Текст книги "Мендель"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

V. РЕМЕСЛО СПАСЕНИЯ ДУШ

Три вещи: церковь, море, дворец.

Избери одну – и нужде конец.

Бруно Франк в романе о Сервантесе писал, что была такая поговорка при императоре Карле V – во времена, когда во владениях Габсбургов «не заходило солнце».

Поговорка обобщала все до предела.

«Дворец» – любая государева служба, любой пост от гофмаршала и посла до самых низших – сборщика податей или писца в захудалой канцелярии.

Но уже с давних времен не только к высшим дворцовым должностям, но и в самые низкие слои бюрократии проникнуть можно было лишь сквозь игольное ушко. В одной из статей К. Маркс привел меткое высказывание современника: в Австрии государственной службы добивались только две категории людей – добровольные шпионы и разорившиеся дворяне. Дворянином Мендель не был, а к фискальству склонности не проявил, вот и оказалась государственная служба для него недоступной.

В этом мире не было свободных вакансий. В старой, обобщавшей все до предела поговорке под «морем» подразумевалась и флотская служба и армейская. Словом – доля ландскнехта, платящего скитаниями в вонючих трюмах и цингой, и собственной кровью за свою ерундовую долю в грабеже и за новые куски во славу имперской короны, все равно – захваченные или удержанные, или проигранные, все равно – под боком ли, в Гессене, или на Апеннинах, или за тридевять земель.

И в австрийской, и в армиях разных германских княжеств, и во многих дальних армиях были не только рекрутированные, но и наемные солдаты, унтеры и фельдфебели – бравые, хищные, знавшие толк и в шагистике и в поживе. Но разве для Иоганна эта доля? Он не годился в нее и по хилости и по складу. И для того ли оканчивал четыре «грамматических» и два «гуманитарных класса» в Троппау и лишь по несчастью потерял первый год классов философских!…

Оставалось одно: церковь.

Только она могла дать ему возможность перейти с отведенной ему от рождения ступени австрийской общественной пирамиды на другую.

Сын Терезии Мендель – Алоис Шиндлер – писал впоследствии, что немалую роль в выборе Иоганном Менделем пути сыграла Розина Мендель. Она была очень набожной и мечтала, чтобы сын ее служил богу. Вряд ли, однако, ее планы шли слишком далеко. Вряд ли сутана, в которой она в своих грезах видела сына, была красной, кардинальской. Пусть будет Иоганн приходским священником – в селе или в городе. Это и угодное богу дело и вполне обеспеченное положение.

Что ж, попробуем взглянуть на дело глазами членов менделевской семьи и людей его тогдашнего круга, рядовых обывателей моравских городов и сел.

Священнослужение было ремеслом, которое считалось общественно необходимым.

Начнем с того, что церковь была вершительницей законов и актов гражданского состояния: некрещеный считался вроде бы неродившимся, невенчанные не были и супругами перед законом (в то время, кажется, только во Франции был уже признан гражданский брак). И неважно, как именовался в каждом случае жрец религии и закона: фараржем, ксендзом, пфарером, патером, пастором, муллой или раввином, – именно церковь в самом широком значении слова исполняла обязанности органов загса.

К тому же «бог» – это было одно из самых первых абстрактных понятий, которое всенепременно вкладывалось в мозги сызмала. Кстати, не столь уж оно было абстрактным: за полуторатысячелетнее существование христианской церкви художники – несть им числа! – от бездарных и безвестных до Рафаэля, Микеланджело и Рубенса создали бесконечное число насыщенных плотью, мыслью и чувством образов, которым надо было поклоняться. Весь мир, все вещи в психологии средневекового человека были насыщены потусторонними силами, и он пытался, несмотря на всю их «сверхъестественность» и «непознаваемость», представить себе эти силы зрительно. Императивное требование поклонения по определенному обряду, по раз и навсегда определенным формулам-молитвам вкладывалось в Детские мозги вместе с самыми первыми представлениями, понятиями, житейскими правилами. Искони были заведены для обрядов специальные здания. Заведены и оснащены всем, что для обрядов нужно, и даже сверх того. И потому необходимость существования профессиональных вершителей обрядов, хранителей храмов, изображений бога и потребного для всего этого дела оснащения по элементарной логике представлялась естественной почти всем сызмала и до конца.

