Текст книги "Петрушка — душа скоморошья"

Автор книги: Борис Привалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Хе-хе-хе, такой же… – покрутил головой мужичонка. – Да кабы я такую силищу имел при себе, я бы знал, что с ней делать, как другу в беде помочь.

Потихоня насторожился:

– О чём речь ведёшь? Да не петляй по-заячьи, прямо говори.

– Томится в воеводском остроге гусляр, – прошептал, оглянувшись по сторонам, мужичонка. – С той, почитай, масленицы, страдалец, томится. Воевода его терзает, выкупа требует.

– Тьфу! – Потихоня слегка шлёпнул ладонью по столу, и стол жалобно крякнул. – Любят скоморохов боярские да воеводские ямы!

К нему подбежал Петруха:

– Случилось что? Али беда какая?

– Послушай-ка его, – кивнул Потихоня на мужичонку. – Сказывает, что у здешнего воеводы в яме гусляр сидит.

– И грозится воевода его собакам на съедение выбросить, – жалостливо молвил мужичонка. – Если, говорит, скоморохи на пир-масленицу ко мне в терем тотчас не явятся, я гусляра того порешу.

– Вола зовут в гости не мёд пить, а воду возить, – молвил Потихоня.

– Да уж не иначе, – согласился мужичок. – Потешить воеводу придётся.

– А если мы явимся, – спросил Петруха, – отпустят гусляра?

– Боярское слово, сказывают, давал! – ответил мужичонка. – Однако об заклад не побьюсь, самим вам поспрошать нужно.

– Пойдёшь с Греком, – сказал Потихоня Петрухе, – пусть воевода слово своё подтвердит о гусляре. Тогда и на пир к нему пойдём гостей ублажать.

Петруха, Грек и безбородый мужичонка направились к воеводскому двору.

– Не люблю я этих бар да бояр, – пробурчал Рыжий. – От них беда одна… Сколько я их перевидал – один другого хуже. Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою. По мне, так лучше в берлогу, чем в боярские покои. У зверей характер добрее…

Блинная битва

В боярский двор входишь – ворота широкие, а назад идёшь – в них едва протиснешься.

(Старая пословица)

– Вот здесь, – сказал Петруха, когда ватага в сопровождении шумной толпы подошла к воеводскому дому. – Здесь мне и Греку подьячий воеводское слово передал.

– Фомка, – приказал Потихоня гусляру, – оставайся на улице. Пой, играй, вокруг посматривай. Ежели с нами что случится, выручай.

Ватага входила в воеводский двор, а сзади уже слышалась Фомкина песня:

 
Стоит церковь брюквенная,
Двери морковные,
А замки репяные…
 

Зимнее предзакатное солнце залило трапезную воеводы алым светом. Кубки, чарки, братины, солоницы казались сделанными из червонного золота.

Когда скоморохи – Потихоня впереди – вошли в трапезную, то воевода, удивлённо разглядывая силача атамана, сказал с усмешкой:

– Слышал я, что богатырь Добрыня Никитич был скоморохом, да не верил. А теперь уверовал.

Потихоня поднял руку и достал до брёвен потолка:

– Невысок терем, да тобою, воевода, светел!

Трапезная вдруг наполнилась цоканьем соловья.

Все затихли. А соловей залился такой невообразимой трелью, что даже ко всему привыкший косолапый Михайло и тот навострил уши. А огоньки лампад замерцали, словно ветром подуло.

Пение соловья сменилось кукованием, лаем, мяуканьем и, наконец, рычанием медведя.

Тут уж Михайло не выдержал и взревел тоже.

Потихоня посадил на свою ладонь Петруху и поднёс его к воеводе:

– Вот, воевода, кто тебя соловьиным свистом да прочими голосами потешил.

– Бесовское отродье! – прогундосил толстый поп с облитой сметаной бородой.

Петруха соскочил с ладони атамана и колесом – руки-ноги-руки – прошёлся по трапезной.

