Текст книги "Я встану справа"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

…В пять он остановился перед дверью с табличкой «Старший следователь». Не хотелось открывать эту дверь.

Кабинет был узкий и длинный. Одна стена фанерная. Большую комнату когда-то разгородили.

Куликов сказал:

– Неудачно получилось. Я приехал в три, мне говорят, вы были. Хотел пойти дело послушать. Следствие-то я вел. Да думаю – вот-вот явитесь. Впрочем, там сейчас прения сторон. Это уже конец. А фининспектор этот так и не раскололся. Не признал ничего.

Он вынул из сейфа папку с делом Шарифова.

– Только акт мне еще не прислали. Что-то получилось с реактивами, они снова поставили количественный анализ.

Владимир Платонович полез в нагрудный карман пиджака.

– Это неважно. Я здесь написал все, как было. Только на маленьких листках. Это почтовая бумага. Я на почтамте писал.

Дом матери был в пятнадцати минутах. Но, выйдя из суда около двух, он зашел на почтамт и написал все, как было, и про пузырек с трехпроцентным раствором, который потом выбросили.

Шарифов написал, что сам выбросил этот пузырек.

Он сидел за большим столом на почтамте, заслоняя свои листки плечами и левой ладонью от рассеянных взглядов соседей по столу, поднимавших головы от открыток и телеграфных бланков. Когда все было написано начисто, зашел в будку телефона-автомата и свинтил с лацкана пиджака свой орден, который носил очень редко.

Идя сюда, в прокуратуру, он ни о чем не думал. Просто смотрел на пыльные липы, на тополиный пух, устилавший мостовую. На веселых людей. Он просто думал, что, если ему дадут три года, Витька уже станет совсем огромным парнем. И в Белоусовку он, Шарифов, вернется на вот таком двухцветном безносом автобусе, какие теперь появились в городе. Такие автобусы через три года станут ходить всюду, их будет полным-полно.

Он раньше все передумал – пока шел к почтамту и писал там.

…Он – врач. И люди, идя к нему, верят, что станут здоровыми. Верят так, как старушка верила в бога. Вдовина тоже верила. Она и думать не могла про его отпуск и не знала, что Кумашенская дрянь человек. Раз выбрал себе такое дело для людей, нечего юлить и искать какую-то вторую правду, чтобы ни за что не отвечать.

Куликов прочитал то, что было написано на листках, и сказал, что завтра Шарифову нужно будет снова прийти. Наверное, ему дадут читать все материалы, подпишут протокол об окончании следствия и направят дело в суд. Куликов стал каким-то очень тихим, когда прочитал написанное.

Шарифов спросил:

– Это у вас называется «раскололся»?

Куликов не ответил.

– А в колонии мне дадут работать врачом?

Куликов проговорил с расстановкой:

– Не знаю. Это уже дело тамошнего начальства. Суд решит. Бывает, что… наказание не связано с лишением свободы. Год исправительных работ или условное… Вот главным врачом вам долго не работать. В общем, суд будет взвешивать, что вы за человек.

– Сегодня попа судят, – сказал Шарифов. – Адвокат собирался говорить, какой он был, пока не стал попом.

– А вы не всякую одежду на себя примеряйте, – сказал Куликов. – В общем, завтра вас допросит другой следователь, у меня новое дело. Потом вернетесь в Белоусовку! Обвинительное я пришлю дней через пять. А потом получите судебную повестку.

Глава восьмая
ЕЩЕ ОДНА ОПЕРАЦИЯ

Судебную повестку принесли только накануне вечером, часов в семь. Владимир Платонович решил ехать сразу. Заседание было назначено на одиннадцать часов. Утренним автобусом он не успел бы. А кто знает, что думают судьи, когда подсудимый опаздывает. Он послал в Москву телеграмму, что суд завтра, а когда вернулся с почты, к нему пришла дежурная фельдшерица Богданова.

