Текст книги "Нарбоннский вепрь"

Автор книги: Борис Толчинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ну что ты, мой бог, – со смехом молвила княгиня, – это волшебное тело не доставит ему ни секунды наслаждения – одну лишь пытку! А впрочем, ты сможешь сам все увидеть и услышать.

– Я?!

– Да. Посмотри сюда. Эта плитка снимается. Вот так. Видишь бассейн? Я буду там.

– Проклятие! И ты хочешь, чтобы я подглядывал?

– Это доставит мне наслаждение, Марс. Ради всех богов, сиди тихо! Если дядя узнает, что ты у меня… Ох, даже не хочу думать, что тогда случится!

Оставив недоумевающего ревнивца наедине с его противоречивыми мыслями, София Юстина вышла в другую дверь и направилась к бассейну. Там она вылила в воду содержимое обоих сосудов и улыбнулась в предвкушении своего триумфа. Слабый, но терпкий запах ароматической настойки из цветка букетной орхидеи поднялся над водой; она знала, что дядя, подобно пчелам, собирающим нектар, хмелеет от этого запаха и наверняка скажет нечто такое, о чем в обычной обстановке не сказал бы ни слова. Грациозно изогнувшись, – о, как приятно было сознавать, что страстный Марсий видит тебя в эту минуту! – она нырнула в горячую воду и испытала блаженство. Затем она вынырнула, расслабила мышцы, но навострила чувства и ум – и стала ждать.

Вот послышался звук открывающейся двери, и голос майордома возгласил:

– Его светлость князь Корнелий Марцеллин, сенатор Империи!

София мгновенно ушла под воду. Там у нее мелькнула честолюбивая мысль, что обращение "светлость" звучит получше обращения "сиятельство", а значит, нужно принудить отца уступить ей место Юстинов в Сенате, дающее право называться "светлостью". Потом она вспомнила, что двадцатисемилетняя красавица не лучшим образом будет смотреться в окружении завистливых сенаторов-геронтократов и вернулась к выводу, что "сиятельством" тоже быть неплохо, особенно в роли первого министра Аморийской империи, каковую роль она и получит по достижении тридцатилетнего возраста, если обыграет дядю в этой и последующих партиях.

Из-под воды она услышала гневные раскаты дядиного голоса и неуверенный писк своего майордома. Помедлив немного, она высунула голову из воды. Впечатление, произведенное ею на дядю, оказалось выше ее собственных ожиданий: похоже, он ожидал увидеть все, что угодно, только не это. Она рассмеялась и небрежным движением кисти руки отправила майордома. Взирая на дядю смеющимся победительным взглядом, она великодушно позволяла ему начать партию: в любом случае фигуры уже расставила она.

Тридцатидевятилетний князь Корнелий Марцеллин выглядел великолепно в калазирисе жемчужно-розового цвета, безукоризненно сидящем на его подтянутой сухощавой фигуре, и остроносых туфлях из мягкой кожи эмпуса. На груди калазирис пересекала широкая муаровая лента с закрепленным на ней символом сенаторского достоинства – большой звездой о двенадцати лучах. Поскольку князю Корнелию покровительствовал аватар Грифон, сенаторская звезда была гранена из розового топаза и оправлена в золото. Княжеская диадема, покоившаяся на его голове, также была украшена розовыми самоцветами и кораллами.

Короткая клиновидная бородка оказалась, как всегда, аккуратно подстриженной. Тонкие щегольские усики выглядели продолжением столь же тонких, но изящно искривленных, губ. София знала, что дяде приходится подкрашивать свою седеющие волосы, дабы придать им благородный вороной цвет. Главной достопримечательностью дядиного лица был нос, но не римский и не греческий, а похожий на клюв птицы ибис, такой же изогнутый дугой, закругленный, каким изображали нос своего ибисоголового бога Тота древние египтяне. Облик Корнелия Марцеллина удачно дополняли чуть раскосые узкие глаза сероватого отлива, в которых обычно присутствовало насмешливо-покровительственное выражение; наивен был всякий, кто надеялся по этим глазам прочитать владеющие их обладателем чувства – эти чувства следовало изучать по губам.

