– Ну да, в миллиметрах, а что надо было в дюймах?

– В дюймах-то привычнее, но, Борис Степанович, это же какие крохотульки! И из чего вы хотите их делать? – Фролов пальцами показал размер элемента молнии.

– Сделать надо из бронзы, а касательно размера ... так их надо под сотню тысяч.

После таких слов Фролов отложил чертеж. Внимательно посмотрел на посетителей. Видимо, то, что предложили переселенцы, коренным образом выходило за привычные рамки.

– Господа, вы меня не разыгрываете? – с надеждой в голосе спросил Фролов. – Я, наверное, поступлю против правил, но такой заказ ... я полагаю, что это не для нашего завода. Мы все больше по крупным деталям работаем. Нет, вам непременно надо зайти к главному инженеру и в чертежную. Это сколько же пудов бронзы потребуется?

По всему было заметно, что Фролов огорошен.

– Егор Филиппович, а вы могли бы подправить наш эскизик? Стыдно сказать, но я толком не знаю здешних норм. За деньги, конечно, – скороговоркой выпалил Федотов.

– Вот теперь я совершенно точно вижу, что вы иностранцы, – улыбнулся Фролов.

Было непонятно, к чему относится высказанное: то ли к предложению оплаты, то ли к признанию неграмотности.

– Впрочем, почему бы не помочь? Всенепременнейше помогу. Работы все одно толком нет. Завод наполовину стоит, так что время у меня есть. Да вы присаживайтесь. Вот и соседний стол свободен. Егорыч придет не скоро. Господин Мишенин, не откажетесь испить чаю? – засуетился Фролов.

Вскоре Борис с увлечением изучал нормы черчения столетней давности. Отличий от привычного ЕСКД оказалось гораздо меньше, чем он себе представлял. Они, в основном, касались способов нанесения размеров. Нашел он и символ шероховатости, хотя тот выглядел несколько иначе. Одним словом инженеру атомного века чертеж столетней давности был вполне понятен.

В разговор внес оживление Мишенин, спросивший Фролова о ЕСКД. Борису пришлось изворачиваться, поясняя, что в Южной Америке введена такая система. Впрочем, Фролов был теперь готов поверить во что угодно. Заодно друзья выяснили, что такая система здесь тоже существует. Называлась она на удивление просто – 'Правила черчения'. Фролов около часа растолковывал Федотову правила, с гордостью сообщив, что начинал он учеником чертежника.

– Егор Филиппович, я, возможно, поступлю опрометчиво, но у нас в Южной Америке людей принято благодарить. Вы же нас выучили правильно чертить, – произнес Борис, кладя на стол десять рублей.

Он совершенно точно понимал, что эта сумма завышена, но у него были к Фролову и другие вопросы.

– Ну что Вы, Борис Степанович, лишнее, явно лишнее, – смущенно начал отнекиваться приказчик, отодвигая ассигнацию.

– А вот и нет, Егор Филиппович, совсем не лишнее. Как говорят у нас в Америке, любой труд должен быть оплачен.

– И кто не работает, тот не есть, – ввернул Ильич.

– Все верно, Егор Филиппович, – едва подавив улыбку, продолжил Федотов. – Вы же ничего не брали у хозяина, так и совесть ваша чиста. Кстати, а не могли бы вы немного показать нам ваш завод?

– Так вроде бы не положено, – стал отнекиваться Фролов. – Впрочем, если только токарный цех показать. А знаете что? Мы сейчас пройдем к моему шурину, он начальник цеха. Если кто по пути спросит, так я скажу, что вы пришли посмотреть заказ от Котовцева.

Вставая, Фролов как бы случайно прикрыл купюру папкой.

До токарного цеха шли около получаса. По территории завода телеги развозили какие-то заготовки, вдалеке слышался свисток маневрового локомотива. Цех произвел на посетителей сильное впечатление. Во всем чувствовались размах настоящего дела. В мрачноватом здании с четверть версты длиной вдоль стен стояли станки. Половина станков имела привод от одного вала, вторая часть от другого. Таким образом регулировалась загрузка. Паровой привод мерно пыхтел за стеной, неторопливо вращая правый вал. С него шкивами вращение передавалось на станки. Эти мастодонты даже математику показались допотопными и медлительными чудовищами.

Свет частью проникал через запыленные окна в стенах, а частью через окна в крыше. В целом освещенность была отвратительной. В воздухе пахло машинным маслом и горячей кожей ремней. У входа ухал паровой молот, а пылающий горн распространял едкий запах сернистых газов. Подле этого агрегата суетились три человека. Один из них, здоровяк в кожаном переднике, переворачивал клещами стальную заготовку. Глядя на него, Ильич в очередной раз поверг всех в недоумение:

– Расход калорий у молотобойца самый большой из существующих ныне профессий. За восьмичасовой рабочий день он тратит до двенадцати тысяч килокалорий.

Простите, не понял, за сколько часов? – изумился Сергей Никифорович. Так звали шурина приказчика.

– Сергей Никифорович, – вступился за товарища Федотов. – Владимир Ильич посчитал расход энергии молотобойца за восемь часов. А за одиннадцать часов расход будет на четверть больше.

Друзья уже знали, сколько здесь длится рабочий день.

– Не на четверть, а на тридцать семь с половиной процентов, – педантично поправил Бориса математик.

