Текст книги "Опознать отказались"

Автор книги: Борис Мезенцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

НОЧЬЮ В МАГАЗИНЕ

В конце прошлого века бельгийское акционерное общество построило в Константиновке бутылочный, металлургический, стекольный и химический заводы. В непосредственной близости от них возвели барачного типа кирпичные и каменные строения – жилье для рабочих. Эти заводские поселения назывались колониями: Бутылочная, Стекольная, Химическая. Другие районы города именовались поселками: Дмитриевский, Николаевский и т. п. В Бутылочной колонии жили Анатолий Стемплевский и Николай Абрамов. До войны в центре колонии, недалеко от завода, в здании, стоявшем особняком, размещался большой магазин. Немцы превратили его сперва в конюшню, а затем в склад для хранения фуража, сбруи и строительного инвентаря. Окна его наглухо заколотили досками. Охраны не было.

Наблюдательный и вездесущий Николай как-то сообщил Анатолию, что со склада вывезли «всякую чепуху», помещение привели в порядок и даже офицер приезжал его осматривать. Командир приказал вести дальнейшее наблюдение.

Вскоре Николай вновь докладывал командиру:

– В склад завезли большие тюки и ящики, закатили несколько новых мотоциклов. Охраны днем нет, а на ночь выставляются часовые.

Стемплевский проинформировал группу о наблюдениях Николая, посоветовал провести «ревизию» в складе. Мы стали мечтать о пистолетах, о предстоящих боевых операциях. Но шли дни, а командир и Николай молчали.

Наконец поступила команда собраться. Квартира Анатолия постоянно содержалась в чистоте, но на этот раз в ней был наведен образцовый порядок: ведь должны прийти девушки.

Раздался условный стук. Разрумяненные морозом Женя Бурлай и Валя Соловьева внесли оживление и суету. Мы повскакивали с мест, зашумели. Сняв пальто, девушки погрели над плитой руки и сели за стол. Анатолий, повернувшись к Николаю, потребовал:

– Докладывай обстановку.

– Выяснить точно, что находится в складе, не удалось Во всяком случае, не продукты и не фураж, а вот оружие – возможно. В складе две двери и семь незастекленных окон: два по бокам, одно с тыльной стороны и четыре с фасада. Все они забиты досками. Охрана появляется как только стемнеет, сменяется каждые два часа Удобнее всего в склад попасть через боковое окно со стороны парка.

– Предлагаем такой план, – сказал командир. – Завтра вечером собираемся около бывшей оранжереи. Женя и Валя подойдут к магазину, заговорят с солдатами постараются отвести их как можно дальше в сторону клуба и задержать там минут на пятнадцать-двадцать. За девушками и немцами наблюдать Павлику. Я и Коля заберемся в склад, а политрук останется у окна. В случае опасности Павлик и Борис дают сигнал политруку, а он – нам.

Было понятно, что Анатолий и Николай продумали операцию до мельчайших деталей. После небольшой паузы Анатолий продолжил:

– Все надо проделать тихо, не оставив следов. Если же повезет и мы кое-что добудем, то, конечно, начнутся облавы, аресты. И в первую очередь в нашей колонии. Коле и мне придется на время уйти из дому. У кого мы сможем перебыть?

Все члены организации готовы были в любое время приютить товарищей. На всякий случай к этому мы заблаговременно подготовили и своих домашних – ведь придумать повод, чтобы кто-то перебыл несколько дней, не составляло труда: облавы, мобилизация на работу, угон в Германию. И нам неоднократно в силу тех или иных обстоятельств приходилось ночевать друг у друга.

– Ну хорошо, – Анатолий окинул нас повеселевшим взглядом. – Сейчас Коля покажет девушкам магазин и места встречи до операции и после. В случае изменения планов Павлик сообщит об этом девушкам, а Коля – политруку и Борису.

В полдень следующего дня я пришел к Николаю и застал его точившим что-то на каменном бруске в небольшом сарайчике. Улыбнувшись, он пригласил меня войти. Николай точил большой с заостренным концом нож, а рядом лежал топор «для отвода глаз». Потрогав пальцем лезвие, он сказал:

– Бриться можно.

– А ты уже бреешься? – И я глянул на едва пробивавшийся пушок на его верхней губе.