– Вас к телефону просят, который в ординаторской. – Она подумала и добавила: – Идите, там никого нет. А Кумашенская ушла куда-то совсем с территории.

Звонил маленький прокурор. Он тоже собирался в город, чтобы побывать на суде. Звонок был неуместным. Прокурор мял слова, как мнут кепку, когда некуда девать руки.

– Может, вместе поедем? – предложил он наконец. – У нас ведь в данном процессе отношения неофициальные. Вы автобусом хотите? Может, на нашей машине? Я выеду в шесть утра. Я заеду за вами.

Владимир Платонович собрался положить трубку на рычаг, но в ней снова что-то проверещали.

– Что? – спросил Шарифов.

– Вы сегодня Евстигнееву не видели?

– Нет, – сказал Владимир Платонович, – Евстигнеева я не видел.

– Да нет, не его – ее… Она на работе не была сегодня?

– Не знаю. Вам видней.

Шарифов положил трубку и только тогда сообразил, что прокурор спрашивал не про следователя, а про Лиду. Он не видел ее сегодня, а может быть, не заметил просто. Он просидел в ординаторской дотемна, а потом пошел по двору. Никого не было. Только пахло липовым цветом. Здесь липа поздно цветет.

Тронул тополь, росший перед бывшей амбулаторией. Ему захотелось хоть тополю сказать про все. Можно было говорить с ним – двор пуст. Он щелкнул по стволу и сказал:

– Такие вот дела. Ясно? – и прошел во флигель, в комнату с табличкой, на которой сохранилась буква «i». Комната пустовала, после того как отстроили новый дом. В других комнатах жили, а в этой никто так и не поселился.

В темноте он разглядел Лиду, почему-то сидевшую здесь у окна. Шарифов не понял вначале, на чем она сидит. Потом вспомнил: здесь оставались две табуретки, у одной ножка еле держится.

Лида сказала:

– Я здесь давно. Она пустая. Я теперь тут буду. Кровать поставлю завтра, вещи принесу и тут буду. Если не уеду.

Шарифов промолчал, но Лиде, видно, и не нужны были его ответы. Она покачивалась на табурете, обхватив руками колено, и говорила вполголоса.

– Жаль Евстигнеева, – говорила она. – Я виновата. Нельзя было выходить, если не любишь. Это все Клавка. «Не дури, – говорила. – Вековать одной захотелось!» А все равно нельзя было, даже если б и вековать. Я ему прямо сказала, как есть. Он плакал. Не думала, что будет… Такой спокойный. Тогда он Куликова-то и вызвал. И мне ничего не говорил все дни. Не думал, что я уйду. Надеялся… Все-таки лучше бы мне под суд.

– Нет, – сказал Шарифов, – не лучше.

– Надежда Сергеевна приедет?

– Ответа не получил еще.

Помолчали.

– Приедет, – хрипло сказала Лида. – Я знаю.

Он уже различал ее лицо. Глаза у Лиды блестели, как стеклянные. Он сперва не понял почему.

– Иногда хочется, чтобы не приехала, – совсем тихо сказала она. – Захочу и тут же понимаю, что хотеть ни к чему.

Шарифов не ответил. Тогда она спросила:

– Вы на суд поедете завтра?

– Завтра.

– Знаю… Все знают. Не будь я в этой комнате, и не попрощались бы. Вы искать не станете.

Потом оба снова молчали. Долго. Минут двадцать. Пока санитарка не забарабанила в стекло:

– Лидушка! Лида! Хирург зовет. Аппендицит оперировать.

– Вы здесь подождете или не увидимся? – спросила Лида.

Шарифов подумал: «А зачем видеться?» – но сказал: – Увидишь. Ночь светлая.

– Ладно. – Лида стала надевать халат, висевший на гвоздике у двери. – Только много ждать придется. Он… новый-то хирург… медленно оперирует.

