Текст книги "Мендель"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Заседание Ферейна естествоиспытателей.

После того как вице-президент г-н Карл Теймер открыл заседание и было сообщено о новых подношениях, полученных Обществом, профессор Г. Мендель прочитал свою вторую лекцию о гибридах. В дополнение к сообщению, которое он сделал на предыдущем заседании Ферейна 8-го числа прошлого месяца, он говорил о производстве зачатковых клеток, об оплодотворении и о формировании клеток семян в целом и, в частности, у гибридов – со ссылкой на опыты, которые он проводил на Pisutn (горохе) столь же кропотливо, как и успешно; оные эксперименты он намерен продолжить наступающим летом…»

И на этот раз изложение ведется толково. С относительной точностью перечислены вехи работы, но главная мысль – об Anlagen, о наследственных задатках, не уловлена.

«…Наконец, он сообщил, что в продолжение прошлых лет он производил также опыты по искусственному опылению многих названных им родственных видов растений с целью получения гибридов; результаты его были столь успешны, что побудили его не только продолжить изучение гибридизации еще более глубоко, но и доложить об этих результатах.

После этой лекции, принятой со всеобщим одобрением, профессор фон Ниссль прибавил, что он также наблюдал при посредстве микроскопа гибридизацию на грибах, мхах и водорослях и что дальнейшие наблюдения в этой области, несомненно, могут не только подкрепить существующие гипотезы, но и снабдить интересными объяснениями».

Полная тишина стояла в маленьком зале Высшей реальной школы на Иоганнесгассе, когда он читал свой доклад. Члены общества были очень воспитанными людьми и старались не нарушать этой тишины даже покашливанием.

Но то была тишина непонимания. Вечером 8 марта 1865 года ни одного вопроса Менделю тоже не было задано.

Он понимал, что рассказывает о сложных, никому еще не ведомых, принципиально новых в науке вещах. Тем детальнее он излагал ход своих рассуждений, тем продуманней отбирал для показа экспонаты своих гибридов, предлагая коллегам повторить пройденный им путь и убедиться в его правоте. Он знал, что встретит недоверие, но ожидал хотя бы интереса, а вместо него было молчание.

Ниссль бросился на выручку, пытался расшевелить коллег.

Молчание.

И когда все завершилось так неожиданно, и, растерявшись несколько, он стал выспрашивать у коллег и друзей мнение о своей работе, то из осторожных ответов выудил горькое:

«Мне было небезызвестно, что полученный результат нелегко согласовать с нынешним состоянием науки и что в этих условиях опубликование одного изолированного эксперимента вдвойне рискованно как для экспериментатора, так и для вопроса, им защищаемого… Я старался организовать контрольные опыты, для чего изложил на собраниях местного Общества естествоиспытателей опыты с Pisum. Как и следовало ожидать, я столкнулся с весьма разноречивыми мнениями, однако никто не предпринял, насколько мне известно, повторения опытов…», – так он писал об этом год спустя.

Он был и монах и биолог. И знал что к чему. Знал, что вера нужна лишь религии, ибо без веры религия чахнет. Но он, ученик Доплера, Коллара, Унгера, знал еще, что наука живет по другим законам: в науке сначала проверяют точность фактов и стройность выводов, а затем отвергают или принимают.

Он рассчитывал найти поддержку. Он рассчитывал, что его результаты будут подкреплены исследованиями других люден. Но математичность его работы в смятение привела коллег, истинных сынов своего времени. Большинству из них куда ближе были словесные пассажи Львовского профессора и тщательные описания формы тычинок «Herbichia abrotanifolia». Мендель заработал себе добродушное, шутливое прозвище «наш ботанический математик». А иные коллеги между собой говорили, что, кажется, патера Грегора потянуло к мистическим числам Окена и Шеллинга и от этих «наследственных задатков» весьма сильно попахивает «зародышевыми причинами» – «rationes seminales» из сочинений святого Августина – покровителя монастыря, во дворе которого Мендель выращивал свои гибриды.