– Сергей Никифорович, а как вы регулируете загрузку цеха? – чертыхаясь, Федотов отвлек 'экскурсовода' от опасной темы.

Шурин приказчика с гордостью рассказывал о своих заботах, время от времени с почтительной опаской бросая взгляды на странного математика.

– Борис Степанович, а какие обороты делают ваши станки? – получил коварный вопрос Федотов.

– Честно говоря, не знаю, я же электрик. Электродвигатель дает полторы тысячи оборотов в минуту, а скорость резания регулируется редуктором.

– Вы хотите сказать, что у вас в Сантьяго-де-Чили стоят электрические станки? – изумился Сергей Никифорович.

– Не знаю, как в Сантьяго, но на медном руднике многое на электричестве работает, – уверенно врал Борис. – Его же недавно американцы построили. Наверное, это выгодно. А станки там небольшие. – Борис руками попытался показать станок в пару метров длины. – Это же не основное производство.

– А позвольте вас спросить, что за резцы применяют на тех станках? – не унимался начальник самого большого токарного цеха Москвы.

– Сергей Никифорович, а вот этого я совершенно не знаю. Стояли там какие-то углеродистые, а какие – одному богу известно. Читал где-то, что особо твердые детали режут алмазным инструментом, но это, кажется, применяют только при сверлении морских орудий.

В конце этой импровизированной лекции Федотов сумел уговорить заводчан после работы 'посидеть' за знакомство.

Увидев выходящих из проходной нанимателей, кучер было встрепенулся, но тут же уныло опустил плечи. Он догадался, куда повезет четверых пассажиров. Он уже не радовался дополнительному заработку.

***

Возвращаясь домой, Федотов перебирал в памяти детали вечера.

Первый тост 'за знакомство' оказался прелюдией к расспросам о жизни 'чилийцев'. Сегодня Ильич был в ударе. Все прочитанное в публичке и извлеченное из глубин его памяти превратилось в хорошо отрепетированные байки. Жизнь южноамериканских аборигенов, хоть и нищенская, но, на взгляд европейца, отдавала таинственностью. На главный праздник Fiestas Patrias (День родины), все непременно пили молодое вино, ели традиционные пирожки эмпанадас и лихо отплясывали куэку.

Их католическая вера оказалась своеобразной смесью католицизма и язычества. Остроты добавил Федотов, припомнивший физиономии киношных мексиканских бандитов. По Федотову, все бандюганы были плохо выбриты и беспробудно пили национальный напиток – виноградную водку писко.

На этом фоне жизнь переселенцев оказалась ничем не примечательной.

В завершение Борис решил блеснуть эрудицией, вспомнив о чилийском поэте Пабло Неруде. Знание-то Борис показал, но тут же получил чувствительный тумак от Доцента, который доподлинно знал, что Пабло родился в 1904 году! Ильич решил исправить впечатление, добрым словом помянув поэтессу Лусилу де Мариа дель Перпетуо Сокорро Годой Алькайяга, больше известную под псевдонимом Габриэла Минстраль.

Заводчане 'прониклись'. От фиаско друзей спасло то обстоятельство, что заводчанам была ближе поэзия токарных станков.

Вскоре переселенцы убедились в незыблемости российских традиций – после третьей разговор коснулся политики. О грозных событиях переселенцы знали и меньше, и одновременно много больше местных. Вот только затрагивать эту тему в присутствии слегка осоловевшего Доцента было безумием. Перевести разговор на 'промышленные секреты' Борису удалось только чудом. Зато 'производственное собрание' прошло на славу. Описания нюансов технологий перемежались сетованиями на снабженцев, а рассказы о точности обработки сменялись историями о легендарном Кузьмиче, который, приняв 'мерзавчик', точил, как бог.

Природу, однако, обмануть не удалось. После седьмой или восьмой рюмки политика заняла-таки свое почетное место. Стараниями Бориса математик к тому времени лишь беззвучно хлопал глазами. Был момент, когда он на мгновенье очнулся. К счастью, только для того, чтобы процитировать Экклезиаста: 'Все в мире суета и томление духа, но восьмое марта близко, близко'.

Наверное, Ильич устыдился неприличного продолжения, оттого, окинув окружающих орлиным взором мутных глаз, вновь впал в летаргию. На этот раз до утра.

Состояние Ильича не мешало Грише Фролову увлеченно решать мировые проблемы. Каждую свою мысль он предварял словами: 'Вы представляете себе, господин Доцент'.

В конце вечера Сергей Никифорович посоветовал Федотову не тянуть с открытием своего дела и непременно взять к себе Фролова. Помолчав минуту, он добавил, что в другой раз надо бы подготовить чертежи сложной детали, тогда и узнать о заводе удастся больше. По всему выходило – настоящую цель посещения завода скрыть не удалось. Нечто подобное Борис ожидал – начальник ведущего цеха промышленного гиганта не мог быть заурядным администратором. Прощаясь, Сергей Никифорович продемонстрировал Федотову еще одну российскую традицию:

– В другой раз непременно загляните на завод Дукса. Там вы найдете много интересного. Кстати, на Дуксе механиком служит мой двоюродный брат, можете смело к нему обращаться. Непременно поможет.

Уже входя в дом, Федотов с любопытством отметил, что мелкое шулерство с 'заказом' доставило ему эстетическое удовольствие.