Текст книги "Мендель"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Епископальные комиссары и нотариус покинули помещение конклава, и начался новый тур закулисных событий, неведомых теперь никому, ибо прелат Хаммермюллер не имел возможности описать их в своей докладной записке на необычном для нас языке – на церковно-канцелярской латыни… Звучали какие-то увещания, какие-то обещания, быть может, попреки провинностями и гордыней, и даже легкие взаимные оскорбления, и, наконец, произошло окончательное голосование.

Осталось всего два кандидата: Мендель и Клацел. Одиннадцать голосов было подано за Менделя. Мендель голосовал за Клацела. Как писал потом Хаммермюллер, Мендель был избран «почти единодушно». И конечно же, на торжественный вопрос комиссара, приемлет ли он, преподобный и благочестивый патер Грегор Мендель, свое каноническое избрание как свершенное, патер ответил: «Приемлю, если оное будет признано и утверждено властью епископального комиссара и преосвященным генералом ордена».

Затем начался звон колоколов, молебствия, обряд вручения знаков аббатской власти. И конечно же, назидательная нотация, с которой преподобнейший прелат Хаммермюллер обратился к прелату новоиспеченному.

«Tagesbote aus Mahren und Schlesien» – «Ежедневный Морав-ско-Силезский курьер» – назавтра торжественно известит об избрании нового аббата, увенчав корреспонденцию традиционным изречением: «Vox populi – vox Dei!» – «Глас народа – глас Божий!»

…Мендель приносит аббатскую присягу:

«…соблюдать нерушимую верность, подчинение и послушание Святой римской церкви и нашему повелителю и господину Папе Пию IX и его преемникам в сане.

И засим…

высокочтимому и превосходному повелителю господину Антониусу Эрнсту, Епископу Врюннскому и его преемникам в каноническом сане…»

Он клянется не допускать потери добра высокоуважаемой орденской общины, не допускать в контрактах и пактах лжи, ошибки и симонии. Не поддерживать ни словом, ни делом ничего такого, что отклонено или предано анафеме высокочтимым и превосходным господином епископом или то, что может быть рассматриваемо как подлежащее этому, а также безоговорочно блюсти орденские законы и (прощай, о светлый сюртук, в котором он щеголял в Париже и Лондоне) блюсти орденское облачение – как собственное, так и всех своих подчиненных.

«…И теперь клянусь и обещаю еще, что я никогда не войду в другое общество и союз, или духовное братство, или содружество, или объединение, как бы они ни назывались, и где бы ни существовали, и ни были созданы, и ни были признаны официально государственными и церковными властями, и ни в кои веки и ни при каких обстоятельствах…

В сем и во всем упомянутом выше клянусь следовать словом и делом, и да поможет мне Господь и его святая церковь.

Грегор Мендель, аббат».

И все-таки он не мог подавить в себе тщеславия. Письмо Нэгели, в котором он лгал о неожиданности перемен, происшедших в его жизни, он подписал все-таки «Грегор Мендель, аббат и прелат монастыря святого Томаша».

Его избрание – это событие не только личного плана. По обычаю и закону настоятель святого Томаша автоматически занимает важное место в политической и финансовой жизни провинции и всей империи. Он участвует в выборах членов Моравского сейма – ландтага, и рейхсрата – имперского совета. Ему по традиции принадлежат посты члена правления множества филантропических обществ. Он, наконец, оказывается главноуправляющим хозяйства, движимость и недвижимость которого стоила почти миллион флоринов!…

Правительственные круги провинции интересовались выборами задолго до того, как зазвонили колокола костела Вознесения Девы Марии. От полиции были получены секретнейшие данные о каждом из возможных кандидатов. Было установлено, что патер Фоглер – ярый немецкий националист и его избрание может вызвать недовольство в чешских кругах духовенства и всего города. Было подчеркнуто, что патер Братранек близок к оппозиционным правительству славянским кругам: в Брюнне – к чешским, в Кракове, где он профессорствовал, к польским, и поэтому его избрание также могло иметь нежелательные для властей последствия. Что же до патера Менделя, то он был известен своей терпимостью в национальном вопросе – крайне остром для тогдашней политической жизни Моравии. Политикой он не занимался, пользовался всеобщей симпатией и поэтому был признан в чиновничьих кругах кандидатом, чье избрание вряд ли может вызвать какие-либо коллизии. Это мнение, вероятно, было сообщено и епископату…

Вряд ли Мендель знал обо всем, что происходило за кулисами выборов, прежде чем зазвонили колокола.

