Текст книги "Эльд"

Автор книги: Борис Белокуров (Усов)

Борис Белокуров (Усов)
Эльд

Предисловие

Про любую песенную поэзию, сменившую музыку на бумагу, обычно предупреждают заранее: это всё-таки надо слышать. Тексты «Соломенных енотов», в общем, не исключение – конечно, мелодия и просодия навсегда забальзамировали эти слова, однако звуковой подачей дело не ограничивается. Напечатанные тут стихи надо видеть. Глазомер Бориса Усова (Белокурова) не менее удивителен, чем звукоряд.

Откуда взялись две фамилии? Главную бедовую славу Борис снискал под именем Усова, но этой легендой, а также зависимостью от прошлого он в последние годы откровенно тяготился и поменял фамилию, женившись на Насте Белокуровой, – в некотором смысле он так отказался от своего внутреннего мистера Хайда. (Можно вспомнить, что и у почитаемого Усовым Генсбура был изобретённый тёмный двойник – Генсбарр.)

Само название группы – уже синефильское, Усов и сам пел: «Нелепо рок-звездою быть, нормально быть звездой кино» или «У меня есть друзья, они ходят ко мне, как в киношку». Это совершенно так, его песни часто воспринимаются как налёт на ретроспективу, где кого только не встретишь – от Чарлза Лоутона и Ким Бессинджер до Хэла Хартли и Сэма Лаури, от страны глухих до моста через реку Квай. В конце концов, в усовской компании даже уличные алкоголики носили прозвище «спилберги», а одно из последних стихотворений в жизни Борис написал про Брюса Ли.

Дело даже не в киномании как таковой, но в самом превосходстве образа над цитатой. Когда Усов поёт: «Домохозяйки в сторону отложат Айрис Мердок», совершенно не важно, о чём Мердок писала и кто она вообще есть. Равно как и строчку «Вернер Херцог шёл к Лотте Эйснер» не стоит гуглить, ведь здесь куда принципиальнее ситуативная наглядность и работа на представление. Перед нами незамутнённый взгляд камеры, а не корм для гиперссылки, это уникальный киношный дубль, а не завзятый сетевой клик.

Большинство текстов Усова напоминают тщательно отрисованные раскадровки. В этом, кстати, одна из причин его многословия (приближающегося в лучших своих образцах вполне к параметрам Высоцкого, очень им ценимого) – он тщательно планирует расстановку и заранее выстраивает свет для собственных слов, поскольку в каждом стихотворении как будто идёт негласная подготовка к большому нездешнему зрелищу, поэтому важна каждая деталь, точнее эти детали приобретают свойство правила. Этот фильм никогда не будет снят. Но в неукоснительной работе на грядущий миражный киносеанс – весь смысл «Соломенных енотов».

Ключ к творчеству Бориса Усова – не структурализм, но герменевтика, не языковые эксперименты, но тотальная эмпирика. Это вообще не игры ни в малейшей мере. К лирическому герою «Соломенных енотов» применимы слова Ролана Барта: «Воображаемое – материя серьёзная (ничего общего с серьёзностью как „добросовестностью“: влюблённый – отнюдь не человек с чистой совестью): мечтательный ребёнок (лунатик) – не игрок; точно так же закрыт для игры и я: в игре я не только всё время рискую задеть одну из своих болевых точек, но к тому же всё, чем забавляются окружающие, кажется мне гнетущим; меня невозможно поддразнить без риска. Обидчивость, подозрительность? – скорее нежность, ломкость, как у волокон некоторых сортов древесины».

Ломкая поэзия Бориса угловата, но углы выставлены по заранее установленным правилам, как в кунг-фу (Усов, кстати, любил на некоторых фотографиях изображать соответствующие пассы руками). То же и с музыкой – при всей шумихе и неразберихе в ней всегда прослеживается чёткая линейная геометрия. Это как в старой песне про маленького дракона, где всё как раз перегорожено прерванной линией, но есть и тонкая соломинка недоприрученности чёрной пустотой, по которой одной и можно пойти. Его стихи никогда не лабиринт, но соединение светящихся точек – Усов как древний египтянин натягивает волокна финикийской пальмы над гниющим илом. Его стихи полны таких несущих конструкций, которые не рухнули за все эти годы. С течением времени становится всё очевиднее, что они простоят ещё многие десятки лет.