Пока мы рисовали для читателя беглый очерк наружности нашего демонического героя, князь Корнелий Марцеллин успел оправиться от неожиданности и сделать первый ход, который ждала от него княгиня София Юстина. Он всплеснул руками и воскликнул, с порицанием в голосе:

– Не могу поверить своим глазам! Моя дражайшая племянница принимает ванну в тот момент, когда…

Он запнулся, точно подыскивая необыкновенные слова, способные в полной мере отразить грандиозность творящихся в мире событий.

– Дражайший дядя, – с достоинством ответила София, – как вам известно, я принимаю ванну всякий день, дабы сохранить привлекательность моего тела, которым вы не устаете восхищаться.

Это было началом традиционного, однако неизменно эффективного дебюта; в подтверждении своих слов княгиня извлекла из-под воды точеную руку и сделала ею изящное поглаживающее движение по плечу.

Князь предпочел уклониться от известной дебютной схемы.

– Моя дорогая, я сильно опасаюсь, что ваше божественное личико не избежит крохотной морщинки, когда вы узнаете печальную новость, приведшую меня сюда в это раннее утро.

"Так и есть, – подумала София, – он еще немного помучит меня, а потом сообщит какую-нибудь гадость. Что же случилось? Умер император?! Нет, тогда бы дядя не стал елейничать. Умер отец? Тоже навряд ли: дядя не осмелился бы по такому поводу тревожить меня. Нет, никто не умер… Наверное, что-то нехорошее случилось с моими варварами, и он пришел позлорадствовать".

– Вы пугаете меня, дядюшка. Как можно говорить молодой женщине, что у нее будут морщины? На вашем месте я бы скрыла правду, дабы прежде времени не травмировать свою любимую племянницу.

"Если попросить его сокрыть правду, тогда он захочет сказать ее скорее", – подумала она.

Так и вышло.

– Увы, дражайшая племянница! Правда не станет ждать! Мне придется ее сказать, как это ни прискорбно. Прошу вас выйти из бассейна, ибо опасно слушать горестную весть в воде: вы рискуете захлебнуться!

"О, нет, это мы оставим для концовки!". Подумав так, София потупила взор и со смущением проговорила:

– Ах, дядя, как же вам не стыдно! Кроме этой воды, мне нечем прикрыть мою наготу!

"Ну и стервочка!", – мелькнуло в голове Марцеллина; он всегда восхищался утонченным кокетством племянницы и ее умением держать удар. "Погоди, стервочка, ты еще не догадываешься, что тебя ждет!".

Князь Корнелий потянулся к перламутровым застежкам, демонстрируя намерение ссудить племяннице свой калазирис.

– Дядюшка, не надо! Ваш калазирис так идет вам; я бы лучше одолжила у вас вашу звезду.

– Мою звезду?!

– Да, дядюшка. Она мне очень нравится.

– А разве у вас нет своей?

– Увы, дядюшка! Вы же знаете, мой отец считает, что я еще мала носить такую красивую звезду.

– Он ошибается, дорогая. Вам звезда сенатора будет в самый раз. Хотите, я попытаюсь переубедить вашего отца?

– Пожалуй, не стоит. Ибо если мой отец отдаст мне свою сенаторскую звезду, то в качестве ответной любезности я должна буду уговорить его уступить вам кресло первого министра – а я, признаюсь, не хочу, чтобы мой отец остался ни с чем! Прошу, милый дядюшка, не заставляйте меня выбирать между вами, ведь я от всего сердца люблю вас обоих.

"Браво! – подумалось князю Корнелию. – Она просто прелесть! Как жаль, что для первого министра есть лишь одно кресло, и это кресло ждет, когда в него сяду я".

– Дражайшая племянница, вы знаете, сколь скромны мои личные амбиции. Для меня нет большего счастья, чем служить вам и оберегать вас от превратностей судьбы. Вот почему я счел уместным принести горестную весть лично: ибо, как говорят, лучше услышать о неприятностях от друга, чем выуживать их из врага!

"Такой друг, как ты, опаснее всех моих врагов, вместе взятых, – подумала София. – Только тебе доставляет удовольствие мучить меня ожиданием самого страшного, ты, муж, преисполненный козней различных и мудрых советов [25]25
  Слова Елены Прекрасной об Одиссее.


[Закрыть]!".

– Вы мой самый преданный друг, дядюшка: благодаря вам я уже почти успокоилась. Теперь любую печальную новость я приму с надлежащим смирением.