А когда они зазвонили – Мендель еще лишь уселся писать присягу – тотчас на городском телеграфе затрещал аппарат Морзе:

«№ 1402 ДРОБЬ ПРЕЗ. К СВЕДЕНИЮ РЕЗУЛЬТАТ ИЗБРАНИЯ ПРЕЛАТА В АЛЬТБРЮННСКОМ АВГУСТИНСКОМ МОНАСТЫРЕ

ПРЕЗИДИУМ УПРАВЛЕНИЯ ШТАТГАЛЬТЕРА – ШТАТГАЛЬТЕРУ БАРОНУ ПОХЕ ВЕНА ОТЕЛЬ МЮЛЛЕР

ГРЕГОР МЕНДЕЛЬ ИЗБРАН 11 ГОЛОСАМИ ТЧК ВИС-СЕЛЬ

Брюнн 30 марта 1868 г.».

Он писал Нэгели в 1873-м:

«В нынешнем году ястребинки снова отцвели, но я не мог уделить им больше одного-двух кратковременных посещений. Я чувствую себя поистине несчастным оттого, что я вынужден забросить мои растения и пчел…»

Став аббатом, он очень переменился. Даже племянник Алоис, который всегда пытался подчеркивать в воспоминаниях дядино монашеское смирение, писал, что Мендель-аббат всегда вел себя соответственно достоинству своего сана, можно добавить – и богатству, теперь на него свалившемуся, и монастырским капиталам, которыми он распоряжался.

Для него печатали визитные карточки «Грегор Мендель, аббат монастыря святого Томаша». Мастерам по геральдике был заказан герб. Конечно же, на этом гербе они изобразили символы его сана: монашескую шляпу, прелатскую митру, и посох, и нагрудный крест. Щит, окруженный этими предметами и полагающимися виньетками, был разбит на четыре поля – коричневое, розовое, зеленое, лиловое. На коричневом, конечно, крест, но под ним плуг (вероятно, символ происхождения нынешнего князя церкви). На розовом поле две руки в пошатни и над ними для уточнения пламенеющее от великой любви сердце. На лиловом – белый цветок, весьма напоминающий горох (!). На четвертом поле символы, смахивающие на математические «A=Q». Но это не из математики, это из Апокалипсиса: «Аз есьм Альфа и Омега…»

Он приказал отремонтировать отведенные ему покои и зал капитула. Потолок зала был расписан портретами святого Августина, и, конечно же, его матери святой Моники, и еще аллегорическими картинами – «Благочестие», «Счастливый Труд Земледельца», «Апофеоз Науки», «Пчеловодство». Старая, громоздкая – напповскях времен – мебель была вынесена, и в прелатуре отныне господствовал модный «бидермейерштиль» – гнутые легкие ножки и спинки красного дерева, инкрустированные слегка перламутром или деревом другого цвета.

Он посетил Рим и представился папе Пию. Он участвовал в выборах от курии помещиков и голосовал за либеральную партию. И отказался принять депутатский мандат от партии центра, ибо надо было бы поступиться ради мандата убеждениями. Он принимал орден из рук императора, путешествовал для отдыха по Рейну, ездил в Киль на конгресс пчеловодов (Иозеф, слуга, записал сердито в книге расходов: «одни чаевые составили милую суммочку 17 флоринов 50 крейцеров!»). Он заседал в банке и филантропических обществах, выписал в Брюнн, отдал в гимназию и поселил в доме Смекалей племянников – сыновей Терезии, купил себе пони и сцепился с имперским правительством из-за налога в Религиозный фонд. Ездил в Вену и в соседние монастыри, ревизовал собственные имения и ездил еще куда-то, регистрируя в монастырских книгах только суммы, полученные на поездки, и не указывал, хотя это и полагалось, куда он ездил и зачем.

