Текст книги "Автопортрет, или Записки повешенного"

Автор книги: Борис Березовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вторая жизнь

Я считаю, что прожил пятьдесят или сто жизней. В 1994 году в Москве взорвали мой «мерседес». Покушение на меня, как я предполагаю, было организовано спецслужбами. В пятнадцати сантиметрах от меня оторвало голову моему водителю, а должно было оторвать голову мне – взорвалась машина. Три случайности предопределили то, что я остался жив после взрыва на Новокузнецкой. Вопервых, я сел в салоне не с той стороны, с которой сажусь обычно, а взрывчатка в поджидавшем нас «опеле» как раз и закладывалась из расчета, что я поеду на привычном месте. Во-вторых, при выезде со двора нам пришлось резко затормозить, чтобы не врезаться в идущую впереди машину. Человек, запускавший по радио адскую машинку, не успел среагировать на действия моего шофера, и основной удар пришелся по первому ряду кресел. И третье: дверцы нашего автомобиля не были заблокированы, поэтому я успел после взрыва быстро выскочить из салона. Водитель Миша своей жизнью заплатил за мою, он словно все чувствовал заранее, поэтому в тот раз и не стал запирать двери. Когда я начал гореть, то моментально выпрыгнул из машины.

Заранее смоделировать свое поведение в экстремальной обстановке невозможно. Я пережил этот момент, поэтому могу твердо сказать, что мне страшно не было ни на секунду. Причем я не отношу себя к числу очень смелых людей, но в тот миг испуга не было. Не знаю, может, просто я не до конца понимал, что происходит. Иногда кажется, что и сейчас этого не понимаю. Но помню все до мельчайших подробностей, за исключением звука взрыва. Я ничего не слышал, только увидел: вспышка, пламя, посыпавшееся стекло, загоревшаяся обшивка салона и одежда… А страха не было.

В первое мгновение промелькнуло удивление: почему бездействует охрана? Потом я увидел Диму и всё понял. В следующую секунду почувствовал, что у меня горят волосы, дымится одежда, и подумал: можно ли выходить из машины, не будут ли там стрелять? Времени на то, чтобы испугаться, не оставалось, нужно было выживать. Я выпрыгнул из автомобиля и вдруг ощутил, что стал хуже видеть. Позже выяснилось, что у меня был неопасно поврежден один глаз, а тогда я предполагал самое дурное. Первым делом я спросил: что с водителем и охраной? Мне сказали, что с Мишей и Димой не очень. Масштабов случившегося я тогда еще не представлял. Правда, я увидел очень много крови на своей одежде и удивился: откуда? Потом я подошел к зеркалу выяснять, что у меня с правым глазом, вижу им или нет. Только после этого меня повезли в больницу, наложили швы, прочистили раны. Больнее всего было рукам. Палец кипятком ошпаришь – и то на стену готов лезть, а тут все руки обожжены оказались.

После этого я посмотрел на мою жизнь по-другому. То, чем все закончилось для меня, нельзя было назвать иначе, как провидением, счастливым случаем. Я решил, что мне подарена еще одна жизнь, к которой можно относиться значительно более безалаберно, нежели к тому, что подарком не является. Вот так я и отношусь к жизни – как к подарку. Я понял, что либо испугаюсь, забьюсь в угол, постараюсь исчезнуть в тайге, в джунглях, с глаз долой, буду бояться выйти на улицу, буду цепляться за жизнь, либо решу, что это подарок Господа и я весь в его власти. В этом смысле я опасный человек. Я теперь готов был на риск, на который не решаются идти люди, не испытавшие того, что пришлось пережить мне. Скажем, могу наплевать на гнусные публикации обо мне в прессе или пропускать мимо ушей постоянно циркулирующие слухи о новых покушениях, которые готовятся на меня. Писем с угрозами убить немедленно или чуть попозже получаю в достаточном количестве.