– Вот как?! – его губы чуть вздрогнули. – Даже весть о дерзком бегстве злокозненных еретиков Ульпинов?!

Удар был нанесен коварно и жестоко. Из-под прищуренных век князь Корнелий внимательно наблюдал за реакцией Софии.

– Что вы сказали, дядя? – промолвила она в надежде выиграть время, дабы понять, зачем он шутит столь безжалостно и прямолинейно.

– Марк и Януарий Ульпины бежали нынче ночью.

– Дядюшка, мне кажется, нынче ночью вам приснился дурной сон, который вы поспешили объявить явью. Я нахожу вашу шутку неудачной.

– Вы теряете время, милая Софи, – с непритворной горечью изрекли уста сенатора. – Ульпины сбежали не во сне, а наяву.

– Не может быть!..

Ей вдруг стало холодно в горячей ванне. Эпопея Ульпинов в одно мгновение пронеслась в ее мозгу. Она вспомнила, скольких трудов имперскому правительству и Святой Курии стоило раскрыть тщательно законспирированный заговор еретиков-маркианцев; она вспомнила волнующий показательный процесс по делу Марка и Януария, завершившийся полным разгромом зловещей секты; она вспомнила собственную блестящую речь в столичном Конгресс-центре, из каковой речи всякий мог понять, кому принадлежит решающая заслуга в искоренении маркианской скверны; она вспомнила все это – и ей стало страшно. Безраздельная победа над еретиками-маркианцами была одним из самых внушительных ее козырей к предстоящим выборам первого министра; если теперь выяснится, что этот козырь выскользнул из ее рук, – не говоря уж о том, сколь опасны беглые ересиархи сами по себе! – с мечтой о Квиринале придется расстаться надолго, если не навсегда.

Она не могла не признать, что Корнелия Марцеллина привела к ней в это утро более чем веская причина. Он не стал бы так шутить.

– Они бежали, – с гневным трепетом произнес между тем сенатор, – и тем явили дерзкий вызов Небесным Аватарам, нашей Божественной власти и лично вам, моя бедная племянница!

"Вот еще не хватало, чтобы он тут начал меня жалеть", – подумала София. Она представила себе, как потешается дядя в душе над ее бедой, как упивается ее поражением и, следовательно, собственным торжеством, – и она едва сдержалась, чтобы не явить ему стыдные свидетельства овладевшего ею отчаяния.

– Как это случилось, дядя?

– Некто взломал цепи и выпустил еретиков на волю. Мои друзья случайно обнаружили это на рассвете.

"Как же, случайно!", – пронеслось в мозгу Софии. На ум тотчас пришла идея связать побег Ульпинов с интригами дяди против нее. "Если удастся доказать, что побег еретиков был устроен с целью навредить правительству и мне лично, можно будет задать вопрос: "Cui prodest?" [26]26
  «Кому выгодно?» (лат.)


[Закрыть]– и ненавязчиво намекнуть на дядю. Он, конечно, отопрется, однако репутация его будет подмочена. Никогда не станет первым министром человек, которым мог быть замешан в преступлении против богов: requiescat in pace [27]27
  «Мир праху его» (лат.)


[Закрыть]".

"Она размышляет, стоит ли топить меня, дабы выплыть самой, – думал, глядя на Софию, князь Корнелий. – Сейчас она придет к выводу, что захлебнется прежде, чем я утону".

"Дядя слишком умен и осторожен, чтобы играть в такие опасные игры, – думала княгиня. – Возможно, это ловушка. Дядя чист, либо уже успел измазать грязью других. Он не стал бы являться ко мне с таким сочувствующим видом, не будучи убежденным в своей абсолютной неуязвимости".

– Кто еще, кроме ваших друзей, дядя, знает о бегстве еретиков?

"Умница, – отметил сенатор. – Она сразу переходит к делу".

– Понятия не имею, дорогая. Кто угодно может увидеть оборванные цепи и поднять ложную тревогу.

Софии едва удалось скрыть изумление.

– Вы сказали: "ложную", дядя?

– Разумеется, милая Софи. Разве какой-нибудь случайный прохожий может быть уверен, как уверены мы с вами, что всевидящие боги позволили злокозненным еретикам бежать?!

