Текст книги "А и Б сидели на трубе"
Автор книги: Борис Алмазов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Не успел я натюрморт поставить – звонок! Серёга с альбомом является. Ну я ему только обрадовался. Рисовать вдвоём веселее, а трогать натюрморт я ему не дам!
Вот сидим мы, красками пишем. Это, вообще-то, очень трудно. Потому что акварель должна быть и яркой, и прозрачной… Приходится часто кисточку мыть и много воды на кисть брать. Вот тут-то эта самая акварель и норовит капнуть и кляксу поставить. Очень трудно красками писать. У меня даже плечи устали. И все руки уже в краске.
Тут опять в дверь позвонили. Тётя Лена, наша соседка, своего Федьку привела:
– Мальчики! Я вас умоляю! Мне нужно отлучиться на полчасика – пусть Федя у вас побудет!
– Не хочу! Не хочу! – орёт этот Федя. Пятилетняя малявка, а голосина такой, что на улице слышно.
Еле его мать от своего пальто отцепила. А как только за ней дверь захлопнулась – он сразу орать перестал, будто его выключили, и к нам.
– А чего это вы тут делаете?
Мы ему говорим:
– Вот тебе листок бумаги, вот тебе краски и кисточка – рисуй вместе с нами.
– Не хочу! – И давай по комнате шастать, всё руками хватать.
Я ему говорю:
– Послушай, ты, Федя-бедя съел медведя, ты тут не мотайся туда-сюда! В глазах от тебя рябит! И ничего не лапай, а то будешь косолапый!
А он:
– Сам «медведя»! Сам «косолапый»!
Однако поутих. Пристроился рядом с нами, взял кисточку. Но лучше бы он по комнате скакал! Макнул он кисточку в краску да как начал её по своему листку возить – так во все стороны кляксы полетели! Всю работу нам забрызгал. Мы еле его утихомирили. Пересадили его к подоконнику. Отдельно ему воду в стакане поставили, отдельные краски – у меня старая гуашь была, – сиди рисуй на здоровье. Ну вроде успокоился: засопел, притих…
Мы к нему спиной сидели. Он-то у окна, а мы спиной к окну, чтобы свет на альбомы падал, натюрморт освещал, а в глаза не попадал…
Не успели мы опять за работу приняться, этот Федя как завоет, как заорёт:
– Я индеец! Я индеец!
Мы чуть краски от неожиданности не перевернули! Оглядываемся – а он рожу себе раскрасил, размалевал и теперь кривляется – пугает нас.
– Ага! Ага! Правда же я страшный! Я индеец! Я индейский вождь!
– Правда, – говорим, – правда! Страшный… Ой-ой-ой… Боимся. Только, индейский вождь, отвяжись от нас, пожалуйста! Дай ты нам порисовать спокойно…
Вот он поорал, попрыгал. Надоело. Пошёл в ванную умываться.
– Бывают же такие дети противные! – говорит Серёга. – Прямо шило какое-то, а не ребёнок!
Я молчу, потому что у Серёги у самого не то что шило… Он сам-то, Серёга, если посидит две минуты спокойно, так об этом случае можно в газету писать, в отдел «Редкие факты».
– И что этому Феде не сидится спокойно! Играл бы себе или рисовал. Так ведь нет…
– Ты сам-то сиди спокойно и рисуй! – не выдержал я.
– Нет, ты послушай! – говорит Серёга. – Вот он сейчас умоется и опять куролесить начнёт! Он же не даст нам натюрморт дорисовать!
– Да рисуй ты, не отвлекайся! – говорю я Серёге. – Не обращай на него внимания, и всё! Поорёт и перестанет!
Но Серёга уже завёлся.
– Ну ничего! – говорит. – Он у меня полдня в ванной сидеть будет! – Отложил кисточку, макнул палец в красную краску и сидит Федю-медю ждёт.
Тот явился весь мокрый! Физиономия блестит, уши розовые светятся, а глаза так и стригут по сторонам – что бы нашкодить такое!
