Текст книги "Путешествие через эпохи"

Автор книги: Борис Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

«Странное это было зрелище, когда над постройкой собора бок о бок трудились люди и демоны – обтесывали, шлифовали, укладывали камни, украшали капители и карнизы рельефами крапивы, терновника, чертополоха, жимолости, земляничных листьев, высекали фигуры дев и святых или причудливые изображения змей, рыб с ослиной головой, обезьян, чешущих себе зад, – словом, каждый творил в своем собственном духе, строгом или шаловливом, величественном или причудливом, смиренном или дерзком, и все вместе создавало гармоническую какофонию, чудесный гимн радости и скорби, торжественную Вавилонскую башню».

О начале Возрождения Нектарий говорил в очень романтической форме, он вспоминал событие, происшедшее весной 1485 года и взволновавшее Италию и прежде всего горожан Рима. Возле одной из древних римских дорог копали канаву и нашли мраморный саркофаг, в котором лежала девушка поразительной красоты, погруженная, как казалось, в глубокий сон. Длинные белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам, совершенные черты ее лица, свежесть красок, улыбка, как бы предвещавшая, что к нетленной античной красоте вернется душа, – все это вызвало паломничество, и папа, испугавшись появления нового языческого культа, велел похитить и тайно похоронить нетленную красоту. Этот эпизод казался Нектарию символом Возрождения.

Но здесь творец Нектария отобрал у него слово. Франс прочел мне отрывок из своих лекций о Рабле, где эпизод 1485 года также рассматривался как выражение культурного и научного перелома, начавшегося еще в XIV веке и достигшего своего высшего развития в XV–XVI веках.

Он говорил о том, как в эту эпоху греческие и римские шедевры, восставая из тлена, давали человеческой мысли возможность разорвать их саваны. «Из этих раскиданных по всему свету обломков, пролежавших под спудом более тысячи лет, вдруг выбивается вечный источник обновления. Умы, вскормленные схоластикой, приспособленные для усвоения узкого круга школьных истин, в общении с древними обретают освобождающее начало… Постараемся глубже понять, постараемся понять до конца воскресение человечества, погибавшего от варварства, невежества и страха. Греческий гений сам по себе обладал способностью избавлять и спасать, но довершили раскрепощение человеческих душ те усилия, которые затрачивались для того, чтобы воспринять его. Идеи Платона и Цицерона [29]29
  Цицерон Марк Туллий (106–43), римский оратор и писатель.


[Закрыть]были, без сомнения, благотворны; работа и дисциплина ума, старавшегося воспринять их, были еще благотворнее. Люди осмелились наконец мыслить! Полагая, что учатся мыслить у древних, они начинали мыслить по-своему. Вот что такое Возрождение».

Вспоминая свои лекции о Рабле и перемежая цитаты из этих лекций с новыми пассажами, Анатоль Франс говорил об изобретенном (по словам Рабле, благодаря внушению ангелов, – Нектарий утверждал это еще более определенным образом, имея в виду соратников восставшего Серафима) книгопечатании, ставшем вехой культуры, о напечатанных сочинениях Вергилия [30]30
  Вергилий Марон (70–19), римский поэт, автор «Энеиды».


[Закрыть](1470), Гомера [31]31
  Гомер (между XII и XI веком), легендарный автор величайших произведений древнегреческой поэзии – «Илиады» и «Одиссеи».


[Закрыть](1488), Аристотеля (1498), Платона (1513).

«Из глубины одной из базельских книжных лавок маленький, хилый и злобный старик твердой рукой ведет человечество все дальше и дальше по пути к знанию и сознанию: имя ему – Эразм Роттердамский [32]32
  Эразм Роттердамский (Герхард Герхардс; 1445–1536), крупнейший представитель нидерландского гуманизма. Его памфлет «Похвала глупости», изданный в 1511 году, получил очень широкое распространение, и его антиклерикальное и антисхоластическое содержание оказало большое воздействие на взгляды и настроения европейского общества.


[Закрыть]. В то время как во всей своей классической красоте и славе воскресает прошлое, экспедиции Васко де Гамы [33]33
  Васко де Гама (1469–1524), португальский мореплаватель, открывший в 1497–1498 годах морской путь в Индию.


[Закрыть], Колумба [34]34
  Колумб Христофор (1451–1506).


[Закрыть]и Магеллана [35]35
  Магеллан Фернан (ок. 1480–1521), первый совершил кругосветное путешествие.


[Закрыть]выявляют подлинный лик Земли, а система Коперника [36]36
  Коперник Николай (1473–1543).


[Закрыть], разорвав узкие круги астрологического неба, внезапно открывает бесконечность вселенной».