Ответ сенатора прозвучал зловеще и двусмысленно, однако София уловила в нем главное – а главным были слова: "случайный прохожий". "Это становится интересным, – подумала она. – Неужели дядя собирается помочь мне избежать скандала?! Невероятно…".

– Вы совершенно правы, дядя. Аморийцы не поверят никому, кто возьмется утверждать, будто такие страшные преступники, как эти Ульпины, вольны бежать из-под присмотра самих Высоких Богов!

– Не поверят, при одном условии: если еретики будут скоро схвачены.

"Он прав, – отметила София. – Если Ульпинов поймают в течение дня, можно будет сделать вид, что никакого бегства не было".

– Я рада, что вы сообщили мне первой, дядя. Я тотчас подниму на ноги всех секретных агентов.

– И поступите опрометчиво, дражайшая племянница.

– Опрометчиво?!

– Не следует недооценивать ересиархов, милая Софи. С момента бегства прошло прилично времени. Бьюсь об заклад, Ульпины уже покинули космополис либо заползли в такую нору, в которую вашим агентам просто не придет в голову заглянуть…

"Он опять прав, – с досадой подумала княгиня. – Неужели он оказался настолько самонадеян, что все-таки связался с этим делом?! Может быть, "нора", которую он имеет в виду, – один из его дворцов?! Конечно, никто не осмелится подумать, будто сенатор Империи способен прятать у себя беглых еретиков. Нет, это глупо – хотя и объяснило бы, к чему он клонит: он надеется получить от меня нечто взамен Ульпинов".

– …Я нисколько не сомневаюсь, что в самое ближайшее время вам удастся разыскать еретиков, и они не уйдут от карающей длани богов, – продолжал между тем Корнелий Марцеллин. – Однако, – здесь сенатор позволил себе чуть заметно ухмыльнуться, – "ближайшее время" может растянуться на день, на два, на три… к чему гадать? И все это время вы будете нервничать, моя милая Софи, а я, как любящий дядя, буду нервничать вместе с вами. К чему нам такие сложности?!

– Уж не хотите ли вы, дядя, сказать, что знаете, где скрываются Ульпины?! – пряча под лукавой усмешкой охвативший ее трепет, спросила София.

Сенатор скрестил руки на груди и, желая, как видно, насладиться прелестью текущего момента, рассмеялся.

"Он меня провоцирует, – поняла она. – Разумеется, он Ульпинов не прячет. Чего же он добивается?! О, нет, неужели опять…".

– Вы само совершенство, прелесть моя, – сказал сенатор. – А вода в вашем бассейне настолько чиста и прозрачна, что я имею счастье лицезреть nitor splendens Pario marmore purius [28]28
  «Белизну, сверкающую чище Паросского мрамора» (лат.)


[Закрыть]. Простите, я отвлекся: ваши волнующие контуры заставили меня забыть о цели моего визита.

– Отнюдь! По-моему, вы уже добились, чего хотели, дядюшка: сперва горькая для меня весть, затем некие туманные намеки… Вы, я вижу, явились, дабы испортить мне настроение на целый день! – вспылила София, погружаясь в воду по самое горло; в действительности же она таким способом подталкивала дядю к откровенности; она знала, что аромат настойки орхидеи уже должен начать действовать.

"Погоди, дорогая, придет время, и у тебя с утра будет такое настроение, которое уже никто никогда не сможет больше испортить", – со злорадством подумал князь Корнелий. Вслух он воскликнул:

– Полноте, дражайшая племянница! Вы понимаете меня превратно. И вот вам доказательство моей сердечной любви к вам: я отвечаю утвердительно на ваш вопрос.

– Я не верю своим ушам, дядя: вам известно, где прячутся Ульпины?!!

– Именно так, милая Софи. Причем они до того убеждены в собственной безопасности, что вы свободно можете войти к ним, а они вас заметят лишь тогда, когда вы наденете на них оковы.

– Вы нечеловечески жестоки, дядя. Вам должно быть стыдно.

– Но за что, дорогая?! За то, что я спасаю вас от грандиозного скандала? О, если слушать все, что клевещут на меня мои враги, мне бы выгоднее было утопить вас, дабы возвыситься самому!

– Значит, вы не шутите?

– Клянусь водами Стикса, милая Софи, какие уж тут шутки!

