Текст книги "Мендель"

Автор книги: Борис Володин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

И кстати, многие из построений Нэгели насчет благоприобретенных признаков проистекали из наблюдений за передачей признаков у ястребинок. У каждого биолога есть излюбленный объект, своего рода «hobby». «Hobby» Нэгели была ястребинка, растение с удивительно мелкими цветами, с которым так трудно работать, что даже сам Нэгели писал своему брюннскому подопечному, что, по его мнению, манипуляции по искусственному опылению ястребинок почти невыполнимы. А ястребинка была растением коварным. Ее уже тогда называли «крестом ботаников», ибо она вела себя необычно в сравнении с другими растениями.

И, как всякий человек, которому своя идея дороже чужих фактов, Нэгели не поверил в то, что на горохе удалось увидеть закономерность, общую для мира живого.

Его замечание, что всю работу следует начать сначала, было беспрецедентным. Он пропустил мимо глаз статистические выкладки Менделя, показывающие, на каком гигантском материале сделаны выводы. Он словно не заметил содержавшихся в «Опытах» указаний на такие же результаты, полученные Менделем в аналогичных экспериментах 1863 – 1864 годов с фуксиями, львиным зевом, кукурузой, тыквой, терновником.

Будь он элементарно бережен к чужому труду, не ощущай он себя светилом, с небывалой высоты озаряющим науку, он должен был поставить перед Менделем всего одну задачу: опубликовать подробные результаты всех проделанных экспериментов. Ведь текст менделевской статьи не был даже полным текстом доклада, занявшим два полных заседания. Это был конспект, из которого выжали не только всю «воду», но и значительную часть «мяса». Финансовые дела Брюннского ферейна естествоиспытателей были весьма плохи. Ферейн не мог выпускать более одного скромного томика в год. В тот томик редактор «Трудов» Густав Ниссль был обязан впихивать, втискивать конспекты всех докладов, прочитанных на заседаниях за двенадцать месяцев, протоколы дебатов и краткие статьи членов ферейна – те сообщения, на изложение которых даже не хватало времени на заседаниях. Тексты приходилось кромсать по живому. А у Менделя материала хватило бы, пожалуй, на целый самостоятельный том… И заикнись Нэгели о необходимости издать труд целиком, Мендель нашел бы денег, чтобы сделать это за собственный счет. Он не бедствовал теперь, и на худой конец ему не привыкать было делать долги.

Но светило, чье мнение он ценил еще a priori, этого не преддожило. Наоборот, Нэгели сказал, что нужно все повторить, дабы снова убедиться в реальности установленного.

Что мог возразить против этого Мендель, превыше всего ценивший в работе точность?… Тем более что Нэгели пообещал собственноручно поставить параллельно с ним контрольные эксперименты?…

Но, как всякий человек, которому своя идея дороже чужих фактов. Нэгели, хоть он и обещал это Менделю, все-таки не удосужился поставить их в должном объеме, чтобы получить реальную возможность убедиться в правильности выводов, расходившихся с его представлениями.

Он лишь распорядился высеять присланные семена нескольких вариантов гибридов, убедился, что они действительно несут признаки, закодированные Менделем индексами АВ, аВ и АЬ и так далее, и счел данное дело оконченным. Сомнений в чистоте менделевских опытов у него не было.

Серьезного отношения к сформулированным законам не было тоже, ибо Нэгели знал, что у излюбленной им ястребинки процесс передачи признаков выглядит по-другому.

И он предложил Менделю практически невыполнимую задачу, которую можно сформулировать примерно так: если вам удастся заставить гибриды ястребинки вести себя точно так же, как в ваших прежних опытах вели себя гибриды гороха, я поверю в справедливость сделанных выводов…

Это было очень заманчивым обещанием. Как же! Получить такого союзника! И всего лишь ценой работы по гибридизации ястребинок, которых сам господин профессор Нэгели согласен присылать из Мюнхена, из своей замечательной коллекции растений.

Эту приманку супплент Мендель схватил так, как хватает крючок окунь.

И началась фантасмагория.