Это не значило, что я должен подставлять себя под пули, но появилась вера в судьбу, в промысел – своеобразное бесстрашие. К сожалению, чувство страха, кажется, атрофировалось напрочь. Ни тогда, ни сейчас абсолютно не приходило желание все бросить. Я не испугался и, как только позволило здоровье, вернулся после лечения в Швейцарии. Я вернулся и продолжил то, что делал до этого, без тени сомнения, может быть, еще более рьяно. Каждый принимает свое собственное решение после такого.

Я тут недавно посчитал, сколько раз я должен был помереть. В детстве меня два раза пытались похитить, было и такое (мать вытаскивала меня в последний момент, когда меня уже в машину сажали). У меня было одиннадцать аварий, каждая из которых могла закончиться смертью. Автомобиль переворачивался через крышу, гранату на дверь вешали (приезжали сотрудники милиции, обезвредили гранату, но мне до сих пор неизвестно, кто это сделал), в пятнадцати сантиметрах от меня снаряды проламывали головы и гибли люди. Затем, напился и ночью на снегоходе при скорости 150 километров упал – сломал себе позвоночник. И вот я стал вспоминать такие случаи и насчитал пятнадцать. Пятнадцать случаев, когда с вероятностью больше 50 процентов я должен был умереть. Но были среди них случаи, когда с вероятностью 99 процентов я должен был умереть. Например, взрыв автомобиля, когда погиб мой водитель. Да и с тем же самым снегоходом – вообще непонятно, как я остался жив, когда потерял контроль над машиной.

Если просто провести чистые математические расчеты: предположим, что вероятность выжить равняется 50 процентам. Тогда получается ¹/₂ в пятнадцатой степени. Одно это уже о чем-то говорит. Но это только то, что касается выживания в чистом смысле. А есть же масса совершенно мистических событий. Взять, например, мое знаменитое шато во Франции. Самому дому уже сто лет. И там есть такая длинная лестница, ведущая к морю. Мы приехали туда с женой Леной. И вот мы спускаемся по этой лестнице, а там две большие каменные колонны. Жена подходит к одной из них и видит керамическую пластину с изображением знака зодиака, и это оказывается мой знак – Водолей; мы переходим к противоположной колонне, там тоже знак зодиака, и это оказывается ее знак. То есть вероятность – ¹/₁₄₄. Конечно, в математике это не так уж много, но все же.

Я вообще-то не люблю игры. Ну, может быть, иногда играю в рулетку. Но редко. После того как на меня устроили покушение, я пролежал месяц в клинике – у меня был глаз поврежден, руки обожжены, лицо обожжено. Вышел я из клиники, и мой приятель Петя Авен предложил, чтобы мы поехали на яхте. Я до этого никогда на яхте не плавал. Уплывали мы из Монако. Решили пойти в казино. Поскольку я тогда праздновал свое воскрешение, то решил: в честь праздника ладно, сто тысяч долларов могу проиграть. Бог с ними. А я тогда ходил в белых перчатках с отрезанными кончиками пальцев – потому что руки обожжены. И у меня была огромная борода. И еще черные очки – потому что надо было прикрывать глаз. Я тогда был похож на кота Базилио, и меня из-за этого долго не пускали, потому что в паспорте я выглядел все-таки как-то иначе. В конечном счете пропустили. Ну, естественно, мы выпили немножко виски, и я поставил половину того, что у меня было, то ли на чет, то ли на нечет. И мы продолжали выпивать – а я не смотрю никогда на рулетку. Подходит ко мне человек и спрашивает: «Так вы оставляете ставку?» Я говорю: «Ну, конечно, оставляю». Короче, оказалось, что один раз я уже выиграл, и это был просто второй заход – и я снова выиграл. Ну после этого стол закрыли, я забрал выигрыш и уже перестал играть.