Полтора года назад – нет, почти два – он с Лидой тоже так вот неожиданно встретился. Как раз в ту самую первую, заветную ночь, когда он вышел от Нади.

Они тогда решили, что оставаться ему до утра еще неудобно. А заставить себя пойти в пустую комнату с табличкой «Канцелярiя» на двери он никак не мог. Ночь была холодной, а он бродил бесцельно по темному мокрому двору все время поглядывая на окно бывшей амбулатории, где все еще горел зеленоватый огонь. Он ходил счастливый и думал, что Надя тоже не спит.

Дверь больницы открылась в ту минуту, когда Шарифов стоял напротив крыльца. Лида вышла и удивленно уставилась на него:

– Владимир Платонович? Что это вы?

– Я?.. Так… – Он молчал, и, ему казалось, молчал слишком долго. – Больного хочу посмотреть… которого оперировали. (Это Надя оперировала парня с аппендицитом, пока Шарифов купался в одежде вместе с конем.)

– Да что смотреть… Я ему в двенадцать промедол дала, Надежда Сергеевна назначила. Спит, наверное.

– Разве вы сегодня дежурите?

– Клава. У нее голова разболелась. Я ее подменила. Все равно торчала бы здесь из-за стерилизации. Посидеть хочу на воздухе… Чего мне не подменить? Бессемейная. И кавалеры меня не ждут. Так и будешь вековухой… – Лида постелила на ступеньках газету. – Спать идите. Что вы все беспокоитесь? Уж надо бы доктору Саниной беспокоиться – ее больной… – сказала она с неприязнью, взглянула на освещенное Надино окно, а потом с удивлением в лицо Шарифова.

Ему стало неловко: «По-дурацки все это выглядит! Как неудобно!»

– Я все-таки пойду посмотрю его, – сказал он.

Лида попыталась встать.

– Не надо, Лидочка, я сам… Я один пойду.

Она что-то невнятно пробормотала.

– Что вы? – спросил Шарифов.

– Как хотите, говорю. – Лида отвернулась.

«Хорошо еще, что встретилась только Лида, – думал он тогда, поднимаясь на второй этаж в хирургическое. – Хорошо, что еще не встретилась Кумашенская…»

Оперированный парень морщился во сне, тихонько охал. Когда его взяли за руку, чтобы пощупать пульс, открыл глаза.

– Больно?

– Вроде бы…

– Пройдет к утру… Спится?

– Дали мне чего-то… Дремлю…

Шарифов посмотрел историю болезни. Надя не переписала в нее ход операции…

Он все не знал, куда ему деть себя, и спустился вниз. В окно кабинета падал свет с крыльца. Не зажигая лампы, Шарифов подошел и бесшумно открыл раму. Ветер тут же смахнул на пол с подоконника бумажку. Шарифов услышал тихие звуки, словно кто-то плакал… Нет, это не плакали. Лида сидела на ступеньках и пела вполголоса. Свет из полуоткрытой двери падал на ссутуленные плечи.

 
По до-о-олинке я-a гуля-ала,
Мил коле-ечко по-о-одарил…
 

– Ох, – вздохнула она и протянула снова: – «Подарил…»

 
Подарил милый колечко,
Не веле-ел его терять.
 

Лида замолчала. Шарифов решил, что песня уже кончилась. Но Лида вдруг тихо повторила: «Да терять…» – и запела дальше. Шарифов осторожно сел на подоконник и старался не шуметь, чтобы расслышать все слова.

 
…Где ж девалось то колечко,
Что сияло на руке?
Где ж девался тот дружочек,
Что словами улещал?
 

«Улестил…» – с горечью не пропела, а как-то сказала она, сохранив мелодию, и снова затянула:

 
Улестил милый словами,
Сам уехал далеко…
 

«А зачем ему уезжать? – вдруг подумал тогда Шарифов и тут же рассердился на себя: – Песню портишь, дурень! Слушай!» И думал: «Глупо! Никак не могу собрать мысли! А вот Лида поет. У нее мысли собраны. У нее что-то на душе».

