Текст книги "Нарбоннский вепрь"

Автор книги: Борис Толчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Часть первая. МИР

Глава первая,
в которой читатель убеждается, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

В осенний день 12 октября Сто сорок восьмого Года Химеры Темисия, блистательная столица Аморийской империи, пребывала в радостном возбуждении: намечалось зрелище красочное и красноречивое, тем более уместное после завершения трехмесячного траура, объявленного властями по случаю безвременной кончины императрицы Авроры Максимины, любимой супруги ныне царствующего императора-августа Виктора V Фортуната.

Впрочем, запланированное на этот день событие могло показаться, на первый взгляд, скучным и рутинным. Обычай принимать в Палатиуме, как иногда называют Большой Императорский дворец, клятвы верности вассалов-федератов аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семьсот с лишним лет, что возвышается он над Темисией, тут побывали десятки, если не сотни, вождей, архонтов, князей, набобов, негусов, царей, королей, султанов; были даже падишахи, а однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии преклонил сам ханьский император – его, конечно же, принимали не в качестве императора, ибо, как любят говорить аморийцы, "воистину, один Творец во Вселенной – одно Солнце на небе – один Эфир над землей – один Император на земле".

Так что нелегко удивить темисиан явлением очередного имперского вассала-федерата!

Однако нынче случай особый. Ждали Круна, герцога нарбоннских галлов, с детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а то и больше. В последние годы – с прозванием "Свирепый", ибо давно уж не было у Империи столь жестокого, беспощадного и удачливого врага. В то время как вся остальная Галлия, да что Галлия – почти вся Европа! – давно уж успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой юго-западный удел со столицей в древней Нарбонне упорно бунтовал против "естественной власти" Божественного Престола. Немало прославленных имперских легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии, и еще больше галлов, подданных и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в аморийском рабстве…

И вот наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию, которую сами жители северного континента называли Миклагардом – "Великим Городом. Это был первый визит могучего вождя в столицу ненавистной всем свободолюбивым людям Аморийской империи, – империи, которая вот уже полтора десятка столетий пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю всему Обитаемому Миру; империи, подданные которой относились ко всем остальным народам планеты с врожденным и вызывающим презрением; империи, которая полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами своими, – только потому, что над нею единственной, подобная чудодейственной лампе, вечно сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната могущественными аватарами.

Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом, густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Он был уже в летах; дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу – двадцать два года. Галлия – не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун знал, что закат его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара, сопротивлялся он стараниям амореев прибрать к рукам нарбоннских галлов: сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и торговые караваны, вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие – на самом деле злокозненные подсылы имперского правительства.

Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его силах, ибо верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за другим, складываясь в десятилетия; народ бедствовал, уходили к Донару верные друзья, да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было проследить по боевым шрамам от мечей амореев и их наймитов, федератов. Годы текли, силы таяли – а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда амореи берут свои рати, откуда выползают все новые и новые "негоцианты" и "миссионеры", откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные "блага цивилизации".

И вот настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что рано или поздно, не при нем, так при сыне, Империя поставит на колени его народ. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку галлы – гордый народ, амореи не станут держать их прислугой, нет, жители гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые, рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы… А там, среди гор и лесов, больше не будет свободного народа – там появятся колонии амореев, туда приедет императорский экзарх, туда нахлынут имперские поселенцы, акриты, – та земля больше не будет Нарбоннией.

Вот почему он решил придти первым. Сейчас была передышка: амореи как раз усмиряли очередное восстание федеративных племен на юго-востоке, в Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а как бы неплохо всем им – галлам, иберам, тевтонам, аравянам, персам, тропикам, маурам, пигмеям, даже далеким амазонкам и лестригонам – сговориться меж собой и сообща напасть на аморийского паука! То были, знал он, пустые надежды: если что и умеют лучше всего коварные амореи, так это стравливать племена друг с другом. Как галлу сговориться с лестригоном, если он, галл, знает – разумеется, со слов аморейских миссионеров, – что лестригоны едят людей?! И как лестригону договориться с галлом, если он точно знает, что галл годиться только в пищу?! А даже если б узнали галлы и лестригоны друг о друге правду – как сговориться, когда друг до друга тысячи герм, и неприступной бездной тянется меж ними Империя амореев?..

