Текст книги "История российского государства. том 10. Разрушение и воскрешение империи. Ленинско-сталинская эпоха. (1917–1953)"

Автор книги: Борис Акунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Побеждает линия Сталина

Генеральный секретарь Сталин пришел к убеждению, что единственный способ решить проблему – насильственно-мобилизационный. Партия снова заговорила языком военной эпохи. В обиход вошли термины «заготовительный фронт», «битва за хлеб» и так далее. Во многих местах опять, как в Гражданскую, начались реквизиции и «изъятие излишков». В аграрные регионы были откомандированы 30 тысяч коммунистов, чтобы организовать на местах экспроприацию хлеба.

Положение было настолько серьезным, что в начале 1928 года Сталин сделал беспрецедентный шаг – отправился на спецпоезде объезжать хлебородные области Сибири, где накануне осенью был собран урожай выше среднего по стране. Поездка была не то чтобы законспирированной, но не освещалась в печати. Генеральный секретарь ездил не выступать перед народом, а инструктировать партийных секретарей.

Это была наглядная демонстрация командных методов управления экономикой, в данном случае сельским хозяйством. Встречаясь с партийными и советскими начальниками, Сталин повсюду говорил, что нужно «нажать на это дело по-большевистски», что политика партии в крестьянском вопросе меняется. Хлеб надо выколачивать любыми способами, а те коммунисты, кто не справится с заданием, будут исключаться из партии и привлекаться к уголовной ответственности. По свидетельству Бухарина, Сталин перед поездкой уверенно заявлял об этих чрезвычайных мерах: «Я один их смогу провести».

На такие же «гастроли» отправились в другие регионы молодые члены сталинской «команды» Андрей Жданов (нижегородский партсекретарь), Анастас Микоян (нарком торговли), Андрей Андреев (северокавказский секретарь) – с целью навести страх на провинциальное начальство, чтобы оно, в свою очередь, навело страх на крестьян.

«Новая экономическая политика» сменялась старой, неэкономической.

По мнению современного историка Олега Хлевнюка, сибирское турне Сталина имело еще и дополнительный смысл. Во-первых, оно знаменовало начало эпохи, когда партия будет активно руководить не только политической, но и экономической жизнью страны. Во-вторых, было задействовано новое ноу-хау, когда ошибки партии и правительства сваливались на кого-то другого – на некие враждебные силы. «Игнорируя формулу об ошибках партийно-советского аппарата (о которых немало говорилось в коллективных директивах Политбюро), он [Сталин] почти целиком перенес акцент на обличение враждебных действий “кулаков” и антисоветских сил», – пишет Хлевнюк.

«Кулаки», назначенные виновниками кризиса, были хороши еще и тем, что у них имелось, чем поживиться. За несколько лет жизни в рыночных условиях образовался слой работящих, предприимчивых хозяев, зачатки фермерского класса, который неминуемо разросся бы, продлись НЭП дольше. Для представителей власти проще всего было ограбить зажиточную часть крестьянства. Всех их объявили «мироедами», в массовом порядке отдавали под суд за «укрывательство» зерна и «спекуляцию», конфисковали имущество, выселяли.

Возвращаясь из сибирской «командировки», Сталин отбил триумфальную телеграмму в Москву: «Перелом в заготовках начался. За шестую пятидневку января заготовлено вместо обычной нормы 1 миллион 200 тыс. пудов 2 миллиона 900 тыс. пудов». Но на самом деле в целом по стране чрезвычайные меры дали весьма скромный и даже прямо обратный результат. Кампания по выколачиванию зерна провалилась – в 1928 году государство получило его меньше, чем в предыдущем. При этом сложившийся механизм наполнения рынка разрушился, важный ресурс поставки – успешные фермерские хозяйства – был подорван.

В это время на внутрипартийном уровне как раз завершился разгром «правых уклонистов», контроль над печатью полностью перешел к сталинцам, так что критиковать генерального секретаря за ошибки стало некому. В следующий раз Сталина подвергнут партийной критике только после смерти.