В довольно разветвлённом мире самопального панка и постпанка девяностых годов XX века «Еноты» с их зоосемиотикой и коньковским акмеизмом в первую очередь поразительно узнаваемы – нельзя ни с кем спутать ни эти высокомерно-взвинченные и одновременно воркующие, как искомый плач форели, интонации, ни этот аскетичный и романтичный звуковой строй. «Еноты» родились в момент, когда постсоветское пространство резко сузилось до книжного развала и ларёчного окошка. На стыке читабельной культуры и уличной цивилизации зародился автор – зомби, потративший на ерунду свою молодость. Благодаря его мановениям сугубо суточный контекст из «Менатепа», сникерсов, танков-инвалидных колясок и прочей накипи начала девяностых взмыл сразу в матрицу Земли. «Еноты» были и остаются в первую очередь группой художественных преувеличений, и область воздействия последних простирается далеко за пределы вышеупомянутых девяностых или нулевых, и вообще, строго говоря, не десятилетиями такое следует измерять. Если их гордое и особливое искусство и нуждается в какой-то дополнительной помощи, то дело тут за художниками. Этим песням нужны неизгладимые, в духе Гранвиля или Сендака, иллюстрации, как книгам из библиотеки фантастики и приключений – потому что миры, воспетые «Енотами», нужно видеть воочию: и кошку по имени Ла, и весну в Сиаме, и мотылька-птеродактиля, и утро всех галактик, и мир подводный и земной, и даже мента, который всё будит и будит героя на станции «Битцевский парк». Поэзию Усова отличает эпическая наглядность. Он подаёт любые события – как свершённые, а образы – как существующие. Это метод «сбывающегося говорения», как в некоторых формах немецкой философии.

Первая книга стихов и песен Бориса Усова называется «Эльд» – с отсылом к кинговской «Тёмной Башне». Он планировал так же назвать и последнюю несостоявшуюся запись «Енотов» – затевался альбом-гигант с обилием накопившегося со времён «Эн и я» материала. Борис сам успел составить книгу и незадолго до смерти отредактировать в ней почти всё. Впервые собранные воедино, эти тексты производят совершенно новое впечатление. Разумеется, и раньше было понятно, что Усов реально большой поэт, крупнейший из тех, кто брался за микрофон и гитару в соответствующую эпоху, но, во-первых, напечатанный текст сильно облегчает задачу будущим толкователям (во многих песнях в силу специфики их записи все эти годы слышалось чёрт знает что; я, например, только теперь, спустя семнадцать лет, разобрал, что именно артикулировалось в первой строчке композиции «Нерпы охотского моря»); во-вторых, этот массив текстов являет собой на редкость стройную и законченную картину мира, в которой практически нет недомолвок, а обилие симметричных образов и филигранно выстроенных (и выстраданных) мотивов превращает усовское наследие в благодатный предмет для будущих хрестоматий. (Кстати сказать, как у всякого крупного поэта, обращение к потомкам здесь вполне предусмотрено: «Первоклассники, снимите ранцы вы».)

Так, один из таких принципиальных мотивов – это размежевание (в том числе и со слушателем). Усов – великий полководец без армии, изобретатель всё новых и новых заградительных фильтров. Как сказано в одном его стихотворении, «…а я же фюрер здесь, я всё же кайзер… я самый лучший, я всегда один». В центре поэзии – олдскульное модернистское «Я» с его телескопической ангажированностью и неадаптивным волеизъявлением.

«Крылатый ребёнок сплетёт мне венок из черешен и аккредитацию на первомай-карнавал…», «Да здравствует жизнь на высокой ступеньке, куда никому не залезть…» Анжелика, маркиза ангелов, едет к нему и только к нему одному. Усовская поэтика пространства – это сиятельный увечный вальс большого произвола, где найдётся место всему, но не для всех. Если, например, Гребенщиков (важный для Усова сочинитель) вбрасывает в мир многочисленные образы, делясь, красуясь и окунаясь, то Усов ими от мира отгораживается. Его книжки и фильмы стоят к нам спиной и корешками. Мы видим названия, но их настоящий смысл от нас скрыт.