Но вообще-то ему совсем неважно было тогда, что у Лиды на душе.

 
…Когда к морю подходила,
Сердце билося волной.
 

Лида замолчала. Шарифов подождал, не запоет ли она еще, но Лида внимательно рассматривала прорвавшуюся тапочку. Тогда он спросил:

– Что за песня, Лидочка?

Она вздрогнула, поднялась и вошла в здание. Через минуту заскрипела дверь кабинета и послышался удивленный шепот.

– Вы в темноте сидите? – Лида повернула выключатель. – Мне показалось, что у вас свет… Я тихонько пела. Больные не услышат… Это вы – над самой головой…

– Я ничего и не говорю… Что это за песня?

Лида остановилась у стола и, вглядываясь в тетрадь истории болезни, сказала:

– А… Это у нас в деревне, в Тульской области, поют. Говорят, одну женщину… давно еще… из Жукова, из соседнего села… Ее любовник бросил. Она с ума сошла и все это и пела… А может, и не так было. Она тоскливая, песня-то.

– А вы с чего затосковали?

– Я?.. – Лида скривила губы. – Я не тоскую… Чего мне? Ни хлопот… ничего…

В ее тоне Шарифову послышалась вдруг какая-то обида. И ему стало неловко, словно он был в чем-то виноват. Чтоб рассеяться, прошелся по кабинету.

– За Надежду Сергеевну писать собираетесь? – Лида перевернула страницу. – Хотя у вас все едино теперь. Что это среди ночи вы писать задумали?

– Завтра операции. Писанины хватит. А так – время сэкономлю. – Шарифову было стыдно, что он оправдывается и так неумело.

– Не здесь вам надо быть. Идите домой, нечего зря в кабинете сидеть. Ждут вас.

– Кто? – неловко и зло выдавил Шарифов.

– У Надежды Сергеевны свет все горит. Она по комнате ходит… – с какой-то неожиданной кротостью сказала Лида.

– Не надо говорить, Лидочка. Все очень хорошо. И вы… – Шарифов не нашел слова и сказал наконец: – И вы, и вы очень хорошая!

– Владимир Платонович! С чего бы это вдруг сейчас?.. – пробормотала она. Усмехнулась криво и вышла.

Шарифов очень смутился. Он сел за стол и даже положил перед собой историю болезни, чтоб сосредоточиться, но смог подумать только одно: «Завтра, вернее уже сегодня утром, когда соберутся на „летучку“, на утреннюю конференцию врачи, скажу: „Еще один… неплановый вопрос… Прошу всех к нам в воскресенье. Мы с Надеждой Сергеевной женимся“».

Он тогда ни черта не понял. Ни прежде, ни тогда, ни потом.

В этой бывшей его комнате теперь ничего не было, кроме двух старых табуреток. И делать ему здесь было нечего.

Лида вышла. Он постоял бездумно, и тоже вышел и сразу снова столкнулся с ней: она бежала, видно, от самой больницы, потому что запыхалась.

– Я вот что, – сказала она. – Вот что: не уходите. Слово дайте, что не уйдете. Всем святым прошу. Ведь не увидимся. Знаю же… Вы здесь будете, так мне здесь не быть. Это если вернетесь… Не уходите. А я приду. Чтоб у меня такая память была. Вам не нужно, я знаю. Это мне нужно. Для меня. Слово дайте…

…В это время в Москве, в комнате на Можайском шоссе, Надина мама плакала, а Надя старалась сдерживаться. Они только что получили сразу и телеграмму, и его подробное письмо. Мама плакала и не знала, что делать. Она сказала про Куликова из области:

– Все сначала так говорят, а потом засудят в колонию, а у тебя пропадет молоко.