А летними воскресеньями в «прелатском саду» у кегельбана собиралось изысканнейшее общество – сам глава провинциального правительства – господин ландесгауптман граф Фет-тер фон дер Лилли, сам президент судебной палаты Моравии, сами коллеги – церковные иерархи, сами лидеры либералов, сами советники наместника и всякие там лоттоамтсдиректоpa [70]  [70]Лоттоамтсдиректор – высший налоговый чиновник в Австро-Венгрии, ведавший постоянными лотереями.


[Закрыть]. И аббату, поднявшемуся «из грязи в князи», льстило, что между партиями в кегли или в шахматы здесь обсуждаются судьбы правительственных установлений, а обсуждение дел имперского масштаба, в свою очередь, пока слуга Иозеф приготовит должным образом стол, перемежается прогулками по саду, где ему было чем похвалиться:

– Отведайте груши, господа. Это «герцогиня Ангулемская». Этот сорт еще не очень распространился в Европе, – так, во всяком случае, мне сказал представитель фирмы «Луи Рампле» из Нанси, а он специально для уточнения конъюнктуры присматривал, что и где водится в хороших садах. Их фирма, кстати, поставляет кое-что и для Шенбруннского парка…

Если среди гостей был кто-то из пришедших впервые, он бросал как бы между прочим:

– Не угодно ли посмотреть на моих детей?…

Это производило впечатление: «Дети у монаха! И о них столь беззастенчиво!…»

А он подводил компанию к палисадничку, где рос горох.

С горохом он не расстался, хоть и не ставил с ним новых экспериментов.

Он рассчитал по старым выкладкам, как вывести из привозных и одной сильной местной разновидности новый сорт сахарного горошка с крупными, хорошо вышелушивающимися зернами. И сорт получился… Тот молодой человек из фирмы «Луи Рампле», что посетил его и хвалил «герцогиню Ангулемскую», дотошно выспрашивал именно о горохе: он прослышал что-то о тех его опытах от Беннери – «Нестора европейских растениеводов»… А может быть, наоборот, Беннери, что-то прослышав, просил коммивояжера узнать подробности. Он ничего не объяснил этому коммивояжеру. Как бы не замечая вопросов, листал роскошные фирменные каталоги – пошевели пальцем, и растения доставят с Мадагаскара!… Расспрашивал, где учился господин Эйхлинг – так, кажется, его звали, – не в Гейдельберге ли, вспоминал Венский университет, «Gaudeamus», «Edite, bebite, collegiales…». Если открытые им законы не поняли ни Маковский, ни Нэгели, то объяснять их молодому торговцу все равно что господину ландесгауптману, или президенту судебной палаты, или марсианам… Он теперь прочно на грешной земле, у него другие страсти и радости. Ему теперь ничего не стоит выдать чек на три тысячи гульденов для оснащения пожарной команды в родном Хейнцендорфе, дабы там не случилось более такого, как в 1869 году, несчастья – полдеревни дотла! Он мог послать после гимназии двух сыновей Терезии на медицинский факультет, а третьего – в технологический. Он мог ссудить сыну Вероники деньги под вексель – с детьми Штурма он обходился по-другому – только под вексель!… Он мог каждое воскресенье принимать у себя господ, столь изысканно-привередливых – ведь одними кеглями, и шахматами, и разговорами о хитрых демаршах в имперских инстанциях их не накормить.