Как раз накануне, в декабре 1864 года, Пий IX издал знаменитую энциклику «Quanta cura». Как раз накануне оказался разглашенным папский «Sillabus», – меморандум, объявлявший «догматическую войну» всякому проблеску свободной мысли. И потому для известной части австрийских интеллигентов один вид вицмундира Службы Спасения, который носил этот весьма эрудированный и трудолюбивый монах, – один вид мундира, который открыл Менделю дорогу к науке, сам по себе уже вызывал чувство недоверия.

Каким бы ни был сам Мендель приятным собеседником, как бы свободно ни рассуждал он на самые щекотливые для духовника темы, он был из черного лагеря. И быть может, наиболее радикально настроенные коллеги говорили ему комплименты: «Ваше преподобие, вы совсем не похожи на монаха», но они не забывали, что он все-таки оставался монахом и не видел нужды порывать с орденом, со Службой Спасения душ, с которой сжился, которой был обязан многолетним безбедным существованием. А право, когда монах выводит соотношение «3: 1», да еще и повторяет это «3: 1» в докладе многократно, невольно может возникнуть опасение: «А не пытается ли он под сурдинку сунуть в ботанику нечто о триединой троице?» Коллеги отлично помнили знаменитую реплику Мефистофеля:

Веками ведь, за годом год,

Из тройственности и единства

Творили глупые бесчинства

И городили огород.

А мало ль вычурных систем

Возникло на такой основе?

Глупцы довольствуются тем,

Что видят смысл во всяком слове [58]   [58]Перевод Б.Л. Пастернака.


[Закрыть]'.

Но все же они были достаточно деликатны, чтоб не оттолкнуть и не обидеть человека, восемь лет положившего на титанический по объему – это было всем им понятно – труд. И Брюннское общество естествоиспытателей решило опубликовать в своих «Трудах» конспект доклада Грегора Менделя.

В конце следующего года том «Трудов» с конспектом доклада «Опыты над растительными гибридами», увенчанным пометкой «Доложено на заседаниях Общества 8 февраля и 8 марта 1865 года», вышел в свет. Этот том попал в 120 библиотек университетов и обществ естествоиспытателей Вены, Праги, Берлина, Мюнхена, Лондона, Парижа, Петербурга, Филадельфии, Нью-Йорка… Кроме того, Мендель заказал типографу сорок отдельных оттисков работы. Несколько оттисков подарил друзьям, а остальные разослал крупным исследователям-ботаникам, тем, кого считал способными разобраться в его работе.

Разослал и стал ждать откликов, ждать признания, ждать хотя бы вопросов.

Ждал неделю, третью, пятую. И слышал одно – молчание.

…Когда вы оказываетесь в обществе физиков и они в вашем присутствии начинают говорить на своем профессиональном языке о вещах, ведомых только им, вам чудится, что вы слышите речь пришельцев с другой планеты.

Речь Менделя звучала для современников именно как речь пришельца с другой планеты.

Он не удосужился рассиропить на многие страницы традиционный обзор всех работ, проделанных прежде него, – работ, которые, видимо, его брюннские коллеги если и знали, то каждый по-своему: ведь читая книгу, каждый из нас сохраняет в своей памяти с должной ясностью лишь то, что ему созвучно. Остальное оказывается в дымке.

Мендель не удосужился и оснастить свой труд привычными для ботанических работ той поры многословными описаниями каждого или хотя бы некоторых из своих гибридов.

Он не удосужился сделать доклад традиционным по форме, а потому и более легко усваиваемым.

Он сразу поволок своих слушателей и читателей к своему «черному ящику», к странным для них рядам алгебраической комбинистики, всем этим «АаВВсС» и «ааВЬСс», из которых вытекала его до наглости дерзкая гипотеза наследственных задатков, то расходящихся, то невидимо сходящихся, дабы родить новое сочетание признаков.

