Текст книги "Ох и трудная эта забота из берлоги тянуть бегемота."

Автор книги: Борис Каминский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Глава 21. Арестант Вова и лирический вечер.

Начало июня.

До гостиницы Федотов добрался к десяти утра. Мишенина в номере не оказалось. Подивившись, куда могло занести этого ипохондрика, Борис обнаружил кадку с пальмой. Житель субтропиков до сего момента оставался незамеченным. Спустился вниз. Портье сообщил, что господин Мишенин не показывался несколько дней. От этого известия на душе тревожно тренькнуло. На Вову такое было не похоже. Увести, как теленка, его, конечно, могли, но кому сдалось такое сокровище? Вернувшись в номер, Борис тщетно пытался найти записку. Тревога за Мишенина стала перерастать в панику и куда только подевались коварные замыслы относительно его жизни. Отчаянно захотелось, чтобы рядом оказался Зверев, одновременно удивило подспудное желание спрятаться за чужую спину. Прежде всего, надо было срочно найти хоть какую-то зацепку, хоть намек на причину исчезновения Ильича. После этого можно телеграфировать Звереву или начинать самостоятельные поиски.

От 'разумных' мыслей сумбур немного отступил, уступив место трезвым размышлениям. До стоящего посреди номера Бориса наконец дошло – начинать надо с технического комитета, куда Ильич направился 'качать права'. Вот она отправная точка поисков. Но куда его понесло дальше и как именно искать человека в незнакомом городе, представлялось с трудом. Мысль привлечь полицию возникла и тут же растворилась – сказался стереотип жителя 'просвещенного' века.

Технический комитет находился в здании департамента торговли и мануфактур. Пока извозчик гнал к этому зданию, в голове крутился вопрос – к кому из местных обратиться. К Эссену, а может к Попову? Но стоит ли их привлекать? Нет, конечно. Впутывать потенциального заказчика в собственные проблемы – последнее дело, а на профессора надежды мало. Справа проплыла вывеска 'Слава Петрограда' – мелькнула спасительная мысль посоветоваться с писаками.

– Тормози!

Одиннадцать утра для журналистской братии рановато. Обычно здесь собирались к двум часам, но чем черт не шутит. На месте оказался Свищев, про которого коллеги по цеху дружески говорили: "Свищев крупный шантажист, он меньше трех рублин не берет". Виктор Сергеевич был довольно мрачной внешности тип, писавший фельетоны: "По камерам мировых судей".

Сомнения репортера были развеяны пятидесятирублевой купюрой задатка. Выслушав Федотова, он пояснил диспозицию:

– У нас, репортеров, негласно разделены округа, и вам, можно сказать, повезло: это моя вотчина. Касаемо вашего приятеля, знаю доподлинно – по уголовным делам он не проходил. Вчера последний раз справлялся. Мне бы такое сообщили. Другое дело, если труп обнаружили без паспорта, – обрадовал Федотова Свищев, – тогда надо объезжать городские морги. Хуже если камень к ногам и в Мойку. Такое случается. Да что греха таить – частенько случается. Всплывёт, конечно, но к концу лета. Никак не раньше.

Свищев безмятежно пялился на Федотова своими карими глазами. По лицу репортера было трудно понять, шутил он или нет. Скорее всего, и шутил, и готовил к худшему. Предложение заехать в комитет департамента Свищев отмел сразу:

– Господин Федотов, давайте потолкаемся в околотке, там у меня все прикормлены. Да не волнуйтесь Вы! Если в полиции о вашем приятеле не знают, так сей же час поедем в департамент, но сначала я пройдусь по околотку, а вы будьте рядом.

Когда-то Борис заглядывал к своему приятелю в райотдел милиции. Околоток пахнул привычными запахами и звуками. Сейчас Федотов готов был поклясться, что окажись он в древнем Риме, подобное заведение встретило бы его такими же 'ароматами и мелодиями'. От этого он почувствовал себя увереннее. Вот что делает с человеком 'знакомая' среда.

– Гриша, а скажи-ка мне, не поступал ли в околоток математик? – по-свойски продолжал пытать околоточного надзирателя репортер.

Григория Ивановича Топоркова нашли в крохотном кабинете. Был он упитанным мужчиной несколько выше среднего роста. На мясистом лице умещались такой же мясистый нос, губы и щеки. Места едва оставалось для маленьких зорких глазок, что мгновенно занесли приметы Федотова в 'картотеку'. С юмором у Топоркова оказалось все в порядке:

– Это что за новости? Ширмачей знаю, майданщиков и медвежатников знаю, а от математиков бог миловал, эта братия по какому делу будет?