…Он отличный шахматист, на шестидесятичетырехклеточной доске матовавший в изящных композициях любого из вельможных своих гостей, не понимал, что мысли всех этих иерархов, ландесгауптманов и лоттоамтсдиректоров заняты совсем иной игрой – игрой между церковными канцеляриями Рима и церковными организациями Австрии, игрой земельных правительств с имперским правительством, борьбой за то, что выгодно штатгальтерам и ландесгауптманам. А он, новоиспеченный церковный вельможа, – фигура, которая может, конечно, посшибать какие-то пешки противной стороны. Впрочем, однако, фигура не столь неуязвимая, как ему самому кажется…

Когда господин ландесгауптман, президент палаты, советники, лоттоамтсдиректора, бургомистр, лидеры, коллеги-прелаты и приор летними воскресными вечерами собирались в саду на партию в кегельбан, он не предполагал все-таки, что какое-то время спустя будет бояться выходить в этот сад, если рядом с ним нет двух здоровенных псов-сенбернаров.

…А в первые годы своего аббатства он, тряхнув общинной мошной, раздвинул монастырский сад, засадив южный склон Шпильберга, под предлогом всеобщего блага, конечно, и это деяние высокочтимого прелата Грегора Менделя было пропечатано в «Tagesbote» в самых идиллических тонах.

У выходящей на склон Шпильберга новой калитки по его собственному проекту был сооружен большой каменный пчельник, и он платил Марешу «тринкгельд», чтобы тот особо присматривал за этой калиткой и пчельником, где обитали пчелы местные и пчелы каринтийские, кипрские, египетские и даже «нежалящие» американские пчелы, которые вылетали на медосбор только меж девятью и десятью часами утра и еще – тремя и четырьмя пополудни.

«Экспериментировать – вот что важно для каждого пчеловода, и только таким путем можно добиться успеха», – сказал он, выступая в местном пчеловодческом ферейне.

Он придумал специальный домик для скрещиваний пчел, но скрещивания в нем не получились. Он вывозил пчел-цариц редких видов из своей коллекции в те места, где они не могли спариваться с трутнями своего вида, не залетавшими туда.

Он пытался получить гибриды пчел, но не знал – как и все в то время, – что царица спаривается со многими трутнями и хранит их сперму многие месяцы, в течение которых день за днем откладывает яйца… Поставить в таких условиях управляемый и хорошо контролируемый эксперимент пчеловодам не удавалось еще полвека (лишь в 1914-м гибриды, наконец, были получены и показали действенность менделевских законов!).

Сколько ни вкладывал он азарта и хитроумия, в этом деле ему не удалось перепрыгнуть через свое время. Но, быть может, оттого, что с отцовскими пчелами было связано его детство, у пчельника он забывал обо всем, что тяготило, и порой в нем даже просыпалось грубоватое озорство деревенского мальчишки. Он привел однажды к пчельнику послушника-горожанина, ничего не смыслящего в пчелах, но подчеркнуто показывавшего, сколь сильно нравится ему все, чем увлечен господин прелат. Была ранняя весна. Пчелы уже кружились у летки, но еще лежал снег, и им негде было приземлиться. Аббат лукаво посоветовал послушнику положить на снег шапочку-капуцинку, подвох не был понятен. Через минуту шапочку облепили пчелы, а через две минуты она превратилась из черной в желтую от пчелиного помета. Аббат хохотал до слез.

А вообще-то он действительно был очень занят, но все-таки в письме Нагели он написал тогда полуправду.

Опыты с растениями он забросил не из-за болезни глаз и не из-за того, что был занят постройками новых скотных дворов в монастырских имениях, финансовыми операциями, поездками по Европе и политическими кеглями.

Ведь он – если не считать времени отлучек из Брюнна – не бросал ни на день исследовательской работы.

Но он ушел в садоводство, в пчел, от которых безуспешно пытался получить гибридов и расщепление у гибридного потомства. И в метеорологию.

Метеорология была последним из его научных увлечений. Точнее, первым и непреходящим. Ведь наука началась для него именно рефератом по физике и химии атмосферы на тему, предложенную знаменитым Доплером и могущественным Баумгартнером. И где-где, а в ней он был вправе считать себя абсолютным профессионалом: работа на кафедре у Доплера была своего рода аттестатом.

Тринадцать статей опубликовал он: четыре по биологии, девять по метеорологии.