– Нет, но скоро придется, – засмеялся друг. Он спрятал нож и принесенные мною гранаты, закрыл на замок сарай. Анатолия и Павла мы встретили неподалеку от парка имени Якусевича, который тянулся вдоль Бутылочной колонии.

– Пошли побродим? – неожиданно предложил командир. Чуть опередив ребят, мы с Анатолием вскоре вышли на аллею. Он сообщил о последних радиопередачах из Москвы.

Вдруг что-то хлопнуло командира по спине, а меня обдало снегом. Мы быстро обернулись: Николай и Павел обстреливали нас снежками. Анатолий немедленно отреагировал и, прыгая из стороны в сторону, на ходу слепил снежок. Первым броском сбил с Павла шапку. Я тоже включился в эту баталию. Откуда-то появился политрук.

Раскрасневшиеся и оживленные, мы стряхивали друг с друга снег и вели себя по-детски беззаботно, как будто не предстояло нам вечером рискованное дело.

Анатолий и Владимир отошли в сторону, о чем-то посовещались и, подозвав нас, предупредили, что операция не отменяется.

Вечером, уходя из дому, я сказал, что, возможно, ночевать буду у товарища, родители которого ушли в село.

– Не болтайся ночью по улицам. А то вон вчера патруль пристрелил парня. Просто так. Шел после восьми часов вечера, а в него немец и пальнул.

– А зачем нам болтаться? Будем играть в карты.

Николай встретил меня во дворе, отдал гранаты, закрыл сарай, и через несколько минут мы все были в сборе около оранжереи.

– В случае шумихи-пробираемся к новоселковскому мосту. Если операция пройдет тихо – встречаемся здесь же. Ясно? – командир говорил шепотом, но строго и властно. Потом он мягко тронул Женю и Валю за плечи, полуобнял и сказал неожиданно дрогнувшим голосом:

– Ну, девчата, в добрый путь…

Вслед за Валей и Женей отправились Анатолий, Владимир и Николай, а еще чуть позже – и мы с Павлом. Старались идти как можно тише, напряженно прислушиваясь и всматриваясь. Вечер был тихий, морозный.

Не доходя до склада, Женя и Валя стали смеяться. Нам показалось, что делают они это громче, чем следовало бы, и к тому же ненатурально. Солдаты вышли к ним навстречу и окликнули их. Девушки мало-мальски «шпрехали» по-немецки, и разговор завязался сразу. Мешая немецкие и польские слова, солдаты, осветив девушек фонариками, откровенно начали восхищаться ими и, как предполагалось, вызвались их немного проводить. Отойдя от склада метров на сто, остановились. Один из них достал губную гармошку и начал играть, а второй, повесив ему на плечо свою винтовку, закружился с Валей в вальсе. Девушки смеялись, подпевали и танцевали. Глядя со стороны, можно было подумать, что они ведут себя слишком свободно и легкомысленно. Даже нам показалось, что они переигрывают.

Не теряя времени, Анатолий и Николай подошли к намеченному окну. Командир немецким штыком поддел нижнюю доску – раздался пронзительный скрип. Но страшно громким этот звук показался нам – напряженным до предела. Немцы же его не услышали, а возможно, не придали ему значения. Со второй и третьей доской ребята справились быстрее и тише. Первым полез Николай, а за ним – Анатолий. Политрук приблизился почти вплотную к окну, чтобы слышать голоса забравшихся в склад товарищей. Мы с Павлом хорошо видели Владимира и в случае опасности могли тотчас передать сигналы, как условились.

Все было спокойно. По-прежнему доносились звуки гармошки и почти беспрерывный смех Жени. Валя смеялась реже.

Вдруг музыка оборвалась. Тут же, словно поперхвшись смехом, умолкла Женя. Вроде бы послышались торопливо приближающиеся шаги. Мы насторожились еще больше.

Но новый взрыв смеха и мягкий баритон, запевший в аккомпанемент гармошки, немного успокоили нас.

Наконец Анатолий и Николай выбрались наружу. Прибили доски на место и направились в мою сторону. Подойдя, командир устало сказал:

– Зря рисковали!