Борис выпал в осадок: Топорков перекрестился на манер Чавеса, издевающегося над Бушем младшим. Не хватило только трибуны ООН.

Наблюдая дружеский треп, Борис с изумление осознал, что присутствует при циничной торговле живым товаром. Газетчик мастерски выведывал у полицая о Мишенине, а Топорков столь же мастерски оценивал каждый бит информации. Ни тот, ни другой не произносили ни имен, ни сумм. Почти с первых же слов стало ясно, что о Мишенине здесь знают и он здоров или почти здоров. Это была как бы бесплатная информация 'для родственников'. Сказать, что Федотов почувствовал облегчение, значило бы промолчать. С сердца будто камень свалился, что не укрылось от маленьких зорких глаз. Может быть, поэтому дальнейшие переговоры пошли туго, а может, Григорий Иванович был не в духе. Разобрать Борис не сумел, но вмешался:

– Хм, скажете тоже, неблагонадежен. Наш Вова, считай лучший царский опричник, почище вашего будет.

– Вашего, не вашего, а людям мешал да дворнику конституцией угрожал. По матушке прошелся.

– По матушке, это враки! – твердо заявил Федотов. – Не умеет, а вот конституцией мог и отхреначить. Запросто мог. Он же у нас ученый. В Берлине преподавал, – для пущей убедительности приврал Борис.

Прозвучало главное: 'Людям в комитете мешал, дворнику угрожал'. Ни названия комитета, ни фамилии заявителя. Оставалось выяснить, была ли в таком ответе изощренность матерого сыскаря, или Ильича действительно сдал дворник, без всякого заявления от 'потерпевшей' стороны?

Ответ полицая подтолкнул к анализу: 'Собственно, а почему обязательно должно быть заявление? Разве чиновник получит барыш, если надолго упечет изобретателя за решетку? Нет, не получит. Зато после пары дней отсидки слупит с сидельца вдвойне. Кстати, а ведь скорее всего это отработанный прием. Спровоцировать придирками и на том заработать. Надо бы проверить. Другое дело, если Ильич разошелся всерьез, тут оплеухой от дворника чиновник не удовлетворится. Остается уточнить, есть ли заява'.

– Григорий Иванович, просветите меня грешного: часто вам подкидывают таких полоумных? В комитете изобретателю по зубам, а вам возись с этими психами.

– Хватает, – с затаенной тоской процедил Топороков.– Правильно вы изволили выразиться. Психи они и есть психи. Лезут со своими прожектами, людям мешают. Намедни один такой все орал, мол, найдет управу. Пришлось отписать судье, да все без толку.

Судя по реакции Топоркова, психов хватало, но письменного заявления скорее всего не было. Не прозвучало и неприязни к Мишенину.

По-видимому, накрученный друзьями, Ильич начал требовать в комитете 'справедливости'. В результате 'обиженные' чиновники вызвали дворника. Тот, как водится, зарядил математику оплеуху и доставил безобразника в ближайший околоток. Дальше Ильич присмирел -наука пошла впрок.

– Григорий Иванович, а не можете ли вы подержать у себя этого буяна еще три дня? Припугнуть, но без членовредительства. А я такого не забуду, вот господин Свищев подтвердит.

Сквозь невозмутимость мелькнула настороженность. Пришлось пояснять.

– Понимаете, ученые, они, как дети малые. Их розгами воспитывать надо, чтобы впредь не срывались. Нашего Ильича третьего дня ждет к себе сам контр-адмирал Бирилев, так вы постарайтесь, очень уж он высокого о себе мнения. Верно, я говорю, господин Свищев?

Призывая в свидетели репортера, Борис изобразил искреннюю тоску.

– И нашего 'японца' презрением обидел, а человек к нему со всей душой, – поддержал Бориса Свищев. – Да вы завтра подходите в 'Славу Петрограда', а мы пока с Григорием Ивановичем потолкуем.

Все было обозначено. Оставалось надеяться, что сумма окажется не слишком солидной.

Сумма неподъемной не оказалась. Более того, если бы не визит Федотова в околоток, Ильича в тот же день выпроводили бы на волю со штрафом в пятьдесят рублей. Благодаря хлопотам Федотова штраф уменьшился до десятки, но сами хлопоты обошлись в сотню.