– Уйдите прочь, дядя. Вы ранили мое сердце. Ах, сколь наивным ребенком я была до сей поры! Мне казалось, вы любите меня. Я не желаю вас больше видеть.

– А Ульпинов видеть желаете?

– Ульпинов?

– Их самых. Разве они вас уже не интересуют?

– Где я могу их увидеть?

– В моем дворце.

Последние удивительные слова Корнелия прозвучали настолько буднично, что София, забыв, где она находится, наполовину высунулась из воды. Восхищенный взгляд дяди и сладострастное выражение на его устах отрезвили ее. Она испугалась и собралась спрятаться обратно в бассейн, затем вспомнила, что пылкий Марсий Милиссин, по всей вероятности, наблюдает за ее поединком с дядей; по телу ее прокатилась жаркая волна возбуждения – и она, сделав вид, что по-прежнему не замечает своей наготы по причине охватившего ее изумления, не стала погружаться в воду.

Но князь Корнелий, конечно же, разгадал ее игру; он, разумеется, понятия не имел, что кто-то, а тем более его собственный шурин, подглядывает за ними; зато он видел мгновенно затвердевшие и увеличившиеся в размерах соски на сводящих с ума полушариях Софии. Впрочем, он еще был очень далек от того, чтобы сойти с ума.

– Вы сказали, дядя, Ульпины в вашем дворце? Я не ослышалась?!

– Ничуть, моя дражайшая. И я готов их выдать вам, как только вы сами того пожелаете.

"Дядя сегодня бесподобен, – подумала София. – Он мне крутит голову уже целый час, а я все не могу понять, какую игру он затеял. Что ж, придется сыграть отступление!". Она пронзила его насмешливым взглядом и небрежно бросила:

– Но прежде я добуду приказ о вашем аресте, дражайший дядюшка, за укрывательство особо опасных государственных преступников.

– Вы этого не сделаете, милейшая Софи, – от души рассмеялся князь Корнелий, – потому что я сенатор Империи, меня нельзя арестовать!

– Даже сенатора можно арестовать по обвинению в государственной измене, милейший дядюшка.

– Максимум, чему я изменил, дражайшая Софи, это обычаю не давать рабам патрисианские имена.

И вот тут София Юстина поняла все. Корнелий Марцеллин славился своей коллекцией, если можно так выразиться, экзотических представителей человеческого племени. По всему свету разъезжали его агенты и покупали, где только можно, всяких уродцев, гигантов, карликов, мутантов, разноцветных – в общем, таких, которые уже не были животными, но так и не стали полноценными людьми. Помимо содержания этого паноптикума, которым сенатор очень гордился, он имел обыкновение отыскивать двойников знаменитых личностей и даже иногда презентовал первых для театральных и цирковых представлений. Используя подобным образом двойников, князь Корнелий нередко приобретал весомую власть и над оригиналами. Однако София никогда не боялась увидеть среди рабынь дяди свое живое отражение: как известно читателю, дочь Тита Юстина полагала себя совершенно неповторимой личностью.

– Правильно ли я вас поняла, дядя: одного вашего раба зовут Марк, и он стар [29]29
  Латинское имя Марк означает «старый».


[Закрыть], тщедушен, похож на крысу…

– Совершенно верно, милая племянница, а другого раба я назвал Януарием, потому что приобрел его в январе месяце. Уж не знаю, зачем я их купил, наверное, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что эти никчемные рабы когда-нибудь да пригодятся…

Молодой княгине хотелось расцеловать своего зловещего дядю. Конечно, он был ее враг – но враг этот нынче предлагал спасение!

– Ваше чутье выше всяких похвал, мой самый любимый дядюшка, – лучезарно улыбаясь, молвила она.

А он, не отрывая глаз от ее совершенного тела, лишь по пояс пребывающего в воде, приложил обе руки к груди и изрек самым проникновенным тоном:

– Dukle laudari a laudato viro. [30]30
  «Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы» (лат.)


[Закрыть]

– Vir bonus et prudens, [31]31
  «Вы честный и разумный муж» (лат.)


[Закрыть]– в тон ему ответила София Юстина.