Гудошник Фролка заиграл сразу в два гудка да ещё вприсядку плясать пустился.

Потихоня забил в бубен, а брат Михайло с платком на голове закружился вместе с Рыжим – ну баба-плясунья да и только!

– Ведомо тебе, воевода, – загнусавил поп, – как молодых медведей плясать учат? Копают круглую яму, в ней огонь разводят, щитом накрывают. На щит медвежонка ставят. А чтоб не сбежал, хо-хо, привязывают к четырём верёвкам, а верёвки те к четырём деревьям. Щит накаляется, а медведь лапами-то и переступает, и переступает… Да всё быстрей, быстрей… А скоморох на дуде играет. Вот и танец готов. Сто́ит потом медведю дуду услышать – сам в пляс идёт, огня не ждёт…

Петруха услышал поповские слова, не сдержался:

– Бородёнка-то у козла выросла, да ума не вынесла. Медведь-то скомороху вместо брата.

Тощий Грек взял четыре бубна и начал ими жонглировать – перебрасывать их из руки в руку, да ещё ухитрялся бубном ударять себя по голове в такт мелодии.

Петруха пустился в пляс.

Гости воеводы стучали в ладоши, подбадривая плясунов. Из покоев вышли в трапезную воеводины дочки с бабками и сенными девушками – прислужницами. Выплыла и сама воеводиха. Лицо её, по обычаю, было грубо размалёвано белой, коричневой и красной краской.

 
Играй, поиграй, скоморошечек,
От села до села,
Чтобы наша Прасковьюшка
Была весела! —
 

запел Петруха.

– Да боярыню-то Настасьей зовут! – захохотал толстый поп. – Обмишурился, греховодник!

 
Играй, поиграй, скоморошечек,
От села до села,
Чтобы наша Настасьюшка
Была весела! —
 

вновь пропел Петруха и показал попу язык.

Когда плясуны устали, то Рыжий стал показывать гостям, как брат Михайло читает книгу.

Большую «книгу» с дощечками-страницами положили перед медведем, и он внимательно перелистывал её, водя носом по «строкам».

Рыжий только успевал закладывать меж «страницами» свежие блины – без лакомства Михайлу нельзя было заставить и одной строчки «прочитать».

Большинство пирующих грамоты отродясь не разумело и с опаской и уважением взирало на медведя-«грамотея»:

– Глянь-ка, говорить не умеет, а всё разумеет!

Служки только успевали наполнять гостям братины и ковши да подносить новые стопки дымящихся блинов.

– Умри! – приказал Рыжий медведю, когда книга была «дочитана».

Медведь как подкошенный повалился на пол, раскинул лапы, язык высунул.

– Ох и учён же зверь! – завистливо молвил воевода. – Дорого, верно, стоит!

– Друг цены не имеет, – ответил Рыжий. – Это врага и купить и продать можно!

Потихоня тем временем добыл откуда-то большую, словно крышка от стола, доску, взял её в руки, как поднос. На доску вскочил тощий Грек и начал показывать фокусы. Сначала он проглотил пять блинов, а потом вынул их один за другим из уха.

– Велико дело! – сказал толстый поп презрительно и попытался было проделать то же самое, да чуть ухо у себя не оторвал, а блинов не добыл.

А Грек блины превратил в ковш, из ковша вылил столько кваса, что чуть не наполнил бочонок, бочонок накрыл крышкой.

Когда же крышку открыли, то вместо кваса в бочонке оказался Петруха-скоморох!

Потихоня опустил доску на пол, а Грек начал прятать в мешок свои вещи.

– Что ж, и вся потеха? – спросил воевода.

– Гусляр, сказывали, у тебя, боярин, в доме живёт, – сказал Потихоня. – Прикажи привести его сюда, пусть вместе с нами гостей потешит.

– Гусляр у меня есть, – сказал воевода, оглаживая бороду. – Может, знаком вам… Эй, привести гусляра! Да свечи запалите – темень, ничего не видно!

