Текст книги "Только для мужчин"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Лиза гасит в пепельнице сигарету и продолжает:

– И я закрыла глаза. А он потом говорит: почему не сказала, что ты первый раз? Знал бы – я бы с тобой не связывался. Все-таки он пообещал помочь, врал даже, что кое-кому звонил; мне было ясно, что никому он не звонил, во всяком случае, ничего из этого не вышло. Потом, чтобы отделаться, он послал меня к Миланову – дескать, надо все подготовить и такие дела не делаются с бухты-барахты, а Миланов поможет – очень важная птица.

– Про Миланова уже знаю, – спешу я ей напомнить, опасаясь, что ее сказки до утра не переслушаешь.

– Да, я вам рассказывала. А потом та змеюка меня вытурила, и я связалась с Чавдаром – он тоже работал в институте и, когда встречал меня в коридоре, начинал разводить всякую бодягу, только я, следуя инструкции Миланова, держалась неприступно. Сначала, когда эта змея меня вытурила, когда Миланов распрощался со мной, Чавдар оказался единственным человеком, готовым мне помочь, я даже какое-то время жила у него на чердаке – сам он жил у родителей, но у него была мастерская. На чердаке там собирались такие же психи, как он сам, без конца рассуждали об ораториях да о контрапунктах и заводили пластинки. Ну и вот, какое-то время я там жила – пока мне не осточертела их болтовня, а потом Чавдару удалось пристроить меня в магазин пластинок, и я подыскала себе квартиру, мы с моей напарницей Надей сняли комнату на двоих – об этой девчонке я вроде бы уже рассказывала вам, она как раз поцапалась тогда со своими, так что нас устраивала комната на двоих, и с тех пор Чавдара я уже больше не видела.

Лиза замолкает, задумываясь, как бы соображая, не упустила ли что-нибудь важное, заслуживающее внимания, – рассеянно перебирает пальцами звенья цепочки. Затем поднимает глаза, чтобы проверить, слушаю я ее или только делаю вид. Да, слушаю. Знакомый сюжет: ты мне – я тебе, или услуга за услугу. Странная вещь, но в эпоху технического прогресса мужчины вырождаются. Категория самца – демона-искусителя, покоряющего женщин внешностью или интеллектом, – заметно скудеет, уступая место чиновнику-соблазнителю, сморчку, который раньше до конца дней своих довольствовался бы убогими прелестями собственной жены, а нынче, получив какую-то власть, со спокойной совестью паскудит везде, где только представится случай, следуя принципу: ты мне – я тебе.

– Какое проклятие – быть женщиной, верно? – роняю я.

Лиза окидывает меня испытующим взглядом – очевидно, боится насмешки, – потом доверчиво говорит:

– Да, я то же самое сказала Васко, когда мы вышли из кабака. Должно быть, я тогда была еще слишком наивной, но прямо так и сказала, а он давай ржать. Какое же, говорит, проклятие? Как захотела, так и повернула. Ведь нашему брату, мужику, чтобы чего-то добиться, приходится тратить деньги, время, связи искать, работать когтями и зубами. А баба промышляет себе тем, что не шибко изнашивается и вечно остается при ней. В общем, такую ахинею понес, такой бред, что я, дура наивная, решила его осадить: а тебе не кажется, говорю, что эта твоя мораль – из прошлого? А Васко нагло смеется мне в глаза и говорит: слушай, девочка, как раз в этом деле никакой разницы между прошлым и настоящим нет, насколько я смыслю в медицине…

– С ним все ясно, – киваю я, чтобы она не повторялась, не топталась на месте.