Сказано было буднично. Карие глаза Свищева при этом задумчиво смотрели вдаль, как бы давая понять, что и ему не помешал бы некоторый гешефт. О полтиннике репортер 'забыл'. Борис ничего не имел против поощрения взяточников. Не то, чтобы это было очень приятно, но открывало некоторые перспективы.

Есть разные способы узнать особенности системы защиты правопорядка. Можно пройти через ее жернова в качестве пострадавшего или, как Ильич, оказаться нарушителем спокойствия. Гораздо полезнее посидеть в компании 'блюстителей'. Предложение было высказано и принято.

В ресторации Борис познакомился с двоюродным братом Топоркова. Виктор Михайлович сумел получить образование и дорос до мирового судьи. Получился идеальный тандем: старший хватает – младший судит. У Федотова, правда, по ассоциации из памяти всплыли несколько другие строки: 'Отец, слышь, ворует, а я отвожу', но знакомить местных с таким 'Некрасовым' Борис благоразумно воздержался.

После пары 'мыслей за знакомство' началось взаимное прощупывание. Вспомнились комичные и не очень эпизоды, после чего блюстители стали просвещать Федотова.

– Борис Степанович, да за что же вашего математика в кутузку-то определять? Он же ничего не натворил. А что его отвели в околоток, так господин столоначальник частенько доводит до скандала и все об этом знают. Пытался он одного очкарика засудить, да не получилось. Судья так и сказал – нет достаточных оснований.

– А если бы столоначальник написал, что Мишенин царя поносит?

– Если бы, да кабы. Да если бы и написал напраслину, вы думаете так легко в суде лжесвидетельствовать? Нет, дорогой мой, не всякий возьмет на себя такой грех, а что ваш Мишенин социалист?

От такого подхода Борис слегка сбледнул с лица. Пришлось объяснять, что друг его не только не социалист, но даже наоборот. В ответ на что он услышал насмешливое:

– Да неужто мы не видим, что за человек ваш математик?

Постепенно перед Федотовым раскрывались особенности местной системы защиты порядка и судопроизводства. Околоточные надзиратели следили за положением дел в своих округах. Возможностей у них было одновременно и больше, и меньше, чем у коллег из ХХI века. Формально околоточный мог любого человека привести в околоток. С уголовниками так и поступали, но хватить даже мещанина, без особых на то оснований, было не принято. Тем более, когда дело касалось служивого или дворянского сословия. Да и судейская система без доказательств не выносила обвинительных решений.

– Так-таки и нельзя засадить безвинного человека? – зацепил младшего Борис.

– Отчего же нельзя, можно, – спокойно поглаживая бородку, растолковывал Федотову правила игры мировой судья.– Взять, к примеру, случай, если у кого-то можно отсудить имущество. Если куш большой, то и свидетелей найдут и обвинят во всех смертных грехах. Не обвиняют только в измене.

– Интересно, почему же, – с недоверием протянул Борис

– А потому, уважаемый, что в таком случае все имущество осужденного отписывается в казну. Невыгодно-с так обвинять.

– Как же тогда борются с инакомыслием?

Со слов Виктора Михайловича сохранение политического статус-кво державы выглядело своеобразно. С одной стороны, об изменении строя нельзя было даже думать. Под запретом были любые формы обсуждения этой проблемы. С другой стороны, даже высшая знать регулярно устраивала посиделки, изучая последние европейские политмоды. Политическим сыском занималось третье отделение жандармерии, но особой эффективностью эта деятельность не отличалась. Марксизм победно шествовал по просторам России.

– Похоже, что строгость законов компенсируется необязательностью их исполнения? – бросил пробный шар Федотов.

– Мне ближе цитата Вяземского: 'В России суровость законов умеряется их неисполнением', – выкатил помалкивавший до того Топорков.– А что это Вы, Борис Степанович, все о политике и о политике, я вам расскажу случай из нашей грешной жизни.

Под байку, о молодом околоточном, стырившим вещдок ценой в десть копеек, Борису оставалось только удивляться, как в первые месяцы переселенцы опасались разоблачений. В те дни они всерьез поговаривали о словаре запрещенных терминов. Теперь эти опасения вспоминались со стыдом. Никакому жандарму и голову не могло прийти потребовать объясниться по поводу технических знаний переселенцев. Сейчас Борис был уверен, что проболтайся он даже о грядущей мировой войне и революции над ним просто посмеются.