Солнце уже почти зашло, и в трапезной стало сумрачно. Но внесли свечи, и стены словно раздвинулись. Приумолкшие гости вновь зашумели, застучали ковши.

Женщины, громко шурша подолами, удалились в свои покои. В трапезную набилось много какого-то непонятного народа – подьячих, стражников, приказчиков.

– А вот и гусляр! – воскликнул воевода.

Скоморохи оглянулись и замерли: перед ними стоял избитый, в порванной одежде Фомка. Одной рукой он поддерживал рваный зипун, другой прикрывал разбитую щёку.

– За что нашего сотоварища били? – стукнув дубиной в пол, спросил воеводу Потихоня.

– Так и с вами, ворами, будет! – крикнул воевода. – Обокрасть меня, царской милостью воеводу, замыслили! Не бывать этому! Эй, вяжите воров!

Десятка два слуг и стражников, которые посмелее, мешая друг другу, кинулись на скоморохов.

Свистнула дубинка Потихони, и половина смельчаков осталась лежать на полу трапезной.

– Хватай!.. Держи!.. Вяжи!.. – кричал воевода, выскакивая из-за стола.

Но со скоморохами оказалось справиться не так-то просто.

Потихоня своей дубинкой разогнал по углам наиболее храбрых.

Рыжий и Михайло молотили воеводских слуг налево и направо, не подпуская их к избитому Фомке.

От ударов когтистой медвежьей лапы летели во все стороны клочья кафтанов и рубах.

Петруха, словно птица, метался по трапезной, выскальзывая из рук преследователей, хватал со стола блины и пироги, бросал их, как снежки, в лица врагов.

Тощий Грек вместе с Фролкой укрылись, как в засаде, за перевёрнутым столом и оттуда неожиданно нападали на воеводских слуг.

– Гляди-ка, сам воевода к нам пожаловал! – подтолкнул Фролка Грека.

Протирая залитые маслом глаза, в двух шагах от скоморохов сидел сбитый с ног воевода. Половина лица его была залеплена блином.

– Борода, что ворота, а ума с калитку! – сказал Фролка.

Грек поднял с пола большое оловянное блюдо и подобрался к воеводе.

– Как, боярин, протёр ты свой драгоценный очи? – сочувственным шёпотом спросил Грек.

Воевода открыл глаз.

– Ну вот, слава богу, прозрела наша батюшка боярин! – с нежностью молвил Грек и ударил воеводу блюдом по голове.

Воевода, как куль, свалился на пол.

– Вот это голова! – уважительно произнёс Фролка. – Даже блюдо прогнула!

И запел игриво:

 
Али плешь
Моя наковальня,
Что всяк
В неё стучит
День-деньской!
 

– Люди добрый! – страшным, как звон набата, голосом пробасил Грек. – Покарал вас господь за грехи ваши! Убит воевода-батюшка! Дышит ещё, но вот-вот прикончится!

Все, забыв о скоморохах, бросились к воеводе.

Этого только и надо было ватаге. Прихватив под руки избитого Фомку-гусляра, скоморохи выбежали во двор.

– Нужно дверь-то подпереть! – сказал Потихоня и подкатил к двери чугунную пушку, которая стояла у воеводского крыльца. – Опомнятся – погоню наладят! Кто боярина-то стукнул?

– Грек блюдом, – переводя дух, ответил Фролка. – Да сейчас очухается, поди. У бояр-то головы – что ядра чугунные.

Скоморохи и медведь выскочили из ворот.

На улице зеваки ещё судачили о том, за что люди воеводы избили и схватили гусляра.

О драке в доме воеводы гуляки ещё ничего толком не знали.

Только увидев, как Потихоня подкатывает большой валун к воротам, чтобы подпереть их, толпа догадалась, что в доме воеводском неладно.

– Куда теперь-то? – спросил Фролка.