В плане предельного абсолютизма Усов, конечно, наследник классической романтической традиции, того же Новалиса с установкой «Моя возлюбленная есть сокращённое подобие вселенной, а вселенная есть распространённое подобие моей возлюбленной». Если говорить о более близкой рок-истории, то ближайший аналог Усова – это, вне сомнения, Марк Смит и группа The Fall – тот же баланс между поэзией, нуждающейся в академических комментариях, и инструментовками, годными для панковских плясок, та же рдяная непримиримость, те же болеутоляющие зависимости, та же тирания словарных запасов, та же топонимическая привязанность (манчестерский урбанизм Смита vs. печальные тропики коньковской лесопарковой зоны Усова), то же понимание рок-н-ролла как немузыкальной формы искусства. И даже умерли они с разницей в один год.

По Усову, каждый предмет фетишизируется и уходит в навсегда или в никогда, однако при любом раскладе всё зависит от тебя. Главное – начать движение вспять, против расколдованного мира. Сначала ты абсолютизируешь своё «Я» до предела, а потом начинаешь расширяться до космической бесконечности. Ровно так и происходит в его понятийной системе: в схеме линий московского метрополитена мерещится наше древо Сефирот, а универсам (если дружественный) – это портал в универсум.

Звучание усовского эмоционального строя определяют метатравма-тика и всегдашняя готовность к жертве. Призрачный корабль уже летит на скалы, но эта боль всегда поднимается вверх и утверждает себя в категориях мифа. Поэтому и терапия тут возможна разве что сразу на галактическом уровне – «Сын земли, отдыхай, ты свой отдых уже заслужил». (Поразительно, он написал эти строки в 26 лёт.)

Почти в каждой песне неизменно присутствуют мифопоэтическая вескость, архаизация и сакрализация. Это учтено даже на уровне бытовых хроник – брошенная на давешнем концерте табуретка воспринимается просто как ритуально-роковая веточка омелы. Как он это делает? Возьмём классическую строчку: «Я провожу на ладони экватор острым куском стекла». Это не символический жест. Нет ни малейших сомнений в том, что разрез настоящий, а значит реален и этот ручной экватор – нет других вариантов. И это – принцип работы мифа. В конце концов, само пространство мира в некоторых верованиях возникает ровно по этой болевой схеме, от индоевропейского корня reg – то есть проводить линию, резать. Таким образом, перед нами уже не частный случай саморазрушения в комнатных сумерках, но выделение из хаоса, развёртывание вовне и в конечном счёте утверждение нового порядка.

У «Енотов», конечно, всё в порядке было с декадансом, но понятым опять-таки в старом романтическо-ницшеанском ключе: «Героизм есть добрая воля к абсолютному самоуничтожению». При всей предельной и добровольной маргинализации («неврастеник и люмпен», как сам Усов в стихах характеризует своего героя) в нём никогда не было знакового и расхожего юродства, так или иначе свойственного русской литературной традиции. Борис – не подпольный человек, и его песни – не записки сумасшедшего.

Кроме того, Усов не метафизик и не мистик. Он скорее фантаст. В его стержневом стихотворении отрезвляюще сказано: «На этих высотах иллюзиям не хватит кислорода» (как не вспомнить Мандельштама и его «Как мусор с ледяных высот»). Усов в лучшие времена пил много и нестерпимо, однако лирика всегда оставалась внятной даже в описании самых крышесносных бутылочных фейерверков. Так, например, ему принадлежит одна из самых лаконичных фиксаций запоя в русской культуре:

 
В квартире, в пьяном угаре
Сидят, как будто бы в баре.
 

Вроде бы ничего сверхвыразительного, однако любой знакомый с проблематикой человек оценит эту деликатную точность и свежесть формулировки – вполне на уровне «Потерянного уик-энда» Билли Уайлдера.

Непримиримость Усова с его совершенно дуэльной эрудицией всегда направлена извне и предполагает буквальное физическое столкновение. Собственно, оно заложено уже в самом названии группы, а заголовки иных песен или альбомов неуловимо похожи на названия проигранных военных операций: «Крест на доверии», «Полет Валькирий», «Кровь тополей», «Ружья Тёплого Стана» etc. С одной стороны, криминальная рифифи-романтика навеяна (помимо документальной феноменологии столичных девяностых) опять-таки французским гангстерским кино – все эти «я молодой бандит», «я гуляю с кастетом в руке», «слышу зов тюрьмы» и пр. Кроме того, в ней присутствуют невольные отголоски московской богемной поэтической традиции с её агрессивным герметизмом и войной с обывателем. Сравните, например, головинское:

 
Для быдла одна свобода
Ютиться в своих городах
Я знаю спасенье от холода
Нужно искать во льдах
 

и усовское:

 
Удар альпенштоком в окно, чтобы видеть Альпы,
Рабочее быдло снимает с прохожих скальпы.
 