– Что ж это ты так плохо вымылся? – спрашивает его Серёга безразличным голосом.
– Чего?
– Ничего! Краску-то не смыл с лица.
– Где?
– Вот здесь и здесь! – говорит Серёга и тычет в Федю пальцем, а палец-то в краске, – всю ему физиономию краской перепачкал.
– Правда, что ли? – Федя меня спрашивает.
А меня такой смех дурацкий разобрал, что только и могу ему на зеркало показать.
Он в зеркало глянул, ахнул и помчался опять в ванную.
– Ну погоди! – говорит Серёга. – Сейчас я его в синий цвет перекрашу.
Федя явился, спрашивает:
– Теперь чистый?
– Да где там! – говорит Серёга. – Только цвет переменился, а краска осталась. Вот здесь и здесь… А ты что думал! С ней шутки плохи. Она накладывается легко, а смывается ой-ой-ой…
– Ой-ой-ой… – Посмотрел Федя в зеркало и опять мыться побежал.
Мы его ещё два раза мазали. И я тоже! Никогда себе этого не прощу. Всё же он маленький! Ну помазали бы разок – и хватит, а мы прямо как с ума сошли! Ещё и пугаем его!
– Ты бы, – говорим, – спросил сначала, что это за краска и можно ли ею лицо мазать. Может, от неё воспаление сделается! Может, от неё язвы пойдут или лишаи!
– Ой-вой-вой… – И опять бедный Федя мыться бежит.
Лицо у него стало красное-красное. Он теперь и к нам не подходит. Глянет в зеркало – заскулит и опять в ванную!
Мне его жалко стало.
– Ну, – говорю, – пошутили – и хватит.
– Ладно! – согласился Серёга и пошёл за Федей в ванную. А через минуту выскакивает, бледный, губы трясутся.
– Слушай, – говорит, – у него и правда с лицом что-то делается!
Вытащили мы Федю из ванной, а у него и правда лицо распухло и красные пятна на лбу, на щеках, на носу…
– Что ж теперь делать? – Серёга говорит.
– Надо его в больницу тащить!
Тут Федя так заорал, что сама по себе форточка открылась и вазочка с листьями из нашего натюрморта упала… Вазочка-то – это что! Стакан с водой упал и всю нашу работу залил, но мы уж и внимания не обращаем! Нам уж не до натюрморта!
Повалился Федя на пол, глаза закатил, ногами брыкает!
Мы ему:
– Федя! Феденька! Не бойся! Мы пошутили! Эта краска безопасная! Вот смотри…
Взяли и тоже себе лица краской измазали!
Федя помолчал, посмотрел на нас, а потом опять как реванёт!
– Вот что! – говорю я Серёге. – Беги к дяде Толе, у него телефон есть – пусть «скорую помощь» вызывает!
Серёга помчался к соседу, а я достал из аптечки нашатырный спирт – чтобы дать Феде понюхать, если он начнёт сознание терять. А Федя уже не орёт, тихо лежит и не брыкается.
Я ватку нашатырём намочил, к носу ему подставил. Он как вскочит – пузырёк у меня из рук выбил… Весь нашатырь разлился. Такой запах пошёл, что у меня слёзы из глаз брызнули!
Тут дядя Толя прибежал.
– Что тут у вас? – спрашивает.
Мы ему всю правду рассказали. А Федя сел на табуретку и на нас одним запухшим глазом, как медведь из берлоги, смотрит.
Дядя Толя Федины болячки рассмотрел и говорит:
– Это не от краски! Это натуральные ссадины!
Я на кухню побежал, смотрю, а коробочки с песком, которым бабушка сковородки чистит, нет! Кинулся в ванную, а стена там ещё мокрая и вся побелка с неё стёрта.
– Дядя Толя! – кричу. – Он щёки песком скоблил и об стену тёрся!
– Вот горюшко! – говорит дядя Толя. – Да зачем же ты рожу-то краской размалевал?
– Кабутто индеец! Кабутто вождь! – говорит Федя сквозь слёзы.