Послышались крики и уханье – слуги воеводы выламывали подпёртую пушкой дверь.

– Сюда, сюда! – замахал скоморохам какой-то неказистый горожанин, пряча нос в воротник зипуна. – Да поспешайте!

Только успели скоморохи укрыться в узком проулке, как из воеводского двора выскочила погоня.

– Куда воры пошли? – зычно спросил кто-то.

Толпа дружно указала в сторону, противоположную той, куда скрылась ватага.

Погоня пошла по ложному следу.

…Тёмными переулками вёл скоморохов на окраину посада неизвестный.

Шли быстро, молча. Горожанин шагал впереди, носа не высовывал из воротника.

За рекой толпились мелкие избёнки, баньки, амбары.

В одну из банек, просторную, пахнущую мокрыми берёзовыми вениками, привёл скоморохов их неизвестный друг.

Запалили лучину.

– Ну-ка иди сюда, спаситель наш, – сказал Потихоня. – Каков ты?

Горожанин подошёл к лучине и все увидели… Ярёму.

– Нашёлся! – радостно закричал Петруха. – Я ж говорил – вернётся!

– Я добро помню, за добро добром плачу, – пробормотал Ярёма. – Это моего сродственника банька, тут вас никто не сыщет.

Сражение у посадской баньки

Песня да пляска – скомороший след.

(Из старой погудки)

Воевода кричал, ругался, забыл даже приласкать любимую бороду свою, и она стояла торчком, топорщилась, как веник.

Погоня вернулась ни с чем. Скоморохи словно сквозь снег провалились: кого ни спросишь – никто их не приметил, никто о них не слыхал. Будто и медведь, и великан Потихоня – тени бесплотные, невидимые.

В сенях воеводского дома лежали побитые слуги, – дубинка Потихони многих из них уложила надолго.

– Где Ярёмка? – время от времени орал воевода. – Подать его сюда!

Но Ярёмку найти никто не мог.

И когда воевода решил уже, что верный слуга его, видно, тоже угодил где-нибудь под скомороший кулак, доложили, что Ярёмка явился.

Он вошёл в горницу и поклонился так низко, что на блестящей лысине его заиграли огни лампад.

– Ну? – грозно спросил воевода.

– Не изволь гневаться, батюшка, – сказал Ярёмка.

– Ведомо мне, – всё так же грозно продолжал воевода, – что тебя со скоморохами видели нынче. Не играй с огнём, холоп!

– Батюшка боярин, – усмехнулся Ярёмка, – скоморохов я спрятал. Они в баньке сидят, хоронятся, меня дожидаются..

– Дело! – оживился воевода и пригладил бороду. – Ай молодец, Ярёмка! Всех перехитрил!

– Зачем на улице побоище учинять, при всём честном народе? – продолжал Ярёмка. – Баньку со всех сторон обложим верными людьми да и перебьём воров по одному.

– А про деньги узнал что?

Ярёмка поник, даже лысина потускнела.

– При них должны быть. Обыщем – отыщем.

– Дело! – Воевода встал, пощупал голову: всё ещё гудит от удара блюдом. – Ну, с богом. Ужо сочтусь я с этими ворами!

На этот раз воевода готовил своих людей так, будто ему предстояло сражение с вражеским полчищем.

Стрельцы были созваны со всего города, вытащены из домов, из кружал, где они ели блины и пили вино.

Приказчики согнали на воеводский двор мужиков и горожан, что потрезвее. Вооружили их кольями, дубьём, рогатинами.

Один отряд двинулся за реку, в обход, чтобы перекрыть скоморошьей ватаге пути к отступлению.

Другой отряд, под началом самого воеводы, пошёл к баньке напрямик. Ярёмка бежал рядом с конём, на котором восседал воевода, – путь показывал.

Псари вели собак – чтобы затравить скоморохов, если будут удирать.

Ярёмка так тихо провёл отряд к баньке, что даже собаки во дворах не тявкнули.