Местные менты оказались пунктуальны. Третьего дня, почти ровно в девять утра дверь околотка отворилась. Щурясь от утреннего солнца, на пороге появился Мишенин. Под его левым глазом светился пожелтевший фонарь. У обоих встречающих мелькнула одинаковая мысль: 'Умеют тут дворники работать', а вечером поезд 'Санкт-Петербург – Варшава' понес двоих переселенцев к новой жизни. Так казалось тому из них, кто стыдливо прикрывал лицо поднятым воротником.

***

Полумрак гостиной. Волнующий аромат женских духов. Стоящий на полу подсвечник едва освещал лица посетителей литературного салона Сологуба.

Религиозно-философский доклад о свободе личности, переселенцу был малопонятен. В своем времени такого он не мог слышать в принципе. Присутствующие же отреагировали живейшим образом:

– Ну что там, ну ведь не могу же я думать, нельзя же думать, что Христос был просто человек... .

Послышавшийся слева молодой женский шепот прервался. Под стать ему был ответ, такой же непонятный и с придыханием:

– Конечно, Он... Господи, прости! – Федотов буквально почувствовал, как в этот момент перекрестилась говорившая. – Он, может быть, Денница... Спавший с неба, как молния.

'Ну, девки шпарят! – Федотов восхищенно мотнул головой, как бы отдавая дань степени очумелости. – А, хорошо-то как! Если бы не клуши слева, подумал бы, что в студенческом общежитии'.

Гости сидели, кто на полу, кто в креслах. Борис выбрал место на ворсистом ковре в углу. От экзальтированных девиц его прикрывал фикус, а справа пристроился молодой человек по имени Корней. Откинув голову, Борис с удовольствием расслабился.

На следующий день после отъезда друзей в Германию вышел номер 'Кронштадского вестника'. В нем была пространная статья о феноменальном успехе российских ученых. Радиостанция была обозвана приемо-передатчиком. В статье писалось о возможности ведения переговоров в телефонном режиме. Приводились размеры, делался акцент на ничтожном электропотреблении и феноменальной дальности связи. О схемотехнике было сообщено предельно лаконично: 'В аппарате используются революционные принципы генерации высокочастотной энергии, разработанные российскими изобретателями, что оставит ведущих мировых конкурентов далеко позади'.

Статью подписали А. Попов, фон Эссен и никому ранее неизвестный Б. Федотов. Приятно было увидеть опубликованный текст. Представилось, как засуетятся 'супостаты' и на душе потеплело. Особенно порадовало упоминание о приоритете российских ученых и отставших конкурентах. Против этой фразы более всего возражал Попов. В этой России такое выпячивание российских достижений в научной среде не приветствовалось. Дело дошло до резкостей:

– А мне плевать на предрассудки. Это русское достижение и точка! По-иному не будет! Америкосы не стесняются себя рекламировать, и мы не будем.

С этого момента пришло время поисков настоящих финансов. Почти неделю Федотов ошивался по юридическим конторам, выясняя, как заключаются договоры и на какой процент может рассчитывать изобретатель. На самом деле распространялась весть: 'Граждане настоящие инвесторы, вложите много денег и будет вам счастье, правда, более чем на десять процентов от участия в деле рассчитывать вам не стоит'. Для этого в каждой конторе давались внятные пояснения о существе и эффективности изобретения. В ответ он видел выпученные глаза, мол, своими деньгами рискует миллионщик, поэтому изобретателю и десяти процентов много. Таково было мнение российских юристов начала ХХ века. Что самое удивительное, такую же цифру Федотов слышал и в своем времени. Мнение – мнением, но если изобретателю ждать, что ему найдут управляющих, построят производство и обеспечат сбыт, то и десяти процентов такому изобретателю много. Тем паче, что история знала примеры, когда во главе своего дела вставал изобретатель. Только такой вариант устраивал Федотова со Зверевым и 'примкнувшего к ним' Мишенина. Эту мысль сейчас распространял Борис: 'От инвестора только деньги. Все остальной мы делаем сами. Распределение прибыли согласно долям 10/90, естественно в нашу пользу или идите лесом'.

Раздавшийся справа мужской баритон вернул Бориса к действительности:

В темном пламени свечи

Зароившись как живые,

Мигом гибнут огневые

Брызги в трепетной ночи.