Прежде чем ставить опыты на ястребинке, работая с львиным зевом и фуксией, с тыквой и кукурузой, с терновником и колокольчиками, Мендель видел, как проявляются те же самые закономерности, что были выведены в опытах по скрещиванию гороха. Правда, на других объектах результаты получались не столь однозначными: не все «вспомогательные средства были пригодными». Он убедился, «что нелегко найти растения, которые пригодны для обширного ряда опытов» и что «в неблагоприятном случае могут пройти годы без достижения желаемого результата».

Теперь же объект ему был навязан, и заведомо неблагоприятный. На ястребинке не получалось ничего. И Нэгели заранее знал, что ничего похожего на результаты прежних опытов получиться с ястребинкой не может. Увидев менделевское трудолюбие, он просто решил использовать его в качестве рабочей силы, в качестве помощника в деле, которое было интересно ему. На дело Менделя профессору было наплевать.

Три года занимался ястребинками Мендель, и в каждом письме мюнхенского светила он получал длинный перечень дружелюбнейших замечаний и наставлений, ибо уж ходом этого дела Нэгели был заинтересован в самой высокой степени. Но в письмах не было как раз того драгоценного указания, той ариадниной ниточки, которая могла бы помочь удачно выбраться из лабиринта наблюдений. Наоборот, в них звучало даже удовлетворение оттого, что заранее существовавшее мнение подтверждается.

Время от времени из Мюнхена приходили посылки с новыми и новыми формами, которые Нэгели рекомендовал для новых серий опытов.

Тщательно оперируя крохотные цветы ястребинки, удаляя пыльники, нанося пыльцу, взятую от растения другого подвида, Мендель столь перенапрягал свои близорукие глаза, что дело кончилось болезнью, из-за которой в конце концов он эти опыты бросил.

Впрочем, в болезни ли было дело!…

Опыты по скрещиванию ястребинок были бессмысленны. Три года работы показали это ясно. Но объяснить причину не могли тогда ни Нэгели, ни Мендель, ни кто другой еще.

Чтоб узнать ее – причину странного поведения ястребинок, – нужно было всего-навсего сделать еще одно открытие в биологии! Да! Да! Нужно было открыть, что у ястребинок и у некоторых других растений – у одуванчика, например – размножение происходит неполовым путем и при этом образуются семена, то есть внешне весь процесс выглядит так, как будто растение размножается половым путем.

Сколько бы еще ни скрещивал он ястребинки, и добытые им самим и присланные ему Нэгели, скрещивания не происходило. Пыльца не прорастала сквозь трубки крохотных пестиков. Потому-то не было ни однообразия в первом поколении, ни расщепления признаков во втором.

Мендель мог ставить новые опыты на тысячах других объектов, он мог ставить их на животных (и ставил, пока церковное начальство не потребовало, чтоб он убрал из своей кельи белых и серых мышей). Он мог – ведь смогли это сделать его последователи – на людях наблюдать за действием открытых им законов! Но он взялся за ястребинку, а она оказалась исключением из правила! [63]  [63]Кстати, именно эта неудача Менделя после того, как его работы стали известны, послужила толчком к открытию в 1903 году бесполо-семенного размножения у ястребиной и некоторых других растений.


[Закрыть]

Было от чего впасть в отчаяние. Прежде казалось, что он овладел законом природы. Все было ясно прежде, и вдруг его руки утратили свою волю и ловкость… Один из генетиков сказал как-то, что ощущение Менделя должно было быть похоже на ощущение скрипача, которому отрубили пальцы.

Карл Корренс так писал об этом:

«Мендель в своих опытах с растительными гибридами дал нам в руки орудие, которое мы можем сравнить с рычагом Архимеда; к сожалению, он не мог решать свою проблему с бесстрастным спокойствием великих предков».

Да, чего-чего, а эллинского бесстрастия Менделю не хватало. Но он был беспредельно честен, и в 1869-м сделал брюннским коллегам доклад об опытах с гибридами ястребинки и признал в нем, что наткнулся на существенное отличие в результатах и что не может объяснить процесса, обусловливающего образование новых форм у растений этого вида.