Здесь мне хочется прервать на несколько минут воспоминания о встрече с Анатолем Франсом и ответить на один, вероятно напрашивающийся, вопрос читателя. Нужна ли была машина времени, чтобы выслушать отрывки из «Восстания ангелов» и лекций о Рабле? Да, она была нужна. Франс сам был человеком книги и человеком живого сенсуального восприятия мира. Человеком Логоса и Сенсуса – влюбленным в старые книги и в новые впечатления. Живым олицетворением того синтеза логических конструкций и непосредственного чувственного созерцания, который так характерен для Возрождения и для всей культуры, рассматриваемой через призму сегодняшнего дня. Сам его рассказ, в котором цитаты и библиографические справки, логические конструкции и обобщения дополнялись выразительной мимикой, модуляцией голоса, жестом и перемежались сценами встреч Нектария с многими мыслителями (эти встречи не вошли в «Восстание ангелов», они были созданы в ходе самой беседы), представлялись синтезом логики и «номиналистической» зоркости к деталям, к конкретному, к неповторимому. Для меня беседа с Франсом не была импульсом к путешествиям на машине времени и к непосредственным встречам с мыслителями прошлого. Они начались раньше. Но беседа с Франсом в 1913 году была оправданием путешествий во времени и подтверждением их органической связи, иногда даже тождества, с погружением в памятники литературы. Кстати, в разговоре 1913 года Анатоль Франс сказал: «Разве вся наука не рисунки с подписями?» Эта формула служит обобщенным историко-литературным определением книжно-сенсуальной, логической и образной литературной манеры Франса и вместе с тем оправданием путешествий на машине времени – логического и одновременно чувственного восприятия прошлого.

Вернемся к Нектарию. Его рассказы, изложенные в «Восстании ангелов», сопровождались особенно многочисленными экскурсами Франса в историю, философию и литературу; когда речь зашла о культуре XIV–XVI веков, Франс подчеркивал и развивал реплики Нектария, в которых гуманистический интерес к античной литературе оценивался как стимул и форма выявления личного возрождения. Таким выявлением была уже «Божественная комедия», где при изложении системы мироздания критерий догматического авторитета был заменен критерием любви и связанного с ней свободного интеллектуального подъема. Таким было слияние поэтической любовной лирики и жгучего интереса к античной культуре у Петрарки [37]37
  Петрарка Франческо (1304–1374), итальянский гуманист, поэт, особенно известный любовной лирикой.


[Закрыть]. Говоря о Возрождении, Анатоль Франс уделил много внимания Флоренции, особенно тому периоду ее истории, когда городом правил гуманист и поэт Лоренцо Медичи [38]38
  Медичи Лоренцо (Великолепный) (1449–1492), правитель Флоренции в 1469–1492 годах, поэт.


[Закрыть], а молодой Леонардо да Винчи [39]39
  Леонардо да Винчи (1452–1519).


[Закрыть]делил свое время между механико-технологическими конструкциями, натурфилософскими идеями и живописью. Франс видел душу флорентийского гуманизма в «Афинской школе» Рафаэля [40]40
  Рафаэль Санти (1483–1520). С 1504 года работал во Флоренции, где его гений достиг наивысшего развития. Позже он приступил в Риме к росписи залов Ватиканского дворца («станцы»). Одна из них – «Афинская школа» – групповой портрет беседующих философов во главе с Аристотелем и Платоном.


[Закрыть], где средневековая иерархия сменилась диалогом в республике ученых. Стоящие в центре картины Платон и Аристотель казались Франсу олицетворением гуманистического порыва к античности, скрывавшего или, наоборот, выявлявшего новое отношение к индивидуальности, отказ от ее готического, абсолютного подчинения догмату, универсалиям, жесткому и властному порядку в мире и в царстве мысли.

Теперь Франс почти совсем не упоминал о Нектарии. Он говорил о немецком Возрождении и о Реформации, и я сам по ходу беседы вспомнил фигуры Лютера [41]41
  Лютер Мартин (1483–1546), реформатор церкви, руководитель антикатолической борьбы и реформации. По преданию, бросил чернильницу в искушавшего его дьявола.


[Закрыть](«некий немецкий монах, запустивший чернильницей в дьявола и продолжавший свою унылую реформацию») и Кальвина [42]42
  Кальвин Жан (1509–1564), реформатор церкви в Женеве, создатель новой, кальвинистской церкви.