Когда мама сказала про молоко, Надя поняла, что проходит время кормления, и пошла мыть руки, но не в ванную, а в кухню. Ей нужно было увидеть Алексея Алексеевича.

Мама причитала над Витькой на всю квартиру. Она сулила ему вырасти сиротой, ни разу в жизни не увидев отца. А на кухне шипело масло, сосед жарил яичницу на ужин. Он не спросил, как обычно: «Что нового?» – не напевал сегодня и ковырялся в сковородке с крайней сосредоточенностью.

Надя мыла руки долго. Катились слезы. Поэтому она и лицо тоже споласкивала под краном. Ей не хотелось идти к Витьке и маме. Она знала, что стоит ей слово сказать – у мамы появятся боли в сердце.

Алексей Алексеевич снял сковородку с газа. Поставил на столик. Потом стал медленно оправлять засученные рукава своей белоснежной рубашки. Он наконец понял, что Надя хочет сказать ему что-то, и спросил:

– Уже все известно?

– Нет, – сказала Надя. – Это будет завтра.

Сосед ничего не ответил. Он взял сковороду за длинную ручку и стал рассматривать яичницу. Надя вытерла лицо и руки. Кран она не закрыла, и вода продолжала звенеть в раковине. Алексей Алексеевич вопросительно посмотрел на кран. Надя кивнула в сторону комнаты, где мама уже утихла.

Он сказал:

– Может быть, потом поговорим?

– Нет, – ответила Надя. – Я должна сегодня как-то ко всему подготовиться, обдумать и обговорить все, что можно. Завтра я буду плохо соображать, пока не сообщат. Вдруг и сообщат не сразу.

Она сказала «сообщат» и почувствовала, что это самое страшное: может получиться так, что сообщать будет кто-то другой, а не сам Шарифов.

– Если кончится более или менее благополучно, – сказал Алексей Алексеевич, – можно будет устроить его на работу здесь. Хотя бы в нашей поликлинике водников.

– Он не поедет, – сказала Надя. – Я знаю, что не поедет. Он будет считать это бегством оттуда, где так случилось… У вас выходной в воскресенье?

– В воскресенье дежурю. В понедельник.

– Это хуже. Я думала за воскресенье добраться туда в вашей машине. Может быть, меня не укачает. В поезде с Витькой я боюсь инфекции. Очень много людей в вагоне.

– Туда восемьсот?

– Семьсот девяносто, кажется.

– На служебной не выйдет. Сейчас с этим очень строго. У Бурвича машина. Если свободен, сам отвезет. Или мне даст машину. А бензин купим. У него иномарка. «Шкода». Очень плавно ходит. Может, и вытерпите дорогу.

– Надя! – позвала мама. – Надя!

Она вошла в комнату и стала кормить Витьку. В комнате было душно. Мама закупоривала окна, боясь сквозняков. Стекла жужжали, когда машины внизу, на Можайке, срывались с места на зеленый свет.

Надя ничего не сказала маме, но мама накапала в рюмку из аптечного пузырька, налила в стакан воды и поставила рядом с рюмкой на стол. Села и стала ждать, пока Витька насосется и они начнут разговаривать.

…От легкого ветерка познабливало. Звезды становились крупнее, бледнее, расплывчатее. Дорога, вдоль которой Шарифов бродил по сыреющей траве, была теперь видна почти до самого моста через Подкаменку – белесая петляющая лента.

Поднимется солнце. Подкатит к больнице маленький автомобиль, и Шарифов поедет отсюда. За мостом шоферу придется отчаянно сигналить: к этому времени стадо еще не свернет с шоссе. Маленький прокурор будет, наверное, говорить без умолку. Надо сделать вид, что дремлешь, хотя по такой дороге да в стареньком тряском «Москвиче» не задремлется. Шарифов пожалел, что не уехал вечерним автобусом. Интересно, когда он вернется в Белоусовку, болтливый прокурор еще будет здесь работать? Что он станет говорить тогда?