– «Кабутто», – передразнил его дядя Толя. – Ну так и быть, сейчас я тебя зелёнкой и йодом смажу и будешь ты не «кабутто», а самый настоящий индеец! Только терпи! Индейцы не ревут!
Он долго Федю мазал, но тот молчал. Вообще-то неплохой этот Федя парень! Терпеливый.
– Ну вот! – говорит дядя Толя, любуясь своей работой. – Настоящая боевая раскраска индейского вождя. А вы-то чего разрисовались?
– Где? – спрашиваем.
Тогда дядя Толя молча подвёл нас всех троих к зеркалу. И оттуда на нас глянуло такое!..
– Понимаю! – говорит дядя Толя. – Это вы из солидарности!
– Это чтобы он успокоился! – говорим.
Дядя Толя только вздохнул:
– Картина! Натюрморд! Вот именно – натюрморд…
Потом нам ещё от Фединой мамы и наших родителей попало, а по рисованию – двойки, само собой. Ничего мы, конечно, нарисовать не успели. Вот такой вот натюрморд!
Организаторская шишка
– Мальчики, вы должны меня выручить! – сказала Ирина-Мальвина. Серёга сразу грудь выпятил, так ему выручать захотелось.
– А делать-то что? – я на всякий случай спрашиваю. Может, нас потом самих выручать придётся.
– Газету выпустить! – говорит Ирина. – У меня в музыкальной школе сегодня экзамен по специальности.
– Не! – говорю. – Не! Не пойдёт!
«Ишь, – думаю, – шустрая какая! Она и в музыкальной школе, и в рисовальном кружке, и звеньевая, и в редколлегии… И везде сама напросилась! Её все хвалят – вот какая разносторонняя девочка! Если разносторонняя, пусть и разрывается в разные стороны!»
И тут Серёга говорит:
– Не волнуйся! Всё будет в порядке! Такую газету выпустим, закачаешься!
– Ничего себе! – говорю я. – Как же ты её выпустишь, если, кроме танков кривых, ни ты, ни я ничего рисовать не умеем, нам по рисованию двойки не ставят только потому, что там вообще никому двоек не ставят…
– А это что? – хватает Серёга мою руку и давай по башке своей стриженой водить. – Нащупал шишку?
– А что? – спрашиваю. – Здорово треснулся?
– Да нет! – говорит он. – Я тут у нашей соседки книжку нашёл научную, «Френология» называется. Про то, как по строению головы определять способности! Вот пощупай, у меня тут выпуклость есть, а у тебя небось такой выпуклости нет!
Я пощупал. Действительно, у меня такой выпуклости нет. И так мне захотелось Серёге щелбана закатать! Уж больно он своей шишкой гордился, словно много лет её выращивал и добился наконец!
– Это шишка организаторских способностей. Понимаешь, я природный организатор! Нарисовать стенгазету – это каждый дурак сумеет, а вот правильно всё организовать – только у кого есть специальные способности!
– Ну и что! – говорю. – Ты что, этой своей шишкой газету рисовать будешь?
– Я всё организую! Научно! С минимальными затратами!
В пустом классе мы приготовили краски, кисти и два листа ватмана. А после уроков наловили и затолкали в класс ребят, которые могут заметку написать или заголовок нарисовать.
– Коля, – говорим, – Колечка, иди сюда!
Он, конечно, подходит, а мы его раз в пустой класс, а уж там на доске написано, кому что делать. Сначала ребята в дверь колотились, потом стали проситься жалобно:
– Мне на секцию надо!
– Мне за братом в садик идти!
– Ничего! Ничего! – говорит Серёга. – Всё в ваших руках! Чем скорее нарисуете, тем скорее домой пойдёте!
– Ну ладно, – говорит Витька, наш отрядный художник. – Будет вам газеточка!
Они стали шушукаться и хихикать.
– Эй вы! – говорит Серёга. – Не вздумайте обмануть! Как нарисуете, давайте мне её под дверь. Пока не посмотрю, вас не выпущу!