…Он сделал еще одну попытку убедить Нагели в своей правоте. Это было в одном из последних писем, написанных мюнхенской звезде:

«В прошлом году из-за болезни глаз я не мог приступить к другим опытам по гибридизации. Только один эксперимент казался мне настолько важным, что я не решился отложить его на более поздний срок. Это касается мнения Нодена и Дарвина о том, что для удовлетворительного оплодотворения яйцеклетки недостаточно одного пыльцевого зерна. В качестве подопытного растения я взял, как и Ноден, Mirabilis Jalappa [64]  [64]Ночная красавица.


[Закрыть], однако результат моего опыта оказался совершенно иным. Из опыления одним-единственным пыльцевым зерном я получил 18 хорошо развитых семян и от них столько же растений, десять из которых уже зацвели. Большинство этих растений развилось так же пышно, как и растения, произошедшие от самоопыления. Всего несколько экземпляров до сих пор слегка отстают в росте, однако после того успеха, который был проявлен остальными, причину следует искать лишь в том, что не все пыльцевые зерна обладают одинаковой способностью к оплодотворению и что, помимо этого, в опытах, о которых идет речь, исключено участие других пыльцевых зерен [65]  [65]Разрядка моя. – Б. В.


[Закрыть]. Следует предположить, что при большой конкуренции только сильнейшему удастся осуществить оплодотворение».

Это было сказано где-то в середине письма, между детальным отчетом о поведении ястребинок и рассуждениями о том, что мысли Дарвина, высказанные им в книге «Изменение животных и растений под влиянием одомашнивания» по поводу гибридов, по мнению Менделя, вполне справедливы.

Это было сказано как бы «между прочим».

Мендель, может быть, понял, что светило упорно смотрит на него лишь сверху вниз. И стоит ему – теперь даже не учителю, пусть скромному, но все же профессионалу в биологии, а аббату, из любви к искусству не расстающемуся со своими цветочками, – произнести «я открыл», это вызовет лишь очередную снисходительную улыбку.

И потому именно «между прочим» Мендель сообщил о новом своем истинном открытии: о том, как доказал, что оплодотворение яйцеклетки осуществляется одним-единственным сперматозоидом! [66]  [66]Значение этого открытия не следует преувеличивать. Мендель доказал, что для оплодотворения достаточно одного пыльцевого зерна. Позднее было установлено, что из пыльцевого зерна образуется два сперматозоида, из которых в оплодотворении участвует только один. Описанные эксперименты были лишь первым шагом в изучении процесса оплодотворения у растений.


[Закрыть](Но и об этом открытии, им сделанном, тоже узнали только в 1905 году!)

Мендель думал, что Нэгели поймет значение этого доказательства, ведь вся схема формирования пар наследственных задатков, расхождения этих пар – все то, что потом получило в науке название «менделирования», или «менделевского наследования признаков», было основано им в 1865-м на априорном допущении равного количества материальных «наследственных задатков», передаваемого потомкам отцом и матерью.

Теперь, в 1870-м, он подтвердил правильность допущения.

Однако Нэгели то ли не понял намека, то ли не захотел его заметить. И вообще на это письмо ответа не последовало никакого.

А Мендель ждал, потому что речь шла о главном вопросе его жизни. Он ждал. Он даже проявил несвойственное нетерпение и снова написал Нэгели.

Прошел месяц, два, четыре. Через полгода после напоминания от Нэгели пришел пакет. В нем было письмо, полное извинений и ссылок на то, что шла война (франко-прусская). Объяснений, каким образом война коснулась Мюнхена, не было. Зато был фотопортрет профессора с ласковой надписью.

Об опыте с опылением Ночной красавицы одним пыльцевым зерном не прозвучало ни слова. Недаром же один из учеников Нэгели говорил, что в привычке этого мюнхенского светила было не замечать все расходящееся с его мнением.

Светило так и не поняло поэтому, что до него дошло сияние «сверхновой» звезды.

