Текст книги "Только для мужчин"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Я не льстец, Беба, но у тебя на кухне гораздо милее. И вкуснее, – говорю я, разрезая безнадежно остывшее филе.

– Только у меня на кухне мне приходится готовить самой, – напоминает Беба, пытаясь справиться со своим куском мяса. И возвращается к теме нашего разговора: – Так ты усек, что он замышляет, этот Жорж?

– Что он замышляет? Человек собрался в туристскую поездку.

– Ты ему поверил или по своему обыкновению прикидываешься дурачком?

– Честно говоря, планы Жоржа меня не особенно занимают.

– Но ведь он друг твоей бывшей жены.

– Я ему очень признателен, но это еще не основание считать его заботы своими.

– Жорж собирается сбежать, – говорит Беба, задержав на мне многозначительный взгляд.

– Скатертью дорога.

– И оставить Бистру с носом.

– Я бы не стал его осуждать. – И, чтобы не казаться совершенно безразличным ко всему, что так волнует мою даму, я спрашиваю: – А ты откуда знаешь?

– Ха! Чтобы я да не знала! – насмешливо восклицает Беба.

В самом деле: чтобы она да не знала!

– Уж не предложил ли он тебе умахнуть вместе? – роняю я как бы невзначай и понимаю, что попал в точку.

– Ну надо же – догадался! – бормочет Беба одобрительно и в то же время разочарованно: я лишил ее удовольствия самой раскрыть мне потрясающую новость. – Вот в чем состоит грандиозный проект нашего Жоржа. И дело не в том, что он жить без меня не может. У меня там есть богатая тетушка. «Давай, Бебочка, укатим к твоей тетушке, случись твоей благодетельнице отдать богу душу – и мы с тобой автоматически вступаем в право наследования…»

– Умно.

– Жорж – он такой!

– Но тебя не проведешь. Ты решила уехать одна.

– К твоему сведению, я решила не уезжать. Этими своими подначками ты меня не проймешь.

– Профессиональная привычка, – оправдываюсь я. – Значит, ты не склонна менять место жительства?

– Будь у меня желание поменять место жительства, меня бы давно тут не было.

– Верно, – киваю я. – Кофе будем пить?

– Ты же знаешь, по вечерам я кофе не пью. Закажи мне миндальное пирожное.

Когда пирожное попадает на стол и официант удаляется, я говорю ей:

– Ты меня совсем сбила с толку. Я-то полагал, что ты человек западного образца.

– Я действительно западного образца, поскольку живу на Востоке, – поясняет моя дама. – Имея триста долларов в месяц, я живу тут как принцесса. У меня связи, меня многие знают, завидуют мне… А там что такое триста долларов? За них можно трижды переночевать в отеле. А чтоб тебе завидовали? Да на тебя и не посмотрит никто. Уж если быть Бебой, так только здесь.

Несколько позднее, когда мы уже в ее спальне (но какая спальня!), Беба предупреждает меня:

– Не вздумай сказать Бистре то, что я тебе брякнула насчет Жоржа!

– Не говори о Бистре – когда я с тобой, другие женщины для меня не существуют.

– Заткнись! – говорит Беба, снимая платье. – Все вы многоженцы.

– Только не я. Хотя верно, ты у меня не единственная, потому что стоишь двух жен. Постой-ка перед зеркалом.

– С какой стати?

– Как это с какой стати? Хочу – смотрю на тебя спереди, хочу – сзади. Сказал же тебе, что ты стоишь двух жен.

Когда на следующий день я сообщаю данные о ювелире своему знакомому из милиции, он не выражает восторга. Записав что-то в блокнот, мой бывший однокашник бросает с равнодушным видом:

– Известный тип. И достаточно хитрый. Но, как говорит пословица, лукава лисица, да в капкан попадает. Будем надеяться, что так оно и произойдет.

– Лисица – это ваше дело, – отвечаю я. – А для меня главное, чтобы девку оставили в покое.

– Втрескался, а? – по-свойски спрашивает мой знакомый.