Она действительно была до наглости дерзкой, ибо ни сам Мендель, ни кто другой не видели еще изящного «танца хромосом», а тем более «мейоза» – «редукционного деления» – материального воплощения высчитанного Менделем процесса. И потому ни в Брюнне, ни в Берлине, ни в Вене, ни в Мюнхене не оказалось людей, способных понять его. Даже сто лет спустя, открывая впервые тоненькую, словно популярная брошюра, книжку, где на сорока семи страницах конспективно изложены начала генетики, мы не без труда впитываем в себя особую систему понятий, вводящую в неведомый мир.

Страна, где говорят на этом неведомом «иноземцам» языке, – новая наука, в которой говорят на языке Менделя, – стала складываться лишь 35 лет спустя после опубликования его работы и через шестнадцать после его смерти.

В 117 библиотеках из 120, в которые был разослан том со статьей Менделя, он простоял на полках, тронутый разве одними библиотечными мышами. Лишь три из этих 120 экземпляров были развернуты.

Первым о работе Менделя упомянул «ординариус ботаники» Гофман из Гиссена, автор книги «Исследования определения видовых закономерностей и их изменений». Ссылаясь на его работу, Гофман подтверждает собственное мнение о том, что «гибриды имеют склонность в последующих поколениях возвращаться к исходным видам», и расписывается в непонимании главного в прочитанном им труде.

Второе упоминание обнаружено в тексте магистерской диссертации молодого петербургского ботаника И.Ф. Шмальгаузена – отца замечательного советского ученого-дарвиниста Ивана Ивановича Шмальгаузена.

Работа Менделя попала в руки молодого магистра в 1874 году, когда его диссертация была уже в печати, и потому свое мнение о ней Шмальгаузену пришлось напечатать уже лишь в сноске на одной из страниц главы, посвященной истории проблемы гибридизации.

Но «сноска» превратилась у И.Ф. Шмальгаузена в подробный реферат «Опытов»:

«С работою Менделя «Опыты над растительными помесями» (в Verhandl. d. naturforschenden Vereines in Briinn. B. IV. 1865) мне случилось познакомиться только после того, как моя работа была отдана в типографию. Я считаю, однако, нужным указать на эту статью потому, что метод автора и способ выражать свои результаты в формулах заслуживают полного внимания и должны быть дальше разработаны (для вполне плодородных помесей). Задача автора: определить с математической точностью число возникающих от гибридного опыления форм и количественное соотношение индивидов этих форм. Он выбирает для скрещивания растительные формы, отличающиеся постоянными и легко отличимыми признаками, которых помеси остаются вполне плодородными в последующих генерациях. Породы гороха вполне удовлетворяют этим требованиям. Для сравнения форм выбираются определенные признаки, которые в этом случае таковы, что в получаемой помеси они не смешиваются, а всегда один признак поглощается у 3/4индивидов, то есть делается вполне незаметным от преобладания противоположного признака, a 1/4индивидов помеси по этому признаку переходит к типу другой формы. Последняя группа индивидов в последующей генерации остается постоянною. Первая же разделяется опять на две группы: 1/4ее остается постоянною, 1/2, сходная по избранному признаку с первой четвертью, остается гибридной, последняя 1/4индивидов переходит к противоположному типу. Мендель приходит к заключению, что из семян помеси двух отличающихся признаков половина воспроизводит помесь, другая же половина дает растения, которые остаются постоянными и наполовину воспроизводят преобладающий, наполовину исчезающий признак. Для потомства же помесей, в которых соединено несколько признаков, он получает сложный ряд, которого члены можно представить себе происходящими от комбинации (умножения) нескольких рядов, из которых каждый состоит из трех членов, получаемых при скрещивании двух противоположных признаков. Равно по наблюдениям Менделя, как и по математическим соображениям всегда получаются, между прочими, тоже постоянные члены с новыми комбинациями признаков. Опыты его и математические соображения во второй части работы (Befruchtungszellen der Hybriden [59]  [59]Зачатковые клетки гибридов.