Впрочем, так ли уж непонятлив был Карл-Вильгельм Нэгели, ученик Пирама де Кандолля и учитель Корренса?…

Правда, когда профессор еще студентом в университете слушал лекции самого Гегеля, они тоже не показались ему интересными, Нэгели не приметил, что слышит гениального философа. Впрочем, от проблем высокой логики и гносеологии он был далек – его ум был занят конкретными биологическими делами.

В 1874 году переписка Менделя с Нэгели прервалась. Перед тем они писали друг другу все реже и реже. В 1874 году Мендель на одно из писем профессора почему-то не ответил, и затем он почему-то не ответил еще раз – притом на письмо, в котором Нэгели заботливо осведомлялся, не случилось ли какой беды с неожиданно замолчавшим брюннским корреспондентом.

Однако Нэгели помнил о нем до конца своих дней. Корренс говорил, что его учитель не раз вспоминал о господине Менделе, который под его заочным руководством работал по гибридизации ястребинок. Учитель с похвалой отзывался об этих работах.

И в глаза он хвалил Менделя. В письмах, конечно.

«Мне повезло, что я нашел в Вас такого способного и удачливого сотрудника», – так писал Нэгели. И он еще занес статью Менделя о ястребинках в библиографический список, напечатанный в его труде «Ястребинки Центральной Европы», и ссылался на эту статью в тексте.

Но в 1884 году Карл Нэгели издал труд, который он считал главным трудом своей жизни, – «Механико-физиологическая теория развития» – в нем он излагал учение об «идиоплазме» и «трофоплазме». И в этом труде среди прочего он рассказывал об очень важных явлениях, выявляющихся при гибридизации – о господстве, о доминировании у бастардов одних признаков и о временном отступлении других, и о том, как отступающие признаки выявляются в последующих поколениях.

«Ангорская кошка и обычный кот (1-е поколение) производят на свет обычных кошек (2-е поколение); ежедневное наблюдение привело бы к выводу о том, что отец оказывает более сильное влияние. Однако молодые кошки, несмотря на свою обычную внешность, унаследовали много ангорской крови, ибо из осеменения двух таких кошек в 3-м поколении наряду с обычными появилась одна белая ангорская кошка… Если мы будем придерживаться наблюдаемого нами факта, то он убедительно говорит нам, что нельзя полагаться на внешние признаки, ибо как могли две обычные кошки произвести ангорскую?»

Прекрасный эксперимент, не правда ли? И результат весьма демонстративен. Все-таки время от времени ботаникам надоедают стебельки и лепестки. И явления, которые Кельрейтер зафиксировал у гибридных гвоздик, а Сажре – у дынь, они стараются высмотреть у животных. Мендель скрещивал мышек (последователи доказали, что у них доминирование и расщепление окраски хорошо получается). А Нэгели скрещивал кошек.

Впрочем, неизвестно, сам ли он скрещивал кошек. Он этого не утверждает, но и не приводит имени какого-либо другого исследователя, предоставляя читателю своим умом решать, кто получил такие данные, если маститый ученый приводит их, из скромности не говоря, кем они получены.

«Существуют растения, окраска цветов у которых варьирует между синим, красным, белым и желтым, и мне хочется предположить, что для каждого вида окраски в идиоплазме существует соответственное количество задатков».

Мы не случайно выделили слово. Нэгели писал тоже по-немецки «Anlagen» – это знакомый термин, не правда ли?

«…Обычно одна из этих красок является доминирующей и проявляется, исключая другую, у большей части индивидуумов. Анемоны (Anemone Hepatica), как правило, бывают синими и лишь в виде исключения красными или белыми. В красных и белых, безусловно, в латентном состоянии имеются задатки (снова эти «Anlagen»!) синего».

Слово «Anlagen» кажется Нэгели, по-видимому, слишком разговорным. Научный термин должен отличаться от обычных слов, он должен звучать уникально, не иметь омонимов. Для субстрата, предопределяющего признаки, Нэгели вместо «Апlagen» – «задатки» вводит термин «идиоплазмы».