– Ладно, ладно! – говорят. – Уже рисуем.
Через час просунули нам газету. Прекрасная газета. Мы пошли с ней вниз к нянечке, говорим:
– Баба Саня, там на втором этаже кто-то ребят в классе закрыл…
А сами бежать. А то ловили мы их по одному, а теперь их много.
– Вот она, – говорил по дороге домой Серёга, – организаторская шишечка! – Он шёл без шапки, и снежинки таяли у него на затылке, и от головы шёл пар.
А когда мы утром пришли в школу, у нашего класса была толпа. Тут не только наши ребята были, но и даже из других классов.
– Вот, – подмигнул мне Серёга, – вся школа любуется нашей газетой.
Но газет-то оказалось две! Одну мы уже видели, а рядом с ней висела другая. «Швабра» – специальный выпуск. Не успел я на себя карикатуру рассмотреть, подбегает Витька-художник да как треснет Серёгу по лбу линейкой! Тут они все на нас как набросятся! Хорошо, что звонок прозвенел. Но у Серёги и у меня головы от шишек уже стали бугристые, как картофелины. Теперь и не разобрать, какая шишка у Серёги организаторская.
– Эх, – сказал Серёга, когда мы плелись домой. – И зачем только я им два листа ватмана дал! А вообще-то, – добавил он, – я вчера в Большой Советской Энциклопедии прочитал: лженаука эта самая френология. Чепуха одна, а никакая не наука!
«Козлов и Баранов»
Около нашего дома до войны была школа. Но в войну её разбомбило. И мы, конечно, не могли помнить, какая она была. Мы же с Серёгой тогда ещё не родились. Мы видели только место, огороженное щитами, и надпись: «Вход воспрещён». Школу собирались на будущий год начать восстанавливать. Мы, конечно, мечтали в новую школу поблизости от дома ходить – тогда и во вторую смену учиться не придётся.
Но пока мы учились в школе около вокзала. Туда можно было доехать на трамвае. Три остановки. И остановки длиннющие, если, конечно, пешком. Была и другая дорога: через дырку в заборе, через железнодорожные пути, через овраг, опять через забор – и пожалуйста, сразу в школьном дворе.
Этой короткой дорогой нам ходить строго-настрого запрещалось. Да мы и сами понимали, что опасно: маневровые паровозы туда-сюда разъезжают, попасть – пара пустяков.
Но довольно часто положение у нас было просто безвыходное.
Всё первое полугодие мы ходили во вторую смену, к часу дня. А если вдуматься, вторая смена – это что? Вечером после школы сразу уроки выучишь и всё утро – гуляй! И вот тут-то мы с Серёгой обязательно про время забывали. И довольно часто приходилось нам скакать через рельсы, так что только паровозы свистели да тётки-стрелочницы нам вслед флажками грозились.
Наконец нам учительница объявила:
– После каникул приходите к половине девятого утра!
Мы, конечно, «ура» закричали! Во вторую смену одни малявки учатся, раз мы в первую – значит, уже большие!
И вот надо же такому случиться: в последний день каникул я забыл маму предупредить, что мне в первую смену идти. Да ещё перед этим я был в цирке, на ёлке, и мне там так понравилось, что я полночи уснуть не мог. Всё мечтал, как я стану клоуном. А потом как будто меня выключили! Так что если бы Серёга за мной не зашёл, я бы, может, до вечера не проснулся. Пока оделся, пока сумку с книжками схватил – времени совсем не осталось.
– Эх! – говорит Серёга. – Была не была! Давай напрямки!
– Опасно, – говорю. И правда страшновато. Оно и днём-то по путям бегать – не в кино сидеть, а утром-то ещё и темнотища, как в чернильнице.
– Ничего! – говорит Серёга. – В темноте-то ещё и лучше, стрелочницы не увидят.
– А если маневровый?
– Что мы, дураки – под поезд соваться?
– А если поперёк состав стоит?
– Под вагоны не полезем. Решено.