– Нисколько. Но она совсем не такая, как ты думаешь.

– А я ничего не думаю. Времени не хватает…

Он собирается сказать еще что-то, но звонит телефон. Я встаю и подаю ему пропуск. Он перебрасывает трубку из правой руки в левую, говорит: «Да, слушаю», смотрит на часы, отмечает в пропуске время, ставит подпись и даже не забывает погрозить мне пальцем – смотри, мол, не наломай дров. Уплотнено время у человека, ничего не скажешь.

У меня – тоже. Ведь я обещал матери заглянуть к ней сегодня, а Лизе – купить елку, а Янкову – явиться для тяжелого разговора к Главному.

Желто-зеленый свет зимнего дня похож на бледный ромашковый чай, однако в воздухе пахнет не ромашкой, а каменноугольным шлаком. Шагая по улице, я стараюсь дышать не особенно глубоко и поменьше думать о предстоящем визите. И сокрушаюсь я не потому, конечно, что предстоит отдать матери деньги (я их каждый месяц ей отдаю), а потому, что она грозилась угостить меня обедом. Значит, начнет пичкать каким-нибудь жирным кушаньем, в котором количество лаврового листа намного превышает количество мяса.

Я поднимаюсь по узкой неприбранной лестнице, такой знакомой и уже такой чужой, звоню у двери, на которой еще виден след давно снятой латунной таблички («Рашко Павлов, журналист»), слышу неторопливое шарканье шлепанцев, потом возню с двумя замками и наконец знакомый сонный голос:

– Тонн, родной ты мой!…

Мать, кажется, стала еще ниже ростом, но объем все тот же, и тетерь она с трудом носит тяжелое тело – вечный крест своей житейской голгофы. Следуя за ней, я попадаю в старую, тоже вроде бы ужавшуюся гостиную, где в честь моего прихода светится голубоватый, засиженный мухами шар, и сажусь на шаткий стул, уцелевший лишь благодаря тому, что мать на него никогда не садилась.

– Минуточку, Тони, у меня уже почти готово…

– Не беспокойся, мама, я не голоден.

Затем следует обмен обычными в подобных случаях репликами, и я заранее стараюсь дать ей понять, что если и съем что-нибудь, то самую малость.

Вещи вокруг тоже как будто уменьшились: когда ты мал, все тебе кажется большим. Кроме того, мать давно перегородила квартиру надвое, чтобы продать половину; ветхую мебель, которую следовало бы выбросить на свалку, поставила в этой убогой гостиной. А вот маленькое свидетельство душевного благородства: прямо передо мной на стене висит репродукция «Острова мертвых». Недурно устроились покойники.

Когда посторонних нет, в гостиной совершенно темно, дневной свет сюда не попадает, и мать все время проводит в спальне – в открытую дверь я вижу ее любимое место: кушетку у окна, на которой она днюет и ночует. Двуспальная супружеская кровать давно отнесена на чердак, чтобы не напоминала о сладости и горечи прошлого.

Мать с самого утра знала, что я приду, но тем не менее не готова к моему визиту – она всегда была ужасно медлительна в домашних делах, а теперь тем более: помогать ей некому. Только дважды в месяц к ней приходит женщина постирать да помыть окна.

– Может, тебе помочь? – спрашиваю я, когда она наконец выныривает из кухни, окруженная, словно ореолом, густым запахом специй, неся в охапке скатерть и салфетки по случаю семейного обеда.

Мои слова – тоже часть традиционного ритуала, ведь я заранее знаю, что она ответит:

Сиди, ради бога. Ты ведь гость.

Так что я сижу и терпеливо наблюдаю, как постепенно накрывается стол, и меня ни на минуту не покидает смутное горестное чувство при виде одинокой и несчастной женщины с ее трогательной иллюзией, будто она устраивает сыну маленький праздник. При виде этой теперь почти чужой мне женщины – моей матери.

– Как тетя? – спрашиваю я во время обеда.

– Неплохо. Если бы что-то не так было, она бы уж дала знать. Давненько не заходила.