А значит, не было иного выхода, кроме как покориться. Пополнить собою длинный ряд архонтов, преклонивших колени перед Божественным Престолом в Темисии. Только так можно спасти то, что еще осталось. Воистину, нынче удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену…

Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое – легче было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с изумленными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжелые и угрюмые взгляды из-под бровей, наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы – все, для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и авторитета его хватило, чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял свое решение единолично и не собирался его менять. Они это тоже увидели. Еще немного времени прошло, и у него появились сторонники.

Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В сущности, так ведь оно и было: он одерживал горькую победу над собой прежним…

Он привез в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и многих других, кто много значил при нем и для него. Он привез их в Темисию затем, чтобы они своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по его приказу, а по воле своей склонились пред необоримой силой. Он привез их затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда вернутся они на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская ипостась Хаоса, с каковой, не щадя живота, надлежит биться каждому честному неофиту священного Учения Аватаров…

Это тоже было платой родине за ее спасение.

Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной. Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы за свободу своего народа. В грезах уже водил он рыцарей в великий бой, уже палил он колонии и корабли амореев, уже вешал на деревьях, как презренных шакалов, предателей-федератов… И вдруг – такой поворот! Оказывается, не бить надо коварных амореев, а преклоняться перед их величием. Не вешать федератов, а дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются амореи, нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца Земель, изгнать из головы и из сердца…

Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу всюду следовать за отцом, как то и подобает хорошему сыну.

Великая столица Богохранимой Империи встретила их широкими рукотворными проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленных площадей, дворцов, терм и стадионов. Они казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей, и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно проживали, страшно помыслить, – пять миллионов! – и эти пять миллионов существовали в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из одного дома какого-нибудь князя хватило бы, если ее продать, на пропитание всем западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!

Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы столичной нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так уж и много, – но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию с Внутренним морем, – а на берегах Эридана стояли лишь прекрасные дворцы и виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и северные варвары, конечно же, были потрясены им – все, включая самого Круна… Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своем убеждении, а его сын – в своем.

***

148-й Год Химеры (1785) [2]2
  Здесь и далее в скобках указывается год с начала Новой Эры, т. е. с Пришествия Аватаров.


[Закрыть],

12 октября, Темисия, Большой Императорский дворец

– Отец, я не верю, что ты способен сделать это!

Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить шепотом, чуть наклонившись к уху отца, – однако эти слова, как показалось ему, прозвучали слишком громко, равно крик, крик невыразимой боли и отчаяния… В то же мгновение Варг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. По давней гордой привычке вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого министра Аморийской империи, искоса разглядывала нарбоннского наследника; при этом белое лицо ее, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в огромных черных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел выражение торжества, самоуверенности и насмешки.

Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость, та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром-Всевоителем, – Варг поспешно опустил глаза. Он был хорошим сыном своего великого отца, он инстинктивно понимал, когда и где и какой схватке время и место. "Она ликует, – невольно подумалось ему, – ей мнится, что она победила нас!".

Ему даже в голову не пришло, что София Юстина ликует просто потому, что сегодня у нее день рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.

Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для ликования – по-настоящему они радуются лишь тогда, когда зрят унижения своих врагов.

Как в эти мгновения.

Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей насмешливое выражение.

Ну конечно! Как же мог он, сын, усомниться в отце?! Не для того Крун Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона императора амореев. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном и величественном чертоге, который амореи бесстыдно нарекли Залом Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов, кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте закабаленных народов! Да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет все, что думает о "Божественном Величестве" и подданных императора! А сила в голосе герцога такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!

Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений, выраставших вокруг него.

А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму. Тускнели пирамидки, сталактитами свисавшие с далекого потолка и заливавшие чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на стенах; фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьем; то здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в сотворении которой аморийские мастера достигли высшего совершенства, придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось, будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают, улыбаются…

Депутация галлов располагалась в самом центре прямоугольного чертога. Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вел длинный путь через галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во дворце галлов сопровождал почетный эскорт палатинов, личной гвардии императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.

Собственно, так оно и было задумано.

Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет аморийского общества уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, оказалось ошибочным: конечно же, ждали не их, не варваров, – ждали явления главного действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский почитаться никак не мог.

Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного Величия предстояло пребывать в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались очертания какого-то возвышения, возникало свечение. Оно разгоралось из-за пелены тумана, сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в стороны, точно неся с собой светящиеся частицы некоего газа.