[Закрыть]) приводят его к заключениям, в сущности сходным с теоретическими соображениями Нодена (в Nouv. Arch, du Mus. I). Интересны тоже наблюдения Кернике над сортами кукурузы (в Ver-handl. d. naturw. Vereines d. pr. Rheinlande und Westphalens Jahrg. 9. 1872), но, к сожалению, он не следует методу, столь превосходно примененному Менделем и не дает числовые выводы».

Это был единственный серьезный научный отклик на труд Менделя, прозвучавший при его жизни. Но Мендель не узнал о нем, ибо диссертация Шмальгаузена полностью была опубликована только на русском языке – в «Трудах Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей» [60]  [60]Реферат И. Ф. Шмальгаузена стал известен благодаря разысканиям А.Е. Гайсиновича. Первое сообщение опубликовано в 1935 году.


[Закрыть].

Мендель не узнал об отзыве, а ученый мир Европы не узнал о том, что работа Менделя, его метод и его способ выражать свои результаты формулами заслуживают внимания и должны быть далее разработаны. Поток научной информации уже в то время был достаточно велик. Десятки журналов и ежегодников загромождали столы тех исследователей, которые могли бы оценить труд Менделя.

До провинциального ежегодника руки не доходили, а русский язык – не как ныне – в научном обмене места не имел.

В приведенном здесь реферате Шмальгаузена видно, что петербургский ботаник был восхищен менделевским гибридологическим анализом. Он справедливо подметил, что Мендель принял эстафету от Нодена. Но главного пункта гипотезы – описанного Менделем механизма наследственных «задатков» он тоже не выделил. Однако это могли сделать другие – те, кого волновала сама проблема наследственности – тот же Дарвин. Такой реферат мог привлечь внимание к первоисточнику.

В 1875 году диссертация Шмальгаузена была напечатана уже на немецком языке – в «Botanische Zeitung», журнале, который читали все крупные биологи. Но, публикуя ее, редакция исключила из текста исторический обзор проблемы, и имя Менделя ботаники узнали из другого источника – из добросовестного, педантично составленного обзора всех трудов по проблеме гибридизации – из книги В. Фоке «Pflanzenmischlingen», которую сам автор называл не иначе как компиляцией.

«Многочисленные скрещивания Менделя, – написал Фоке в главе о гибридах гороха, – дали результаты совершенно сходные с полученными Найтом, однако Мендель полагает, что он установил постоянные численные отношения между типами помесей».

Фоке перечитал все работы по проблеме, и блуждания десятков искателей истины породили у него глубокий скепсис:

«…Ничто такие показало свою никчемность, как поспешные обобщения отдельных наблюдений, – так писал он, подводя черту под поисками целого столетия. – Несомненно, можно выдвинуть хорошо обоснованные правила поведения бастардов, но не нужно забывать, что любое из этих правил допускает большее или меньшее число исключений».

Это унылое умозаключение не было адресовано лично Менделю, но все-таки оно было адресовано и ему тоже, – в числе прочих осмелившемуся строить собственные теории.

Но так или иначе монография Фоке в 1881 году увидела свет, и как бы ни оценивал ее автор труд Менделя, он добросовестно занес его в список литературы и пятнадцать раз упомянул имя Менделя в связи с работами по скрещиванию гороха и ястребинок и других растений, которые были упомянуты на страницах «Опытов». Именно добросовестности скептического Фоке мир обязан тем, что к отцу генетики – пусть через шестнадцать лет после его смерти – пришла заслуженная слава. Ведь это из его книги о Менделе узнали Корренс, Чермак и Бейли, а от Бейли узнал де Фриз.