Эти реплики тоже из вечного репертуара. С некоторых пор – то есть со смерти отца – отношения между сестрами чрезвычайно натянуты. После того как под диктатом тетки и Цецы мать совершила непоправимое, она постепенно пришла к мысли, что из черной зависти они толкнули ее на роковой шаг. Мысль недалека от истины, да что теперь толку. Конечно, мать слишком нерешительна, чтобы совсем порвать с теткой, она просто старается избегать ее. А тетка и не испытывает потребности заходить к сестре. Наша квартира имела для нее какую-то притягательную силу до тех пор, пока она была семейным гнездом, которого сама тетка была лишена. Но когда гнездо разорили, когда дом стал приютом одиночества, тетка утратила к нему всякий интерес – одиночеством она и сама сыта была по горло. Так и живут сестры – близко (их разделяет всего один этаж), но и далеко (они почти не видятся), однако и на полный разрыв идти не решаются, потому что если одна, не приведи господь, сляжет, то кто же придет к ней на помощь, если не сестра?…

Наступает самый тяжелый момент в этом застолье – когда мать говорит мне с укором:

– Да ведь ты ничего не ел!

– Проклятое курево, – виновато бормочу я. – Сегодня малость перестарался, ничего не поделаешь – нет у меня никакого аппетита.

Мать горестно разводит руками, и, чтобы как-то переключить ее внимание, я говорю ей перед уходом:

– Оставил тебе немного денег на этажерке.

– Последние два месяца ты подсовываешь деньги под дверь! – напоминает мать. – Неужто тебе не хочется со мной повидаться?

– Да я тут прохожу так поздно, – оправдываюсь я как всегда. – Не будить же тебя среди ночи.

В редакции Янков уже на стреме. У него спортивный вид, лицо напряжено – совсем как у спринтера перед стартом. Это объясняется тем, что, как он сам меня информирует, в любую минуту может вызвать Главный. Дня не проходит, чтобы Янков не побывал у Главного, и, хотя это стало для него привычным, всякий раз, когда ему предстоит идти к шефу, он цепенеет: поди знай, зачем тебя требует начальство. Что касается его спортивного вида, то это продиктовано модой. Когда мода на джинсовую небрежность только еще пробивала себе дорогу, Янков с упреком поглядывал на синие раструбы моих брюк, теперь же он озадачен моим строго официальным костюмом и белой сорочкой с галстуком. Бедняга явно сбит с толку этой мешаниной вкусов и безвкусицы, именуемой «модными тенденциями». И заботит его не столько мода, сколько вечный вопрос: а что скажут люди?

На общем фоне моих будней Янков смотрится как некое невыразительное пятно. Он напоминает статистов, которые окружают в фильме главного героя, заполняя пустоту вокруг него, но зритель их вряд ли замечает. Так вот и я почти не замечаю его, хотя каждый день мы вместе и мое служебное положение в значительной мере зависит от него. Похоже, сам того не желая, я следую совету Петко, который доказывал: надо выработать в себе привычку смотреть сквозь пальцы на людей, которые могут тебе напакостить. А мой непосредственный начальник на такое способен. Не потому, что он желает мне зла – просто под каждый удар, направленный непосредственно на него, он для удобства норовит подставить меня.

Когда мы переступаем порог кабинета, шеф смотрит на нас с холодным недоумением, главным образом на меня. Но и на Янкова тоже, что может означать: а этого ты зачем притащил?

– Мы пришли вместе, потому что Павлов непосредственно занимается этим делом, – торопится объяснить Янков.

– Ладно, садитесь, – кивает Главный, окидывая недовольным взглядом куртку и пуловер моего спутника.

Если бы я гак вот вырядился, он, наверное, сказал бы: «Ты не мог приличней одеться?», но Янкову Главный ничего не говорит. Не знаю, чем это объяснить, только шеф определенно недолюбливает меня, хотя я смотрю на него почти как на родственника, ибо габаритами он напоминает мне мою родную матушку, а необыкновенной способностью впадать в притворную истерику – мою тетку. Старая школа, а вот поди ж ты: между ним и Несси нет ничего общего. Рядом с ним Несси показался бы просто-таки удалым молодцем.