Священник, наконец, нес обязанности «пастыря душ» – он был в глазах прихожан наделен особой способностью непосредственно общаться с богом, а потому и властью наставника в вопросах нравственности и политики. Он был обязан и оптом и в розницу формировать мнение своего прихода, контролировать колебания, предупреждать распространение неугодных церкви и государству мыслей. Он был проводником совершенно определенных идей и предписаний, которые получал «свыше» не столько от бога, сколько в чисто земном чиновничьем значении этого слова – из соответствующей церковной канцелярии, которая согласовывала требования текущего момента, как общецерковные, так и общегосударственные и местные.

Священнослужение было ремеслом, профессией, столь же определенной, как и профессия учителя, которую, кстати, сельский священник (да и городской), как правило, совмещал. Как профессия судейского стряпчего или канцелярского чиновника.

И оценить роль каждого из тогдашних служителей культа в жизни его прихода дело не столь простое. Священники не падали на землю с неба: каждый из них был выходцем из определенной среды – из разных сословий. Он нес на себе отпечаток и взглядов среды, из которой он происходил. Но он срастался и с интересами людей, среди которых служил. Тогдашний приходский фарарж не только служил мессы и отправлял требы – крестил, конфирмовал, проповедовал, исповедовал и отпевал. Он был и лекарем и третейским судьей в общинных спорах, а случалось – и защитником перед властями, вполне добросовестным, подчас самоотверженным, хотя и недостаточно могущественным, ибо нередко конфликт его с властями становился для него конфликтом не только с властями светскими, но и с церковными – со своим непосредственным начальством, имевшим право лишить его прихода, лишить сана и подвергнуть прочим карам, если он не догадается своевременно заткнуться.

Регламент монашеской жизни неминуемо приводил католического священника – он же оставался человеком – к необходимости нарушать его. Он отрекался полностью от собственности, но ему как человеку надо было жить, есть, не мерзнуть от холода и иметь какой-то запас на черный день. Ему, отрекшемуся от собственности, и самой религией и простой человеческой нравственностью предписывалось заботиться о своих родичах, если они бедствовали. И ему предписывалось хранить и умножать богатство церкви! И ко всему он жил в мире, где все стремились умножать собственное богатство. Трудно ли запутаться?…

А целибат в предписанном ему регламенте был пунктом, для большинства здоровых людей неисполнимым. И недаром римская церковь отнесла грех прелюбодеяния – «нарушение шестой заповеди» – к числу тех, которые может отпустить любой исповедник даже священнику. Самое страшное, что могло последовать, – объяснение в епископате и эпитимия. Правда, если связь носила характер семейный, прежде чем грех отпустить, семью разрушали. Но в конце концов грех можно и скрывать и не торопиться с его искуплением.

И потому в веселых шванках, которые хинчицкие жители рассказывали друг другу за стаканом вина или домашнего пива, немало едкого говорилось о жизни священников, их галантных похождениях и жадности. Но, право, шванки – весьма демократичный род литературы, и крестьянин, сочинитель шванка, был по-здравому снисходителен, понимая, что и монаху ничто человеческое не чуждо, и осуждал его не просто за нарушение регламента монашеской жизни, а лишь в том случае, когда это «человеческое» оказывалось не чуждо священнику чрезмерно.

Мендель был простым крестьянским парнем. И все, что происходило в его деревне, было ему известно. Ему были известны и шванки и сплетни – в деревне все на виду. И все на виду было в городке Липнике и в «больших», по тогдашним моравским масштабам «очень больших» Троппау и Ольмюце.