«Любое воспринимаемое свойство заложено как задаток в идиоплазме, поэтому видов идиоплазм существует столь же много, сколько существует и комбинаций свойств».

Переводя на современный язык «столько же генотипов, сколько и фенотипов», мысль у неоламаркиста Нэгели работала неплохо. А для каждого отдельного задатка он выделяет в идиоплазме структурную единицу – «идант».

Почти одновременно Вейсман предложит другое слово – «детерминант».

Через пять лет, в 1889 году, де Фриз скажет: «панген».

А прежде всех Дарвин говорил о «геммулах».

Но ни Вейсман, ни де Фриз еще не знали имени Менделя. А Нэгели, столь легко оперировавший цепями фактов, крайне похожими на менделевские, и логическими системами, повторявшими менделевские рассуждения, знал. Но, видимо, вдруг забыл.

Гуго Ильтис заметил по этому поводу:

«Остается загадкой, каким образом у гениальнейшего Нэгели, в памяти которого десятилетиями сохранялись малейшие колебания в окраске ястребинок, полностью исчезло из этой памяти содержание труда Менделя?… Каким образом у него, чью основательность подчеркивали все его ученики, выпала из памяти работа, которую он изучил досконально, подверг критике и которую он сам вызвался проверить своими собственными опытами?…»

А впрочем, стоит ли уж очень Нэгели упрекать? Он ведь таким способом поставил Менделя в один ряд с Дарвином, Кантом, Лапласом, Геккелем. Ведь заимствуя у них факты и мысли, их имен в своих работах он тоже не упоминал.

XIII. «ПОКА ДЫШУ…»

Что-то у нас со дня доклада не произошло никаких событий, только том «Трудов» печатали очень долго – доклады 1865 года вышли лишь в конце декабря 1866-го. Переписка с. Нэгели развернулась уже в шестьдесят седьмом.

Том должен был выйти летом шестьдесят шестого, полугодом ранее, да из-за Шлезвига и Гольштейна разыгралась австро-прусская война, которую историки назвали игрушечной. Правда, Шлезвиг и Гольштейн были только предлогом. На самом деле велась борьба за гегемонию среди германских государств. Австрия была для Пруссии нежелательным и сильным конкурентом. Без войны спора решить было невозможно. И войну очень хитро задумал и исподволь подготовил знаменитый прусский канцлер Бисмарк. За два года до того он втравил императора Франца-Иосифа в авантюру – в войну с Данией за эти германские герцогства, в ту пору находившиеся под датской короной. Победив датчан, Бисмарк устроил столь хитрую дележку добычи, что ее сразу назвали «ребусом без разгадки». Княжества были объявлены общей австро-прусской собственностью, но управлялись они раздельно: Шлезвиг – Пруссией, Гольштейн – Австрией. Добыча эта была неудобна крайне – между Австрией и управляемым ею Гольштейном находилась Пруссия. Франц-Иосиф тотчас стал настаивать на переделе – он готов был дешево уступить Гольштейн за что-нибудь находящееся поближе, но ему было отвечено, что земли, уже бывшие под прусской короной, по конституции никому не могут быть отданы. Вся шахматная партия была рассчитана Бисмарком на много ходов вперед еще до нападения на Данию: Бисмарк создавал Германскую империю. Теперь он добился нейтралитета России и Франции, еще заключил союз с итальянским королевством, заплатив за него 120 миллионов франков, и Австрия очутилась меж двух огней.

16 июня 1866 года пруссаки начали военные действия, а итальянская армия двинулась к Венецианской области, к последним владениям Франца-Иосифа на Апеннинах. Но 24 июня итальянцы были в прах разбиты при Кустоцце. Говорят, что Бисмарк в те дни носил в кармане яд, ибо поражение было бы крахом всей его политики. Но глотать яд не пришлось: армия Мольтке выиграла сначала одно за другим три небольших сражения – 25, 26 и 29 июня, а 3 июля под Садовой разгромила наголову императорские войска – 18 тысяч австрийцев было убито и ранено, 24 тысячи очутилось в плену. (В такие вот игрушки играли в той «игрушечной войне».) Наполен III, который за семь лет успел было превратиться из злейшего врага Австрии в ближнего союзника, заявил австрийскому послу, что он, во-первых, болен, а во-вторых, не готов воевать. Венгерский сейм отказался дать императору войска, пока Венгрии не будет возвращена автономия. Пруссаки оккупировали всю Моравию и очутились в 10 милях от Вены. Габсбургская монархия трещала по всем швам. Вспыхнула холера, и тогда был подписан мир. Договор закреплял прусскую гегемонию среди германских стран. Еще год спустя Венгрия получила автономию, и государство стало называться «двуединой монархией» – Австро-Венгрией. Через пять дней после заключения мира Грегор Мендель послал на родину очередное «письмо-газету».