И мы побежали. Бежать было трудно: во-первых, темно, а во-вторых, дорожка накатанная, скользкая – куда ногу ставить, непонятно.
Далеко-далеко помаргивал красными и синими огоньками вокзал, светил жёлтыми квадратами окон. И от этого рядом с нами было ещё темнее и страшнее. Наверно, потому мы через пути скакали, будто антилопы африканские. Как валенки не потеряли – удивительно.
Только когда в овраг съехали – бухнулись в сугроб, дух перевести.
Снег мягкий, пушистый… Над оврагом луна, которую на улице из-за фонарей совсем не видно. Тихо. И только в ушах бух-бух-бух! Потому что неслись как ненормальные.
– Ну теперь ерунда осталась! – говорит Серёга. – По оврагу до вокзала, через забор – и мы в школе!
И мы опять припустили бегом, и вместе с нами над оврагом понеслась бледнеющая луна, потому что с другой стороны небо уже начало зеленеть, наливаться светом.
Вдруг Серёга – он первым бежал – как грохнется! И я через него вверх тормашками. Смотрим, мешок какой-то!
– Во! Понакидали тут на дороге барахла всякого! – говорит Серёга да как мешок ногой наподдаст! И сразу: – Ой-вой-вой!.. Да что тут, кирпичи, что ли!
– Серёга, – говорю, – будь там хоть золото, хоть что… Мы в школу опаздываем! Давай, побежим!
– Стой, погоди! – говорит Серёга. – А может, и правда золото? Слушай! Точняк! Этот мешок ворюги из поезда выкинули…
У меня от этих слов почему-то мурашки по спине побежали.
– Этот мешок твой? – говорю. – Оставь его в покое!
Но Серёга уже завёлся.
– Слушай, – говорит. – Давай посмотрим, а? А если что – в милицию заявим!
– Да? – говорю. – А в милиции спросят: «Как это вы, голуби, на железнодорожные пути попали? С какой такой целью?» Ещё и штраф за хождение в неположенном месте влепят!
– А если он ворованный!
– Тем более не лапай! На нём отпечатки пальцев! И не топчись тут! Следы затопчешь!
– А если ворюги раньше милиции придут! Уволокут мешок, а потом их ищи-свищи!
От этих слов мне ещё страшнее сделалось! Может, ворюги – поблизости! Сейчас сунут финку в бок – и привет! Наверно, и Серёга об этом подумал, потому – замолчал. Только сопит в темноте. А темно-то стало, будто мы в глубокий колодец упали. И луна эта тоже! Ушла за облака, и как будто её выключили.
– Всё же! – шепчет Серёга. – Нас же весной в пионеры будут принимать, а мы сдрейфили! Разве пионеры дрейфят?
– Развязывай! – говорю. – Была не была!
– Ого! – говорит в темноте Серёга. – Тут ещё и чемодан валяется.
В этот момент над нами по насыпи прошёл паровоз с зажжёнными фарами. Он шёл очень быстро, но всё же мы успели разглядеть и вещмешок с лямками, и чемодан, а дальше в чёрной тени мелькнуло что-то странное – вроде бы сапоги…
– Ы-ы-ы-ы-ы! – вдруг завопил Серёга, сбивая меня с ног. И мы от страха даже немножко пробежали на карачках, но быстро выдохлись.
– Бежим! Бежим! – бормотал Серёга. – Там этот… Там – покойник!
И мы рванули бегом во всю силу. И отбежали уже далеко, но одновременно спохватились, что сумки-то наши там на дорожке остались.
– Во! – остановился Серёга. – А сумки как же?
– А давай сейчас со всей силы побежим, схватим сумки и на насыпь! А там не страшно! Там фонари!
– Как раз через покойника и кувырнёмся! – сказал Серёга.
– А с чего ты взял, что это покойник! – говорю я, потому что меня прямо от страха трясёт. – Может, просто пьяный валяется?
– Пьяный-то ещё и хуже! – отвечает Серёга. – Покойник что тебе сделает, а пьяный привязаться может.