Санитарка окликнула Шарифова, когда он был метрах в двухстах от больницы. Уже совсем хорошо было видно. Он сначала не мог понять, чего от него хотят. Потом понял. Побежал. Подумал: «А что я могу? Я же не имею права…» Пошел к больнице шагом. Потом снова побежал.

После предутренней полутьмы – яркий свет лампы, белый цвет стен операционной. Даже затуманилось в глазах. Зажмурился. Потом все стало четким.

– Нарвался, – сипло сказал заменявший его хирург. – Идиотский случай… Мне Вознесенский Николай Федотыч о таком рассказывал. Он говорил: «Как войти в брюшную полость, всегда знаешь. А как выбраться оттуда – совсем не всегда». И всего-навсего аппендицит. Спайки. Инфильтрат. Запущено. Она пять дней дома лежала, да еще с грелкой. Все замуровано, а дотронешься – кровоточит.

Шарифов сначала осторожно позондировал рану длинным пинцетом. Он думал, что, может быть, удастся просто подсказать, как закончить операцию. Но разобраться было трудно. Он бросил пинцет в таз.

– Ладно. Я помоюсь. Поассистирую. А вы молчите потом, что я здесь был.

Хирург растерянно улыбнулся:

– Это, может быть, как раз в вашу пользу.

– Если вы сейчас помощь самолетом из города вызовете, вам ничего не скажут. А за меня – по шее. И вам. И мне. А мне одного суда вот так хватит. Мне запрещено. Приказ. Знаете!

– Она уже два часа на столе, – сказал хирург, – и слабая такая больная. Она сердечница. Пока прилетят – совсем отяжелеет.

Шарифов мыл руки, издали поглядывал на больную.

– Кровь переливать нужно. И наркоз… Раису Давыдовну позовите. Она не проболтается, что я участвовал в операции.

Потом было так. Кавелина – на наркозе. Ей помогала толстая Клава, она дежурила в эту ночь. Лида подавала инструменты. Все теперь шло быстрее. Лида привыкла работать с Шарифовым, без просьб знала, что будет нужно. Но он стоял слева от больной, на месте ассистента, помощника. Справа стоял заменявший его хирург.

Потом все стало понятным. Хирург растерялся с самого начала. Когда натыкаются на такой инфильтрат, на большую воспалительную опухоль, отросток в ней не отыскивают. Вводят тампон, вводят резиновую трубку, чтобы через нее вливать антибиотики прямо в брюшную полость, и рану зашивают. Хирург не разобрался сразу, да и трудно сразу разобраться, и еще, верно, не хватило духу, испугался: мол, скажут, что неумелый, не удалил аппендикса. И стал копаться в инфильтрате. Ткани травмированы. Сочится гной. Теперь тампоном не отделаться.

Он заглянул за простыню, отгораживающую от них лицо больной, но ничего не увидел. На лице была наркозная маска.

Раиса Давыдовна сказала:

– Пульс частый. Быстрей заканчивайте…

Коллега покачал головой:

– Может, теперь тампон… и зашить? Тактика-то допустимая.

Шарифов подумал: «Допустимая. Только кончится плохо наверняка…»

Он не поднимал головы, даже не видел лица хирурга, стоявшего напротив. Видел рану, свои руки с тупыми крючками-расширителями, которыми растягивал ее, видел руки того хирурга: они держали два пинцета, так и застыли над раной. В стороне, на инструментальном столике, Лидины руки: они подадут что нужно.

Шарифов спросил:

– Ну как, Раиса Давыдовна?

Кавелина сказала Клаве, чтоб ввела больной камфару и кордиамин и потом дала ей самой таблетку валидола.

Шарифов подумал: «Покурить бы…»

Вынул расширители из раны и сказал хирургу:

– Переходи на мое место. Я встану справа.

1960–1968