И датчанин Мартин Бейеринк, тот, что открыл существование вирусов, тоже сначала узнал о Менделе именно из книги Фоке – где-то еще перед 1885 годом, когда работал в Вагенингене в сельскохозяйственной школе и увлекался скрещиванием злаков. Заинтересовался, достал где-то отдельный оттиск «Опытов» и… тут он получил должность бактериолога в Дельфте и пошел другой – право, не самой худшей – дорогой. И шутил впоследствии: «Если бы я остался в Вагенингене, я бы тоже открыл законы Менделя, но это не все, что мне недоставало…»

XII. ЗВЕЗДЫ СМОТРЯТ СВЕРХУ ВНИЗ

Он заказал у типографа сорок оттисков статьи, часть из них преподнес друзьям, каждый раз снабдив первую страницу приличествующей надписью, а остальные разослал ученым, к чьему авторитету решил апеллировать.

Известны имена только двух ученых, которые получили от него оттиски. Первым был австрийский ботаник Антон Кернер фон Марилаун.

Фон Марилаун пробежал глазами вежливое письмо автора статьи, приложенное к оттиску, прочитал на первой странице работы:

«…Для постановки дальнейших опытов с целью проследить развитие помесей в их потомстве дала толчок бросающаяся в глаза закономерность, с которой гибридные формы постоянно возвращались к своим родоначальным формам».

Ха! Закономерность!

На этот счет у Антона Кернера фон Марилауна была совершенно определенная точка зрения [61]  [61]Эту фразу фон Марилауна приводит в своей книге О. Рихтер (стр. 172). В других источниках цитируется сходная мысль, высказанная фон Марилауном в книге «Жизнь растений» (1891 г.), но не о законах наследственности вообще, а о законах наследования гибридами признаков исходных форм.


[Закрыть]:

– Якобы открыты законы наследственности!… Единственным законом наследственности является то, что нет никакого закона наследственности!…

Оттиск остался неразрезанным. Теперь он хранится в Менделиануме.

Второй оттиск был послан знаменитейшему в ту пору биологу, профессору Мюнхенского университета Карлу-Вильгельму Нагели.

Но Мендель не отправил оттиска единственному из коллег, который более чем другие способен был понять его: Дарвину.

Сорок лет спустя Френсис Дарвин специально перерыл библиотеку и рабочие заметки отца. Не было обнаружено ни оттиска менделевской статьи, ни, конечно, четвертого тома «Трудов» брюннских естествоиспытателей, ни каких-либо следов, свидетельствующих о том, что «Опыты» отца генетики попались на глаза отцу теории эволюции.

«…Более чем кому-либо ему (Дарвину) было бы радостным известие об успехе в решении проблемы, разрешимость которой он первым во всем мире показал сам, пусть даже направление, в котором были эти успехи достигнуты, и оказалось бы для него неожиданным», – так писал в начале нашего века виднейший английский биолог Бэтсон.

Люди, знавшие Дарвина, в один голос твердили, что проведай он о менделевских опытах, тотчас бы принялся с идеальной тщательностью воспроизводить их, чтоб убедиться во всем собственными глазами, и сам бы положил почин синтезу эволюционных и генетических представлений, с трудом начавшемуся лишь полвека спустя.

«Можно наверняка сказать, что развитие эволюционной философии пошло бы по совершенно другому, чем мы наблюдали, пути, если бы в руки Дарвина попал труд Менделя», – категорически утверждал Бэтсон, один из четырех ученых, заново открывших к 1900 году менделевские законы.

Кстати, труд Менделя мог бы попасть в руки отца теории эволюции. Дарвин непрестанно интересовался работами по гибридизации. Он читал книгу Гофмана, видел на ее страницах имя Менделя, ссылку на его статью. Но Гофман взял из нее лишь одну мысль: «гибриды имеют склонность в последующих поколениях возвращаться к исходным видам» – факт, известный из книг Кельрейтера, Сажре и Нодена. И у самого Дарвина в очерке 1844 года об этом сказано. Стоит ли смотреть статью, где повторяются «зады»?

И в «Botanische Zeitung», который Дарвин всегда читал, из диссертации Шмальгаузена был вычеркнут обзор и сноска – реферат «Опытов».

А в 1862 году Мендель был в Лондоне. Целую неделю.