– Вот здесь, – сказал он, показав на небольшую избёнку без окон, стоящую на отлёте.

Вместе с воеводой Ярёмка обежал вокруг баньки, – ни один след не выходил из неё.

– Все тут сидят! – радостно прошептал Ярёмка. – Никто носа наружу не высунул. Сюда, гляньте, следов сколько ведёт, а назад ни одного!

Воевода приказал окружить баньку, но дела не начинать – ждать второго отряда.

Когда он подошёл, то приказано было готовить крючья, чтобы баньку растащить по бревну.

– Как только видно станет воров, – приказал воевода, – стреляйте. Всё одно, как они мне попадутся – живыми или мёртвыми. С мёртвыми разговор сподручнее.

Мужики с кольями и рогатинами плотным кольцом окружили баньку. Крючники зацепили крючья за жерди крыши и ждали приказа, чтобы дёрнуть разом.

Дула ружей направлены были на баньку.

– Собак готовить! – приказал воевода псарям. – Рукой махну – тогда спускай!

– Где уж тут медведю, – хихикал угодливо Ярёмка, – воробью сквозь заслон не пролететь.

Несмотря на поздний час, толпы гуляющих прослышали о странных делах, творящихся на посаде, и позади кольца воеводских людей темнело уже на снегу кольцо любопытных.

– Ну, с богом! – махнул саблей воевода.

Ярёмка, стоявший возле стремени воеводского, истово перекрестился.

Крючники рванули изо всех сил, и крыша слетела, словно её сдуло бурей.

Облако пыли и соломенной трухи взлетело ввысь.

– Улю-лю-лю! – заорали стрельцы.

Крючники перехватили крючья, уцепили их за верхний венец брёвен открывшегося сруба, снова рванули.

Одна стена рухнула сразу, другая сперва покосилась, потом медленно, словно нехотя, упала.

– Ату, ату их!.. – вновь заорали стрельцы.

С той стороны, где стены ещё стояли, крючники дёрнули вдругорядь, и брёвна поползли в разные стороны.

Развалившаяся банька лежала на снегу.

Она была пуста.

У Ярёмки от ужаса глаза на лоб полезли, шапка наземь слетела.

– Не иначе, дело бесовское!

Воевода в ярости заскрипел зубами и наотмашь ударил саблей по Ярёмкиной плешивой голове.

Верный холоп замертво упал в снег.

Псари приняли взмах воеводский за знак и спустили собак. Те бросились к развалинам баньки, завертелись беспомощно, заскулили.

– Ищи!.. Ищи!.. – кричали псари.

Но скоморохов и след простыл.

Один

…По́лно тебе, скоморошек,

Во гусельки играть, во яровчаты.

(Из старой песни)

Пять дней уходила ватага тайными тропами лесными от воеводы.

Днём поднимался ветер, метелило. Ночью морозы прохватывали до костей.

Даже брат Михайло притомился – кособочил, сбил лапу, вздыхал, как человек. А люди словно не чувствовали усталости, спешили как можно скорее подальше оказаться от края Полонского.

В бесследной пропаже скоморохов из баньки ничего чудесного не было. Помогли весёлым людям их друзья безвестные. Проследили за Ярёмкой, предупредили ватагу.

Потихоня удумал такую штуку: выйти из баньки-западни, шагая задом наперёд, ставя ногу точно в старый след. Так заяц в лесу делает, когда хочет следы запутать: словно один раз прошёл, попробуй-ка разберись.

Ловким скоморохам это было сделать нетрудно, но братец Михайло никак не мог понять, чего от него хотят. Так бы и провозились с ним до прихода воеводы, если бы Потихоня не взвалил медведя себе на плечи да не нёс его до самой разъезжей дороги.

Кто-то – даже неизвестно, как того человека кличут, – подогнал сани, скоморохов накрыли поскониной и вывезли их подальше от городских застав.