Постигшая неудача обескуражила нас. Но больше всех переживал Николай: ведь он первый высказал мысль о пистолетах в складе. Политрук же до обидного был спокоен и даже насвистывал какой-то мотивчик.

Павел, оставшись на прежнем месте, дважды громко кашлянул, давая понять девушкам, что операция окончена.

У оранжереи мы подождали Валю и Женю.

– Не повезло нам, – сказал им Анатолий. – Оружия нет. Стоят мотоциклы, в тюках обмундирование, а в ящиках какие-то детали к машинам. У мотоциклов мы пробили покрышки, покололи ножами почти все тюки с обмундированием. Вот и всего-то…

– Досадно, черт побери! – вырвалось у Николая.

– Пустой номер, – со вздохом протянул Павел.

– Нет, мы отлично провели операцию, – спокойно сказал Владимир. – Конечно, было бы здорово достать пистолеты. Но ведь все прошло, как и планировалось. Как по нотам, а это уже успех! А если учесть испорченные мотоциклы и обмундирование – это уже кое-что.

Настроение у нас немного поднялось, но Николай оставался удрученным. Позже мы осознали значение этой вылазки. Продуманная до деталей и четко выполненная, она хотя и не принесла желаемых результатов, но заставила нас поверить в возможность осуществления рискованных операций.

…Перед вечером я зашел к Анатолию и застал у него Николая, гревшегося у печки. Прямо с порога спросил:

– Ну, как там?

– Пока тихо, – ответил Николай. – Охрана, видимо, не заметила, что в складе кто-то был, а ответственный за него фельдфебель обнаружил, что ночью были «гости». В середине дня он несколько раз обошел вокруг здания, потом сам прибивал доски «нашего» окна. Гвозди заколачивал величиной с карандаш. Но в комендатуру не ходил. Я весь день следил за фельдфебелем, живет он недалеко от нас.

Он весело потер руки и улыбнулся. Анатолий о чем-то сосредоточенно думал, хмурился и был чрезвычайно серьезным. Вдруг он оживленно заговорил:

– Понимаете, фельдфебель, наверное, увидел все, что мы наделали. Но он не хочет об этом заявлять ни своему начальству, ни в гестапо. Хочет спрятать концы в воду, а то за ротозейство могут отправить на фронт.

Анатолий встал, прошелся по комнате.

Предположение командира оказалось правильным. Фельдфебель не заявил о диверсии, и это избавило город от дополнительных облав и расстрела заложников.

Через полмесяца имущество куда-то вывезли, и склад опустел. Николай еще долго с горечью вспоминал эту операцию, упрекая себя за легкомыслие и безответственность, хотя все мы иначе смотрели на это. Как-то политрук вспомнил пословицу: первый блин – комом. Николай грустно улыбнулся и сказал:

– До второго блина можно не дожить, первым подавишься. Сейчас война.

КЛИНЬЯ НА ДОРОГАХ

Зима сорок второго выдалась лютой. Мороз и ветер свирепствовали немилосердно. Фашисты явно не были готовы к войне в зимних условиях. Солдаты мерзли, техника выходила из строя, нарушалось снабжение войск. На комсомольском собрании мы решили изготовить металлические клинья и вбивать их в асфальт или между камнями шоссейных дорог. Главное было даже не в проколотых покрышках. Солдаты-шоферы вечером, а тем более ночью, не останавливали машины в степи для смены или ремонта колес, а со спущенными шинами старались дотянуть до города. Это приводило к большим поломкам, автомашины надолго выходили из строя, простаивали в ремонтных мастерских.

Ни дома, ни в школе меня особо не приучали к физическому труду. Если, к примеру, Николай Абрамов, Павел Максимов или Анатолий Стемплевский были мастеровыми ребятами, то Владимир Дымарь и я вряд ли за свою жизнь умело забили хоть один гвоздь. А тут надо было делать металлические клинья, смахивающие на цифру «4» без правой верхней половины. Мудрено. Признаться в своей беспомощности было стыдно, вот я и вызвался в подручные к Николаю.

Друг пришел озябший, но веселый. Я надел фуфайку, взял в коридоре топор, молоток, и мы пошли в сарай. Закрыв дверь, принялись за работу. Держа на полу топор острием вверх, я любовался, как Николай уверенными ударами молотка отрубал ровные куски толстой проволоки. Когда образовалась куча стержней, он похлопал себя по бокам, подышал в ладони.