Усов редко пользуется безответственными метафорами войны как таковой. «Я был телом для штыка», «пусть будет война» и прочая достопамятная тюменская бравада была им благополучно преодолена в пользу более точного и сугубо автобиографического слова. Усов – не про бытийную войну, но про бытовую стычку и даже грызню. В его мире мы не лёд под ногами майора, напротив – мы сами худо-бедно выезжаем на своих кривых-косых, но боевитых серебряных коньках (из Коньково!) и режем ими эту вечную мерзлоту, пока не свалимся с ног.

«Бутылкой ударили в темя соседа, который мешал» – это не классовая борьба, но мгновенно включающаяся система нетерпения. Она строго природная – ведь животные не воюют. Мир выпускает когти в лучах одиночества, морские ежи нам подарят ножи, а высшая точка анимизма – это песня «Як-истребитель», самая, пожалуй, отчаянная и злая из репертуара «СЕ». Все усовские герои-мстители – именно что «невинные убийцы», как в памятной советским детям книжке Джейн и Гуго ван Лавик-Гудолл, которую Усов уж всяко читал. Его строки, как и звери, беззащитны и безжалостны одновременно, и дело не в злости, а в той самой «недоприрученности» (слово, которое он сам же и ввёл в поэтический обиход), на которую обречены его стегозавр с марме– ладными глазами, львёнок на неоновом тротуаре, загадочный манул, мотылёк-птеродактиль, лосёнок, бегущий по летнему лугу, раздавленный крот и мышь словно маленький паровоз. Опять-таки возвращаясь к кино – чутьё на звериный мир у Усова почти брессоновское; кажется, только Брессон умел так показывать умирающего осла или зайца, угодившего в силки. И основное нерешаемое противоречие «СЕ» состоит не в битве между индивидом и каким-то социумом, и даже не в противостоянии между морлоками и элоями. Оно куда более глубокое и обширное, и расположено между разными видами любви – «Моя Артемида с серебряным луком застрелила мою росомаху».

Стихи Бориса Усова – не только эпос, но и атлас. География – любимая наука детства, последний неотенический признак, и компас «Соломенные еноты» хоть и вертелся в самые разные стороны, но никогда не сбивался с курса. Пномпень, Руан, Иллинойс, Эльба, Париж, Венеция, Канзас, Гамбург, Польша, Сан-Лоренцо, Иссык-Куль, Северный Йемен и дальше – прямиком на Авалон, который тоже есть на этой карте. Усов – подлинный географ, пропивший весь земной глобус, но соорудивший в своих песнях взамен некий хроно-синкластический инфундибулум, как у Воннегута, в котором всё может сойтись только для того, чтоб тут же разлететься на части в ожидании очередной материализации.

Из всего вышесказанного у неосведомлённого человека может сложиться ощущение, что речь идёт о некоем непримиримом затвор-нике с энциклопедически-сектантскими познаниями и такими же амбициями. Это в корне не верно. Конечно, эти стихи сопротивляются постороннему вмешательству и неплохо на этот случай оснащены. Конечно, не худо бы знать, чем верлиока отличается от ворволоки. Однако герметизм Бориса Усова всегда имеет свои лазейки, да он и сам не прочь подмигнуть в песнях: «Сыграем в „любит-не-любит“ под солнцем знаешь кого?»

«Соломенные еноты» делали болезненно живое и зачастую очень весёлое искусство, несомненно, для своих, – но что мешает кому-либо стать своим? Усов, конечно, человек книги, полки и культуры, но культура, которую он особенно отстаивал, была по определению массовой и экзотически-сюжетной: кино (особенно индийское), фантастика, Генсбур, регги и афробит, The Rolling Stones, Чейз, «Дон Кихот» и «Моби Дик», наконец. Панк-рок Усова был родом из библиотеки приключений, и корни его – в той прошлой и некогда массовой культуре, которая вдруг стала подвержена массовому же вымиранию, как и сама биосфера. Культура Усова стоит на стороне природы и реальности, а никак не на позициях символического. Как раз представители high brow были ему не в масть, вот, к примеру:

 
На этом прощаюсь, Иосиф Бродский, лауреат.
Я один, а таких, как ты, в мире – прорва адская.
 