Если судить по заголовкам – неточный критерий, конечно, – то в биологических своих работах он прыгал с темы на тему, как истинный дилетант: «О вредителе редиса «Botis margaritaiis», «О вредителе гороха Bruchus pisi». далее – об опытах с гибридами гороха – работа непонятная, почти сомнительная, с казавшимися мистическими «3:1» и, наконец, об опытах с ястребинкой, где он прямо заявил, что столкнулся с явлениями, которые не может понять.

В метеорологических трудах все проще, ясней и последовательнее: обычные, понятные всем, кто занимался этими проблемами, таблицы и графики колебаний температур и атмосферного давления, сводки данных по Брюнну и по всей Моравско-Силезской земле. Обычные статьи, в которых пространные ссылки на данные других исследователей в привычных пропорциях сочетаются с собственными наблюдениями. Все, конечно, исполнено с абсолютной добросовестностью и все предельно понятно, а потому эти работы, наконец, привлекают к ceбе внимание. И аббату Менделю не приходится испытывать ужасного ощущения, что он кричит в вату.

Его работы читает Лизнар, бывший ученик из реальной школы, а ныне университетский профессор-метеоролог. И Лизнар – представитель нового поколения, которое всегда бывает, умней предыдущего, – дает своему учителю понять, что он, старый, пока не отстает от молодых,

Мендель получает письма из Утрехта от профессора Бюи-Балло. Коллега из Голландии вступает с ним в переписку по поводу расхождения в понимании некоторых процессов, просит уточнить некоторые данные и тем самым невольно дает Менделю почувствовать, что тот участвует в большой общей работе европейских метеорологов по выяснению процессов, происходящих в атмосфере континента

Говорят, что в атмосфере есть кольцевые процессы. Автор этих строк – человек, крайне мало знакомый с физикой, – не берется объяснить конкретную их сущность. Но он считает необходимым заметить другое: во всяком случае, в жизни Менделя «кольцевые процессы» были бесспорно.

В девятом томе «Трудов Общества естествоиспытателей в Брюнне» опубликована статья Менделя «Смерч 13 октября 1870 года». Из всех метеорологических работ Грегора Менделя она – единственная! – была никем не замечена, как не были замечены «Опыты над растительными гибридами»

Но именно в ней он описал неизвестное тогда явление: смерч, противозаконно вращавшийся по часовой стрелке!

Трудно оценить, конечно, сколь велик был ущерб, понесенный тогдашней метеорологией, оттого, что редкий казус остался ей неизвестным. Так или иначе, но эта работа заслужила у Ильтиса имя младшей сестры замечательных «Опытов» с гибридами гороха («Pisumschwester»).

Пожалуй, она интересна еще одним: в отличие от всех прочих работ Мендель в этой статье не только исследователь весьма фанатичный, но еще и рассказчик, рассказчик-литератор.

Любое изложение всегда хуже подлинника. Поэтому снова подлинник:

«…Насколько импозантно это просвистевшее мимо диво выглядело в некотором отдалении, настолько неуютно и опасно было оно для всех, кто оказался в непосредственной к нему близости. В последнем я убедился на собственном опыте, поскольку 13 октября смерч пронесся над моей квартирой в прелатуре Альтбрюннского монастыря, и, право, только благодаря счастливому случаю я отделался одним лишь испугом.

В названный день за несколько минут до двух пополудни воздух внезапно потемнел столь сильно, что остался лишь слабый сумеречный свет. В ту же минуту здание – во всех частях своих – затряслось. Колебание его было столь сильным, что двери, которые были на защелках, распахнулись, тяжелые предметы обстановки сдвинулись, а штукатурка местами осыпалась с потолка и стен. При этом раздался совершенно не поддающийся описанию шум адской симфонии с аккомпанементом из звона стекол, грохота черепицы и пластин шифера, влетавших сквозь разбитые окна и достигавших противолежащих стен.