К исходу 1929 года у фактического главы государства уже выработалась твердая уверенность: на деревню мало «нажимать по-большевистски», с частным сельским хозяйством и вообще с крестьянством как классом нужно полностью покончить.

Исторические последствия этого решения будут колоссальными. Оно коренным образом изменит страну.

СОВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО В ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Поворот от военного коммунизма к «Новой экономической политике» касался не только деревни и не только экономики, он существенно повлиял на все сферы жизни. Наступила – если воспользоваться современным термином – «гибридная эпоха», в которой причудливым образом перемешались элементы социализма и капитализма, диктатуры и свободы, всегдашнего российского и прежде небывалого. Это захватывающе интересное время. В двадцатые годы Советский Союз именно так и воспринимался всем миром – как самое интригующее место на свете, где происходят невиданные вещи и осуществляются неслыханные эксперименты. Одна половина планеты наблюдала за этими процессами с ужасом и отвращением, другая – с восхищением и надеждой. Никогда раньше и никогда потом Россия не вызывала столь интенсивного интереса.

Если совсем коротко изложить суть событий, произошло следующее:

– НЭП решил некоторые проблемы советской экономики, но не самую главную.

– Социальная структура общества коренным образом изменилась.

– Изменилась и повседневная жизнь всех слоев населения.

«НЭП» решил некоторые проблемы экономики, но не самую главную

Разруха, порожденная Гражданской войной, и хозяйственный паралич, вызванный «военным коммунизмом», были всеохватны и отнюдь не сводились к дефициту продовольствия. Мало было вернуть крестьян к земледельческому труду и получить от них «продналог». Зерно и другую сельхозпродукцию требовалось доставить в города, а транспорт находился в полном коллапсе. Помимо еды население нуждалось для выживания и в множестве иных, непродовольственных товаров, а национализированная промышленность фактически остановилась. Большевики уничтожили частную торговлю, не только оптовую, но и розничную, заменив ее учетно-распределительной системой, которая работала очень плохо. Деньги как кровоток товарных отношений вследствие отмены рынка и гиперинфляции перестали выполнять свою функцию – народ почти полностью перешел на натуральный обмен. Примерно так же было вынуждено существовать и государство, оперируя не сбором и распределением доходов, а реквизициями и раздачами натуральной продукции. Не поступала валюта, поскольку враждебность внешнего мира уничтожила экспорт; прекратился импорт, хотя страна катастрофически нуждалась в самых различных товарах, которых сама производить не могла. Чуть ли не больше всех других слоев населения страдали рабочие – тот самый класс, именем которого и ради блага которого была устроена большевистская «революция». Голод, нищета, безработица, насильственная мобилизация в Красную Армию и на всякого рода трудовые повинности резко сократили численность городского «пролетариата», массово переселявшегося в менее голодную деревню, а те, кто остался в городах, всё больше озлоблялись на большевиков. Вспомним, что кронштадтское восстание происходило на фоне рабочих выступлений в соседнем Петрограде.

Вот далеко неполный список проблем, которые – помимо крестьянской – должна была решить или смягчить «Новая экономическая политика».

Она разворачивалась на протяжении всего 1921 года. Сначала легализовали мелкое предпринимательство, потом разрешили мелочную торговлю, открыли рынки, перестали вылавливать «мешочников», декриминализировали посредников-оптовиков (еще вчера они считались «спекулянтами» и подлежали расстрелу).

По сути дела, большевистское правительство не сделало ничего – лишь отменило им же введенные запреты, но этого оказалось достаточно, чтобы производство базовых сельскохозяйственных и потребительских товаров, а также их оборот, восстановились. На современников, привыкших к тотальному дефициту, это, как уже говорилось, произвело впечатление чуда. В магазинах с каждым днем появлялось всё больше давно забытых товаров, исчезли длинные «хвосты», возродился рынок услуг. Уже в ноябре стало возможно отменить карточки.