И в доме, числившемся в Хейнцендорфе под нумером 58, карьеру приходского патера обсуждали по-деловому он сам, и все члены семьи, и дальние родичи – из тех, с кем советовались, решая вопрос о разделе добра и земли и прочее, зависящее от этого раздела. Религиозные проблемы примешивали к строго житейским вещам лишь в самых разумных дозах. И еще Штурму была нужна твердая гарантия, что Иоганн никогда не сможет претендовать на отцовский дом и надел.

В договоре купли-продажи хозяйства появился пункт:

«Сыну продавца Иоганну, если он по своей воле поступит в священники…»

Это был капкан. Взяв деньги, он уже клялся тем самым, что все последующее – дело его доброй воли. А без денег шагу нельзя было ступить.

Однако и ста двадцати флоринов на два года учебы и жизни ему хватить не могло. Он это знал заранее твердо. Ему не хватило бы их, даже если бы удалось то, что не удалось в прошлом году, – добыть урок-другой.

Он заранее знал, что денег не хватит, и говорил об этом до отъезда в Ольмюц. Разговоры были, правда, простым сотрясением воздухов. От Штурма и Вероники ждать более было нечего, а родители теперь в доме не хозяева. И он кинулся в Ольмюц как в воду – будь что будет.

А на следующее лето, как всегда, он приехал на каникулы в деревню.

И как всегда, в его табеле сплошь стояли латинские «em» – «eminentius» – «отличившийся», «отличнейший», «превосходнейший». Табели в гимназии и в Философских классах заполняли по-латыни. Только по «теоретической философии» преподобный профессор Витгенс вкатил ему отметку похуже – единицу. Правда, и эта единица была высокой оценкой – счет баллов и в нынешней чешской школе ведется в обратном порядке. Но ему, крестьянскому сыну, чтобы добиться места под солнцем, надо было быть во всем «превосходнейшим».

Конечно, у него был полон рот рассказов. Рассказы слушали родители и Терезия. Снова – о господине поэте Гёте, сочинения которого изучались в курсе литературы и поминались в курсе естественной истории. О преподобном Фридрихе Франце, преподававшем физику.

Все свободное время Иоганн вертелся подле него. А Франц был учеником самого барона Ваумгартнера, который прежде профессорствовал в Ольмюце, а теперь занимал в Вене важные посты в правительственных учреждениях: он стал директором всех фарфоровых и стекольных заводов империи, а еще преподавал в университете, писал ученые книги и издавал специальный журнал «Zeitschrift fur Physik und verwandte Wissenschaften» [21]  [21]«Журнал физики и родственных наук».


[Закрыть].

Франц удивительно интересно преподавал: не столько рассказывал, сколько ставил опыты. Например, опыт знаменитого Торичелли, показывающий, что природа действительно не любит пустоты, но только до определенного предела.

Иоганн сам ставил опыты под присмотром патера Фридриха – и с ртутью, и с льняным маслом, и с водой, и с молоком, показывая, как атмосфера давит на разные жидкости. Профессор Франц еще наблюдал в телескоп за пятнами на солнце. Зарисовывал их и следил, как они перемещаются по лику светила. И еще патер Фридрих увлекался дагерротипией: эту мудреную штуку изобрел один французский художник. На человека наводили отверстие ящика. Потом в ящик вставляли пластинку, и на пластинке получалось изображение человека, на которого ящик был наведен.

Именно благодаря усилиям Фридриха Франца, этого физика из ордена премонстрантов, дагерротипия распространилась по всей Моравии (и в наших руках очутились фотографии Менделя).

Иоганн работал с отцом в саду и рассказывал. Работал на пчельнике и рассказывал. Помогал зятю Штурму в поле и молча думал, сможет ли одолеть самый последний кусок пути длиной всего в один год. От ста двадцати флоринов уже почти ничего не осталось.