«Брюнн, 31 августа

Дорогой шурин!

Красивое письмо студиозуса Иоганна [67]  [67]Старший из племянников Менделя, сын Терезии и Леопольда Щиндлера.


[Закрыть]я получил 3 июля. Но когда 10 июля я захотел ответить, письма уже больше в доставку не принимались, так как из-за быстрого продвижения пруссаков почтовая связь работала только до Гуллейна. С того момента возможность переписываться была прервана окончательно до второй недели августа, и даже после возобновления связь была нерегулярной. Письмо, в котором ты, например, сообщаешь о появлении на свет маленькой Анны, я получил только 21-го с почтовым штемпелем «Вена, 17-го»; в Одрау оно было опущено 12-го, по всей видимости, где-то провалялось, а затем через Вену было переслано в Брюнн. Вначале я очень беспокоился о судьбе ваших мест, однако в конце июля узнал от одного жителя Нейтитшейна [68]  [68]Новый Ичин


[Закрыть], добравшегося в Брюнн через Венгрию, что Кулендхен военные невзгоды ощутила на себе в меньшей степени, чем остальная часть Моравии и Силезии. Вы должны почитать себя весьма счастливыми, когда узнаете о несчастье, какое неприятель причинил большей части нашего отечества.

12 июля 50 тысяч пруссаков вошли в Брюнн и заняли город. Их король тоже прибыл сюда и провел здесь 5 дней. Постой был очень тяжелым; только наш дом получил на постой 94 лошади с приложенным к ним соответственным числом солдат и 16 офицерами. Правда, так продолжалось всего два дня, а на протяжении следующих 3-х недель их число колебалось между 40 и 50 человеками, и всех их монастырь должен был кормить безвозмездно [69]  [69]В монастырских кассовых книгах были тщательно записаны все расходы: «Комнаты для офицеров и постельное белье…», «Сигары для офицеров» и дазке «Особые расходы на содержание прусских оккупантов – 240 флоринов 34 крейцера».


[Закрыть]. Наконец в последнее время солдаты начали питаться за свой счет, и постой стал полегче, в нашем доме сейчас находится всего 10 солдат и 4 офицера. К следующему вторнику мы надеемся, наконец, полностью освободиться от этого бедствия. Оно в равной степени задело и наши имения – Хвиздлице и Шардице. Ущерб, понесенный нашим монастырем, велик, и трудно ожидать какую-либо компенсацию за него.

Деревням в округе вообще-то пришлось еще хуже, чем городу. Лошади, коровы, овцы, птица, где бы только их ни находили, уводились стадами, фураж и зерно отбирались целиком, так что даже зажиточные хозяева стали чуть ли не нищими. Эти бедные люди должны получить какую-то поддержку, иначе зимою им суждено стать жертвами жесточайшей нужды. И по сей день продолжается в деревнях постой. Солдаты спят в постелях, а тем временем хозяйские семьи принуждены ютиться на полу или в сарае.