– Так что там происходит с трубами? – спрашивает Главный, заняв по отношению к нам фронтальную позицию.

Иные начальники, желая лишний раз подчеркнуть свое превосходство, заставляют посетителя сидеть на неудобном стуле. А вот наш, будучи более гуманным, позволяет тебе потонуть в кожаном кресле, а сам торчит у тебя над головой. Словно памятник какому-то древнему римлянину – грузный, монументальный.

– Несколько месяцев назад мы командировали туда Павлова, – рапортует Янков. – Не знаю, помните ли вы об этом…

– Давайте не будем пускаться в воспоминания, – перебивает шеф, как бы защищаясь от удара пухлой ладонью. – Что дала проверка?

И так как Янков отфутболивает вопрос мне, я начинаю докладывать:

– Большинство приведенных в письме фактов подтвердилось.

Затем перечисляю важнейшие из этих фактов.

– Л где материал? – спрашивает Главный.

– Какой материал? – прикидываюсь я дурачком.

– Твой, наш – тот, который ознакомит общественность с выявленными безобразиями! – сердито поясняет шеф.

Когда Главный вот так злится, даже когда он взрывается, он не очень опасен. Но разве узнаешь, что на него найдет в следующую секунду?

– Кое-что надо проверить дополнительно, – скромно говорю я.

– Раз надо, то почему бы тебе этим не заняться?

– Я занимаюсь.

– И до каких пор ты собираешься этим заниматься? – Он поворачивается к столу и, схватив короткими толстыми пальцами какую-то бумагу, начинает размахивать ею у меня перед глазами: – Люди шлют новые письма, и на сей раз лично мне: почему про нас забыли, год кончается полным провалом, как можно так относиться к подобным ненор-мальностям? Что я должен им отвечать? – И, поскольку я молчу, Главный теряет терпение: – Ты, как видно, на работе не надрываешься…

– Сказал же: я работаю. Хотя и не вижу особого смысла.

– Не видишь смысла?

– Если так дело пойдет, то может случиться, что опять не окажется виноватых.

– Вот как? И на «Ударнике» тоже?

– И на «Ударнике». Я был там, собрал необходимую документацию. Нельзя сказать, что они ни в чем не виноваты, но если вникнуть в существо вопроса, то ответственность за создавшееся положение ложится не на них.

– То есть как?

– Трубы, о которых идет речь, нестандартны. Чтобы производить стандартные, надо было бы построить два новых цеха. Их спроектировали и построили без учета длины и диаметра труб, так что цеха есть, а толку от них никакого. И тут уж вина не «Ударника», а проектировщиков. «Ударник» не несет ответственности и за то, что его не обеспечили материалом для производства труб…

– Да им поставили свыше пятисот тонн металла! – грубо обрывает меня Главный. – Только тамошние умы по своему произволу, исходя из внутриведомственных соображений, использовали полученный металл не по назначению.

Стоя все в той же монументальной позе, Главный смотрит на меня с чувством собственного превосходства – дескать, мы тоже не лыком шиты.

– Так считает управление, – спокойно замечаю я. – Только эта версия не подтверждена фактами. Металл, о котором шла речь, не пригоден для производства требуемых труб. И чтобы не сидеть сложа руки, люди сделали из него другие трубы, тоже нужные в народном хозяйстве и тоже использующиеся на стройках государственного значения. О каком же произволе может идти речь?

– У тебя есть доказательства?

– Целая папка.

– У нас все документировано, – подает голос Янков, приободренный моими доводами.

– И что же следует из твоей папки? – спрашивает Главный, не обращая внимания на Янкова. – Что виноватых нет? – Пока я колеблюсь, Главный взрывается: – Слушай-ка, Павлов! Какой же ты к черту журналист, если до сих пор не сообразил, что она, в сущности, означает, эта папка, которую ты держишь у себя в столе? Неужели тебе не ясно, что конфликт между управлении и заводом – дело десятое, что вопрос упирается в нечто более важное? Опять мы сталкиваемся с вопиющим примером перекладывания вины на другого, бегства от ответственности, с попыткой спрятаться за вечной формулой «виновных нет» или прикрыться удобным тезисом о разделенной ответственности, из которой опять же следует, что виновных нет. Ясно тебе это?