Еще он писал тогда стихи. В гимназии к литературе приобщали серьезно. Он переписывал для себя наиболее полюбившиеся строфы знаменитых поэтов. Терезия сохранила страничку с гётевской «Лилой». Ему было двадцать. В этом возрасте стихи почти неизбежны.

Однако Поклонение Гёте не помогло. Образец был слишком сложен. Те строки Менделя, что дошли до нас, отдают скорее Клопштоком. Это белые стихи о первопечатнике Гутенберге, точнее – монолог первопечатника. Вот строки из него:

Зачем был создан человек?

Зачем щепотке праха

Неисповедимо высокое существо

Вдохнуло жизнь?…

Вы – буквы, отпрыски моих исканий!

Вы – крепкая скала, на коей

Навеки славы храм моей

Воздвигнуть я решил!

По воле мастера должны вы

Суеверий сумрачную ночь,

Что тяжко по земле влачится,

Рассеять. И затем

Извлечь на свет и сохранить

Творения мужей великих,

Пока еще доступные немногим…

И эти стихи сохранила, конечно же, Терезия: и листок, где они были начертаны начисто каллиграфическим, удивительно ровным и красивым почерком Иоганна, и исчерканный вдоль и поперек черновик.

Терезия, тринадцатилетняя веселая толстушка-болтушка, была самой благодарной слушательницей всех его рассказов – пусть не всегда ей понятных. Если Вероника, сухая, угрюмая, видела в Иоганне, как и ее муж, только обузу, только ущерб их благополучию, Терезия и по складу своему и по детскости не могла смотреть на него с той же кочки. Он был самый умный, самый добрый и ласковый, как матушка Розина. Он был такой ученый, и ему было трудно. Терезия обожала брата и была готова всем, чем могла бы, для него пожертвовать.

И пожертвовала.

Приданым.

Алоису Штурму было сказано, чтобы он выплатил денежную часть ее приданого Иоганну.

Не без участия матери, видимо, пришел ей на ум этот шаг. Кстати, ее пожелание без согласия матери и отца вряд ли могло осуществиться.

Это был поступок разумный, исходивший из интересов всей семьи: столько было уже вложено в Иоганнову учебу!… Если он не дойдет до цели, все окажется выброшенным зря. А окончив Философские классы, Иоганн успеет до свадьбы устроиться и вернуть долг. Замуж в Хейнцендорфе рано не отдавали. У них в роду, если считать даже прапрабабок, из всех женщин лишь три пошли под венец в восемнадцать – в том числе, кстати, и Вероника. Все прочие – в двадцать три, в двадцать пять лет. Риск был не очень велик, но он был все-таки. Семья знала, как обрушиваются подчас беды. И Терезия – хоть ее неведомый пока жених еще гусей пас, наверное, и играл со сверстниками в войну с Бонапартом или турками или в жандармов и разбойников – знала в свои тринадцать лет, какая судьба бывает у бесприданниц. Деревенские дети куда трезвее в житейских вопросах, чем деликатные барышни. И кстати, перед глазами у нее был совсем другой пример отношения к ближним – Вероника.

А Мендель до конца своих дней не забыл о жертве, принесенной младшей сестрой. Он поставил на ноги трех ее сыновей. Он старался отплатить ей как мог.

И Штурмам тоже. Правда, не нарушая приличий.

VI. КАК ПИШУТСЯ РЕКОМЕНДАЦИИ

Он словно бы оправдывался в той единственной автобиографии:

«В следующем году с глубоким почтением нижеподписавшийся оказался, наконец, в состоянии обеспечивать себе самое насущное в Ольмюце побочными занятиями и благодаря этому продолжить свое обучение. Путем напряжения всех своих сил упомянутому удалось закончить оба годичных курса философии (приложения D, E, F, G). С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном…»

Именно этот пункт был центральным в дискуссии среди биографов.