Он не знал английского языка и полный текст «Происхождения видов» проштудировал лишь год спустя, когда книгу издали на немецком языке. Но содержание труда было ему известно по полемике, широко развернувшейся в журналах… Что ему стоило послать телеграфную депешу в Даун и попросить принять его для беседы по научным вопросам!

Младший сын Дарвина – Леонард по просьбе Рихтера провел специальное следствие: не был ли Мендель в их доме?

Не был. В эти дни никого из посторонних в Даун не допускали. Тяжело болел он сам – тогда еще маленький – Леонард. Считалось, что он при смерти. Дом был превращен в лазарет, и отцу было не до визитеров.

Кстати, достаточно большое число людей знало, что Дарвин не благоволил к людям в униформе Службы Спасения душ.

Мендель не посещал Дарвина и не посылал ему оттиска.

…Что остановило Менделя?

Незнание английского языка?…

Слишком яркое сияние дарвиновой славы?…

Нелюбовь Дарвина к представителям церкви?

Может быть, злобное шипение из епископской передней, где Мендель из-за своих вольных замашек был не на самом лучшем счету?… Хоть труды Чарлза Дарвина и не попали в «Индекс запрещенных книг» – там числилась лишь «Зоономия» его деда, Эразма Дарвина, но и в 1862 году, еще до издания «Силлабуса» материализм, рационализм, натурализм все равно подлежали анафеме. В епископской канцелярии наверняка узнали бы о попытке вступить в сношения с крамольным англичанином. И это сочли бы еще худшим грехом, чем светлый мирской костюм, надетый им в путешествии. А впрочем, нет свидетельств, которые говорили бы, что он действовал с оглядкой на епископат. И все же, если и сыграла здесь роль боязнь, то это, пожалуй, была боязнь не перед собственным начальством, а перед Дарвином. То была боязнь услышать строгий приговор от инстанции, столь высокой для него самого и для его друзей по Ферейну естествоиспытателей. Ведь он-то понимал, какой вопрос им затронут!…

…А вообще-то известно лишь одно: Дарвин оттиска не получал. Оттиск получил Нэгели, считавшийся среди ботаников звездою первой величины.

Молчание длилось три недели, пять, семь.

И вдруг – через два месяца – Мендель получил ответ! Сам Нэгели обратился к нему со словами: «Дорогой коллега!»

«Мюнхен, 27 февраля 1867 года

…Мне кажется, что опыты с горохом не завершены. Строго говоря, их следует начать сызнова. Ошибка всех новичков-экспериментаторов в том, что по терпеливости они далеко отстали от Кельрейтера и Гертнера, однако я с удовлетворением отмечаю, что Вы не впадаете в эту ошибку и идете по следам обоих Ваших знаменитых предшественников. Но Вы должны их превзойти, и, по моему мнению, это возможно. Однако в учении о бастардах можно сделать шаг вперед только в том случае, если опыты с объектами будут исчерпаны по всем направлениям.

Такого полного ряда опытов, который дал бы неопровержимые доказательства и возможность прийти к важнейшим заключениям, у нас вообще не имеется. И если у Вас есть в запасе семена потомков Ваших бастардов, которые Вы не собираетесь посеять, я с готовностью посадил бы их в своем саду, чтобы в иных условиях испытать, сохраняется ли константность. Я хотел бы прежде всего получить АА и аа (потомство Аа), АВ, ab, АЬ, аВ (потомство АаВЬ) и просил бы Вас, – конечно, если это представляется Вам возможным – прислать семена в ближайшее время, указав точные данные об их происхождении. Выбор их я, конечно, представляю на Ваше усмотрение и хочу заметить лишь, что у меня не слишком много свободного времени и не слишком много свободного места.

Я не берусь обсуждать прочие пункты Вашего сообщения, ибо, не зная всех подробностей постановки опытов, мог бы судить лишь абстрактно-предположительно.