[Закрыть](«длинный и тощий доктор из Женевы, холодный в своем неистовстве маньяк…») в рассказах Нектария. Далее я выслушал обзор основных событий великого периода между английской революцией 1649 года и революцией 1789 года – периода, когда новая классическая наука, новая динамическая картина мира, отказавшаяся от аристотелевских устоев, от статичной гармонии естественных мест, стала опорой рационализма и подготовила сознание людей к преобразованиям Великой французской революции. Рассказы Нектария были в последний раз процитированы, когда речь зашла о Наполеоне. Затем инициатива в беседе перешла ко мне. Я рассказывал Франсу о своих впечатлениях и оценках, относившихся к XIX веку, к его науке, общественной мысли, искусству, литературе.

– Мне кажется, – ответил Франс, – что благодаря длительному и глубокому интересу к античному миру, средневековью и Возрождению я смотрю на XIX век не столько как на период, из которого вышло ХХ столетие, в начале которого мы сейчас находимся, не столько глазами ХХ века, сколько глазами прошлого. Я вижу в XIX веке ответы на вопросы, заданные Возрождением и XVII–XVIII веками. Поэтому мне хотелось бы изложить взгляды на характерные особенности XIX века, о которых вы сейчас говорили, в форме еще одного рассказа Нектария. Иначе говоря, с позиций человека Возрождения, или, еще лучше, демона, который прожил столетия или тысячелетия, видел древность, средневековье, Возрождение, XVII и XVIII века и в новом для него XIX веке ищет старые, уже известные объекты и процессы, их судьбу, развитие, их исчезновение или модификацию.

Античная культура была апофеозом статической гармонии. Каноническое искусство, каноническая логика, каноническая, неподвижная схема вселенной в космологии. Отсюда апофеоз формы. Средневековье – полоса экстенсивного расширения неподвижной и канонизированной культуры. Возрождение – это восстание и эмансипация номиналистической стихии, конкретного заполнения абстрактных форм. Восстание индивидуума против поглощающих его универсалий. И разумеется, добрые демоны – адепты динамизма и свободы в мире – участники такой эмансипации. Но эмансипации мало. Требуются новые универсалии, новый порядок мироздания, который сочетается с автономией индивидуума. XVII век решает эту проблему. Он находит новую гармонию мироздания, которая зиждется на законе движения. Далее, переход от идеального конструирования динамической схемы мироздания к реальному преобразованию общества, его экономики, его культуры, его политической организации.

Это задача, которая решается в исторический период, начинающийся английской революцией и заканчивающийся французской революцией. Нетрудно догадаться, что и здесь подобные Нектарию добрые демоны были участниками и вдохновителями событий. Если бы я дополнил «Восстание ангелов» историческим романом о революционной деятельности ангелов до III Республики, я заставил бы Нектария узнать в Робеспьере [43]43
  Робеспьер (1758–1794), один из руководителей якобинской диктатуры.


[Закрыть]мятежного собрата по небу и соратника по первому штурму господней горы.

– А что бы делали мятежные ангелы в XIX веке?

– Я думаю, они сражались бы на баррикадах и вместе с тем проникли в науку. Наука XIX века должна была определить, какова связь между индивидуумом и целым, между частицей и состоящим из частиц большим телом, между клеткой и живой тканью, между организмом и видом, между человеком и обществом. И она определила эти связи. Судьбы частицы игнорируются законами термодинамики, судьбы отдельной особи – естественным отбором, а человек оказывается игнорируемой жертвой стихийных статистических законов экономики. Это не устраивает ни людей, ни добрых демонов. Достоевский [44]44
  Достоевский Ф. М. (1821–1881).


[Закрыть]говорил, что даже самая парадоксальная космическая гармония не может удовлетворить человека, если она допускает гибель или муки хотя бы одной живой личности. Отсюда задачи ХХ столетия. Но о нем я говорить не могу, нашему веку только десять лет с небольшим, и его начало омрачено темными и грозными тучами.

Это замечание было заключительным. Мне хотелось связать все, о чем шла речь в беседах с Анатолем Франсом, и современные, сделанные на исходе столетия его итоговые оценки, включить наш век в схему, которую нарисовал Франс. Вернувшись в обычные для меня годы, я задумался о месте нашего века в эволюции соотношения Всего и частного, локального, индивидуального, в эволюции, о которой говорил Франс. Разумеется, не о проблеме в целом, а о той ее стороне, которая ближе мне по моей профессии, по индивидуальным интересам, по всему интеллектуальному онтогенезу.