Национализацию промышленности остановили, а некоторые заводы и фабрики даже передали в аренду частным лицам. Не препятствовала власть и созданию новых предприятий. Под своим управлением государство оставило только рентабельные отрасли, но и там перешло от командных методов к экономическим – повсюду создавались тресты, обладавшие большой степенью хозяйственной самостоятельности.

В 1921 году тяжелая индустрия производила в восемь раз меньше продукции, чем восемью годами ранее, в 1913 году. Три года спустя – уже только вполовину, а в 1927 году довоенный уровень был достигнут и превышен.

К этому же времени восстановилась нормальная работа транспорта, прежде всего железнодорожного. Его денационализировать не стали – использовали «военнокоммунистические» методы. Наркомом путей сообщения в 1921 году был назначен по совместительству страшный Дзержинский, в чьем распоряжении находились все необходимые для этого инструменты. Железнодорожные жандармские управления имелись и в царской России, но теперь спецслужба не обеспечивала безопасность, а фактически осуществляла управление транспортом. Грозные приказы по вроде бы совершенно гражданскому ведомству Дзержинский многозначительно подписывал «Пред. ВЧК и Наркомпуть» (в такой последовательности).

Торговля и так называемый «общепит» (новый термин) разделились на государственный, кооперативный и частный сектора. В середине двадцатых последний являлся преобладающим. В 1925 году товарообмен превысил довоенный уровень, и на розничном уровне его обеспечивали главным образом торговцы-частники.

Вернулись в обиход деньги. Сначала ограничились деноминацией: выпустили новые «совзнаки» (слово «деньги» считалось старорежимным), которые котировались по отношению к прежним рублям в соотношении один к десяти тысячам, но это инфляции не пресекло, да и не могло пресечь, как объяснили бы большевикам современные финансисты. Тогда применили метод более надежный: восстановили золотое обеспечение купюр. Этому способствовал приток иностранной валюты за счет возродившегося экспорта, прежде всего зернового.

Новая твердая национальная валюта называлась «червонец». Постепенно она вытеснила «совзнаки» и получила международное признание – с 1924 года советские деньги стали конвертируемыми и котировались на мировых биржах. Были выпущены и золотые монеты, равные по весу царским «империалам». Новый рубль соответствовал 50 миллионам «совзнаков» военной поры. Коробок спичек, в начале десятилетия обходившийся в миллион рублей, в середине двадцатых стоил 2 копейки.

Советский червонец

В сфере крупной промышленности частники помочь государству, конечно, не могли (да кто бы им и позволил?), и здесь Ленин надеялся на участие иностранного капитала – того самого классового врага, на бой с которым призывал трудящихся всего мира. Серьезных инвестиций в восстановление рухнувшей индустрии взять больше было негде. Требовались и современное оборудование, и новые технологии, и грамотные инженеры, и – более всего – валюта.

У страны было чем соблазнить иностранных предпринимателей: прежде всего природными ресурсами. И многие западные компании в двадцатые годы пошли на сотрудничество с большевиками, но интересовали этих инвесторов в основном «короткие деньги», то есть быстрая прибыль, а ее можно было получить почти исключительно от добывающей промышленности. Зарубежный капитал охотно участвовал в добыче сырья, так что поступление валюты более или менее наладилось (хотя все равно не дошло и до половины довоенных показателей), но с развитием индустрии дело обстояло намного хуже. Мало кто хотел вкладываться в советскую экономику «вдолгую». Потенциальных инвесторов отпугивали коммунистическая риторика советской власти, непредсказуемость ее политических зигзагов и дипломатическая напряженность, существовавшая вокруг СССР.

Таким образом в экономическом отношении НЭП решил множество неотложных проблем, угрожавших существованию советского режима изнутри: сумел накормить население, утолить товарный голод, воскресить денежные отношения, облегчить ситуацию с безработицей, однако носителям коммунистических идей этого было недостаточно. «Романтики», к числу которых принадлежала старая большевистская гвардия, по-прежнему стремились к мировой революции; «прагматики» (группа Сталина) собирались строить крепкое государство с сильной армией и развитой военной промышленностью. И для первого, и для второго требовалась самодостаточная экономика – прежде всего мощная тяжелая индустрия. Ее при помощи НЭПа создать было невозможно.