Хоть бодрился Потихоня и повторял любимое своё присловье: «В лесу каждый сугроб ночевать пустит», но зима – не лето, в лесу без укрытия не переночуешь, под кустом не отдохнёшь. Да и следы на снегу издали видно. Пришлось ватаге почти без отдыха шагать.

Ночевали то в каком-то ските лесном, то в займище заброшенном, то в пещере-берлоге.

– Вот тебе и масленица, – скулил Фролка. – Прошла мимо, как тучка небесная… Охо-хо…

– Не всё коту масленица, – ворчал Рыжий, – пришёл и великий пост.

– Ничего, мой братва, – бодро басил Грек, – беда ходит не средь леса, но средь людей.

Наконец дошли скоморохи до скрещения больших дорог.

Одна дорога к монастырю ведёт – по ней богомольцы с утра до вечерней зари снег ногами утаптывают.

Другая дорога к городу Черепцу – по ней обозы идут, сани едут.

– Тут воеводе наших денег уже не достать, – обрадовался Фролка. – Здесь мы от него за тридевять земель… Почитай, вёрст сто от Полонска будет.

Но Потихоня, Рыжий и Грек не разделяли Фролкиной уверенности.

– Руки у воевод долгие, – молвил Потихоня. – Тем паче, что Ярёмка-нищий прознал, видно, про деньги выкупные. Мне ночью мало спалось, да много думалось. Воевода ведь тоже хитрить умеет. Гонцов разошлёт по соседним воеводствам, чтобы нас перехватили, – и весь сказ. За деньгами-то любой боярин на край света пойдёт.

– Не велика воеводская хитрость, – сказал Рыжий, поглаживая голову своего косолапого брата, – а беда от неё может большая быть.

– И дальше опять лесами нужно идти! – предложил Фомка.

– Не гоже, – покачал головою Потихоня. – Да и сил не хватит, – отогреться, отоспаться, наесться досыта нужно. Вон, гляньте, зверь и тот заплоховал.

– Приметные мы есть люди, – прогремел Грек. – Нас поймать не так очень трудно. Нужно думать, крепко думать и как быть дальше.

– На юг надо подаваться, на Украину, – сказал Фролка. – А летом к Безобразову в Колядец спокойно доберёмся.

– Опять же не гоже, – молвил Потихоня. – Времени много потеряем. Выкуп принесём – ан выкупать-то уже и некого.

Скоморохи призадумались.

– Ну, что закручинились? – после долгого молчания проговорил Потихоня.

– Не стыдно и помолчать, как нечего сказать! – ответил Фомка.

– Можно так сделать, – сказал Рыжий. – Одного из нас, кто понеприметней, к Безобразову послать. А нам всем в иную сторону идти. Пусть воевода нас в других краях ловит.

– Это гоже, – пробасил Потихоня. – Как ты, Грек, скажешь?

Тощий Грек одобрительно кивнул головой:

– У наш Рыжий голова царский. Но кто выкуп боярину несёт?

– Петрушка, – уверенно произнёс Потихоня. – Он за парнишку малолетнего сойдёт. Кто к нему в дороге привяжется? Мы-то все приметны – что Грек, что Рыжий, что я… Фролка с Фомкой в ватаге нужны – без гусляра и гудошника нам худо будет.

– Да и не может Фролка с Фомкой того, что Петька умеет, – прогрохотал Грек. – Канат ходить, фокус делать, жонглёр быть, акробат, соловей петь… Петька – хорошо!

– Петрушка молод годами, да стар бедами! – сказал Фомка.

Ватага порешила: послать Петруху в дальние края, к боярину Безобразову с выкупом.

Товарищи посоветовали ему идти не в скоморошьем обличье, а простым мальцом одеться. Разве кто догадается, куда и зачем направляется бедный парнишка? Кто сможет подумать, что у мальчонки деньги есть?

– А если боярин выкуп возьмёт, а скоморохов не отпустит? – спросил Петруха.