Приходится признать, что ясно.

– В таком случае когда же ты сообразишь, что у тебя в руках поистине золотой материал? Дав ему ход, газета смогла бы наконец разорвать этот порочный круг, указать конкретных виновников столь крупного провала, со всей остротой поставить вопрос об ответственности!

– Мне не по плечу поднимать такой вопрос, – скромно говорю я. – Раз вы разобрались во всем этом, укажите, кому именно адресовать обвинение. Через два дня материал будет готов.

– Ах, вот оно что! – восклицает шеф. – Я Должен диктовать, а ты – записывать! Да у меня для такой цели машинистка есть, Павлов. Зачем ты мне нужен, зачем мне нужен Янков, если мне самому приходится решать ваши проблемы?

Янков недовольно косится в мою сторону, но я молчу, сохраняя независимый вид.

– Ты что, сам не в состоянии определить, кто главный виновник – завод или управление? – спрашивает Главный, обозленный моим молчанием.

– Ни завод, ни управление, – отвечаю я.

– Тогда кто же? Проектировщики или те, кто не обеспечил поставку металла?

– Отчасти и они. Но главным образом другая инстанция. Несколько повыше.

– Доказательства?

– Как раз сейчас я их подбираю. Хотя и не вижу в этом смысла. – Разговор возвращается к тому, с чего начался. И, чтобы шеф не повторял мне свои реплики, я объясняю: – Материал будет, товарищ главный редактор. Но вы не станете его печатать.

– Ну, если тебе все наперед известно…

– Так же, как и вам.

– Мне известно другое! – снова повышает голос шеф. – Об этом еще моя бабушка толковала: заставь ленивого работать, так он тебя уму-разуму научит. – Он хмуро смотрит на меня и спрашивает уже другим тоном: – Так в чем же вопрос: тебе действительно лень довести дело до конца или ты нос задираешь?

– С какой стати я стал бы нос задирать?

– Откуда я знаю. Может, ты затаил обиду – на меня, на газету…

– Вовсе пет. Если хотите, я вам скажу откровенно, что эта работа меня больше устраивает, чем прежняя.

Не знаю, поверил ли Главный или только сделал вид, что поверил, но кивнул в ответ, и его надутые щеки расслабились.

– В таком случае дело за малым: чтобы твоя работа устраивала и меня. И чтобы ты не думал, будто от нее все равно не будет никакого проку. – Он оборачивается к столу, берет начальнический карандаш красно-синего цвета и что-то черкает на письме из управления. – Возьми! Вот тебе моя резолюция, и пусть никто не думает, что я даю задний ход. – Затем Главный обращается к Янкову: – Уточните, когда будет готов материал, и сдавайте в набор.

Когда мы выходим в коридор, я бросаю взгляд на письмо. В верхнем левом углу размашисто начертано толстым синим карандашом: «Завершить проверку фактов и подготовить критическую статью!»

Синий карандаш – зеленая улица. Зеленей не бывает.

– Тони, ну можем мы допустить такое безобразие – именно в праздник оставить их одних? – спрашивает Лиза.

– Вот и не оставляйте.

– Но было бы хорошо, чтобы и вы посидели с нами хотя бы немножко.

Не знаю, хорошо это, нет ли, но получается, что я должен встречать Новый год одновременно в трех местах: с матерью, с Бебой и с нашим маленьким коллективом потерпевших кораблекрушение. Придется каким-то образом выведать секрет у моего знакомого из милиции, которому удается говорить со мной, слушать, что ему сообщают по телефону, писать и делать многозначительные жесты в одно и то же время.