На протяжении двадцатых годов у большевиков сохранялась вера в Марксову утопию, что социалистическая экономика, основанная на планировании и энтузиазме сознательного рабочего класса, эффективнее хищнического и хаотичного капитализма. Новый в экономической практике орган – Госплан – выстраивал стратегию промышленного развития. Профильные наркоматы пытались провести решения этого штаба в жизнь.

Самый известный и пропагандистски восславленный из этих мегапроектов – ГОЭЛРО (Государственный план электрификации России), разработанный еще при Ленине, который, со свойственной ему склонностью к технократическим упрощениям, кажется, действительно верил, что «коммунизм – это есть советская власть плюс электрификация всей страны».

Речь шла не только о строительстве электростанций и линий передач. Планировалось освоение новых топливных районов, строительство заводов, проведение железнодорожных магистралей и водных каналов. Газеты громко рапортовали об успехах, но дело двигалось негладко и небыстро, потому что не хватало денег и работников. Вернее сказать, у государства не было возможности обеспечить такой уровень зарплат и такие условия труда, чтобы люди сами, добровольно нанимались на великие стройки. Советскому государству придется решать проблему рабочих рук иными, неэкономическими методами.

На фоне быстро развивающегося, прибыльного частного сектора торможение затратных государственных программ выглядело тревожно. Получалось, что социалистическая экономика конкурентно проигрывает капиталистической – на глазах у всего народа.

Межфракционная борьба в руководстве партии отражала конфликт мнений по поводу того, что делать с НЭПом – развивать этот инструмент дальше, как настаивали Рыков и Бухарин, руководствовавшиеся в первую очередь экономическими мотивами, или отказываться от него, как требовали сторонники жесткой линии.

1926 год прошел в дебатах, которые в ноябре, на XV партконференции, завершились партийным призывом к «борьбе с частным капиталом», то есть победой антинэповской группировки. С этого момента начинается давление на предпринимателей – поначалу через увеличение налогов и введение разнообразных ограничений, а затем и репрессивное.

В следующем году международные события, о которых речь впереди – так называемая «Военная тревога 1927 года» – побудили советское правительство взять курс на ускорение государственной индустриализации и на окончательное сворачивание НЭПа. Возобладала установка на командное регулирование (что было совершенно естественно для восстанавливаемой Сталиным государственной модели тотально централизованного управления). В том же году был запущен механизм «пятилеток» – принят первый Пятилетний план, о злоключениях которого будет рассказано в главе, посвященной индустриализации.

Коренным образом изменился социальный облик страны

Россия 1916 года и Советский Союз, скажем, 1926 года производят впечатление двух совершенно разных стран. В истории немного примеров столь разительной метаморфозы огромного социального механизма, свершившейся за такой короткий срок.

Государство изменило название, было иначе организовано, по-другому управлялось, уменьшилось территориально, лишившись в западной своей части бывших колоний: Польши, Прибалтики, Финляндии. Состав и статус всех групп населения тоже не остался прежним. Некоторые исчезли или мимикрировали, появились новые. Наконец, произошли важные перемены в национальном устройстве бывшей «тюрьмы народов».

При этом декларируемые новации не всегда совпадали с истинным положением вещей, а кроме того, новый социальный облик страны не был фиксированным, он продолжал меняться – и активно меняться на протяжении всего десятилетия.

Начнем с демографии.

Людские потери катастрофического периода 1914–1920 гг. оцениваются учеными очень по-разному. Если выбрать самую простую логику, получается следующее.