И холеру принесли нам пруссаки, и эта ужасная болезнь уже в течение 6-ти недель отравляет нам жизнь. К сему дню из местных жителей от нее умерло вот уже около 1000 душ, а из пруссаков только в городе более 2000. Заболевания случаются еще часто, особливо при перемене погоды; мы надеемся, однако, что с уходом пруссаков и это зло нас тоже покинет. Колокольный звон и музыка на похоронных процессиях запрещены, дабы люди, которые и без того подавлены, не испытывали бы и еще большего ужаса. Хуже всего мор свирепствует в ближних к городу деревнях, и нередки случаи, когда дом вымер полностью или в нем остался лишь дедушка либо малое дитя. Наш монастырь пока в относительном благополучии. Правда, некоторые из нас и один из слуг заболели, но быстро оправились. Умерла лишь мать патера Ансельма, квартировавшая в доме поблизости. Нет почти никого, в чью дверь не постучалась бы болезнь. Она дает о себе знать наклонностью к поносам, коим предшествует примечательное недомогание. Как только такие признаки-предвестники появились, необходима величайшая осторожность и помощь врача.

К этим двум крайне нежелательным гостям добавился еще и третий – нехватка провизии. В первые дни оккупации случалось порою так, что не было самого необходимейшего. Эту беду позднее удалось одолеть, завезя должный запас из дальних мест.

Из всего этого вы видите, что в Брюнне нам пришлось пережить дурные времена. Дай Бог, чтобы положение улучшилось поскорее.

Мне доставило радость, что у Иоганна так хорошо идут дела в школе. Надеюсь, он сообщит мне, к чему собирается приступить в следующем году.

Святому отцу в Петерсдорфе мои самые сердечные приветы.

Тебя, дорогой шурин, и шурина Алоиса, обеих сестер и все ваши семейства приветствует и целует бессчетно

твой искренне

зять Грегор».

И война кончилась. Правда, не навеки. И холера тоже кончилась.

И том «Verhandlungen des naturforschenden Vereines in Briinn» – «Трудов Ферейна естествоиспытателей в Брюнне» за 1865 год, наконец, к исходу 1866-го вышел в свет. И оттиски свои Мендель получил тоже. И началась переписка с Нэгели, история которой рассказана уже до конца. И стали иссякать надежды на то, что он, Мендель, будет понят при жизни.

Он кричал в своих письмах, чтоб его выслушали, и ощущал, что кричит в вату.

Он работал с ястребинками до переписки с Нэгели и весь 1867 год тоже работал с ними. Он высаживал их в теплице, чтобы не зависеть от смены времен года, он гнал этот опыт, стараясь добиться подтверждения правильности своих законов на этом негодном объекте, но чем дальше, тем больше убеждался, что того единственно бесспорного для Нэгели доказательства он не получит, а значит, не сможет выполнить единственного – единственного! – предъявленного ему требования.

Получи он признание, кто знает, как бы он стал строить свою дальнейшую жизнь?… Вряд ли он стал бы растрачивать себя на что-то неглавное… Мы не знаем, порвал ли бы он, ради ощущения во всем полной свободы, со Службой Спасения душ, принадлежность к которой открыла ему путь, теперь уже пройденный, – как сделал это через два или три года патер Матеуш Клацел… Или, как Франц Теодор Братранек, продолжая носить униформу службы и получать (оклады выросли, цены, впрочем, тоже) свои семьсот флоринов компетенций, занял, быть может, кафедру в университете и продолжал бы свое великое дело…

Но не стоит гадать, «что было бы, если бы…».

Он не был признан.

Он оставался для всех, чье признание было ему нужно, как и был, ботанизирующим представителем чернорясной когорты Службы Спасения, школьным супплентом и членом провинциального ферейна, состоявшего из полутора десятков научных – профессионалов и трех десятков дилетантов, грамотных, а иногда полуграмотных. Что его ждало впереди?… Ничего.

А в обители тем временем назрели крайне серьезные события.

В начале 1868 года умер восьмидесятишестилетний прелат Напп. И открылась очень высокая выборная вакансия, сулившая счастливому избраннику равный в миру баронскому сан прелата, огромный – в том обществе – почет и феноменальную сумму ежегодного жалованья – 5 тысяч флоринов!