В конце концов после мучительных переговоров с заинтересованными сторонами я устанавливаю оптимальный вариант программы: ранним вечером придется зайти поздравить мать, затем посидеть в компании соседей по квартире, а после полуночи перекочевать к Бебе, которая, конечно, будет веселиться в своем окружении. Просто уму непостижимо, чтобы никому не нужный, лишний человек вроде меня понадобился вдруг стольким людям одновременно.

Пиршество у матери протекает не менее вяло, чем обычно, в нем фигурируют обычные в таких случаях блюда и, конечно же, баница, ну а раз на столе баница, то за столом не может не присутствовать и тетушка, потому что только она и умеет печь настоящую баницу, к тому же по старой традиции этот большой праздник сестры встречают вместе.

Я вдыхаю масленый дух баницы и украдкой посматриваю на тетушку, задавая при этом себе вопрос, та ли это истеричная женщина, которая сыграла роковую роль в моем детстве. Она стала совсем маленькой, лицо у нее худое (она всегда поражала своей худобой – полная противоположность матери), и пергаментная кожа перерезана морщинами, будто после каждой ее истерики время оставляло на ней свою отметину. Особенно густо исполосована вертикальными мелкими морщинками ее верхняя губа – они кажутся мне похожими на швы, словно давным-давно кто-то зашил ей рот… Чистейшая фантазия. Попробовал бы кто-нибудь зашить ей рот.

Присутствие тетушки довольно тягостно, но имеет и положительную сторону – оно освобождает меня и мою мать от необходимости обмениваться пустыми фразами, потому что бремя разговора целиком взваливает на себя тетушка, и это не просто разговор, а нескончаемая тирада или, если угодно, повесть о том, как люди жили в былые времена и как жилось ей самой в ее молодые годы, когда жизнь все еще чего-то стоила, и о том, как мой дедушка Стефан – то есть ее отец – послал ее для получения высшего образования в Женеву, впрочем, не столько ради образования, сколько ради изучения языка, хотя если иметь в виду язык, то было куда больше смысла послать ее прямо в Сорбонну, но надо сказать, что мой дедушка Стефан более всего на свете дорожил моралью, а что правда, то правда – Париж всегда пользовался сомнительной репутацией, так что мой дедушка Стефан… и прочее и прочее, включая сюда и географическое положение и описание Женевского озера, Женевы, ее быта, ну и, конечно, пансиона, в котором ей довелось жить.

Все это я слышал уже десятки раз и примерно в том же ключе, потому что тетушка настолько лишена воображения, что даже чуток приврать не догадается, чтобы получилось хоть немного интересней. Но в чем-то мне все же повезло. Когда тетушке пришло время снова уезжать на год, нежданно-негаданно вспыхнула война, и тогда дедушка Стефан сказал: «Эта война, дочка, может обернуться по-всякому, так что оставайся-ка ты лучше дома». Мудрая мысль дедушки Стефана спасает меня от необходимости терпеть новую главу о достопримечательностях Женевы, но это вовсе не означает, что тетушка выговорилась до конца, отнюдь, она продолжает жить не менее интересно и здесь, в Софии, по только в той, былой Софии, когда улица Леге славилась своими магазинами и американской кондитерской, однако тут уже примешивается столь же трагическая, сколь и неясная история о том, как она тогда почти что вышла замуж, но брак все же не состоялся. Эта история излагается со всякими недомолвками, рассказывая ее, тетушка то и дело вкрадчиво поглядывает на мать – видимо, дедушкина непоколебимая верность морали передалась и ей, тетушке, поэтому она не может ни с того, ни с сего безо всякого стеснения касаться такой деликатной темы – говорить о том, как она почти что вышла замуж, но брак все же не состоялся.