Я не играю, потому что моя жизнь не сравнима ни с какой игрой. Нет там таких ощущений: надо остаться в живых, когда тебя взрывают. И убрать меня сегодня с политической арены можно только одним-единственным способом – убить. Конечно, со мной может произойти что угодно. Страха у меня нет, хотя охрана какая-то есть. Я так полагаю: захотят убить – убьют. Бояться я, конечно, боюсь. Но, если честно, сегодня я не задумываюсь на эту тему, поэтому риски, которые я на себя беру, значительно превышают риски, которые берет на себя большинство людей.

Давос, 1996

Я никогда не играл в мелкие игры. Я никогда не занимался мелкими интригами. Я решал масштабные политические задачи, которые стояли перед Россией в конце 1990-х годов. И должен сказать, достаточно успешно! Я не считаю, что выборы 1996 года – мелкая игра или выборы 1999 года – мелкая интрига. Это совершенно серьезное событие для политической жизни России. И реализовать эти задачи было очень сложно. Накануне предвыборной кампании 1996 года, когда стало понятно, что есть огромная опасность реставрации прежней системы, я был в числе тех, кто осознал значение и возможности национального капитала для того, чтобы отстоять свои убеждения, поэтому я как бы совершил медленную трансформацию из бизнеса в политику, и более – увидел огромное поле для того, чтобы отстаивать свои собственные позиции.

Моя позиция совершенно последовательна начиная с 1995 года. Может быть, никто в России не сделал столько для того, чтобы коммунисты не были сегодня у власти. Не могу сказать, что в 1996 году я был категорическим противником прихода к власти Зюганова. Я видел слабость Ельцина, слабость реформаторов в целом, которые были уже неспособны противостоять напору «левых». Они, по существу, проиграли в 1996-м битву за власть. Но оставались люди, и я в том числе, которым было что терять. Быть может, и жизнь. И тогда именно я инициировал союз реформаторов и олигархов, и этот союз помог одержать победу. Реформаторы одни, сами по себе, были не в состоянии победить Зюганова. А олигархи в одиночку тоже были не в состоянии победить Зюганова. Только их союз обеспечил победу.

В Давосе в феврале 1996 года после выступления Зюганова я поймал себя на мысли, что очень хорошо помнил все те слова, которые он произносил. Всю эту околесицу, лишенную смысла, логики. Мне казалось, что все это безвозвратно осталось в прошлом, что всеми жизнями за коммунистический эксперимент уже заплачено. Но самым шокирующим был энтузиазм, с которым ему внимали крупные западные бизнесмены и политики. Они уже сделали свою ставку. Ельцин, согласно опросам, имел 5 процентов голосов, коммунисты – 25 процентов. Зюганов сиял, ходил на международном экономическом форуме в Давосе пузом вперед, потому что все серьезные люди Запада суетились вокруг него: как же, будущий президент!

Мы заметили, каким вниманием и поддержкой он пользовался у определенной части российского общества, как его встречали наши официальные власти, наше посольство. У меня был любопытный разговор с господином Джорджем Соросом. Он прямым текстом сказал: «Вы совершаете ошибку, что не уезжаете из России. У меня есть примеры, как отрывали головы людям, которых я знал и которые цеплялись за свои деньги и оставались в странах, где совершались перевороты. Не заблуждайтесь, мы все прекрасно понимаем, что у вашего президента нет шансов».

Я вернулся в свой номер в гостинице Sun Star Park Hotel, снял трубку и позвонил Володе Гусинскому. Надо признаться, он немедленно откликнулся на мое предложение встретиться и поговорить и вполне разделял те эмоции, которые испытывал я. Это был тот самый момент, когда жесткая конкуренция, разделявшая нас, отошла на второй план перед той опасностью, которая нас сплачивала. Нам не пришлось тратить время, чтобы научиться говорить на общем языке. Взаимопонимание было полным: угроза возвращения коммунистов требует единства противодействия.