В 1914 году в империи проживало около 170 миллионов человек. При среднем ежегодном приросте в 2 процента (эта цифра держалась два предреволюционных десятилетия) без войн и потрясений к 1920 году население составило бы около 190 миллионов. Вместо этого на исходе междоусобицы страна имела 137 миллионов жителей. Если вычесть отделившихся поляков, финнов, латвийцев, литовцев и эстонцев (суммарно 31–32 миллиона человек), получается, что вследствие войн, эпидемий, лишений, репрессий и эмиграции Россия «недосчиталась» 11–12 миллионов обитателей.

Но прекращение боевых действий и, главное, победа над голодом, достигнутая с помощью НЭПа, почти восстановили довоенные темпы прироста. За семь лет, в течение которых страна существовала в относительно либеральных экономических условиях, население увеличилось на 10 процентов.

При этом значительная часть жителей находилась в движении, в поисках лучшей жизни мигрировала из региона в регион, меняла род занятий – приспосабливалась к новым условиям.

Во время гражданской войны, спасаясь от голода, люди потянулись из городов в деревни. Больше всего народу покинуло две столицы. Москва потеряла почти половину жителей, Петербург-Петроград-Ленинград – больше двух третей.

Теперь началось обратное движение, потому что снабжение в городах налаживалось, а в деревне чужим были не рады. И больше всего, с беспрецедентной быстротой росло население столиц, где проще было найти работу.

Если в 1920 году в Москве жил один миллион человек, то в 1928 больше двух миллионов; в Ленинграде – 1,7 миллиона вместо 740 тысяч. В целом же ежегодный прирост городского населения в стране составлял 5 процентов.

Одной из примет времени стало активное переселение евреев бывшей «черты оседлости» в большие города. Дискриминируемая прежде нация не только обрела равные со всеми права, но еще и заслужила репутацию «революционной», поскольку евреи в основной своей массе активно поддержали большевиков в Гражданской войне.

В Москву в 1920–1928 гг. перебралось около 100 тысяч евреев, которые стали вторым после русских этнокомпонентом населения. Правда, советские евреи при этом переставали считать себя евреями: молодежь не желала говорить на идиш, отвергала этническую и тем более религиозную ментальность – предпочитала считать себя «советскими людьми». Ассимиляция, к которой царское правительство тщетно понуждало эту вечно проблемную часть населения насильственными мерами, происходила добровольно. «Еврейский вопрос», головная боль старого режима, решился сам собой, и советская власть обеспечила себе приток энтузиастических сторонников. В двадцатые и тридцатые годы в белоэмигрантской прессе писали, что евреи заняли в новой России место остзейских немцев – надежного кадрового ресурса романовской империи. По данным исследователя истории советских евреев Ю. Слезкина, доля выпускников вузов среди евреев была в десять раз выше среднего и к концу тридцатых годов представители этой национальности (2 % населения СССР) составляли 15,5 % людей с высшим образованием.

Представители множества других народностей тоже потянулись в столицы и региональные центры, где имелся доступ к образованию и «социальным лифтам». Государство всячески поощряло эту тенденцию. Оно нуждалось в формировании новой управленческой, научной, технической элиты взамен прежней, «старорежимной» – и особенно в нерусских регионах.

Память о недавнем «параде независимостей», когда от распавшейся империи отделились (или попытались отделиться) колонии, понуждала большевиков относиться к «национальным вопросам» с большой осторожностью. Сталин, бывший «наркомнац», считал себя ведущим специалистом по этому вопросу. В 1922 году ему не удалось убедить Ленина, что новые национальные образования должны стать автономиями внутри Российской Федерации, и возникли четыре союзных республики: Российская, Украинская, Закавказская и Белорусская. В последующие годы, однако, состав Союза постоянно перетасовывался. Появлялись новые республики, повышался или понижался статус уже существующих, целые области передавались из юрисдикции в юрисдикцию. Все эти решения принимались в Москве, и на местах безропотно исполнялись. Мотивы перемен были различными. Чаще всего центральное правительство перекраивало административные границы, стремясь избежать межэтнических конфликтов, но и бывало, что Сталину требовалось сделать политический жест или просто повысить аппаратный вес какого-нибудь особенно полезного соратника. Условность внутренних границ «союза нерушимого республик свободных» была очевидна с самого начала, и чехарда с количеством «субъектов» продолжалась всё время правления Сталина.