К счастью, эта последняя часть тетушкиного монолога адресуется главным образом мамочке, и главное его предназначение – утереть нос моей родительнице, дать ей понять, что если уж толковать о любви и браке, то у нее нет особых оснований задирать нос, потому что и тетушка, если на то пошло, вопреки своим моральным устоям, кое-что познала в любви, да и в браке, хотя он и не состоялся, и если кто-нибудь попробует бесцеремонно выставлять напоказ свои чувства, ему не мешало бы сперва поразмыслить, чем несостоявшийся брак хуже расторгнутого. Словом, в заключительной части монолога тетушка в очередной раз бередит старую рану, она не может не припомнить сестрице ее старую вину: пока тетушка прилежно изучала красоты Лемана и многочисленное племя галлицизмов, ее младшая сестра позволила себе коварно обогнать ее и найти себе жениха. Разумеется, позже, много лет спустя, грешница получила по заслугам, потому что, как говорил мой дедушка Стефан, за добро жди добра, а за худо – худа.

Справедливости ради следует отметить, что баница сегодня куда более съедобна, чем матушкины кушанья, и что в кулинарном деле тетка человек не случайный, и только когда она подает на стол зеленый салат, надо смотреть в оба, чтобы не полакомиться каким-нибудь червячком.

После баницы и выпитого вина старушек разморило (ничего не поделаешь, Новый год, не Новый год – они давно отвыкли от долгих бдений) и для меня это самый подходящий момент встать из-за стола, достать принесенные подарки, вечные и неизменные, – кофту для матери и теплую шаль для тетки. Подарки неравноценные, но это тоже установившаяся традиция, потому что в конечном счете ни та, ни другая не была мне матерью. После неизбежных восклицаний «Какая красивая!» и «Какая теплая!» наступает и моя очередь принимать подношения: от матери – галстук, а от тетушки – носки, опять же по установившемуся обычаю (носки все же могут найти применение, а что касается галстука, то он доброго слова не стоит – моя мамочка наделена каким-то особым нюхом, он позволяет ей безошибочно находить галстук, в котором ни один нормальный человек не рискнет показаться на людях).

Отчаянный бросок по заледенелым, скованным морозом улицам – и я уже в потомственном замке Жоржа. Лиза как раз начала накрывать праздничный стол с помощью верного пажа – инженера Илиева. Сбросив пальто, я тоже включаюсь в дело, теша себя надеждой, что с большей частью работы управились еще до моего прихода. Складчину обсудили накануне, чтобы никто не чувствовал себя нахлебником и не шел на разорительные траты. Так как в нашем общежитии обжорством никто не страдает, Лиза заботится не столько о количестве еды, сколько о разнообразии – широкий стол пестрит всевозможными угощениями, начиная с колбасы разных сортов и кончая апельсинами и орешками, и получается – глаз не оторвать.

Да, чуть было не забыл про елку, которую я самолично доставил с рынка. Лиза нарядила ее, развесив несколько стеклянных игрушек и щедро разбросав по ветвям клоки ваты. Елку поставили в стороне, чтобы она никому не мешала и в то же время была у всех на виду. Пускай-ка теперь кто-нибудь случайно к нам войдет – ему сразу станет ясно, что у нас не собрание при домоуправлении, а настоящая встреча Нового года.

Да, елка, установленная как раз под моей картиной (той самой, что называется «Плот „Медузы“), кажется совсем не к месту в этой мрачной гостиной. Не к месту здесь наивная прелесть детских игрушек. Возможно, и Несторов пришел к такому заключению: когда хлопоты вокруг стола подходят к копну, я вдруг замечаю, что он замер перед елкой и рассматривает ее с каким-то озадаченным видом.

– Напоминает вам детство? – спрашиваю я его.

– Напоминает новогоднюю ночь в горах. В конце сорок второго стояли лютые морозы…

Тем временем Лиза зовет нас к столу. Она садится между отцом и Владо, а мне определено место между двумя стариками – чтобы они случайно не скрестили шпаги. В отличие от Несси, сидящего с расстегнутым воротом, Димов выглядит очень торжественно, хотя мне кажется, ему больше подошли бы панцирь и ржавый шлем, нежели этот синий костюм с галстуком. Старик поразительно стал похож на изможденного Дон Кихота с гравюры Доре.

Ужин протекает оживленно, вполне непринужденно, пока Илиеву не приходит на ум, что ради приличия полагается произнести тост. Должно быть, в нем пробудились воспоминания той поры, когда он был Директором и в этом качестве участвовал в разных застольях.