'Брызги в трепетной ночи' задвинули финансовые проблемы на второй план, их место заняло 'писательское ремесло'. В конце недели Борис пытался подвигнуть на литературный подвиг двадцатидвухлетнего балбеса. Балбес только что окончил четвертый курс технологического института. Был он высок и худощав. Открытый лоб, зачесанные назад темные вьющиеся волосы. Ничто не говорило, что перед Федотовым будущий автор 'Аэлиты'.

На 'советского' графа Борис вышел через Сологуба. Узнав, что 'путешественник из Чили' направлен к нему самим Гиляровским, Федор Кузьмич проникся, пригласил на заседание своего литературного салона. Вопрос о Толстом восторга не вызвал, но адресок дал.

Борис полдня мелким бесом убеждал Толстого взяться за 'Аэлиту'.

– Алексей, почему бы вам не попробовать себя в приключенческом жанре?

– Борис Степанович, я же никогда не писал прозу. Боюсь, у меня ничего не получится, – обескуражено отнекивался будущий писатель.

К этой встрече сюжет с крутыми морпехами был вновь переработан. На этот раз в сторону канонического варианта. Звездная империя осталась, но все остальное было приближено к существующей реальности. Вместо ополоумевших ходяче-бродячих фалангеров, появились бронированные авто. Солнечная система оказалась давно покинутой и забытой. Вместо Марса перед читателем предстали покрытая дикой природой Земля и остатки человеческой цивилизации.

В солнечную систему космопластун Гусев попал в результате флуктуации подпространства. Приземлившись в районе комплекса Гизы, он с недоумением взирал на развалины египетских пирамид. Красавица Аэлита оказалась дочерью верховного жреца, исповедующего странную смесь христианства и культа бога Ра, а вместо восстаний угнетенных рабочих сюжет изобиловал приключениями полубандитского свойства.

После знакомства с сюжетом, предложение прошло 'на ура', но с подпространствами, биолокаторами и прочей фантастической требухой, произошел полный облом. Студент технологического института буквально захлебнулся от шквала обрушившихся на его бедную голову физических сущностей, а до Федотова, наконец, дошло, какая гигантская пропасть разделяет подростков начала и конца ХХ века. Зато стала вытанцовываться реалистичная концепция многотомной космооперы.

– Алексей, давайте сделаем так. Вы для пробы напишете главу с высадкой Гусева на планету, – Борис передал Толстому тщательно расписанную сцену высадки, – а я немного доработаю сценарий. Только не увлекайтесь разъяснением физики. Это мы сделаем позже.

Увы, из затеи ничего толком не вышло. Молодой Алексей Николаевич просто не умел писать. Текст изобиловал длинными предложениями 'ни о чем'. Против ожидания заторможенность и инфантилизм только усилились.

Сейчас вполуха слушая очередного стихоплета, Федотов крыл себя последними словами – отказывать людям всегда не очень приятно, особенно если ты сам их убеждал взяться за дело. С другой стороны не факт, что стиль изложения, свойственный концу ХХ века, здесь 'прокатит'. Отсюда напрашивался естественный вывод – надо попытаться поработать с графом.

Сегодня предстояла поездка в Москву. Поезд отправлялся поздно. Чтобы скоротать время, Борис решил заглянуть к Сологубу, заодно узнать, что такое поэтический символизм. Борис ожидал услышать призывы буревестника и революционное кипение.

Реальность сразила наповал! Вместо призывов к бунту здесь чтили чистую поэзию и говорили о новом религиозном сознании. К знатокам поэзии Федотов себя не относил. Прочно забытый школьный курс, да пара случайно выученных стихотворений современников. Из этого ряда выбивалась песенная поэзия 'у костра'. Здесь Федотов был почти корифеем, но кому в этом мире такое интересно? Тем более он был далек от темы: 'Интеграция индивидов, "мы" как субстанциональная основа' – таково было название сегодняшнего обсуждения.

Под нытье очередного прыщавого поэта в сознании всплыли издевательские строки Дольского:

И как всегда индифферентны, многозначительно бедны.

Российские интеллигенты, цвет умирающей страны.

Умом Россию не охватишь, у ней особенная стать.

Она глупа и не умыта, но есть чего поворовать.