Капитул монастыря избрал на этот пост Менделя. И немного спустя он так сообщил Нэгели о происшедшем:

«Из моего скромного положения преподавателя экспериментальной физики я вдруг перенесен в среду, где многое мне чуждо, и, очевидно, понадобятся время и усилия, чтобы я почувствовал себя свободно. Впрочем, это не помешает мне продолжать столь полюбившиеся опыты по гибридизации, и я даже надеюсь уделить им больше внимания и времени после того, как я освоюсь с новым положением».

Так он писал в Мюнхен почти тотчас после избрания.

Он врал Нэгели, ибо в глазах серьезного ученого возвышение Менделя по Службе Спасения могло быть фактом, компрометирующим его и как человека и как естествоиспытателя.

А ведь он добивался, как только мог, этого избрания. Никакими неожиданностями для него и не пахло. Его выдал племянник Алоис Шиндлер. Шестьдесят лет спустя, в 1928 году, Шиндлер в письме патеру Матоушеку, собиравшему материалы для Менделианума, сообщал о том, что предшествовало избранию. Племяннику тогда было девять лет, и каждое появление в деревне его высокопоставленного дяди было событием.

Шиндлер писал:

«Меня весьма заинтересовал ваш рассказ о прелатских выборах 1868 года.

Незадолго до них Мендель был в гостях в Хейнцендорфе. Когда он прощался с моей матерью (Терезией), она спросила, есть ли перспектива, чтобы прелатом стал он. Он ответил, что среди вероятных кандидатов идет на третьем месте. Наибольшими симпатиями пользуется приор, патер Антонин Альт, однако он из-за своего преклонного возраста не хочет избрания, но его можно и переубедить…»

Антонин Альт в юности Менделя был директором Троппауской гимназии, он действительно отказался от поста аббата, напомнив членам капитула, что за каждое избрание община должна выплачивать государству высокий налог, а учитывая его преклонные годы, нужно предполагать, что налог вскорости придется платить второй раз. Патер Альт был наделен завидным долголетием: Менделя он пережил.

«На втором месте…» – продолжал Мендель излагать предвыборные выкладки, но дослушать их Алоису не удалось.

«…Здесь наша матушка сделала знак, что дети должны из комнаты исчезнуть. До сих пор я предполагал, что вторым кандидатом был патер Бенедикт Фоглер; быть может, однако, Мендель, зная о связях университетского профессора патера Братранека, имел в виду его – точно мне не известно…

Могу добавить к этому еще один эпизод, происшедший при прощании Менделя при отъезде из Хейнцендорфа накануне прелатских выборов. Когда мы, дети, целовали дядину руку, он сказал мне и моей сестре Терезии, которая была старше меня на два года: «Дети, молитесь! Если я стану прелатом, то смогу много больше для вас сделать».

…Голосовали трижды. Сначала – за день до назначенного дня – были проведены «пробные выборы». Правом голоса обладали только каноники – тонзурованные монахи, рукоположенные в сан. (Послушники не участвовали, конечно.) Каноников было в это время тринадцать человек, один не участвовал по болезни. Из тринадцати, имевших право избирать и быть избранными, пятеро баллотировались на аббатский пост. Мендель получил шесть голосов из двенадцати, Братранек и патер Габриель – по два, Фоглер и Клацел – по одному голосу. То не были их собственные голоса. Каждый из бюллетеней помечался личной печатью-факсимиле голосующего, при подсчете было известно, кто за кого голосовал. Мендель, например, голосовал за Клацела.

После пробных выборов, пожалуй, некоторые кандидаты имели уже возможность убедиться, что шансы на пост у них невелики. Однако назавтра, когда епископальный комиссар Хаммермюллер ввел облаченных соответственно случаю каноников в костел Вознесения Девы Марии, когда была отслужена месса к духу святому и еще одна – в память о святом Августине, – все-таки баллотировались все пятеро. Первому туру голосования, бесспорно, предшествовала сложная закулисная деятельность, ибо расстановка сил резко изменилась. Мендель получил на этот раз пять голосов, за Братранека было подано уже не два, а четыре (на его сторону переметнулся кто-то из сторонников Менделя и один из сторонников Габриеля), за каждого из трех остальных подано лишь по одному голосу. Мендель голосовал за Клацела.