– Не худо бы тост услышать! – восклицает он.

– Можно и без тостов, – бормочет Несси, но так тихо, что слышу его один я.

Но тут вступает Лиза:

– Это вам, Тони, следует произнести тост – вы, журналисты, мастера по этой части.

– Совсем не мастера, – возражаю я, однако машинально встаю и так же машинально гляжу вокруг, при этом мой взгляд естественно цепляется за висящую напротив картину. Меня подмывает сказать: «Я предлагаю выпить за потерпевших кораблекрушение!», однако такой тост представляется мне слишком мрачным для новогоднего вечера, и я произношу нечто более неопределенное:

– Давайте выпьем за тех, кто в море!

– За тех, кто всегда в бою! – слышится умиротворенное рычание Несси.

– Кто сражается за справедливость! – уточняет Рыцарь, чтобы напомнить: сражаются ведь за разные вещи.

– На нашей стороне! – снова рычит Несси, убежденный, что справедливость – понятие неопределенное и смутное.

Словом, поправка следует за поправкой, но тост провозглашен, и мы пьем, после чего продолжаем пировать по-прежнему – без особого оживления, однако вино в конце концов делает свое дело, судя по тому, что расчувствовавшийся Рыцарь шепчет мне на ухо:

– Как подумаю, сколько годков я не садился за стол вот так, с людьми…

– Если есть охота посидеть с людьми, то ступай в ресторан, – советует Несси. – Там в одиночестве не останешься.

– Сколько годков… – бормочет Димов, не обращая внимания на своего вечного оппонента. – Начнешь считать – собьешься…

Ужин закончился. Пора включать телевизор – праздничная программа в полном разгаре, так что до ссоры едва ли дойдет. Старики погружаются в свои кресла, устремляют глаза на голубой экран, продолжая потягивать из бокалов.

– Эти уже порядком надоели людям, – тихо замечает Несси по адресу какого-то эстрадного ансамбля.

Раз уж и он такого мнения, хотя всего-то каких-нибудь три месяца смотрит телевизор… Но в том и состоит магическая сила маленького экрана: ворчишь – и все же смотришь и смотришь в это голубоватое оконце.

А на диване царит идиллическая атмосфера: отношения между Лизой и Владо, по-видимому, совершенно безоблачны, и мне здесь больше делать нечего. Итак, мир вам.

Новогодний фейерверк застает меня посреди пустынной морозной улицы – приятное завершение этого вечера. По крайней мере я застрахован от пьяных лобызаний расчувствовавшихся полузнакомых и вовсе незнакомых субъектов. На фоне сумрачного городского неба, висящего над домами, словно дым, распускаются в ярком сиянии огненные цветы. Созерцая эту феерию, я осторожно иду по скользкому тротуару – сейчас немудрено и ногу сломать – и думаю о том, сколько людей с надеждой и упованием встречают этот год, который, может быть, несет им смертельную болезнь – какой-нибудь грипп, какой-нибудь инфаркт…

Вопреки ожиданиям атмосфера в доме, где я застаю Бебу, не столько праздничная, сколько деловая. Собравшиеся в гостиной картежники разделились на три четверки, и, если не считать хозяйки, занятой только тем, чтобы подкладывать закуски и добавлять вина в бокалы, я – единственный бездельник в этом трудовом коллективе.

– Иди-ка сядь ко мне, а то мне что-то не везет, – подзывает меня Беба.

Я подчиняюсь, обуреваемый мрачными предчувствиями, что при таком соседстве ей еще больше не повезет, но, как всегда, предчувствия меня обманывают. Бебе идет бешеная карта, потом страсти немного утихают, затем – снова начинается бешеное везенье, и, когда наконец под утро, в шестом часу, мы вытряхиваемся на улицу с тупыми от бессонницы головами и резью в глазах от табачного дыма, моя дама, опьяненная выигрышем и вином, шепчет мне:

– Тонн, миленький, ты мой талисман!