– Так боярину же худо и будет, – усмехнулся Рыжии. – Дурная слава про него пойдёт. Уж никто ему никогда никакого выкупа не принесёт. Да и зачем ему скоморохи в яме? Деньги в мошне нужней… А то, случаем, такая ватага подберётся, что и красного петуха ему в дом подпустит. Он про это не хуже нашего знает.

– Если уж ты до самого боярина доберёшься – дело сделано, – подтвердил Потихоня. – Только ему самому в руки передашь выкуп, уразумел?

– Уразумел, – вздохнул Петруха.

Очень не хотелось мальцу уходить от товарищей, одному бродить по дорогам и городам. Не так-то уж весело, когда рядом нет друзей. Недаром на Руси говорят: друга иметь – не убыток.

Потихоня ножом ловко поддел бок своей дубинки, не заметная для глаза затычка выпала, обнаружилось хитро устроенное дупло. В дупле, как яичко в гнезде, лежал холщовый мешочек.

Грек взял мешочек из рук атамана, высыпал его содержимое в свою широкополую шляпу.

Золотые монеты тускло заискрились в лучах солнца.

Скоморохи сгрудились над шляпой. Потихоня начал пересчитывать золото.

– Сорок монет и две половинки!

– Верно! – сказал Фомка. – А одна из этих половинок когда-то моей была.

И он вздохнул мечтательно.

Скоморохи примолкли, задумались. Сколько в этих сорока монетах и двух половинках труда и горя, дорог и бед!

Сколько раз нужно спеть и сплясать, с медведем побороться и на руках походить, чтобы не то что половинку или осьмушку, а грош медный заработать!

Сколько нужно вынести унижений и побоев, сколько опасностей преодолеть, сколько времени потратить, чтобы заработать себе на пропитание ломаный грош!

Сорок золотых монет и две половинки! Да на такие деньги любой из скоморохов мог спокойно прожить до старости, прожить в тепле, в сытости, в довольстве…

Но если товарищ в беде – о себе не думай.

Если товарища нужно выручать – отдай последнее.

Если товарищу плохо – тебе не может быть покоя.

– Положи, Петька, деньга в мой пояс, – сказал Грек, – так будет легчее их прятать…

Тощий фокусник снял с себя пояс, и Петруха одну за одной опустил в него монеты.

Пояс потолстел, как уж, наглотавшийся лягушек. Его пришлось заматывать вокруг Петрухи в два раза, – несмотря на свою худобу, Грек оказался вдвое шире маленького скомороха.

Всё, что могло выдать в Петрухе скомороха, у него отобрали.

Растолковали дорогу, надавали советов.

– В монастыре поживи недельку-другую, отдохни, – сказал Рыжий. – А мы погоню уведём подале. Опять же из монастыря обозы идут – авось оказию сыщешь, подвезут тебя.

– А ежели Петрухе надобность будет представить что-нибудь? – спросил Фролка. – Может, гудок мой ему дать?

– У него инструмент получше имеется – душа скоморошья, – сказал Потихоня. – Ну, время, Петруша…

Потихоня одной рукой сграбастал Петруху, поднял его, трижды поцеловал.

Грек отвернулся, почесал глаз.

Рыжий толкнул брата Михайлу, – товарищ уходит, иди, косолапый, прощайся.

Фомка лады на гудке перебрал – словно капли упали с крыши.

Фролка носом шмыгнул. Кто любит прощание с другом?

– Иди, сынок, и никого не бойся! – Потихоня поставил Петруху на землю, легонько подтолкнул его к дороге. – Свидимся – порадуемся! А печалиться нам не положено.

Петруха постоял немного на обочине, а когда показалась вдали кучка богомольцев, зашагал к монастырю.

На повороте дороги Петруха обернулся. Ватаги уже не было. Только еловая ветка качалась, стряхивая с себя снег, – видно, задел её Потихоня, когда вскидывал дубинку на плечо.

Где-то впереди гулко, словно большой филин, ухал монастырский колокол.