Если говорить о картине мира, об учении о мире, то ХХ век уже не удовлетворялся игнорированием отдельной частицы и ее движения, как это делает классическая термодинамика, ни столь же классическим представлением об элементарной частице, которая существует и движется в отсутствие других частиц, других физических объектов окружающего мира. Специальная теория относительности отказалась от фикции движения отдельного тела без отнесения такого движения к другим телам, к телам отсчета. Общая теория относительности рассматривает движение данного тела в гравитационном поле, иначе движение теряет физический смысл. В целом речь идет о связи индивидуального движения со всей практически бесконечной иерархией систем отсчета тел и полей. Квантовая механика делает отношение частицы и окружающего мира еще более сложным, они воздействуют друг на друга, и без такого взаимодействия теряет физический смысл и движение частицы, и существование тел, с которыми она взаимодействует. Современная астрофизика и теория элементарных частиц видят в частице возможное начало больших, макроскопических, может быть космических, процессов и вместе с тем видят в бытии частицы результат взаимодействия с другими частицами. Таким образом, наука ХХ века – это уже не статическая схема вселенной и не динамическая схема движений, лежащая в основе классической картины мира, не игнорирование отдельной частицы и не презумпция ее абсолютной элементарности. Это новый, принципиально новый этап науки.

Аналогичное положение в экономике. В ХХ веке созданы экономические структуры, где игнорирующая индивидуальные судьбы анархия производства уступила место гармоническому плановому преобразованию производительных сил и производственных отношений, где индивидуальные акты становятся источником общих процессов, охватывающих предприятие, отрасль, все народное хозяйство. Плановым и гармоничным становится применение науки, связь картины мироздания с жизнью людей, связь познания и преобразования мира. В этом отношении для определения новой цивилизации ХХ века очень важна плановая электрификация производства. Это применение классической науки, но сейчас, во второй половине столетия, мы видим в электрификации первое звено реального и сознательного слияния науки с преобразованием мира. Слияние, которое сейчас состоит уже в применении для достижения социальной гармонии специфических для второй половины века неклассических научных представлений.

В заключение вернусь к беседе с Франсом. Я не привел еще одно замечание моего собеседника. Он вспомнил некий эпизод своего раннего детства. Выучившись выводить буквы, ребенок решил сочинить небольшой морально-богословский трактат и начертал в начале листа: «Что такое бог…» Мать, которой он показал это начало трактата, сказала, что после написанных слов следует поставить вопросительный знак. – «Что это такое?» Она объяснила, что раз в фразе содержится вопрос, она должна заканчиваться вопросительным знаком. – «Но я не спрашиваю, – ответил ребенок. – Я знаю!»

– Судя по характеру нашей беседы, – обратился ко мне Анатоль Франс, – вы, вероятно, напишете трактат, посвященный затронутым в беседе вопросам. Я надеюсь, в этом трактате будет достаточно вопросительных знаков?

– Не знаю, будет ли их число достаточным. Чтобы поставить вопрос, адресовать его природе, требуется иногда больше труда и изобретательности, чем для того, чтобы высказать позитивное утверждение. Сейчас (я имел в виду свое «сейчас» – 70-е годы) люди моей профессии затрачивают немало усилий и немало средств, чтобы задать природе вопросы, на которые она может ответить, а не признать их бессмысленными. Но в чем я уверен, это в достаточном числе вопросительных знаков в предмете моих рассуждений. Они посвящены вопрошающей компоненте познания, переходу вопросов для новых решений в новые периоды научного развития и их переадресованию в последующие.

И уже для самого себя отнюдь не вслух я отметил первостепенное значение этой переадресовки и смены вопросов для машины времени и для расписания поездок, для дорожного путеводителя во времени, для понимания тех реплик, которые путешественник во времени собирает в качестве дорожных сувениров.

Лютеция

Я снова в Париже. Это третье, сравнительно длительное пребывание. Первое – во время Великой французской революции, растянутое на годы в посвященных мне романах Дюма [45]45
  Дюма Александр (Дюма-отец, 1802–1870).


[Закрыть], но в действительности продолжавшееся несколько месяцев. Второе – в средине 40-х годов XIX века уже под другим, но также вымышленным именем. Сейчас третье – под моим настоящим именем, не на машине времени, а на самолете. Машина времени находится в гараже близ бульвара Сен-Мишель. Я ею не часто пользуюсь. Память все время переносит меня назад, ко временам, когда я бродил с Генрихом Гейне по улицам и переулкам Латинского квартала и по набережным левого берега и Ситэ. Сейчас я снова хожу по этим местам, и образ Гейне сопровождает меня. Но, по-видимому, сегодня я перелечу в 1844 год на машине времени.

Сегодня теплый, солнечный день. Я стою на площади Парвис-Нотр-Дам возле конной статуи Карла Великого [46]46
  Карл Великий (742–814), король франков и с 800 года римский император.