– Не! – говорю. – Раз он валяется, значит, вообще ничего не соображает.
Мы так разговариваем, а сами потихонечку назад идём. Куда мы без сумок, там и учебники, и тетради. И тут выплывает эта самая луна! И освещает часть оврага.
И мы ясно видим и мешок, и чемодан, и наши сумки, и сапоги. И видно, что они не сами по себе, а на ногах человека, только человек весь в тени.
– А может, это и не мертвец? – говорю.
– Ха! – говорит дрожащим голосом Серёга. – А с чего бы он тут разлёгся, как на пляже. Нет, брат, его ворюги ножом пырнули и столкнули с поезда, а теперь, того гляди, за вещами придут.
– А если он живой? – говорю.
– А если они счас придут?
Но мне уже не было так страшно, как вначале. Я подумал, что если там в снегу человек – ясно, он двигаться не может! А раз не может двигаться – замёрзнет! Вон какие холода стоят!
– Серёга! – говорю. – Как хочешь, а надо человека выручать. Это же наверняка наш, советский человек, он же в наших советских сапогах!
И мы медленно-медленно, держась друг за друга, подошли поближе и теперь уже смогли разглядеть извалянную в снегу шинель.
Я как шинель увидел, у меня страх вообще пропал. Потому что это была такая же шинель, как у дяди Толи, как у моей мамы. Суконная, колючая, в общем, наша русская шинель…
– Дядя! – позвал я. – Дядя! Вам что, плохо?
И человек еле слышно застонал. Голая, без перчатки, рука его стала бессильно хватать снег, словно человек хотел зацепиться за него, чтобы приподняться.
– Давай! Давай! – засуетился Серёга, не раздумывая, бросаясь к этой руке. – Он раненый! Давай переворачивай!
Обрывая ногти о сукно, мы навалились изо всех сил и перевернули человека на спину. Это был офицер. На груди у него, на пуговице, висел фонарик. Серёга потряс его – фонарик вспыхнул. У офицера было белое как снег лицо, но снег на лице таял! А в углу рта накапливалась чёрная пена, из которой медленно потекла струйка крови.
– Дяденька! Товарищ! – закричал Серёга, срывая с головы шапку и вытирая офицеру лицо. – Что с вами?
– Людей… позовите… – прохрипел человек.
– Счас! Счас! – суетились мы.
Офицер шептал:
– Оружие у меня… Документы… Чтоб не пропали… – и длинно, с каким-то булькающим присвистом вздыхал.
– Дяденька, миленький! – умолял Серёга. – Мы счас! Только вы не умирайте!
– Ладно! – решил я. – Ты сиди с ним, я на вокзал побегу.
Никогда в жизни я так не бегал. До вокзала было далековато, и когда я вскарабкался на платформу и увидел начальника станции, то ничего не мог говорить, а только махал руками и хватал воздух ртом, как рыба.
Хорошо, что начальник станции сообразил, что я не припадочный, и потащил меня в диспетчерскую, а когда я всё рассказал, тут же по телефону вызвал милицию, воинский патруль, «скорую помощь» и санитара с носилками из вокзального медпункта. Так что назад мы бежали уже вшестером: патрульный офицер, два солдата, медсестра, милиционер и я.
Взрослые бежали быстрее, а я приотстал. Вдруг впереди блеснул фонарик и Серёгин голос прокричал:
– Стой! Стрелять буду! Не подходи!..
Я протолкался вперёд и в свете фонариков увидел Серёгу. Он сидел на снегу, держа голову офицера на коленях, а в руках у него качался направленный на нас револьвер.
– Серёга! – закричал я. – Не стреляй! Это я! Это мы! Свои!
Серёга уронил наган и заревел.
– Что? Не дышит? Умер?!
– Жив… Только без сознания… – всхлипнул Серёга.
– Что ж ты ревёшь?
– Страшно…
Медсестра склонилась над лежащим офицером.
Патрульный поднял из снега револьвер.