Гусинский был не единственным, с кем я переговорил в Давосе. Столь же остро чувствовали ситуацию Володя Виноградов, Миша Ходорковский, Явлинский, Лужков. Чубайс, жестко прокомментировавший на своей знаменитой пресс-конференции восторги по поводу так называемого обновленного коммунизма, выразил то, о чем все мы думали. Чубайс тогда был практически не у дел, получил, правда, несколько предложений и обдумывал их. И все же мне показалось, что ему с сожалением приходилось обдумывать эти предложения.

Я встретился с Чубайсом с глазу на глаз. Потом, наверное, он разговаривал и с другими. Я тогда предложил ему попытаться создать некую группу из нас. Даже не то чтобы группу. Я просил объединить нас. Мы все ему доверяли. Я имею в виду финансовую элиту. Мы точно знали, что со всеми нами у него были абсолютно формальные отношения, когда он был на государевой службе. Наверное, это было главным – мы не сомневались в его порядочности. Плюс ум, сила, организаторские способности. Он был единственной и единодушно выбранной фигурой. И нужно сказать, у Чубайса действительно есть способности. Может быть, он не лучший генератор идей, но что касается анализа, он это делает точнее и быстрее других.

Он мгновенно воспринял то, о чем мы говорили, сказал, что это потрясающе интересно. Потом спросил: «Вы это серьезно?» Я сказал, что серьезно. Он обещал, что будет над этим думать – объединить нас всех, чтобы создать, скажем так, интеллектуальный центр, противостоящий оппозиции. Так что новый интеллектуальный центр начал складываться в Давосе.

Конечно, нелепо было бы думать, что все мы вот так вдруг прозрели в Давосе. Все видели, что ситуация в российском обществе трагическая, что люди не верят ни в новый курс, ни в действующего президента. Давос просто стал последней каплей. Там все было расставлено по своим местам и не оставалось сомнений: нам не на кого рассчитывать, кроме самих себя. И никаких иллюзий относительно того, что «заграница нам поможет». С этими иллюзиями мы тоже окончательно расстались в Давосе. Да, наверное, там очень хотят, чтобы у нас была страна по типу западной демократии, наверное, они готовы даже этому помочь, но без ущерба для собственного благополучия и не без собственной выгоды. Но ни о каких жертвах с их стороны не может быть и речи. Как только на политической арене мощно обозначились коммунисты, они обрушили на Зюганова водопад вопросов относительно гарантий западных инвестиций, проектов, контрактов. Они уже начинали с ним свою игру.

Президентская кампания, 1996

В Москве все было, мягко говоря, не очень ладно. Парламентские выборы в России в 1995 году либералы начисто проиграли. Победили коммунисты. Через полгода должны были состояться президентские выборы. В Москве работал предвыборный штаб Олега Сосковца, который просто напоминал партхозактивы с министрами, никогда особенно не понимавшими, что такое политика, а особенно политика в этот сложный переходный период. Действовали по команде: собрать столько-то голосов в пользу Ельцина на железной дороге, столько-то в металлургическом комплексе, столько-то еще где-то. Привычные аппаратные решения, как будто время за окнами остановилось.

По возвращении в Москву я встретился с Валентином Юмашевым и Виктором Илюшиным. Рассказал о наших впечатлениях и предложениях. Вообще была череда таких переговоров и с участием Чубайса, и без него, но Чубайс был уже полностью заражен идеей. Вместе с Юмашевым мы попросили Илюшина организовать нашу встречу с президентом. Общую – с участием Виноградова, Гусинского, Ходорковского, Смоленского, Потанина, Чубайса. Перед угрозой прихода к власти коммунистов олигархи объединились. Конечно, они думали в первую очередь о себе.