(Что бы понять Федотова, читателю достаточно прослушать 'Господин президент' А.Дольского: http://muzofon.com/search/господин%20президент%20президент )

По ассоциации выстроилось: 'В молодости Саша Дольский пел такие же сладенькие песенки, а новое время воспринял в штыки. Так же мурлычут здешние, а потом будут проклинать большевиков'. Сделав столь неожиданное сравнение, Федотов почувствовал себя личностью неординарной. Почти знаковой фигурой. Это толкнуло по-новому посмотреть на собравшихся, благо народ все прибывал.

У противоположенной стены в кресле сидел устроитель салона Сологуб. Высокий, лысый, в роговых очках строгого школьного учителя, он таковым и являлся.

Рядом устроилась эпатажная молодая женщина. Черный жакет и ослепительно белая кофта с пышным жабо. Тонкая талия и длинные вызывающе открытые ноги фотомодели. Роскошная грива рыжих волос, живые глаза и ироническая улыбка подчеркивали – у стены сидит мурлыкающая пантера. От такой лучше держаться подальше.

– Корней, а кто эта дама в колготках? – Борис в очередной раз обратился к приставленному к нему молодому Корнею Чуковскому.

Термин колготки вызвал живейший мужской интерес. Пришлось объяснить, что в полумраке гостю привиделась 'национальная чилийская одежда' – мини-юбка и колготки. Описывая эту прелесть, Борис очертил очаровательный женский зад. На самом деле эта часть незнакомки была украшена бриджами в обтяжку, но такие подробности Борис разглядел не сразу. Незнакомка носила звучное имя – Зинаида Гиппиус.

По тому, как на его жесты блеснули разъяренные глаза, Федотов понял, что пора сваливать, иначе есть риск отгрести по полной. Валить, правда, не хотелось – когда еще придется увидеть столько легендарных личностей.

– Господа, предлагаю устроить перекличку, – голос пантеры дал всем понять, что возражения не принимаются.

Первым откликнулся хозяин:

Родился сын у бедняка.

В избу вошла старуха злая.

Тряслась костлявая рука,

Седые космы разбирая.

За повитухиной спиной

Старуха к мальчику тянулась

И вдруг уродливой рукой

Слегка щеки его коснулась.

Шепча невнятные слова,

Она ушла, стуча клюкою.

Никто не понял колдовства.

Прошли года своей чредою.

Сбылось веленье тайных слов:

На свете встретил он печали,

А счастье, радость и любовь

От знака темного бежали.

Услышанная мистическая хрень вызвала из глубин памяти детский ужас. Борис вспомнил, как в страхе забивался под одеяло после бабушкиной колыбельной: 'Тятя, тятя наши сети притащили мертвеца'.

'Да они что тут все на голову трахнутые? Моей бабушке тогда было за семьдесят, но эти-то вроде еще в своем уме или ...'.

Додумать Борис не успел – эстафету подхватил Бальмонт. Выйдя в центр гостиной, он с чувством продекламировал:

Я мечтою ловил уходящие тени,

Уходящие тени погасавшего дня,

Я на башню всходил, и дрожали ступени,

И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья вдали,

И какие-то звуки вдали раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как будто ласкали,

Словно нежно ласкали отуманенный взор.

Едва отзвучала последняя строка, как раздался голос пантеры:

Окно мое высоко над землею,

Высоко над землею.

Я вижу только небо с вечернею зарею,

С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,

Таким пустым и бледным...

Оно не сжалится над сердцем бедным,

Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,

Я умираю,

Стремлюсь к тому, чего я не знаю,

Не знаю ...

В перекличке наметилась гармония. Вселившийся в Федотова бес был против. Ему захотелось показать местным 'гениальные рифмы' о некурящей девочке Элис и плохих мальчиках. Видимо бес прозвучал не только в голове Федотова, иначе, чем еще можно объяснить призыв местной Элис:

– А что нам прочтет иностранец из Чили?

Голос фотомодели был полон жгучего любопытства. Меж присутствующих прошелестела волна предвкушения. Деваться было некуда. В голове родилась мстительная мыслишка: 'Ну, щас я вам выкачу ...'.

Федотов слитным движением поднялся. Демонстративно сунул руки в карманы. Вычурно мягко сделал три шага к центру гостиной. Не закончив движения замер. В груди стала разливаться раскованность. Разворот 'кругом'. Два шага назад и вновь разворот. Зафиксировал взгляды – скепсис у мужчин, удивление у женщин, прикушенная губа у пантеры. Все, он готов.