Ильтис однозначно трактовал процитированные слова: голод вынудил пойти на компромисс с действительностью, и человек, стремившийся к науке, стал слугой церкви.

«Ильтис пытается приписать Менделю двойственность, даже двоедушие, в то время как облик великого ученого отличается удивительной цельностью!», – восклицал Рихтер.

Монсеньер ван Лиерде писал, что все факты свидетельствуют о глубокой и искренней религиозности Менделя с самого детства. Уже одно, что он учился в Философских классах, которые были как бы семинарией – многие их выпускники становились священниками, – по мнению ван Лиерде, доказывает, что Мендель готовился к духовной карьере. Но просто в 1843 году вакансии светского фараржа ему не подвернулось. Обстоятельства заставили Менделя лишь пойти в монастырь, то есть связать себя более строгим регламентом. Вот так.

Новых документов оппоненты не представили. Они опирались на те же, опубликованные Ильтисом, – на злополучный договор купли-продажи с пунктом: «Сыну продавца Иоганну, если он по своей воле поступит в священники», и на текст автобиографии – он приведен здесь нами.

Анализируя его, современный биограф Менделя, покойный Ярослав Кржиженецкий писал:

«Он честно признает, что вступление в монастырь было продиктовано не религиозностью, а материальными трудностями и страстью к науке, удовлетворить которую можно было лишь в условиях беззаботной монастырской жизни».

И тем солидаризовался с первым биографом.

Как же все это выглядело?…

…Когда он привез впервые домой в Хинчицы свой гимназический аттестат и «удостоверение о пригодности», бог мой, что было!…

Сколько раз любовались ими отец, и мать, и Терезия!…

Специально отмывали руки от земли, от брызг извести, если перед тем обмазывали яблони, и благоговейно разворачивали на чистой домотканой скатерти все эти произведения тогдашнего писарского искусства. Разворачивали, дабы самим ими полюбоваться и продемонстрировать родне и односельчанам вещественные, скрепленные жирными имперскими орлами доказательства высоких степеней, которых достиг их Иоганн, их Ганс!… «Видит бог! – горделиво повторяли Мендели всем прочим Менделям, Швиртлихам и, конечно же, прижимистым Штурмам – всей родне, односельчанам и себе самим, наконец. – Видит бог, мы ничего для него не жалели!»

Плотная гербовая бумага, золотые обрезы, идеальная каллиграфия по-молитвенному непонятного латинского текста разложенных на столе свидетельств, казалось, мостили для Иоганка сверкающую гладкую дорогу, по которой он теперь уже прочно войдет в другую, чистую жизнь, где труд, слава богу, будет легок (ведь тяжелый ему не под силу!), где блага будут доступны и, может быть, столь обильны, что часть их достанется всем. И тогда старый папаша Антон сможет спокойно греть на солнышке свою больную после той истории с бревном грудь… Такими были грезы, а плоды, полученные ценою жертв, принесенных семьей, и собственного Иоганнова труда и терпения, оказались на деле совсем не столь сладкими. Все вернулось «на круги своя» – к тому, с чем он столкнулся два года назад в первые месяцы ольмюцкой жизни. Свидетельство из Философских классов ничего не прибавило, и ему еще раз пришлось убедиться, сколь мала ценность водяных знаков, золотых обрезов, гербовых орлов и писарской каллиграфии, удостоверяющих прилежание и успехи, если вместе с покорнейшим прошением о пусть самой скромной из казенных должностей их кладет на чиновничий стол сын крестьянина, три дня в неделю обязанного отбывать барщину.

Для империи Габсбургов вопрос состоял совсем не в том, достоин или недостоин господин Мендель просимой должности, соответствуют или не соответствуют ей его способности и образование, а в том, допустимо ли, чтобы представитель низшего из сословий перешел в другое сословие подданных императора Фердинанда I (это он восседал на троне в 1843-м, племянник Франц-Иосиф сменил его в 48-м году).