– Бр-р-р… Собачий холод, – и, переступив с ноги на ногу, добавил: – Хватит.

Я посмотрел на пощербленное лезвие топора.

– Ничего, напильником подточишь, вот так, – успокоил Николай и, смеясь, показал, как надо орудовать напильником. Вообще, он смеялся, как обычно смеются добрые и искренние люди.

Выйдя из полумрачного сарая и щурясь от света, пошли в дом. Обметая ноги в коридоре, я шепнул:

– Если начнут о чем-либо спрашивать – помалкивай. Сам буду выкручиваться, у меня это лучше получится.

Мы разделись и, потирая закоченевшие руки, зашли на кухню погреться около печки. Мачеха, сидя у окна, пришивала пуговицу к моему пальто:

– Что можно делать в такую погоду, не понимаю. Хороший хозяин собаки не выгонит, а вы себе работу нашли. Дурной труд – хуже лени.

Она сказала вроде бы между прочим, даже не подняв головы, но я почувствовал, что ей хотелось сказать что-то другое, и это меня насторожило. Отогревшись, мы прошли в горницу, где на полу сидел мой десятилетний брат Юра и из доски мастерил кинжал. Он был настолько увлечен своим занятием, что не заметил нас. Мы расставили шахматы, но донесся голос мачехи:

– Боря, иди сюда на минутку. – Пристально посмотрев на меня, она спросила: – Где ты пальто в клей выделал?

– В какой клей?

– Не знаю в какой, вот посмотри.

Я увидел на полах капли застывшего гуммиарабика. Пожав плечами и сделав удивленное лицо, я сказал неуверенно и смущенно:

– А-а-а! Вспомнил. У одного товарища кто-то разбил стекло в окне, а я помогал заклеивать, вот и запачкал. – Выдумка прозвучала не очень убедительно. Осмелев, я добавил: – Ничего страшного, вычищу, – и вернулся к Николаю, сосредоточенно смотревшему на шахматную доску.

– Что случилось? – спросил он.

– Когда расклеивали листовки, я выпачкал пальто в гуммиарабик. Он, проклятый, от холода стал густым, и, чтобы скорее выливался, я размахивал бутылкой.

Настроение испортилось. Сделав несколько ходов, я отошел к окну. Николай стал рядом, обняв меня за плечи.

На улице неистовствовал ветер, наметал сугробы, злобно завывал. Я съежился, а Николай тихо промолвил:

– Представляешь, каково теперь красноармейцам, в окопах, где-нибудь в степи. Страшно подумать, – и, немного помолчав, добавил: – Из Москвы передают, что люди из тыла шлют на фронт теплые вещи. Бойцы пишут им, что становится теплее не только от этих вещей, но и от их любви и заботы. Немцы еще почувствуют силу нашего народа.

Он умолк. Мы долго смотрели в окно, думая о трудностях и лишениях, принесенных войной, о резкой перемене в нашей жизни. Вдруг Николай сказал решительно и строго:

– Завтра приходи ко мне с проволокой. Вместе пойдем к Анатолию, у него хорошие тиски, на них будем гнуть и острить клинья.

…Высокими столбами стоял над крышами дым, хлестки скрипучего снега до слез резали глаза. Воздух был густым, ощутимо весомым, но дышалось легко.

Николай поджидал меня около своего дома, и мы сразу же направились к Анатолию.

Командир деревянной лопатой разгребал сугроб входа во двор. Румянец играл на его лице. Закончив расчищать дорожку, Анатолий кивком пригласил нас в дом. Мы отказались, сообщив о цели прихода.

– Тогда не будем терять времени. Сейчас открою сарай и занимайтесь, но сильно не гремите.

Николай с присущей ему деловитостью сразу же взялся за работу. Я должен был выравнивать нарубленные куски проволоки. Держа левой рукой один конец, я правой сильно ударил молотком по другому. Стержень выскочил из рук и описал замысловатую дугу, едва не угодив мне в лицо. Николай косо глянул на меня. Я, не умеряя пыла, продолжал ровнять стержни. Промахнувшись, попал молотком по руке. Вскрикнул и, обсасывая ушибленный палец, запрыгал от боли.