Это было приблизительно в марте 1996 года. Встреча состоялась вскоре после разговора с Илюшиным. И не думаю, что она была самой приятной для президента. Ему пришлось, возможно, впервые столкнуться с такой жесткой позицией, таким откровенным разговором о тяжести положения, в котором мы все находились. Мы так и сказали: наше желание видеть вас президентом имеет чисто рациональную основу. Мы считаем, что в России сегодня нет другого человека, способного выиграть президентские выборы и проводить курс реформ. Мы, собственно, сами порождение этого курса. Было важно, чтобы президент понимал, что дело не в личных симпатиях и антипатиях. Мы будем его поддерживать не потому, что он нам нравится лично, вот как Борис Николаевич Ельцин, хотя у многих из нас были к нему симпатии, в том числе личные симпатии, а мы будем его поддерживать по двум причинам: потому что он в состоянии продолжить курс реформ и потому что его можно избрать.

Нам показалось, что Ельцин неверно оценивает ситуацию, хотя очень трудно так о нем говорить. Я склонен был считать, что сказывалась информационная блокада президента его прежним окружением – Александром Коржаковым, Михаилом Барсуковым. Мы все вместе, так называемые олигархи, на той встрече Ельцину говорили неприятные слова: что у оппозиции есть колоссальные шансы, что популярность президента низка. Он возражал, говорил, что у нас неверные данные и неверные оценки. Мы уходили со смешанными чувствами. Я считал, что мы проиграли эту встречу. Хотя был все-таки один важный эпизод. Прощаясь, президент сказал Чубайсу: «Анатолий Борисович, я вам признателен за вашу позицию». Эти слова признательности Чубайсу стали для нас знаком того, что наша беседа все же что-то значила для президента. Ельцин был человек неординарный, и на следующий день он признал, что все сказанное – правда, и принял конструкцию выборов, которые мы ему предлагали.

Ельцин в тот момент был абсолютно уверен в своих шансах. Кстати, так было и потом, и эта уверенность не покидала его на протяжении всего периода подготовки к выборам, даже тогда, когда он уже на сто процентов понимал реалии. Более того, когда мы полностью вникли в проблемы и оценили всю тяжесть положения, то очень боялись, как бы не разрушить реальной оценкой происходящего его веру в себя. Было важно ее сохранить. Если бы он не верил в победу, думаю, она бы не состоялась.

Должен сказать, что в тяжелейших ситуациях общаться с президентом было чрезвычайно приятно. Он абсолютно точно знал, чего хочет, и абсолютно точно оценивал ситуацию – в дальнейшем, когда уже получил полный объем информации, когда поверил нам, когда понял, что ему говорят правду, а не рисуют картинки неизвестных авторов. Он тогда включился сам, и очень мощно.

Уже на следующий день (и это при всей неопределенности, с которой мы вышли от него) Ельцин принял принципиальное решение. Он, по существу, создал новую структуру, которую возглавил сам, – что мы ему и предлагали. Он создал новый предвыборный штаб во главе с самим собой и назначил двух первых помощников: Илюшина и Черномырдина. Чубайс получил место в этом штабе, и ему подчинялась аналитическая группа. Таким образом, мы заняли как бы всё интеллектуальное пространство, связанное с выборами президента.

Президент получил новый информационный канал, чего мы и добивались.

Чуть позднее появилась идея привлечь к предвыборной работе Татьяну Дьяченко. Это придумал Юмашев. Я помню, он позвонил мне в шесть утра и говорит: «У меня есть совершенно гениальная идея». И произносит только одно имя: «Таня». Я спросонья не вполне понял: «Что – Таня?» Он отвечает: «Таня должна работать с нами в аналитической группе». Я так встрепенулся и говорю: «Валя, вообще-то идея классная…» Но идея была гениальной, я тогда ее недооценил. Это открыло прямой доступ информации к президенту. Он был абсолютно в курсе всех дел. И понятно, что он имел непредвзятую информацию, поскольку трудно было заподозрить Татьяну Дьяченко в том, что она имела какие-то иные цели, кроме тех, которые имели мы все.