Борис Усов создал целую лабораторию неучтённого, и за этими строчками ты никогда не знал, что ждёт за поворотом – как будто блуждаешь в каком-то затерянном НИИ или переходишь из одного корпуса поликлиники в другой, и вдруг тебе открывается нестерпимо-осенний, уже примороженный вид из окна, и там, на отмели автобусной остановки, сидит отчётливо-одинокий пропойца и разговаривает сам с собой. Вся лирика Усова построена в том числе и на внимании к этому нулевому пациенту с остановки, к «чуткому обитателю наших внутренних лесов», как выразился бы другой поэт.

Искусство Бориса Усова при всех его разломах и смещениях было очень домашним и теплолюбивым. Он слышал зов всего мира, но воз-вращался на эхо комнатного мяуканья. Вектор был – как в названии романа Бориса Поплавского: «Домой с небес». Один из самых тонких и несгибаемых финалов, которые Усов предложил в своих песнях, звучит так: «Я люблю этот город, пускай он концлагерь, концлагерь, зато лично мой – и вот так Анжелика, Маркиза ангелов, укатила обратно домой!» Его лирический герой, как в индонезийском эпосе, обречён плавать по океану нижнего мира в алмазной лодке, пока ему не бросят горсть земли, созданную из осколков Луны и Солнца. Поэзия Усова может показаться изнурённой и несовместимой с жизнью, но на самом деле он просто выкрутил ручки спектра до основания, когда за сияющими причудливыми палитрами неизбежно наступила слепящая больничная белизна и он без страха двинулся ей навстречу. Однако ручки выкручивались в правильную сторону, яркость перегорает от нестерпимо завышенных требований, а не сошла на нет в каком-то замороченном отказе от цветов и красок. Попутный мрак его откровений – это лишь необходимая темнота кинозала. Когда включили свет, оказалось, что он уже сделал всё за нас. Его музыка, его книга, его смерть – это послание тем, кто слушал эти песни и что-то своё, вероятно, расслышал или расслышит впредь. Борис Белокуров всё повидал в своей Марракотовой бездне, вытерпел и разукрасил за всех, кто смотрел этот фильм, – так что никому не следует вслед ему ни резать вены, ни запасаться «Терпинкодом», ни попытаться тоже сделать, как он пел когда-то, «уже трейдмарк» из каждодневной водки. Это будет в высшей степени недогадливо, тогда как усовское достояние всё-таки адресовано тем – как он сам выразился на одном из последних концертов – «у кого мозги есть». Его самоотречение не тиражируется и не предполагает оммажей.

В числе сотен своих не до конца ещё нами разгаданных строк Борис Усов оставил, в частности, совсем простое завещание: «Мир, по опре-делению, не трагичен».

Максим Семеляк

Без даты

Мне не хочется стать привидением [1]1
  Стихотворение прочитано Борисом на Поэтическом вечере 5 декабря 1996 г.


[Закрыть]

 
Мне не хочется стать привидением
Привидения – слишком добрые
Поживёшь здесь в ногу со временем,
Так захочется сделаться коброю
Леопардовой шкурой – пожалуйста,
На плечах у живых монет
Каплей крови иль каплей жалости,
Но не призраком глупым, нет!
 
 
Мне не хочется стать привидением
Привидения – слишком светлые
Незаметных здесь любят всё менее,
А все призраки – незаметные
Здесь народ от испуга бесится,
Погружаясь по горло в быт
Здесь чеченская кровь на лестницах,
Золотых от царских копыт
 
 
Мне не нравится быть привидением
И шататься по тёмным углам
Там, где строит вервольф-поколение
Ослепительно-зверский храм
С неба валится грязная манна
И отсутствие новостей
Иоанны да Чингисханы
Ищут новых путей-сетей
 
 
Мне не хочется стать привидением
 
 
Крутит ворон над белым айсбергом
Театральные виражи
В этот день первобытно-пасмурный
Как поймать тебя, подскажи
И когда на весенней лестнице
Ты окликнешь меня (или нет)
Мне не хочется, чтобы в глазах моих
Ты нашла мистический свет
 
 
Мне не хочется стать привидением
 
 
Бродит окунь в реке загадочной
Ищет окунь себе примет
Ищет окунь любви не сказочной,
А такой, чтоб на много лет
Не понять молодому окуню
Как проникнуть на нужный фланг
Так оставайся в спокойном коконе
Привидение-бумеранг!
 
 
А мне не хочется стать привидением.