А вот на сей счет олицетворяющие империю господа директора, попечители и начальники имели уже мнение да и указания вполне определенные, и реализовали они их в резолюциях с неукоснительностью. И поэтому наяву, а не в сладких снах папеньки Антона, маменьки Розины и добрейшей сестрицы Терезии перед Иоганном простиралась не гладкая дорога в устроенную чистую жизнь, а лишь булыжные ольмюцкие мостовые.

Он уже много ходил по этим мостовым и в первый год Философских классов, и во второй, и в третий. Ходил от двери к двери, дергал за истертые многими ладонями ручки звонков, встречал настороженные лица горничных («как бы господин голодранец не наследил на вощеном полу!»), встречал поджатые губы хозяев: «Аттестаты у вас отличные, но мы предпочитаем репетиторов по рекомендациям знакомых нам людей. У вас в Ольмюце нет знакомых? Сколько вы хотите за уроки? Репетитор, занимающийся с мальчиком кузины, берет на 30 крейцеров меньше». Если бы патер Фридрих, физик, не нашел ему в последний год уроки, он бы никогда не кончил Философские классы. Приданое Терезии ушло на плату за обучение, а кормиться надо было самому.

В этом мире не оказалось свободных вакансий – ни в канцеляриях, ни в школах. Быть может, их не оказалось, и в сельских приходах, как предположил падре Канизио ван Лиерде.

В мае 1843 года Иоганн Мендель мог думать только о карьере репетитора, слишком хорошо ему знакомой. А когда унылая физиономия тупицы, неспособного запомнить, какие же это восемь латинских существительных на «ер» приобретают в «генетивус сингулярис» окончание не «ри», а «ери», становится недостижимой целью жизни, – право, захочется, плюнув на все, Искать хоть какой-то устроенности дома, помогая отцу прививать господские яблони… Все-таки есть какая-то крыша над головой и пусть черный крестьянский хлеб, но заработанный собственными руками.

Гуго Ильтис заметил по этому поводу метко:

«…Еще немного, и в Моравии стало бы одним крестьянином больше и еще одним бессмертным ученым меньше».

Мендель сам объяснил в автобиографии, как все получилось:

«С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном. – Так было написано им семь лет спустя и далее шло: – Его обстоятельства предопределили избрание им рода занятий. В 1843 году он испросил согласие, и получил его, и был принят в августинский монастырь святого Томаша в Альтбрюнне…»

Он многое недосказал: ни слова о продаже надела, ни слова о сестре. Впрочем, ведь это официальная автобиография, в ней не до сантиментов.

И вообще, видимо, в ту неудачную пору он был несколько замкнутым, отгороженным от сверстников, от однокашников. Развлечения коллег по школьной скамье в Ольмюце были ему недоступны: не до жиру. Каждую минуту он занимал трудом, и чтоб прожить, и чтобы познать, и чтобы непременно добиться в каждой клеточке экзаменационного табеля отметок «em.» – «eminentius», «отличившийся». Только эти сплошные «em.» давали ему хоть какую-то надежду на победу в конкуренции. Да и любого, кто обременен заботами, тянет к людям, знающим цену забот. К старшим.

Но среди старших – среди педагогов – лишь один человек проявил участие к нему. Патер Фридрих Франц, профессор физики, монах ордена премонстрантов. И запрос, который, по словам Менделя, был послан в августинский монастырь, был написан рукою патера Фридриха.

Собственно, это не казенная бумага. Это личное письмо, адресованное кому-то из членов монастырского капитула. Давно известно, сколь различаются по эффекту официальные запросы и дружеские письма – вот такие:

«Достопочтенный коллега! Дорогой друг!