– По-моему, у тебя руки не оттуда выросли, – полушутя-полусерьезно заметил Николай. – Ты себя и меня покалечишь. Зажми-ка в тиски кусок проволоки, бери напильник и заостряй.

Куча блестевших отточенными концами клиньев росла. Анатолий, обычно скуповатый на похвалу, лестно отозвался о результатах нашего труда. Но, увидев ссадины и раны на моих руках, залился таким смехом, что слезы покатились по его щекам. Сквозь раскаты хохота он повторял:

– Работничек… Ну и работничек!.. Неловок ты, Борис. До смешного неловок, но это дело поправимое. Молод, учись, и из тебя еще может получиться толковый слесарь. А сейчас иди-ка домой. Помой руки теплой водой. Если есть вазелин – смажь их – и все как рукой снимет.

Около своего дома я встретил Ивана Иванченко и Алексея Онипченко.

– Второй раз приходим, а тебя все нет, – упрекнул Алексей и спросил: – Что решили?

– Завтра вечером идем. У вас все готово?

– Задание перевыполнено, – не без гордости заявил Иван. – Клиньев сделано вдвое больше.

Я сказал, что встреча назначена у входа в парк, и ребята ушли.

От боли накатывались слезы, когда отмывал теплой водой пострадавшие руки.

– Не нанялся ли ты на работу? – поинтересовалась мачеха, сочувственно глядя на мои израненные руки.

– Нет. Помогал Коле делать ручную мельницу.

В те тяжкие времена почти в каждом доме имелась примитивная мельница для грубого помола зерна. Применялись также и ступы, но ручная мельница, бог весть кем и когда изобретенная, была, конечно, более совершенным орудием.

Я видел отличные мельницы, изготовленные способными мастерами. У нас мельницы не было, и мы, обычно, одалживали ее у соседей.

– Если вы такие талантливые, сделайте и нам, – не унималась мачеха.

– У нас пока ничего не получилось, – грустно сказал я, размахивая ноющими от боли руками.

…Собравшись в парке, мы обсудили план вечерней операции. Алексею и Ивану предстояло забивать «колючки» по дороге на Краматорск, Анатолию и Павлу – на Красноармейск, а Николаю и мне – на Артемовск. Владимир выглядел плохо, у него начался грипп, и командир предложил ему остаться дома. Политрук попытался возражать, но мы дружно поддержали Анатолия, и Владимир сдался.

С наступлением сумерек мы с Николаем, спрятав под пальто молотки и клинья, двинулись к своей дороге.

Вдоль шоссе тянулась чахлая лесозащитная полоса. Оставаться в ней незамеченными было невозможно, но в нескольких километрах от города у самой дороги стоял сгоревший дом, где до войны размещался дорожно-ремонтный пункт. Там же валялась в беспорядке нехитрая по тем временам дорожная техника. Это место и стало для нас надежным укрытием. Едва собрались выйти на дорогу, как послышался шум, и тут же мимо промчались четыре больших грузовика. Когда они скрылись из виду, мы выбежали на шоссе и принялись забивать клинья. В мерзлый асфальт даже хорошо отточенные «колючки» не все лезли. Мы колотили молотками с такой силой, что искры сыпались. Некоторые клинья гнулись, и мы их отбрасывали подальше от дороги. Порой казалось, что стук разносится по всей округе, на несколько километров, и мы припадали к асфальту: прислушивались, не идут ли машины. Успокоившись, снова принимались за свое дело. «Колючки» старались забивать в «шахматном» порядке, на расстоянии нескольких метров друг от друга.

Ночевали у меня, но чуть свет Николай ушел. Встретились в середине дня. Долго бродили по городу, поглядывая издали на стоявшие у обочин автомашины со спущенными шинами и погнутыми дисками, возле которых, чертыхаясь, возились шоферы.

– Хорошо, но мало, – хмурясь, проговорил Николай. – Надо, чтобы они колесами вверх взлетали. Вот тогда был бы порядок. – Помолчав, добавил: – Мама сварила гарбузовую кашу. Объедение! Пойдем к нам.

Семья была в сборе. Дядя Егор на сапожной лапке ладил набойки к ребячьим ботинкам.