Право, когда такие события захватывают вас врасплох, каким бы вы ни были смелым, нелегко вам одолеть охватывающий вас панический ужас. К счастью, сей адский спектакль окончился спустя всего лишь несколько мгновений. Я оцениваю его продолжительность в четыре, максимум – в пять секунд, причем полагаю, что наибольшую длительность явление имело именно в точке наблюдения…

…Как только пыль начала оседать, я обратил взгляд в окно и тотчас обнаружил врага. То был смерч – точь-в-точь такой же, каким я видел его на картинках и представлял себе по описаниям…»

Ошеломление миновало, и в человеке, только что ощущавшем один лишь испуг, проснулся наблюдатель, «наблюдатель Мендель», как всегда, трезвый и точный. И он мгновенно заметил необычное направление вращения вихря – Двух гигантских похожих на кегли конусов воздуха, поставленных один на другой:

«…Наш смерч представлял собой исключение из закона, выведенного новой метеорологией для вращающихся бурь (смерчей) в северном полушарии, в соответствии с которым вращение всегда должно происходить в направлении, противоположном часовой стрелке, как это наблюдается у тайфунов и ураганов. Когда я увидел его впервые на расстоянии в 150 клафтеров [71]  [71]Клафтер (сажень) – около 1,8 метра.


[Закрыть], направление вращения можно было определить с большой точностью…»

Но одного утверждения мало. Нужны доказательства. Вещественные доказательства. И он собрал их здесь же, в кабинете, засыпанном пылью, осколками битого стекла, кусками черепицы и обвалившейся штукатурки:

«…Все предметы, влетевшие через окно моего кабинета, смотрящее на восток, появились с SSO, SO и OSO [72]  [72]Зюйд-зюйд-ост, зюйд-ост, ост-зюйд-ост.


[Закрыть], а одна плитка черепицы, пролетев над моим письменным столом, даже попала сквозь распахнутую дверь в комнату, примыкающую к кабинету с севера. Так как все снаряды проникли сквозь двойные рамы, то направление, откуда они прилетели, можно было определить по дырам, пробитым ими в наружных и внутренних стеклах. По правилам вращения «вбрасывание» должно было бы происходить с NNO, N0 и 0N0» [73]  [73]Норд-норд-ост, норд-ост, ост-норд-ост


[Закрыть].

Однако следовало описать и предысторию событий, с тем чтобы попробовать проникнуть в механизм явления. Ему для этого достаточно обратиться к толстой книге метеорологических наблюдений, толстой, тяжелой книге – in folio, собственной его, Менделя, рукой разграфленной в точном соответствии с официальными таблицами метеорологических наблюдений, какие разработаны для государственной метеослужбы империи. В этой книге записано все, что можно было заметить в урочные, обязательные часы:

«…В 9 часов утра означенного дня были видны две гряды облаков с S и WNW [74]  [74]Вест-норд-вест


[Закрыть]… Их двигали… потоки воздуха, один, направленный с WNW, и второй, двигавшийся ниже с южной стороны… В 12 часов дня… эта несогласованность в движении облачных гряд стала еще более заметной. С 12-ти и до появления смерча наблюдения не производились. Но следует еще отметить, что близ 1 часу дня к северу от города прошла гроза, сопровождавшаяся сильными порывами ветра…

…Через три четверти часа пришел смерч. Ему предшествовал продолжавшийся несколько секунд, стремительный и усиливающийся воздушный поток, очень четко отграниченный с W [75]  [75]Вест


[Закрыть], сопровождавшийся единичными крупными каплями дождя и градинами. Градины падали и во время прохождения смерча.

Длительных изменений основных метеорологических показателей смерч не вызвал. Существенные изменения наступили лишь два часа спустя, во время сильной грозы».