– Господа, – взмах правой руки на манер 'Ленин на броневике', – представьте себе крохотную колонию русских людей на краю света. Вокруг полудикие метисы. Во дворцах надменные идальго. Цена человеческой жизни не превышает стоимости патрона к винчестеру, а почта раз в полгода. Все книги перечитаны, темы переговорены. Какое будущее у такой колонии кроме деградации?

Борис замер. Взгляд на присутствующих – теперь даже скептики ждут продолжения.

– Не так все однозначно. В природе много непознанного. Вспомните пенящееся море. Вот он, грозный девятый вал, – указательный палец правой руки опять уперся куда-то вверх-вправо. – Так и в человеческой культуре обычная череда спадов и подъемов порою рождают фантастические взлеты. Сейчас мы это наблюдаем в России и в ее осколках. Заранее приношу извинения – оторванность от родины не могла не сказаться на строках написанных моими друзьями.

Всё! Теперь даже скептики готовы слушать. Секундная пауза ... и с губ сорвалось то, что Федотов, казалось, напрочь забыл. Это было в одиннадцатом классе. Тогда он поспорил с Томкой Котиной – если он получит пятерку по литературе, то эта вертихвостка весь вечер будет танцевать только с ним.

Тишины хочу, тишины...

Нервы, что ли, обожжены?

Тишины...

чтобы тень от сосны,

щекоча нас, перемещалась,

холодящая словно шалость,

вдоль спины, до мизинца ступни,

тишины...

звуки будто отключены.

Чем назвать твои брови с отливом?

Понимание -

молчаливо.

Тишины.

Звук запаздывает за светом.

Слишком часто мы рты разеваем.

Настоящее – неназываемо.

Надо жить ощущением, цветом.

Кожа тоже ведь человек,

с впечатленьями, голосами.

Для нее музыкально касанье,

как для слуха – поет соловей.

Как живется вам там, болтуны,

чай, опять кулуарный авралец?

горлопаны не наорались?

тишины...

Мы в другое погружены.

В ход природ неисповедимый,

И по едкому запаху дыма

Мы поймем, что идут чабаны.

Значит, вечер. Вскипают приварок.

Они курят, как тени тихи.

И из псов, как из зажигалок,

Светят тихие языки.

Наступила тишина. Удивленное лицо Сологуба, радостная полуулыбка Бальмонта. Даже пантера готова укусить почти любя. Сидящий внутри Федотова бес напомнил, как подло Котина переметнулась к Шавыкину. Душа потребовала отмщения:

Я не люблю открытого цинизма,

В восторженность не верю, и еще,

Когда чужой мои читает письма,

Заглядывая мне через плечо.

Я не люблю, когда наполовину

Или когда прервали разговор.

Я не люблю, когда стреляют в спину,

Я также против выстрелов в упор.

Я не люблю себя, когда я трушу,

Досадно мне, когда невинных бьют,

Я не люблю, когда мне лезут в душу,

Тем более, когда в нее плюют.

Я не люблю манежи и арены,

На них мильон меняют по рублю,

Пусть впереди большие перемены,

Я это никогда не полюблю.

Ритм. Рубленые фразы. Гордыня, даже спесь. Все было против прекраснодушия, против выставленных на показ чувств.

В сознании пронеслось: 'Если Вознесенский продолжатель этих символистов, то Высоцкий последователь Маяковского? Охренеть можно, какой я, оказывается, умный. Кто бы мог подумать. Точно валить надо'. Последняя мысль запоздала. Посыпались возгласы:

– Ну, знаете это так не эстетично.

– Кто это написал?

– Прочтите что-нибудь еще.

– Похоже на Хлебникова ...

Федотов бросил демонстративный взгляд на наручные часы:

– Извините, господа, но я едва успеваю к поезду. В следующий раз непременно. Все потом, позже.

Сидя в пролетке, Борис вспоминал прихожую и лежащие на его плечах руки. Поддразнивающую улыбку и ... ироничный взгляд сверху. На смену отчаянному желанию прижать к себе рыжеволосую красавицу, пришла трезвая мысль: 'На фиг, на фиг. Знаем мы таких дразнилок. Проходили, – Федотов горестно вздохнул. – Лучше мы зарулим к мадам Жю-Жю, а завтра пригреемся у нашей Натальи Фадеевны'. Судя по изменившемуся взгляду, местная Элис читать мысли умела.