– Стрелять, стало быть, собрался? – спросил он, усмехнувшись.
– Угу! – сказал Серёга, ещё всхлипывая. – Я думал, это ворюги…
– Есть такая штука – предохранитель. Не слыхал?
– Какой ещё предохранитель?
– Вот этот, – показал офицер. – Пока с предохранителя не снимешь, не выстрелит… Может, оно и к лучшему, что не слыхал, – добавил он грустно. – Сестра, что с ним?
– Его ворюги, наверное, финкой пырнули! – предположил я.
– Каки таки ворюги!.. – проворчала медсестра, хлопоча над раненым. – Лёгочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное…
И, торопясь за солдатами, которые, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, всё приговаривала:
– Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она всё людей догоняет…
Серёга и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.
– Эй, мальцы! – сказал он нам. – На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.
Мы обмерли.
– Ты – Козлов! Я – Баранов. Настоящую фамилию не говори! – зашептал Серёга. – Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься… По путям не шастали!
Милицейский старшина был пожилой, толстый, и, наверно, можно было удрать. Но во-первых, обо всех возможностях «оторваться» я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись? А в-третьих, я так устал от бега, что шёл в каком-то отупении.
Старшина привёл нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тётенька. Он провёл нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
– Во-о-о-от… – сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. – Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло… Во-о-от…
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил её к печке, остался в стёганой безрукавке… Сменил валенки на домашние тапочки.
– Во-от… Счас первое дело чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел… Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
– Вона как взмокши! – приговаривал он, стаскивая с меня курточку. – Ну-кось накинь! – Он подал мне старый китель.
– Мил ты мой! – сказал он, раздевая Серёгу. – Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с чёрным чаем.
– Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя – и домой! Ноне – двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
– Как?! – заорали мы одновременно с Серёгой.
– А так! По случаю, значит, холодов, учащимся младших классов разрешается занятия не посещать. Сидеть дома, значит. Что, подфартило? – подмигнул он нам. – Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!
«Вот это да! В школе за прогул не попадёт! Теперь самое главное – смыться отсюда… Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов», – подумал я.
– Во-о, – сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. – Это вот тебе, а этот тебе… У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. – Он сунул нам кулёк с конфетами.
Мы прихлёбывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.
– Сысоев, а Сысоев, – позвал милиционер. – Вставай чай пить.
Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Это был совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.
– Ну-ко! – подал ему кружку старшина. – Бери хлеб, вон подушечки…
Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:
– Что за пацаны, Иван Кондратич?
– Да вот… офицера отыскали. Видать, домой ехал, соскочил с поезда, чтобы покороче… А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замёрз.
– Да! – сказал тощий Сысоев. – Нынче такие холода. В сорок первом такие-то были. Сколько людей помёрзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с первого до последнего дня был. Все девятьсот дней. Это ведь и вёсны были, и осени, и лето, а мне всё, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и всё… Лето совсем не помню.
– Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог. Робёнок ведь был совсем.
– Я на юг работать переведусь, – сказал Сысоев. – Уж больно я мёрзну. И зиму эту прямо не могу выносить.
– Тебе, Коля, жениться бы надо, – посоветовал старшина. – Жениться, детишков завести… Ты душой застыл…
Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже полбуханки умял и две кружки чаю выпил.
Он тянул к огню худые жилистые руки и дрожал.
– Два часа всего и походил по платформе, а вот никак не отогреюсь, – виновато улыбнулся он.
– Знаешь, – предложил Иван Кондратьевич, – сходи-ко ты в баню, погрейся. Попарься, значит, от души – и домой на боковую. А я за тебя тут подежурю…
– Вторую смену? – ахнул Сысоев. – Да как же? Вам же домой надо!
– Дом, Колюшка, это где люди, родные да близкие… А всё остальное – помещение. Что мне там делать? На фотографии глядеть? Ступай, ступай погрейся… А тут ничего серьёзного по случаю морозов не предвидится. Дальних поездов боле не будет, а шпана вся по малинам греется… Они, брат, себя берегут! Ступай.