И конечно же, Грегор Мендель в первую очередь должен поведать о том, что он увидел и по мере возможности исследовал, своим добрым друзьям по Ферейну естествоиспытателей. Не, проходит и месяца – 9 ноября 1870 года он занимает место докладчика на очередном заседании общества. Закончив описательную часть, он тщательно разбирает ход событий. В его время происхождение смерчей и ураганов объясняли простым перемещением нагретого воздуха. Такое объяснение Менделя не удовлетворяет: начало событий им зарегистрировано. Это встреча разнонаправленных горизонтальных потоков воздуха, сочетавшаяся с грозой, прошедшей после полудня. Он, строит гипотезы касательно происходившего при этом охлаждения воздуха и конденсации паров, пытается осмыслить гидродинамические явления. Так будут рассуждать полвека спустя…

Но притом он позволяет себе внести в этот доклад элементы отнюдь не академичные. Ведь речь о событии, пережитом на собственной спине им самим и его слушателями, а потому он заключает так:

«…Я постарался собрать возможно большее число свидетельств многочисленных очевидцев события, которые могли бы дополнить и подтвердить собственные мои наблюдения. Из полученных сообщений я хотел бы вкратце упомянуть лишь об одном, ибо оно представляется мне небезынтересным, поскольку и восприятие и изложение в отличие от прочих лишено обычной наивности.

Мой информатор, особа женского пола, в составе небольшой группы была приглашена на уборку урожая в виноградник, который находится на северном склоне Желтой горы, против остановки конки. (Хочу предупредить, что участники этой группы до сего случая никогда не имели отношения к физическим или метеорологическим занятиям.) Их внимание привлек внезапно возникший сильный шум и грохот, донесшийся от подножья горы с противоположного берега реки. Тотчас они увидели там огромную, достающую до облаков, пламенеющую колонну, которую они приняли сначала за столб густого дыма. Они подумали, что там вспыхнул лесной пожар, и это им показалось тем более достоверным, что вскоре они увидели над берегами Шварцавы и Мюльграбена струи воды, которые, по их мнению, должны были бить из брандспойтов пожарных, прибывших к месту происшествия. И вдруг они с ужасом заметили, что «столб дыма» перешагнул через Мюльграбен и со страшным грохотом двинулся к винограднику. Тогда, взывая к милости господа бога, они забились в близлежащую сторожку, но тот, кого они боялись, сумел настичь их и в этом убежище, ибо несколько мгновений спустя крыша над их головами была содрана одним рывком. Лишь благодаря их чрезвычайным усилиям они не были похищены вместе с ней… Затем мой информатор увидела Ужасного, танцующего по виноградникам и садам Шрейбвальдштрассе к Шпильбергу, и испугалась, что горящие предметы, которые нес смерч, могли упасть на город и поджечь его».

Право, он показал себя отличным рассказчиком, и – как всегда – тонким наблюдателем, и – как уж не раз – человеком, упорно стремящимся проникнуть в суть дела.

Он так закончил доклад:

«Мы не можем остановиться ни на чем ином, как на воздушной гипотезе, сотканной из воздушного материала и имеющей весьма воздушную основу».

Он достаточно твердо стоял на почве строгих фактов, чтобы позволить себе пошутить вот так.

Ниссль написал в воспоминаниях, что журнал Менделя с метеорологическими наблюдениями – размером «in folio» – был передан ферейну. Последние записи относились к ноябрю 1883 года.

…Патер Амброзиус Пойе еще летом деликатно сообщил штатгальтерству, что прелату Менделю врачами предписан абсолютный покой.

…Он уже боялся темных окон и просил проверять запоры, но при этом, несмотря ни на что, все-таки не хотел изменять привычкам. Не хотел отказаться от того, что составляло ощущение жизни. И как ни было это трудно теперь, трижды в день – близ семи утра, потом около двух пополудни и еще в девять вечера – принуждал себя подняться с кресел или постели, тепло укутывался (впрочем, простуды он остерегался всю жизнь) и, поддерживаемый Иозефом, появлялся на пороге своей приемной. Телохранители-сенбернары шли рядом.

В прежние времена, когда наступал какой-то из этих урочных часов, он даже прерывал уже разгоревшуюся беседу, сколь ни была она интересной иль важной. И кто бы ни ждал его – брат прокуратор или брат-эконом с неотложными монастырскими делами, просители или служащие ипотечного банка с бумагами на подпись или, наконец, гости, даже самые званые, – любезно просил повременить, пока освободится. Весь монастырь обедал в два, настоятелю подавали позднее.