Получив Ваше любезное послание от 12 июня, я ознакомил своих учеников с решением Его Высокопреподобия господина прелата о зачислении в Ваш монастырь кандидатов, которые достойны, конечно, соответствующих рекомендаций. К сему моменту о своем желании мне сообщили двое, из которых мне мыслится возможным рекомендовать лишь одного. Упомянутого зовут Иоганн Мендель, он родом из Хейнцендорфа в Силезии; отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года учения получал по философии почти сплошь отличные оценки. По моему же предмету я позволяю себе считать его почти наиотличнейшим. Он также несколько знает по-чешски, но поскольку сии познания недостаточны, изъявил готовность в течение тех лет, что предстоит ему посвятить теологическим занятиям, приложить все силы, дабы и в чешском языке достичь полного совершенства. Итак, прошу, присовокупив к сему выражения моего глубокого почтения, сообщить все это Его Высокопреподобию господину прелату, – и да не ботанизирует более! – а также прошу поставить меня в известность о том, что он намеревается предпринять в дальнейшем. Каждый день мы вспоминаем о нем с профессором Витгенсом, который просил передать поклоны и Его Высокопреподобию и еще патеру Зюссеру. А от меня поприветствуйте своего доброго брата Мейнгардта, которому я напишу в ближайшие дни.

Сердечно обнимаю Вас в своих мыслях, дражайший! Остаюсь в дружбе и любви.

Ваш искренний друг

Фридрих Франц.

Ольмюц, 14 июля».

Не правда ли? Обычное письмо, ничем не примечательное, полчаса труда от силы.

О нет! В XIX веке к письмам относились не как ныне. Их писали медленно. Обдумывали каждую фразу. Их писали непременно с черновиком "и перебеливали, бывало, и дважды и трижды. А перед нами не простое письмо – перед нами целый дипломатический меморандум. Пожалуй, во всей полноте оценить творческий подвиг господина Фридриха Франца мог единственно Иоганн Мендель, ибо подоплека событий полностью известна была только ему.

Ни одна из заслуженных похвал, которые Франц расточал своему протеже, не очутилась в сей ноте случайно:

«…отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки» – так в нем сказано.

И верно: среди множества абитуриентов, на памяти Франца покинувших Философские классы, воистину давно уже не было столь способного и, что не менее важно, столь трудоспособного. «Em.» – «Отл.», «Прев.» – «Отличнейший», «Превосходнейший», так непременно аттестовали Менделя и учитель, конечно же, физики – сам профессор Франц, затем профессор математики, которая в Философских классах преподавалась весьма серьезно, – господин Фукс, равно и профессор латинского языка, классической литературы, а заодно еще эстетики господин фон Канаваль. Даже на страницах, подведомственных доктору Хельцелету, который вел курс агрономии и естественной истории, курс необязательный и поэтому посещаемый Иоганном крайне нерегулярно, против фамилии «Мендель» тем не менее сплошь красовалось «em.», «em.». И лишь там, где хозяйствовал упомянутый в письме Франца профессор Витгенс, суровой его рукой были выведены единицы, то есть четверки. Через поставленный преподавателем католической философии барьер ученик почему-то никак не мог перепрыгнуть. А Иоганн Мендель вряд ли проявлял недостаток усердия в штудировании означенного предмета. Причина такого диссонанса, видимо, лежала в другом: среди остальных педагогов Ольмюцких философских классов Витгенс выделился тем, что был, «кроме того, поистине ничтожнейшим человечишкой». (Во всяком случае, такую характеристику дал профессору Ильтис.)

Быть может, Мендель, обуянный гордыней вечного первого ученика, проявил склонность мыслить самостоятельно вместо того, чтобы просто воспринимать и повторять слово в слово с благодарностью жвачку, преподносимую самим профессором. И поскольку он посмел отойти от стандарта, «ничтожнейший», впав в глубочайшее раздражение – единственный из педагогов! – категорически отказался дать Менделю при выпуске отличную аттестацию о знании своего предмета и о прилежании.