[Закрыть]. Лошадь короля ведут под уздцы Оливье [47]47
  Оливье, друг и соратник Роланда, героя «Песни о Роланде».


[Закрыть]и Роланд [48]48
  Роланд (VIII век н. э.), герой французского эпоса, обработанного в конце XI века в виде «Песни о Роланде», где он представлен племянником и лучшим рыцарем Карла Великого, павшим в результате изменяя в битве в Ронсевальском ущелье.


[Закрыть]. Я видел всех трех живыми незадолго до ронсевальской трагедии и снова встретил короля – будущего императора – уже после гибели Роланда. Эти воспоминания VIII века сейчас как-то слились со строками «Ата-Тролль» Гейне, с упоминанием Ронсевальского ущелья и слились с отлитыми в бронзу фигурами на фоне современного Парижа. В целом получается впечатление сплавленности прошлого и настоящего. Такая сплавленность вообще характерна для Парижа.

Много позже (в нашем ХХ веке) и много раньше (в средней школе, задолго до машины времени) я часто спрашивал себя: почему Гейне назвал древним римским именем Лютеция корреспонденции, посвященные в основном самым современным и злободневным парижским событиям 1840–1843 годов? Сейчас я мог бы задать такой вопрос не себе, а самому Гейне. Но удержался. В 1844 году парижские корреспонденции еще не были выпущены отдельной книгой и не получили названия «Лютеция», а мне не хотелось отвлекать Гейне от основных тем демонстрацией моего предвидения и неизбежными при этом разговорами о достоверности машины времени. Но я получил ответ на этот незаданный вопрос, как и на другой, относившийся к опубликованному после смерти Гейне в 1869 году отрывку: «К различному пониманию истории».

В октябрьское утро 1844 года, вскоре после возвращения в Париж, когда восприятие города было обострено сравнительно долгим пребыванием в Германии, Гейне сказал мне:

– Политика Гизо [49]49
  Гизо Франсуа (1787–1874), французский историк и реакционный государственный деятель. В 40-е годы – руководитель французского правительства.


[Закрыть]и Тьера [50]50
  Тьер Адольф (1797–1877), французский государственный деятель, палач Парижской коммуны.


[Закрыть]– это борьба временного и преходящего против бессмертного. Революционное движение – это борьба бессмертного против смерти. Париж на баррикадах – это бессмертный Париж, город, который живет со времени древней Лютеции. Именно живет, потому что будущее и прошлое воплощены в настоящем; такое воплощение и есть жизнь, мгновенная полная потеря памяти равносильна смерти.

Этот город – бессмертная Лютеция – всегда полностью поглощен настоящим, но в настоящем он раскрывает, реализует, защищает то, что закономерно вытекает из прошлого и чему принадлежит будущее.

Сейчас, в 1970 году, в ожидании возврата в 1844 год и новой встречи с Гейне я продолжал думать о прерванном тогда объяснении. Для путешественника по векам бессмертие культуры – основное впечатление, основной итог его путевых наблюдений. Париж в этом смысле – особенный город. Впечатление бессмертия культуры создается здесь не сохранением древностей, а трудно передаваемым ощущением непрерывности культурной эволюции. Древностей в Париже не так уж много: в Риме их больше, а памятников римской Лютеции здесь совсем мало. В 1844 году во время прогулок с Гейне мы не могли увидеть один из самых интересных памятников подобного рода – арену Лютеции, она тогда была покрыта землей и увидела свет только в конце ХIХ века. Сейчас один я направился вверх по улице Сен-Жак, которая, несмотря на обилие современных вывесок и витрин, кажется римской дорогой, заем вышел на улицу Монжа и, наконец, по короткой Наваррской улице достиг арены. Здесь особенно отчетливо ощущаешь неповторимую, чисто парижскую непрерывность и даже почти тождественность культурных наслоений. Формула Гейне, мысль о бессмертии культуры становится здесь каким-то непосредственным впечатлением. Строгие пропорции римской арены гармонируют с современным Парижем и ассоциируются с картезианской clartй – ясностью, с рационализмом. Бессмертие культуры представляется бессмертием разума.

Мне захотелось продолжить разговор с Гейне, рассказать об арене Лютеции и о многом другом, чего Гейне не подозревал и о чем я не рассказывал ему в 1844 году.

Я знал, что встречу Гейне в нашем излюбленном месте бесед на острове Ситэ, у Нотр-Дам. Кстати, я мог исправить некоторую неловкость. В 1844 году в такое же, как сейчас, прохладное, но обещающее теплый солнечный день утро я ушел от Гейне, не попрощавшись. Теперь я мог исправить положение, вернувшись к тому же времени, на то же место и продолжив беседу.