Истинно, сам воздух менялся; тренированное обоняние Варга учуяло перемену прежде и точнее, чем это удалось сделать присутствующим аморийцам. Воздух свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха гор и девственных лесов; в нем витали незнакомые ароматы, от них мысли обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах – и тому, что с неизбежностью восхода солнца ниспоследует вскоре…

"Проклятые амореи задумали одурманить нас", – пробежала мысль в голове Варга. Он огляделся – и увидел светлые, умиротворенные лица; такие лица бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, – и так он понял, что таинственный газ, неизвестно как проникающий в Зал, действует не только на гостей, но и на самих хозяев.

Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.

Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим ароматам; музыка, словно сказочная птица, плавно парила над высоким собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как кое-кто из приглашенных аморийцев слегка раскачивается в такт пленительным трелям; сам он лишь силой собственной воли подавлял нервную дрожь.

Он посмотрел влево, на отца. Герцог Крун в это мгновение казался скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу и гордости за его стойкость, отвагу, ум и изобретательность. Затем эти чувства сменились ощущением стыда и обиды – в момент, когда взгляд Варга упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом, на глазах ее выступали слезы счастья, и она, не то стесняясь, не то просто от избытка чувств, все время старалась найти своей бледной рукой могучую длань отца.

Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной; именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный амореями театр. "Донар-Владыка, не оставляй отца и меня", – взмолился Варг.

И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых стойких. А вслед за звуком разнесся голос.

Голос этот был более чем загадочным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий – словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя – и затихал, как эхо в горах. Неживой голос торжественно возгласил:

– Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец Народов и Господин Имен, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности и Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис и Великий Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый, лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император Его Божественное Величество Виктор Пятый Фортунат, Август Аморийцев!

Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего потомка Величайшего Основателя, впереди, на возвышении, в клубах тумана возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на свободном пространстве в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая пламенные отсветы на лица присутствующих – и вдруг, в одно единственное мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны, точно отринутая неким внутренним взрывом.

Принц Варг, знакомый, увы, с действием аморийских разрывных бомб, инстинктивно отпрянул. Но отброшенный "взрывом" свет лишь на мгновение ослепил его, – а когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя, на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не смог уже отвести от него взор.

Оно и впрямь завораживало ничуть не меньше, чем все запахи, мелодии и голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни самоцветов не было на нем – одеяние его составлял широкий и длинный, до пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с рукавами и воротом. Укутавший все тело властелина плащ отливал голубизной – но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира. Удивительным образом фигура в плаще источала сияние, она блистала, то тут, то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был вовсе, а, впрямь, сапфир.

Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору, считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона; она была сотворена из настоящего сапфира.

В правой руке август держал главный и, пожалуй, единственный символ своей священной власти – так называемый империапант, или "Скипетр Фортуната". Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров, парой золотых крыльев, прикрепленных к шару, и венчающей его стилизованной буквой "Ф", Знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из "колонны" – I – и изображения змеи, переплетающейся в "восьмерку" и кусающей собственный хвост.

Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет лазоревый огонь…

Варг разглядел все это в единый миг, и священным трепетом наполнилась его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной Империи, ее гнета, унижений, несправедливостей. Но теперь, зря императора в каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы, могущества, величия, которые источала сапфировая фигура на хрустальном троне. Мысли метались в его мозгу, в эти мгновения Варг чувствовал себя жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг очутившимся на сияющих небесах, перед престолом вселенского владыки… Он неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстает хотя бы в малой степени равным величием земному божеству аморийцев…

Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы. Затем он увидел, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется еще ниже – и в конце концов достает головой мраморный пол чертога.

Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более чем сказка. Красивая – и страшная!

Голос, уже другой, прозвучал под сводами Зала:

– Приблизься ко мне, сын мой.

Это говорил Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий честный аватарианин суть сын земного бога, а всякая честная аватарианка суть его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.

В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся навстречу хрустальному трону.

Волна ужаса при виде этого затопила сердце Варга. "Хотя бы и сказка, – точно стонала его душа, – но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!!!".

Навряд ли, конечно, он излил свои чувства словами в эти драматичные мгновения: впечатления парализовали его речь. Возможно, он что-то прохрипел, либо даже попытался удержать отца силой – а силы тела и духа, как вы, читатель, поняли уже, у молодого Варга было никак не меньше, чем у его отца.

Возможно…

На мгновение герцог Крун обернулся к нему и, встретив полубезумный взгляд сына, глухо проронил:

– Так надо, сын. Так надо.

Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подернутых мутью страданий, в толстых "галльских" губах, ныне сжатых в едва заметную полоску, наконец, в испарине, выступившей на широком отцовском лбу… И Варг наконец понял все. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо амореям. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.

– Так надо, – шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.

Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а нынче такую жалкую, фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернется.

Не вернется никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда потерял.

Оглушенный этой внезапной потерей, он мало что видел больше. А тем временем Крун дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаза на живое божество, – между прочим отметим, что терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая варвара подходящим к случаю особенностям аморийского протокола, – герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил ее на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.

– Зачем ко мне пришел ты, сын мой? – спросил Виктор V.

Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:

– Пришел, дабы молить тебя, Божественный, о покровительстве.

– Достоин ли ты его, сын мой?

– О том ведают боги.

– Ты веруешь в богов, сын мой?

– Да, Божественный, – ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному аколиту Священного Содружества.

– Хорошо, – произнес август, выслушав, наверное, в тридцатый или тридцать первый раз подобную речь. – Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести Клятву Верности?

– Готов, Божественный, – молвил Крун, и тут голос его, до этой поры сильный и спокойный, дрогнул; однако уже миг спустя герцог сумел восстановить его: – Я готов сделать это, Божественный.

Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признают искренность повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки… Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: "Он готов – и он сделает это. Все идет по плану".

– Говори, сын мой, – приказал август.

Когда только родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.

– Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и великих аватаров, клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный ее федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, – сказал Крун.

"Молодец. Sic et simpliciter! [3]3
  «Так, и именно так!» (лат.)


[Закрыть]", – подумала София Юстина и, испытывая понятную гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.

В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, ее дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:

– Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est! [4]4
  «Рукоплещите, друзья, комедия окончена: свершилось!» (лат.)


[Закрыть]

– Vade retro, Satanas! [5]5
  «Отойди от меня, Сатана!» (лат.)


[Закрыть], – в тон ему ответила София.

Князь Корнелий усмехнулся уголками тонких губ и со словами: "O sancta simplicitas!" [6]6
  «О, святая простота!» (лат.)


[Закрыть]исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намеки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. «В конце концов, – еще подумала она, – дядя всего лишь мелкий завистник!».

Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простер его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква "Ф", эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога – и на глазах у всех присутствующих растворилось в нем!

– Ты посвящен, сын мой, – звучным голосом изрек август Виктор V. – Боги приняли твою Клятву Верности.

Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу и его посланцам, избравшим Народ Фортуната среди прочих племен Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры… Заканчивался гимн словами: "Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!", ставшими государственным девизом Аморийской империи.

Присутствующие слушали гимн стоя; следуя протоколу, поднялись и галлы – только герцог Крун по-прежнему стоял на коленях у трона Божественного императора. Когда же стихла музыка и умолкли песнопения, Виктор V сказал:

– Императорским эдиктом ты, сын мой, утверждаешься в качестве архонта, герцога нарбоннских галлов, и с сего дня обретаешь все права, причитающиеся архонту, в том числе право самостоятельного, в пределах нашего закона, управления вверенной тебе провинцией и право именоваться "Его Светлостью" с написанием указанного обращения прежде твоего титула и имени.

Слова августа означали, что отныне герцог Нарбоннский становился в аморийской иерархии вровень с наместниками имперских провинций и такими важными вассалами Империи, как тевтонский король или великий негус Батуту, то есть выше императорских экзархов и удельных князей, но ниже членов Дома Фортунатов и Высокой Консистории…

Виктор V продолжал:

– А теперь, сын мой, встань с колен и прими от нас знаки твоей власти как нашего федерата.

– Повинуюсь, Божественный, – ответил Крун.

Не поднимаясь с колен, он спустился к подножию тронной лестницы, затем наконец встал. В этот момент к нему приблизился князь и сенатор Тит Юстин, первый министр Империи, носящий высший цивильный чин консула. Главу правительства сопровождали трое слуг, каждый из них удерживал на вытянутых руках по золотому подносу. Первый министр поклонился августу, но не так, как Крун, а всего лишь приложив правую руку к груди и склонив голову. Подойдя к Круну, Тит Юстин приветствовал его легким кивком головы – Круну пришлось поклониться основательнее – и объявил:

– Первым символом власти федерата с давних времен являются багряные сапоги. Наденьте же их, ваша светлость, дабы утвердить власть Божественного императора там, где будут ступать эти сапоги.