"Как приятно созерцать двух самых талантливых в этой стране негодяев, ненавидящих друг друга, но, тем не менее, совместно стряпающих мошенничество в деле, касающемся государственной ереси! – с удовольствием подумал князь Корнелий. – Страшная тайна свяжет нас, меня и ее, пока мы живы. О, как досадно, что одни лишь мы присутствуем на сцене и что театр пуст!".

Читатель помнит: один зритель все же есть – не в зале он, а подглядывает из-за кулис, где его оставила София.

– И что же, дядюшка, ваш январский подарок похож на сына ересиарха?

– Не совсем, моя милая Софи, лицо другое, равно как и старый раб не вполне смахивает на самого ересиарха.

– Ох, это так печально!

– Пусть такая мелочь не тревожит вас, дражайшая племянница. При поимке еретики наверняка окажут сопротивление, и стражам порядка придется применить силу…

"Он предлагает разукрасить собственных рабов так, чтобы их нельзя было отличить от избитых до полусмерти Ульпинов, – поняла София. – И все-таки это очень рискованно!".

– У меня есть идея получше, – заметила она. – Мой старый слуга мэтр Давид способен творить чудеса с человеческими лицами.

– Разумно, – кивнул сенатор. – Но вы, конечно, понимаете, что после этой демонстрации своего искусства мэтру Давиду придется исчезнуть навсегда.

– Он нас не выдаст, – быстро сказала София.

– Я бы на вашем месте не стал рисковать, дорогая. Кто знает, чего ждать от иудея. К тому же он всего лишь ваш раб.

– Уже нет. Я его отпустила…

– Тем более, – кивнул Корнелий. – Вам останется лишь чуть подтолкнуть его по направлению к богам. Ну же, Софи! К чему сомнения? Omnes una manet nox. [32]32
  «Всех ожидает одна и та же ночь» (лат.)


[Закрыть]

– А в ваших рабах вы уверены, дядя? Они не подведут?!

– Я пообещаю им свободу, – с сатанинской ухмылкой сказал сенатор, – и я думаю, они согласятся, так как известно, что я всегда держу слово.

– А я добавлю им немного денег, – подхватила княгиня, – чтобы они имели чем оплатить услуги Харона.

– Уж вы не поскупитесь, дражайшая племянница: денег должно хватить на всех.

– Кого еще вы имеете в виду?

– Всех, кому суждено сопровождать так называемых Ульпинов по дороге из Темисии в Пифон. Ведь мы же не хотим, чтобы наши друзья раньше времени поняли, что мы намерены принести их в жертву богам!

– Вы опять правы, дядя: это было бы слишком жестоко.

Корнелий Марцеллин и София Юстина с облегчением рассмеялись, скрепляя этим смехом свой удивительный союз – и, заодно, смертный приговор ни в чем не повинным людям, слишком ничтожным, чтобы их жизни имели собственный вес в глазах обоих потомков Великого Основателя. Внезапно княгиня оборвала смех и сказала:

– Дражайший дядя! Вы оказываете мне большую услугу, которую я принимаю по единственной причине: я не желаю доставлять вам огорчение своим отказом.

"Нет, она совершенно очаровательна в своей кокетливой невинности! – подумал Корнелий. – Она сидит здесь, демонстрируя мне свои обнаженные прелести, а еще более чудесные прелести пока скрывая – и зная, как страстно мечтаю я прикоснуться к тем и к другим, – и делает мне одолжение тем, что я ее спасаю! О, если бы она была иной, я перестал бы ее любить и уважать!".

– Вы само великодушие, милая Софи!

– Скажите, дядя, могу ли я что-нибудь для вас сделать?

"Умничка, ты не забываешь об оплате. И верно: за мою услугу тебе придется дорого заплатить! Право же, я даже не знаю, как начать…"

София заметила, как заалели уши сенатора.

– Не смущайтесь, дражайший дядюшка, говорите! Я вся во внимании!

– Мне ничего от вас не нужно, я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть, – выдавили его побелевшие уста.

"Сейчас я нанесу ответный удар, – с наслаждением подумала она, – и погляжу, удастся ли тебе отбить его, пафосской веры сын!".

– Я ничего не слышу, дядя, вы говорите так тихо! Прошу вас, подойдите ко мне. Или нет, стойте, не подходите, боюсь, вода и пена забрызгают ваш чудесный калазирис; я сама подойду к вам.