Сысоев стал торопливо одеваться.
– Это, что ль, пострадавшего вещи? – кивнул он на мешок и чемодан. – Адрес имеется? Давай, я отнесу.
– Отнеси! Отнеси! – сказал Иван Кондратьевич, подливая в наши кружки чаю. – И адрес имеется. Только ты в камеру хранения отнеси, а не по адресу… Он ведь не помер. Жив ещё офицер-то этот. Его в военный госпиталь повезли. Небось сюрпризом ехал, раз его не встречал никто. Небось его и не ждут, чего людей зря баламутить? Поправится – сам придёт. Суток через десять справимся: как да что. Вот тогда вещи-то и сообразим, куда доставлять… А может, бог даст, и сам придёт за вещичками-то… В камеру хранения давай. И пущай по всей форме «сохранку» выпишут. Ты, Сысоев, проследи.
Сысоев ушёл.
– Ну напились? – спросил нас старшина, когда мы отвалились от кружек.
– Да, – сказали мы с Серёгой. – Спасибо. Прям на целый день напитались!
– Ну вот и ладно, – сказал Иван Кондратьевич, – счас по морозцу домой прибежите, как раз и позавтракаете.
Он присел к столу, зажёг настольную лампу. Надел очки.
– Та-а-ак… – Макнул вставочку в чернильницу, долго рассматривал перо и снимал с него пылинки. – Так, значит: про-то-кол… – продиктовал он себе по складам.
Нас будто кипятком облили.
– А может, не надо протокол? Иван Кондратич? – заныл Серёга.
– Как это не надо? – удивился старшина, старательно водя вставочкой по листу. – Очень даже надо… Протокол по факту происшествия. Положено. Как фамилии-то?
– Козлов и Баранов, – уныло грянули мы.
– Во как! – удивился старшина. – Это такая вывеска была до революции на одной парикмахерской: «Стрижём, бреем! Козлов и Баранов». И вы, значит, Козлов и Баранов. Не родственники?
– Нет, – отказались мы.
– Однофамильцы, значит?
– Угу.
– Бывает… А по именам, значит, непременно Иван и Василий… Так?
– Угу.
– Понятное дело, – сказал старшина, снимая очки. – Ну что, Козлов и Баранов, благодарю вас за спасение человека. – Он пожал нам руки своей крепкой горячей рукой. – Непременно сообщим в школу о вашем благородном поступке.
– А чего? – озадаченно спросил Серёга уже в дверях. – Мы правда, что ли, благородный поступок совершили?
– Обязательно, – сказал старшина. – Оробей вы или там на других понадейся, так замёрз бы человек. Так что спасли! И никаких тут сомнений быть не может. А по путям всё же не шастайте! – как бы между прочим добавил он. – А то, не ровён час, останутся от вас рожки да ножки! Вот так-то, Козлов и Баранов.
Мы уже далеко от вокзала отошли, когда Серёга опомнился:
– Стой, а как же он в школу сообщит? Он же номера не записал!
– Ты что, воще! – сказал я. – Про кого он сообщит? Про Козлова и Баранова. «Не записал»! Ты что думаешь, Иван Кондратьевич дурачок, что ли? Ты думаешь, он не понял, что ты такой же Козлов, как я Баранов?
– Это ты Козлов! – поправил меня Серёга. – Да-а-а, жаль, конечно… Как ты думаешь, а этого офицера вылечат?
И я вдруг вспомнил, как на снегу лежал этот незнакомый офицер. И какие у него были тяжёлые вещи – наверно, подарки вёз… Его ждут… может, дети, может, мать-старушка… а он…
– Ты чего? Чего… – заволновался Серёга.
– Что «чего»?
– Ну раскис чего, спрашиваю.
– Я не раскис. Мне просто их всех жалко.
– И мне, – вздохнул Серёга. – Ты снегу поешь, слёзы пройдут.
Так я и сделал.
И мы пошли домой.