Сей пункт, видимо, существенно портил выпускное свидетельство, ибо без нужды не появилась бы в письме г-на Франца фраза: «За два года обучения получал по философии почти сплошь отличные оценки». Фраза должна была внушить: «то, что вы увидите в свидетельстве, – всего лишь помарка». Тот час за этим Фридрих Франц сообщал, что именно с профессором Витгенсом он каждый день вспоминает о высокочтимом господине прелате, писал, что Витгенс шлет прелату свои приветы, а следовательно, как бы присоединился ко всему, что написал патер Фридрих.

Франц проявил себя как хитрый пекарь: в каждом слое пирога была особая начинка. Букет запахов, исходящих от такого пирога, должен вызвать приступ сильнейшего слюнотечения.

Была в пироге и пикантная приправа: «…и да не ботанизирует более!» Автор уверен, что если он, профессор и, кстати, член столь же почтенного монашеского ордена, дает рекомендацию кандидату в монастырские послушники, письмо будет не просто доложено настоятелю, а, наверное, попадет в собственные руки прелата. Пусть шутливое сравнение подбора наилучших кандидатов в собратья по монашеству с чрезмерно придирчивым подбором подходящих экземпляров растений для гербария вызовет у высокопреподобного Сирила Наппа улыбку! И здесь нам придется несколько отвлечься от письма.

Ворота австрийских монастырей в это время не были широко распахнутыми для каждого желающего в них войти, сколь бы ни было искренним и самоотверженным религиозное рвение желающих. Во всяком случае, в Старобрюннском монастыре святого Томаша число членов капитула было строго, ограниченно – пятнадцать персон, и ни одной более. Послушников в общину принимали, лишь когда появлялись вакансии членов капитула, либо если по состоянию здоровья кого-то из каноников предвиделось, что вакансия может открыться.

Католическая церковь могла позволить себе иметь только надежных слуг. Только надежных и только полезных. Ей, великой римской церкви, приходилось все труднее и труднее. Она давно уже шаг за шагом сдавала свои позиции в мире. Прошли времена, когда она почти безраздельно властвовала не только над мирянами Европы, но и над монархами, и могла заставить самого императора Священной Римской империи в преисполненной смирения позе трое суток прождать папской милости босиком на снегу у врат Каноссы. История запечатлела с тех пор и иные картины: например, первосвященников, находящихся под арестом. Чего только не было за века!…

И уже давно Ватикан разделил с протестантскими церквами сферы прежнего своего владычества над душами (и не только над душами). И новые религиозные направления и секты вырастали как грибы, и – самое ужасное – паства принялась отходить от религии к атеизму и революции. Ко всему в это время даже самые христианнейшие католические правительства – и австрийское в первую очередь, – чтоб укрепить собственное положение и разные текущие дела, то и дело наносили ей чувствительные политические и экономические удары. Императоров и королей не устраивало, когда церковь работала не только на них, но и на себя самое – за их счет. А на себя самое она не могла не работать, ибо она была единой космополитической системой, мировым государством с собственной, четко сформированной вассальной иерархией. Реальное ватиканское государство – в ту пору еще занимавшее немалую часть итальянской земли – было представлено во всех землях и совсем суверенными княжествами – полувассалами Ватикана, и национальными церквами – автономными от государства во всех внутренних вопросах организациями, с четкой, почти военной дисциплиной, а иногда и полуподпольными и просто подпольными, хорошо выученными и вполне боевыми дружинами Иисусова ордена. Партийно-государственная система католицизма ставила перед собою собственные вполне конкретные стратегические и тактические задачи. Были вопросы, в которых она прочно блокировалась даже с еретическими правительствами – там, где интересы строго совпадали. Но когда речь шла об интересах ее собственных, церковь шла на конфликты с самыми правоверными католиками-монархами и католиками-министрами. Ее теоретики и функционеры были трезвыми профессиональными политиками, вполне по-земному смотревшими на все, в том числе и на собственную организацию. И говорить-то они умели не только на «вульгате» – средневековой латыни молитвенников, но и на языке абсолютно современном.