С этими словами она вынырнула из бассейна вся. Князь Корнелий побледнел: черными были только волосы на голове, все остальное тело оказалось белее самого нежного молока; даже лобок был тщательно выбрит, и сенатор едва сумел отвести от него потрясенный взор.

– Слишком хороша, чтобы испытывать смущение… – пробормотал он.

Она почти вплотную подошла к нему и заглянула в его глаза.

– Теперь я вас услышу, дядя, – с придыханием произнесла она. – Прошу вас, говорите!

– Вы хотите знать мое самое заветное желание? – перебарывая спазм в горле, прошептал Корнелий.

– Да, и обещаю его исполнить.

– О-о-о… – застонал сенатор. – Вы, воплощенная Афродита, родившаяся из пены этого бассейна, и я, первый человек, сумевший по достоинству оценить вас…

Тут София услышала негромкий стон в отдалении, который издали уста, более близкие ей, чем уста князя Корнелия, – и она поняла, что зашла в своей игре чуть дальше, чем позволяли чувства Марсия Милиссина. Она прошла через упоительное наслаждение, когда пикировалась с дядей, зная, что любовник видит ее, – но теперь наслаждение превратилось в страх, в подлинный ужас. "Если Марс ворвется сюда, мы погибнем, все трое", – пронеслось в ее мозгу, и она мгновенно приняла решение. Оттолкнув дядю, она с криком бросилась обратно в бассейн.

А он, увидав ужас, отразившийся на ее лице, и не зная истинной его причины, решил, что это его слова внушили Софии такой страх. Это изумило его; София не была наивной девочкой – будь он проклят, если она не знала, чем все закончится, с самого начала; с какой бы стати ей иначе приглашать его сюда, в зал бассейна?!

– Ох, дядя, простите меня, – выкрикнула она из воды. – Простите, ради Творца и всех великих аватаров! Я смутила вас. Вы, чистый, непорочный человек, благородный князь, явились, чтобы спасти меня, а я, растленная девчонка, расхаживала тут голой перед вами! О, дядя, мне так стыдно!

"Да она просто издевается надо мной! Забери меня Эреб! Ей – стыдно?! Ей, выставившей мне на обозрение свой выбритый лобок! Клянусь – чем бы мне поклясться? – а-а-а, дьявол, клянусь твоим хвостом, копытами и рогами, заставлю я ее о содеянном пожалеть!".

Похоже, огонь ярости, воспылавший меж глазных щелей сенатора, не на шутку испугал Софию. Она поняла, что сделала неверный ход, – и перешла в наступление:

– Вы тоже, дядя, хороши! Почему вы не остановили меня?

– Да потому, дражайшая София, – проскрежетал Корнелий, – что я безумно вас хочу, хочу с самого вашего детства, и будь я проклят, если вы этого не знаете, опять же, с самого вашего детства!

"Марсий, милый, ради Творца, молю, держи себя в руках! – пронеслось в мозгу Софии. – Какая же я дура, что позволила тебе смотреть нас и слушать!".

– Ступайте, дядя, прочь! – вскричала она. – Страшные вещи вы говорите! Это великий грех, думать об инцесте! Я же ваша племянница, дочь вашей родной сестры!

"К Эребу! А мне плевать, кого ты дочь! Я даже собственную дочь…", – едва не выкрикнул сенатор Марцеллин.

Однако он сдержался; проиграв в одном, он не имел права проигрывать повсюду. Скорее по инерции, чем в порыве гнева, он воскликнул:

– Может, то и грех! Но я столь сильно люблю вас, София, что готов упасть к вашим ногам, готов пресмыкаться пред вами, как презренный раб, готов, наконец, письменно оформить отказ от всех возможных притязаний на Квиринальский дворец – лишь бы на одно мгновение познать ласку вашего божественного тела!

Нет, никакие усилия тренированной воли не смогли сдержать искреннего изумления, отразившегося на лице Софии Юстины. Она и не подозревала, что дядя готов зайти столь далеко в своем безумном желании обладать ею.

В то же мгновение раздался крик и грохот, заставивший его замереть с выражением холодного ужаса на лице, а ее – всего лишь закрыть глаза от страха, потому что ужас она уже испытала. "Это конец, – решила она, – сейчас Марс ворвется и убьет его".