Ваши намерения включить в группу Ваших опытов и другие растения – превосходны, и я убежден, что у других различающихся форм Вы получите относительно наследования признаков существенно иные результаты. Особенно желательно было, если б Вам удалось получить гибридное потомство от ястребиной, ибо их потомство через короткое время может дать наиболее демонстративные промежуточные формы…

К сожалению, искусственное опыление у них практически почти невозможно. Лучше всего было бы иметь такие растения, у которых пыльца абортировала бы (что порой имеет место) или если бы эту неудачу можно было бы вызвать искусственным путем. У Cirsium [62]  [62]Бадяк


[Закрыть]происходит то же самое.

Я охотно обременил бы Вас просьбой о присылке ястребинок из Вашей местности, и однако, так как, по Вашим словам, Вы редко выходите на экскурсии, остерегаюсь затруднить Вас, С величайшим уважением

преданный Вам

К. Нэгели».

Можно ли было ожидать большего счастья? И он тотчас же ответил радостно:

«Милостивый государь! Приношу искреннюю благодарность за любезно присланные труды. Больше всего привлекли мое внимание работы: «Образование бастардов в мире растений», «О произведенных растительных бастардах», «Теория образования бастардов», «Промежуточные межвидовые формы растений», «Систематический обзор ястребиной в отношении промежуточных форм и границы v видов». Серьезная разработка учения о бастардах с современных научных позиций мне кажется в высшей степени желательной. Еще раз благодарю Вас!

Относительно статьи, которую Ваше Благородие любезно приняли, мне кажется необходимым добавить следующее. Опыты, о которых в ней говорится, проводились с 856 по 863 год. Мне было небезызвестно, что полученный результат нелегко согласовать с нынешним состоянием науки и что в этих условиях опубликование одного изолированного эксперимента вдвойне рискованно как для экспериментатора, так и для вопроса, им защищаемого. Мои усилия были направлены прежде всего на то, чтобы сделанные на Pisum наблюдения проверить опытами на других растениях. При еще большем числе скрещиваний, предпринятых в 863 и 864 годах, я убедился, что нелегко найти растения, которые пригодны для обширного ряда опытов, и в неблагоприятном случае могут пройти годы без достижения желаемого результата. Я старался организовать контрольные опыты, для чего изложил на собраниях местного Общества естествоиспытателей опыты с Pisum. Как и следовало ожидать, я столкнулся с весьма разноречивыми мнениями, однако никто не предпринял, насколько мне известно, повторения опытов. Когда в прошлом году мне предложили опубликовать доклад в трудах Общества, я согласился после того, как еще раз просмотрел записи опытов различных лет и не обнаружил никакого источника ошибки. Посланная статья является точной копией конспекта упомянутого доклада, отсюда краткость изложения, требуемая вообще для докладов Общества.

Для меня не явилось неожиданностью, что Вы, Ваше Благородие, будете говорить о моих опытах с осторожным недоверием; в подобном случае я поступил бы не иначе…»

«В подобном случае я поступил бы не иначе» – дипломатический ход. Ведь перед этим он говорит, что не обнаружил никаких признаков ошибки. «Я поступил бы не иначе» – значит – «…я не поверил бы словам и проверил бы все повторным опытом, как проверил в своем палисадничке, действительно ли пшеницам из других краев и дикорастущим цветочкам можно продиктовать, как им следует приспособиться к климату Брюнна. И честно сказал, что поведал мне эксперимент… Проверьте и Вы, скажите и Вы. Я уверен, что Вы убедитесь в справедливости моих выводов».

Что знал Мендель о своем далеком высокочтимом корреспонденте?…

Может быть, он представлял себе по портретам облик Карла Вильгельма Нэгели, право же, весьма приятный.

Быть может, он знал, что Нэгели был учеником бога ботаников XIX века Пирама де Кандолля. Школа подчас визитная карточка ученого.

Он знал его работы, полные огромной эрудиции. Нэгели открыл сперматозоиды папоротников. Написал руководство по теории микроскопии и цикл работ по физиологии бактерий, в которых одним из первых поставил вопросы сопротивляемости организма, индивидуальной устойчивости к инфекции и о наличии защитных приспособлений.