Присутствие дочери президента реально сказалось на событиях. На такой короткой дистанции приходилось принимать решения практически мгновенно, причем решения, которые не могли приниматься никем, кроме президента.

Поэтому нужна была оперативность и доверие к этому информационному каналу.

Коржаков, Барсуков, Сосковец сначала не вполне понимали, что происходит, поскольку довольно резко изменился весь политический расклад вокруг Ельцина. При этом мы не просто не искали конфронтации, но прикладывали огромные усилия к тому, чтобы наладить отношения. После приезда из Давоса, конечно, еще были отношения с Коржаковым. Они были окончательно разрушены событиями 17 марта 1996 года.

Вся эта компания: Коржаков, Сосковец, Барсуков – оказывала сильнейшее давление на президента с тем, чтобы, по существу, отменить выборы. И путь был выбран самый что ни на есть порочный и опасный. Обсуждался запрет компартии, разгон Думы и перенос выборов на два года, как минимум, а как максимум – просто найти силовое решение вопроса о продолжении вот этой власти. Это было чрезвычайно серьезно. Были заготовлены указы президента, которые в последний момент президент отказался подписывать.

Понятно, что были поставлены задачи совершенно нереализуемые – ни с точки зрения закона, ни с точки зрения возможностей власти. В том, что этого не произошло, одну из ключевых ролей сыграл министр внутренних дел Анатолий Куликов: он сказал президенту, что не сможет обеспечить выполнение такого решения в случае, если оно будет принято. Огромную роль сыграли Виктор Черномырдин, Анатолий Чубайс, вся эта новая команда, которая была создана. Я не знаю, кому конкретно принадлежала эта сумасшедшая идея, но Коржаков и компания, которая не раз подвигала президента на опасные для страны действия, очень активно пытались ее провести.

Был момент, когда конфронтация резко обострилась. Я пришел к президенту и сказал: «Борис Николаевич, чтобы выиграть, нам нельзя разделяться. И будет плохо, если те люди, которые были с вами и раньше, начнут играть против нас, отвоевывая свое пространство. Давайте разберемся потом, после выборов». Президент спросил, кого конкретно я имел в виду. Я назвал Коржакова и Барсукова. Он тут же соединился с Коржаковым: «Александр Васильевич, вам нужно восстановить отношения с Березовским». Коржаков не сразу, но согласился: «Ну, если это ваше окончательное решение, то я ему подчинюсь». То же самое президент сказал и Барсукову. Я вышел из кабинета Ельцина и пошел к Коржакову. Ему доложили, что я пришел. Я прождал три с половиной часа. У него в приемной было много народу. Все, естественно, понимали, что происходит. Потом я встал и сказал: «У меня нет сомнений, кто в этой стране президент. Это не Борис Николаевич Ельцин». И поехал к Барсукову. Он спросил, зачем я их развожу с президентом. Я ответил, что у меня сложилось ровно противоположное впечатление: это они пытаются отстранить толковых людей от участия в предвыборной кампании президента. Ну, Барсуков никогда не отличался волевыми качествами. Он попытался выяснить, как можно поправить отношения, сказал, что президент с ним очень резко разговаривал. Но все это уже не имело никакого значения. Противоборство стало необратимым. Ни Коржаков, ни Барсуков не подчинились президенту и не захотели выстраивать одну команду.

Мы понимали, что в случае победы Ельцина, если он останется с этими людьми, то не вполне понятно, чем это все может обернуться. Они действительно имели большое влияние на президента, и, в общем, для себя мы делили ситуацию так: есть красный фашизм – это коммунисты, и есть коричневый фашизм – это Коржаков, Барсуков и Сосковец. И нужно пройти по тонкой грани между этими двумя айсбергами. В это время я встречался с Гусинским. И когда мы узнали о том, что готовится, мы почувствовали, что наступил тот момент, когда мы должны попытаться через СМИ предупредить эту ситуацию, сделать ее гласной, чтобы ей противостоять. Это была довольно сложная задача. Но 17 марта нам не пришлось задействовать СМИ, не было необходимости.