Теперь же дела монастыря были осложнены до предела, и он, прелат Мендель, был тому причиной, и братья по общине старались без надобности к нему не заходить: проявишь излишек внимания – а что подумает патер Рамбоусек, глава оппозиции, объединявшей всех, ибо довольных аббатом в капитуле не было. Прокуратор и эконом сами вершили повседневные дела. А те дела, для разрешенья которых нужна была аббатская власть, откладывались в долгий ящик – до вступления Рамбоусека на его пост, – на пост, который, как правило, становился вакантным, либо – что реже – если лицу, его занимающему, давали епархию, либо – что чаще – при вмешательстве смерти.

И в банке тоже обходились теперь без него: бумаги подписывали новые члены директората, усаженные в доходные кресла все тем же энергичным лидером либералов Хлумецким. Завсегдатаями его монастырской квартиры были теперь одни доктора.

Он еле нес свое тяжелое, отекшее тело. В движениях и жестах появилась теперь та парадоксально-медлительная хлопотливость, какая бывает у беспомощных людей. В речи сильнее прежнего слышался селянский говорок его родины с размазанными, превращенными в шипящие «п» и «т». И из-за всего этого казалось, что в пустой теперь приемной, заставленной модной инкрустированной перламутром и эбеновым деревом мебелью в бидермейеровском стиле, появлялся не хозяин сей обители и сей мебели, не сановный иерарх церкви, а старый немец-крестьянин из Кулендхен, проделавший в отчаянности пешее паломничество через всю Моравию из-под Нова Ичина к святому Томашу и Милосердным Сестрам Брюннским, чтоб вымолить исцеление и годик-другой еще на этом свете,

Опершись о плечо слуги, он спускался по лестнице к двери, и, прежде чем нахлобучить на голову неизменный черный цилиндр – память о крайне скромной дани, какую смог отдать когда-то цивильному щегольству, – ждал здесь, пока притихнет стук молотков в груди, висках, затылке. И в саду он тоже делал остановки.

Путь был хоженый-перехоженый. Псы шли впереди, не оглядываясь.

Сначала – к монастырской кирке. Потом – самый трудный участок – в гору, в дальний конец сада к выходящей на склон Шпильберга новой калитке и к пчельнику, построенному по собственному его проекту. Он обязательно посещал его в каждое из путешествий, повторявшихся трижды в день. Но, конечно же, к пчельнику он брел не за медом – кто собирает мед в октябре, в ноябре! – его интересовали термометры – минимальный и максимальный, укрепленные в павильоне.

И к кирке он шел не для молебствий о здравии, а снова из-за термометра, висевшего снаружи, как и полагается по науке, на северной стене.

Самым легким был последний кусок пути – под гору и к дому. Но прежде чем повернуть к дверям, он делал крюк, для здорового человека незаметный, а для него чересчур хорошо ощутимый. В «прелатском саду» – так называлась часть владений, прилегавшая к самой обители, – на специальном столбике были установлены анемометр и дождемер.

Иозеф развертывал книгу, которую нес под мышкой. Большую – in folio – тяжелую, толстую. Подставлял разграфленные страницы. Если было темно, светил фонарем на термометры, на бумагу. Ничто больше ему не доверялось. На уговоры докторов и друзей аббат отвечал непременно:

– Пока могу, все буду делать сам. Иозеф обязательно напутает в записях. В лучшем случае пойдут сплошь ошибки на параллакс… Нужно ощущать важность каждой мелочи.

Путь проходил в молчании – оттого, что мешала одышка, и потому, что опасно говорить на холоде. Но изо дня в день путь становился все более и более долгим, и, если к концу его оба замерзали, Иозеф нарушал молчание шуткой, всегда одной и той же – насчет весенних фиалок, что не ко времени распустились на носу его преподобия.