Но эти его работы далеки от интересов Менделя. Зато близки другие. Нэгели принадлежала книга «Индивидуальность в природе и особенно в растительном мире», изданная в 1856 году, и ряд других работ, посвященных проблемам изменчивости и видообразования. Это он ввел понятия «ненаследуемые модификации», «наследуемые вариации» и «одомашненные расы», которыми наука оперировала в течение десятилетий.

Наконец, Нэгели был одним из немногих биологов, пытавшихся в ту пору перейти в науке от описания к анализу принципиальных схем природных процессов с применением в биологии математических методов. Нэгели создал математическую теорию роста, где пытался выявить закономерности динамики развития организма, динамики клеточных процессов. Правда, его подходы сейчас кажутся упрощенными; он был склонен здесь к крайностям.

«Клетки представляют собой элементы, из которых мы согласно математическим правилам можем построить органы», – ну, не так уж прямо, господин профессор!…

Но, зная труды Нэгели, Мендель увидел в нем человека, близкого по складу ума. И право, эрудиции и остроты у Нэгели было более чем достаточно, чтобы понять, сколь серьезна работа, присланная ему в Мюнхен из провинциального моравского Брюнна.

Однако Мендель не знал Нэгели-человека. Он не знал, что мюнхенский ботаник страдает патологическим честолюбием и абсолютно нетерпим к мнению, в какой бы то ни было степени расходящемуся с его взглядами. Правда, нетерпимость Нэгели проявлялась весьма интеллигентно: он игнорировал эти не нравившиеся ему мнения. Один из учеников его говорил, что он предпочитал оставлять без ответа любое суждение, направленное против его работ. Этот же ученик говорил, кстати, что Нагели была присуща привычка «забывать» ссылаться на труды, которые он использовал, когда писал свои солидные монографии, сколь ни были знамениты авторы тех трудов – пусть Ламарк, пусть Дарвин, Кант, Лаплас, Геккель.

…Что оценил Нэгели у Менделя? Видимо, феноменальную добросовестность, и работоспособность, и самоотверженность, и остроту мышления, которую ощущает всякий мало-мальски понимающий в биологии человек, читая «Опыты». Но он увидел в Менделе лишь талантливого любителя, и ему показалось, быть может, что под его, Нэгели, руководством из этого провинциального учителишки может выйти толк и школа Нэгели увеличится еще на одного новообращенного, который будет с почтением ссылаться в своих статьях на авторитет Наставника, указавшего ему дорогу в науке.

А главное, этот учителишка работал в области, которая, пожалуй, Нэгели привлекала более всего, ибо Нэгели понимал, что за гибридологическим анализом лежит познание основ наследственности. Но он понимал это в общей форме.

Он сам любил эксперимент ровно постольку, поскольку опыт может подтвердить интересную идею.

Нэгели сам разрабатывал теоретические проблемы наследственности. Много позднее, в 1884 году, он издал знаменитую свою книгу «Механико-физиологическая теория развития». Нам придется вспомнить еще об этом труде, который сделался краеугольным камнем течения, получившего впоследствии название неоламаркизма.

Это именно Карлу Нэгели, кстати, принадлежит знаменитое разделение организма на «идиоплазму», то есть вещество, ведающее наследственностью и размножением, и «трофоплазму», то есть на питающее «идиоплазму» тело. Нэгели строил сложные концепции о взаимодействии «идиоплазмы» с «трофоплазмой» и о том, каким образом в итоге этого взаимодействия могут наследоваться благоприобретенные под влиянием внешней среды новые признаки растений и животных.

Но в отличие от ранних ламаркистов Нэгели отбрасывал мистические построения насчет «стремлений» у животных и «флюидов» у растений, кои способствуют их совершенствованию. Он думать не думал на манер своих последователей середины XX века о «требованиях среды», которые-де организмы могут «ассимилировать». Он искал конкретные материальные причины изменчивости, и если он не нашел их, то это была не вина, а беда, ибо не было еще известно, как их искать и где.