Было очень точное понимание стоящих перед нами целей и способов их достижения. Была совершенно банальная мысль, которую мы сформулировали с самого начала, еще в Давосе, и не отступили от этого в дальнейшем: победят на выборах те, у кого больше воли. Это такая философская сентенция, но она совершенно конкретна. Коммунисты главным образом проиграли потому, что они своим основным противником видели не того, кто этим противником в действительности оказался. Они не придали значения новому нарождающемуся классу России – классу собственников, не верили, что этот класс может как-то повлиять на политическую жизнь страны, приготовились к тому, что будут сражаться с Гайдаром, с уродливыми, слабохарактерными демократами. И вдруг увидели «звериный оскал капитализма». И у них не нашлось достаточно сил, чтобы этому противостоять.

Наша волевая идея была очень конструктивна. Надо было дать понять людям, что им нечего бояться коммунистов. Ведь было много таких людей, которые готовы были проголосовать против коммунистов, но элементарно боялись – что они придут к власти, узнают и тогда… Вот этих людей нужно было освободить от страха, дать им понять, что есть другие люди, которые не боятся. Это было главное, что нам удалось сделать. А когда появились те, кто открыто сказал: мы вас не боимся и мы вас согнем, то сначала в обществе было удивление, а потом – констатация: да, смотрите, не боятся, ходят живы-здоровы, ничего с ними не произошло. И это было очень важно, важен этот знак. И тогда и коммунисты, и спецслужбы сделали выбор: они поняли, что нужно бороться не с теми, с кем они боролись, а с теми, у кого появились деньги.

Мы договорились с президентом о широком круге полномочий для нас. То есть он точно знал, что мы не играем против него, и поэтому был готов даже к самым неожиданным нашим шагам. Он верил, что мы не только искренни, но и грамотно просчитываем ситуацию. «Письмо тринадцати» – «Выйти из тупика!» – конечно, было адресовано обществу. Это была демонстрация решимости и силы. У нас между собой случилась даже борьба за формулировку в последнем абзаце. В результате она звучала приблизительно так: у нас достаточно воли и сил для того, чтобы не допустить, и т. д. Такая жесткая формулировка была неожиданна для общества. Основное, что нужно было сделать, – это показать людям, что есть сила, защищающая их право на свободное волеизъявление. Проще говоря, люди не должны бояться проголосовать по собственной воле, а не под давлением.

Мы все время подчеркивали в этом «письме тринадцати», что мы только за конституционное решение. И если конституционное решение во имя интересов общества позволяет осуществить перенос выборов, но легитимным путем, а не другим, на котором настаивал Коржаков, тогда это должно быть сделано, если опять-таки это пойдет на благо обществу.

Мы не старались лицемерить в этом послании. Мы старались выразить наши чувства, и в том числе нашу твердую волю, сделать все от нас зависящее, чтобы политики искали компромисс. Ну а ресурсы, которыми мы обладаем, они ни для кого не являлись секретом: это деньги. Может быть, в обращении об этом стыдливо не сказано. Мы впервые проявили себя как сила, единственным ресурсом которой являются капиталы. Те, кто подписался под этим обращением, имели достаточно серьезное влияние на средства массовой информации. Это один из инструментов, который позволяет побуждать политиков соответствовать интересам общества.