С политической точки зрения важнее была идеологическая установка на так называемую «коренизацию», то есть формирование в республиках элит из представителей местных народностей. Эта кампания проходила под знаменем борьбы с «великорусским шовинизмом» и колониализмом, декларировалась как нечто новое и прогрессивное, как торжество ленинско-сталинской национальной политики. На самом же деле здесь, как и во многом, Сталин возвращался к методологии российского империализма. В управлении колониями Царская Россия, в отличие от других держав, издавна делала ставку не столько на русских чиновников из метрополии, сколько на «национальные кадры»: включало местную аристократию в состав российского дворянства и тем самым обеспечивало ее лояльность. Такая система работала гораздо лучше, чем британское или французское снобирование «туземных вождей». Теперь новым дворянством стала «номенклатура», и ее ряды активно пополнялись за счет «нацкадров».

На центральном и общесоюзном уровне тоже активно происходила замена прежнего «верхнего слоя» на новый. С управленческими кадрами было проще – их поставляли партийные организации (и вообще командовать можно без университетского образования), но обеспечить нужды государства, экономики и общества грамотными специалистами, армию – квалифицированным комсоставом, науку – учеными было намного труднее. Часть прежнего образованного сословия превратилась или, как тогда говорили, перековалась в «совслужей» и разного профиля «спецов», но, во-первых, подобные люди считались идеологически ненадежными, а во-вторых, для гигантских планов, которые вынашивала новая власть, этих людских ресурсов было недостаточно. Требовались сотни тысяч учителей, чтобы научить неграмотную Россию читать, сотни тысяч инженеров – «двигать» индустриализацию, и так далее, и так далее.

Наскоро созданная система образования (о ней будет рассказано ниже) с поразительной скоростью поставляла специалистов, которым предстояло решать задачи невиданного масштаба и огромной сложности. В 1930 году в высших учебных заведениях было в два с лишним раза больше студентов, чем в 1914 (272 тысячи против 127 тысяч). За время двух первых пятилеток (1928–1937) вузы выпустят полтора миллиона специалистов! Вдвое увеличилось число научных работников – это объяснялось еще и тем, что международная изоляция привела к обособлению науки и техники, доступ к новым открытиям и изобретениям был ограничен, и приходилось дублировать ту же научную работу, которую делали иностранные исследователи. У Советского Союза всё должно было быть собственное – пусть худшего качества, зато свое.

Особенностью формирования новой интеллигенции являлось то, что ей предписывалось стать «рабоче-крестьянской». На пути «наследственной образованности» власть возводила всяческие преграды. Если раньше «процентной нормой» ограничивали поступление в вузы евреев, то теперь тот же принцип применялся по отношению к выходцам из «непролетарских» сословий. Советское государство ставило задачу наладить выпуск «интеллигентов в первом поколении». «Советская интеллигенция» по культурному уровню и эрудиции сильно уступала дореволюционной, зато количественно быстро обогнала свою предшественницу.

О переменах в жизни основного класса, крестьянства, мы уже говорили. На цифрах эта динамика выглядит следующим образом.

Дж. Боффа приводит статистику двадцатых годов, по которой видно, что пропорция «середняков» и «кулаков» от года к году возрастала, а количество бедняцких и «пролетарских» (батрацких) семей сокращалось. В 1927 году, накануне сибирской инспекционной поездки Сталина, после которой начались репрессии против зажиточных сельских хозяев, в стране насчитывался почти миллион «кулацких» семейств, это 4 процента от всего деревенского населения. Середняков было 62,7 %. Таким образом две трети крестьян сумели неплохо приспособиться к новым условиям жизни. Для сравнения – в царской России начала ХХ века пропорция была обратной: две трети крестьянства относились к категории бедняков и безземельных «пауперов» (нищих).