Отец Николая был кадровым рабочим бутылочного завода. Еще подростком он начал выдувать бутылки, заболел астмой, постоянно кашлял. Перед войной дядя Егор работал в транспортном цехе по перевозке готовой продукции. По состоянию здоровья его сняли с воинского учета. Он был добрым, отзывчивым человеком и хорошим семьянином. Николай всегда говорил об отце с уважением, относился к нему с трогательной заботой, и родительская золя была для него законом.

В тот день дядя Егор был небрит и хмур. Тетя Валя, сидя у окна, пришивала большие заплаты-очки на брюках младшего сына. Ребята в спальне играли в «чет-нечет», отвешивая друг другу щелчки.

– Что нового, орлы? – не поднимая головы, спросил дядя Егор и зажал губами несколько гвоздиков.

– Новостей приятных нет, – со вздохом сказал Николай, усаживаясь около стола и пододвигая мне скамейку. – Говорят, что позавчера ночью в бывших овощехранилищах расстреляли несколько человек. Как будто заложников.

– Массовые расстрелы – это жуткое зрелище, – глухо сказал дядя Егор, снимая с лапки ботинок. – Я пацаном видел, как рабочих бутылочного завода расстреливали. До сих пор снится…

Он тяжело замолчал, положил на пол молоток и начал осматривать второй ботинок.

– Дядя Егор, расскажите, как это было.

Он уселся поудобнее и, держа в руках ботинок, задумался. Шумевшие до этого ребята умолкли, прислушались.

– Бутылочный завод был построен бельгийцами-акционерами в конце прошлого века. Условия труда были нечеловеческие, техника производства отсталая, работали возле горячих ванн без вентиляции. Рабочие бунтовали устраивали стачки. Бутыляне – народ дружный, отчаянный. До революции первый профсоюз в городе организован на нашем заводе, и большевиков у нас было больше, чем на других. Революционер Якусевич, именем которого назван парк, тоже наш рабочий. Во время революции на заводе были созданы вооруженные боевые дружины, объединившиеся потом в партизанский отряд. Отец Анатолия Стемплевского был красным партизаном. Я тоже хотел записаться, но по малолетству не приняли, – дядя Егор вздохнул, посмотрел на жену, которая ловко орудовала иглой.

– За время гражданской войны наш город раз десять переходил из рук в руки, но завод работал. В середине января 1919 года, а по старому стилю – перед самым Новым годом, днем против бутылочного завода на железнодорожной магистрали остановился белогвардейский бронепоезд, прискакали казаки и окружили завод. У проходной поставили пулемет. Время приближалось к дневной смене. Тревожно ревел гудок. В завод пропускали, но обратно не выпускали. На внутризаводской площади рабочих выстроили в два ряда. Белогвардейский капитан потребовал выдачи большевиков и активистов. Но не такие бутыляне, чтобы выдавать товарищей. Упорное молчание взбесило капитана, и он для устрашения застрелил одного рабочего. Но люди не дрогнули. Каратели начали отсчитывать каждого десятого. Обреченных вывели с территории завода, поставили под стеной конюшни и на глазах сбежавшихся жителей колонии расстреляли. Погибло тринадцать человек. Расстрелянных похоронили недалеко от места казни. Потом завод был назван именем 13 расстрелянных рабочих. Вот и вся история, – закончил дядя Егор.

– Па, а что потом с беляками было?

– Их красные наголову разбили и капитана ухлопали.

– Так им и надо!

– Мы, бутыляне, и перед войной были не последними, – снова заговорил дядя Егор, – по многим линиям тон задавали. К нам даже сам Всеукраинский староста Григорий Иванович Петровский приезжал награды вручать. Вот как! А теперь что?

Наступила тишина. Мальчишки уловили раздражение в голосе отца и присмирели. Николай тяготился молчанием и робко спросил:

– Пап, а сколько населения было в городе до войны?

– Более ста тысяч. Все-таки около десятка заводов насчитывалось. А тебе зачем?

– Просто так.

– Отец, кончай ремонт, пора обедать, – отозвалась тетя Валя.

– Хлопцы, мойте руки, – строго приказал дядя Егор.

Ели молча, Каша из тыквы действительно была очень вкусной. Провожая меня, Николай напомнил:

– Завтра снова будем делать клинья.