Однако ничего подобного не случилось: после крика и грохота явилась тишина, какая бывает на кладбище в ночь новолуния.

Когда она открыла глаза, Корнелия Марцеллина не оказалось в зале. София Юстина застонала от горечи и обиды. Партия, развивавшаяся так красиво на всем своем протяжении, неожиданно завершилась, вопреки всем правилам древней игры, позорным поражением обоих игроков.

Но нет! Партия продолжалась – сенатор Марцеллин, выйдя откуда-то из-за ее спины, в упор на нее глядя, спросил:

– Кто это был, София?

– Какой-нибудь мой раб, – пролепетала она, чтобы что-то ответить.

Он криво усмехнулся:

– Ваш раб! Воистину, ваш раб, более счастливый, чем я, сенатор!

– Молю вас, замолчите! – простонала она.

– А не замолчу?

"Так вас заставят замолчать", – ответил ему ее взгляд.

Корнелий Марцеллин помолчал минуту, размышляя над ситуацией, а затем сказал:

– Сдается мне, нам с вами ничего не угрожает, милая племянница: ваш раб не осмелится на нас напасть.

– О, вы его не знаете, дядя, – он осмелится напасть даже на дьявола, если почует, что дьявол угрожает мне.

– Но я-то вам не угрожал.

– Молю вас, замолчите.

– Я знаю ваших рабов, милая Софи. Среди них нет столь смелых, чтобы решили выступить против дьявола.

– Этот раб у меня недавно. Вы его не знаете.

– Зато я знаю вас! Позволите ли вы какому-то рабу, тем паче недавно приобретенному, подслушивать нас? Да ни за что!

– Вы невозможны, дядя. Любой на вашем месте давно б уже меня покинул.

– А я не уйду. Мне любопытно, кто же нас подслушивал. Клянусь Гадесом, Софи, это мое право – знать, кому еще, кроме вас, я имел глупость выболтать свои тайны!

– Ну хорошо, – устало вздохнув, проговорила княгиня, – я скажу. Вам нечего опасаться, дядя: это был мой муж.

– Ваш муж?! – сенатор сделал большие глаза и рассмеялся.

"Я делаю ошибки, одну за другой, – с отчаянием поняла София. – Он мне не верит! Но не могу же я ему сказать, кто там в самом деле!".

– Я верна своему мужу, как Лукреция была верна Тарквинию Коллатину, да будет вам известно, и сомневаться в моей верности ему вы не имеете права! – с достоинством истинной царицы воскликнула она.

– В вас от незабвенной Лукреции, моя дражайшая, лишь только то, что ваша мать, моя сестра, носит имя Лукреции, – со смехом отозвался Корнелий. – Еще скажите, что вы любите своего мужа Юния Лонгина с того самого дня, когда ваш отец Тит Юстин заставил вас выйти за него, потому что нуждался в содействии его отца в одном весьма и весьма щекотливом дельце – вы помните, в каком?

"О-о-о… – мысленно простонала София, ощущая себя загнанной в угол. – Он видит меня насквозь! Лучше я буду молчать, а для мести выберу другое время".

– Впрочем, дорогая, я не стану требовать с вас княжеской клятвы, потому что вы лжете.

– Да как вы смеете! Пойдите прочь, лукавый Мом!

– Хорошо, я уйду – и отправлюсь на виллу вашего мужа, где вы были вчера с принцессой Кримхильдой и откуда затем возвратились, совершив незаконный полет над озером Феб, где вас едва не изловили наши доблестные стражи порядка.

"Он все знает, все! Но откуда?!! То-то он часто поминает дьявола – он сам не человек, а дьявол, Аргус тысячеглазый!".

– Так мне уйти, дражайшая племянница?

– Делайте что хотите. И думайте что хотите. Мне уже все равно. Но знайте, – в голосе Софии Юстины зазвучал металл, – когда Афродиту загоняют в угол, она становится Гекатой!

"Ого-го-го! – подумал Корнелий Марцеллин. – Крепко же я ее прижал! Увы, больше она мне ничего не скажет. А хотелось бы знать, кто у нее там прячется. Ничего, когда-нибудь этот счастливчик сам себя выдаст – вот тогда я его уничтожу и займу его место. А до той поры придется потерпеть! Право же, Софи чересчур хороша, чтобы иметь ее всю и сразу!".