Как ни странно, положение «победившего класса», рабочих, изменилось меньше, чем следовало бы ожидать, и уж точно меньше, чем сулили большевики. Собственно говоря, обещание превратить жизнь людей, занимающихся тяжелым, грязным, изнурительным трудом, в земной рай являлось заведомой небылицей, но большевики долгое время не могли обеспечить рабочим и того уровня существования, который они имели до революции.

«Завоевания социализма», конечно, были, и о них будет рассказано, но в основном они имели декоративный и декларативный характер. Объявленные «хозяевами страны» рабочие мало получали и жили скудно.

Численный состав рабочего класса, очень сократившийся в годы Гражданской войны, с оживлением производства начал восстанавливаться, но на протяжении всего десятилетия все равно оставался незначительным. Если исключить мелкие, кустарные и частные предприятия, то занятых в крупной промышленности (то есть «настоящих» рабочих) в 1922 году насчитывался всего миллион человек, а в 1927 – два с половиной миллиона, тоже немного.

Безработица, которая согласно официальной идеологии, являлась бичом капитализма, оказалась проблемой и для социалистического общества, при этом она не сокращалась, а наоборот росла. На исходе НЭПа на биржах труда было зарегистрировано полтора миллиона человек. Рабочие руки требовались на «ударных стройках», но уезжать в глушь, на каторжный труд в совсем уж тяжелых бытовых условиях хотели немногие. Переизбыток рабочей силы в городах и дефицит на «передовом фронте индустриализации» стал одной из проблем, по которым политическое руководство страны решило свернуть НЭП.

Возникло в двадцатые годы и совсем новое сословие – в процентном отношении не столь многочисленное, но активное. Это были люди, поверившие в серьезность НЭПа и занявшиеся самостоятельной предпринимательской деятельностью: мелким производством, торговлей, предоставлением услуг. Поначалу, когда власть была заинтересована в развитии этого сектора экономики, бизнесменов романтически называли «красными купцами», потом вошел в употребление неприязненный термин «совбуры» («советские буржуи»), но со временем утвердилось несколько ироническое определение «нэпманы», подчеркивавшее инородность этого социального явления в условиях коммунистической действительности.

Подсчитать количество «нэпманов» довольно трудно, поскольку провести границу между ремесленником, работавшим на самого себя, но иногда использовавшим помощников, и хозяином, жившим за счет наемного труда, непросто. Местные власти часто решали произвольным образом, кто нэпман, а кто нет. Известно, что на пике НЭПа более или менее крупных частников насчитывалось около 200 тысяч. Всесоюзная перепись 1926 года причислила к «несельскохозяйственной буржуазии» 2 340 000 человек, еще несколько миллионов находились в «серой зоне». Если прибавить сюда «сельскохозяйственную буржуазию» – фермеров, которые для сезонных работ нанимали помощников, – цифра получается довольно внушительная.

Существование частного сектора было весьма небезоблачным. Государство и так называемая «общественность» относились к «совбурам» враждебно, коммунистическая пресса всячески разжигала у народных масс зависть и ненависть к нуворишам. Постоянно возрастало фискальное бремя – во второй половине десятилетия налог на нэпманов превышал 50 % дохода и взымался безжалостно, часто с нарушением правил. Через некоторое время частников начали подвергать и политическому остракизму. Торговцев, посредников, работодателей стали причислять к категории «лишенцев» – лиц с ограниченными гражданскими правами. Наименее чувствительной потерей было лишение избирательного права, которое при советской власти с самого начала являлось фикцией. Но имелись ограничения и более болезненные: запрет на получение высшего образования (в том числе для членов семей), запрет на занятие каких-либо должностей, лишение пенсии и так далее.

Неудивительно, что с 1928 года, когда стартовало «наступление на нэпмана», частники начали массово прекращать свою деятельность, так что всё это сословие за короткий срок в два-три года полностью исчезло.