В демократическом обществе очень важен институт изучения общественного мнения, который только-только начал тогда формироваться у нас, потому что в демократическом обществе решения принимаются не наперекор обществу, а только с его согласия. Это предполагает понимание властью того, что хочет общество, а не того, что хочет власть. В тоталитарном обществе в этом нет необходимости, им надо только оценить: если они примут такое-то решение, то выйдет народ с лопатами и ломами или нет? А в демократическом обществе важна обратная связь – от общества к власти. Такой связью и служит институт общественного мнения. И вот во время выборов я впервые ощутил, как это работает. Саша Ослон, основатель фонда «Общественное мнение», создал уникальную возможность для нас с помощью фокус-групп, опросов опробовать те или иные идеи. И мы заранее понимали, какой будет реакция на те или иные решения. Мы верили, что можем победить демократическими методами, а не силовыми, которые пытались навязать Ельцину.

Когда мы проанализировали результаты того, что произошло, то оказалось, что в результате всех наших усилий дополнительно порядка 10–15 процентов избирателей сформировали свое мнение в пользу продолжения курса реформ. Именно они и оказались решающими. И это изменение произошло в ходе кампании. Люди не захотели назад. И в этом была победа Ельцина, как выразителя этой идеи.

А вот в истории с коробкой «из-под ксерокса» – это было первое публичное выяснение отношений со спецслужбами. Кстати, все решалось в Доме приемов «ЛогоВАЗа» на Новокузнецкой улице. Мы собрались здесь вечером 19 июня 1996 года – между двумя турами выборов. Нам было ясно, что происходит. Коржакову нужно было фактическое подтверждение тезиса, что новые люди вокруг президента воруют деньги. Обдумывая, как поступить, мы впервые для себя сформулировали идею: мы всегда проиграем спецслужбам, если будем действовать тайно. Но как только мы перейдем в плоскость открытого противостояния, то ситуация изменится, на свету они работать не могут. Во всяком случае, те спецслужбы, которые создавались советской властью. А Коржаков все же прямое наследие КГБ. Вот в этот самый момент я совершенно точно сказал Александру Васильевичу, что «мне с вами не по дороге».

Я не альтруист, и мое поведение совершенно рационально. Самые лучшие инвестиции – в политическую стабилизацию в России, инвестиции в политику. Мы уже стали элементом общего рынка. Что это означает? Это означает, что те компании, которые стоят в России, например, миллиард долларов, если ровно в том виде, в котором они стоят здесь миллиард долларов (я имею в виду прежде всего, конечно, сырьевые перерабатывающие компании), взять и поместить в другую политическую среду, например в Соединенные Штаты Америки, где высочайшая степень политической стабильности, эти компании без преувеличения будут стоить в десять, в пятьдесят раз дороже. Таким образом, понятно, что главное, что мы должны делать для увеличения стоимости России, чтобы то, что мы имеем, стоило реальные деньги, – это стабилизировать политическую ситуацию здесь.

Я абсолютно уверен, что отделять крупный бизнес от большой политики – глубочайшая ошибка. Возьмем конкретный пример – «Сибнефть». Тендер на покупку «Сибнефти» был в конце 1995 года, сразу после парламентских выборов, на которых победили коммунисты, и за шесть месяцев до президентских, когда никто не верил, что победит Ельцин. И когда потребовались средства на покупку этой компании, то и я участвовал в поиске денег. Была идея занять их, в том числе и за рубежом. Я сам разговаривал с Соросом и другими крупными бизнесменами и банками. Он сказал, что не может дать ни копейки, потому что Зюганов победит на выборах, а инвестировать в страну, где побеждает Зюганов, абсолютно бессмысленно.

Тендер состоялся. Там было несколько групп, но, так или иначе, за компанию никто не предлагал более 200 миллионов долларов, вилка была от 100 до 200 миллионов. В этой вилке она и была продана. Сразу же после победы Ельцина на выборах компания получила предложения о покупке ее за миллиард долларов. Ничего не изменилось – ни технология, ни количество добываемой нефти. Изменились лишь внешние условия, и цена компании выросла. А к 1998 году она уже стоила семь миллиардов долларов. А если эту компанию, как она есть, взять и перенести на территорию США, то она будет стоить 50 миллиардов.