– Когда пошла работать, я немного оклемалась и даже стала готовиться к вступительным экзаменам в университет. Я ему докажу, этому Миланову, думала я, что и без петухов наступает рассвет. Но ничего доказать не сумела – не добрала каких-то двух жалких баллов, однако эту пилюлю я проглотила легче, потому что изучать славянскую филологию я не особенно стремилась – это ведь не то что читать романы. Раз уж не быть мне артисткой, не все ли равно – учительницей работать или стоять за прилавком н продавать пластинки. С Надькой мы ладили неплохо. Она тоже оказалась на мели – не поступила в консерваторию. Так что она таскала меня на концерты, я ее – в театры, и первое время мне жилось спокойно – дрессировка Миланова давала себя знать, – а бедная Надька была некрасивая, хилая – словом, пашу квартиру не осаждали толпы поклонников. Но в один прекрасный день в магазин является моя мать. Вы себе представляете – моя мать и Бах! Как потом выяснилось, пришла она не ради Баха, она у меня из тех, из верующих, и кто-то надоумил ее пойти поискать пластинку с церковными песнопениями – мол, дома проигрыватель пылится без дела. Ну, является она. Смотрит вокруг, будто чувствует себя не в своей тарелке, и вдруг видит меня… Какие были объятия, какие слезы, какие всхлипы – я не знала, куда глаза девать от стыда. Но делать нечего – пришлось возвращаться домой. И снова нервотрепка, скандалы, правда, только по вечерам, поскольку днем я была на работе. Проработала я полгода как один день, настало время уходить: женщина, которую я замещала, вернулась. Мною были довольны и потому не выгнали на улицу, а перевели в книжный магазин – тоже кого-то замещать. Туда черти принесли Лазаря…

Лиза берет сигарету, но не закуривает, а долго вертит ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, словно эта сигарета чем-то ее озадачила – то ли формой, то ли длиною, то ли цветом.

– Про Лазаря вы уже слышали, – продолжает она. – После того как я снесла в комиссионку транзистор, меня вызвали в милицию, и все стало складываться далеко не так гладко, как представляли себе Лазарь и его «неизвестный солдат». Хорошо, что дело касалось только транзистора. Откуда он у вас? – спрашивает человек, который мною занялся в милиции. Мой он, говорю. Как это ваш – вы что, с ним на свет родились? Я ему подсовываю версию насчет валютного магазина, а он: дело в том, что этот транзистор ворованный! Как это, говорю, ворованный? А об этом уже вы расскажете. Пришли домой с обыском, мать чуть в обморок не упала, но, конечно, ничего у нас не нашли. Заставили меня написать показания, после чего отпустили. Мне хотелось прямиком отправиться из милиции к Лазарю, но, смекнув, что могут следить, я пошла домой. На другой день он сам пришел ко мне в книжный магазин. Я ему рассказала в двух словах, что со мной было, а он: жалко, я, говорит, как раз собрался толкнуть им один «Грюндиг»… Поздно вечером приперся ко мне домой – чтобы узнать подробности – и, когда я все ему рассказала, вдруг скис. Сидит как в воду опущенный, а когда я вижу его таким, он кажется мне совсем мальчишкой – да он и вообще желторотый… Я говорю: нечего тебе раздумывать, не то опять придумаешь какой-нибудь вздор, ты мне лучше скажи, где ты украл эти вещи. Ты за кого меня принимаешь? – спрашивает. За кого же тебя принимать, если ты сплавляешь краденое? Не мое это, кричит, мне Мони дает! А Мони где берет? Откуда я знаю, говорит, – в машинах или в квартирах, какое это имеет значение… Ну вот что, говорю, немедленно прекрати всякие махинации с этим твоим Мони, покуда тебя не накрыли. А он: я бы давно прекратил, да не могу – я ему должен уйму денег, и не только ему, я весь в долгах, а свобода, Лиза, штука дорогая, не по карману она такой бедной фирме, как моя. Потом он начал фантазировать, как всегда: и как было бы здорово, если бы он от них откупился (теперь он говорил не только о Мони, но о них), и как бы он подыскал в Лозенце холостяцкую квартиру на каком-нибудь чердачке, а потом, поднатужившись, сдал бы экзамены, а отец купил бы ему в награду машину, и как здорово мы бы зажили вместе – словом, понес чепуху, от которой так размякает сердце. И поскольку оно размякло, я и говорю: есть у меня на книжке почти триста левов, я поищу перепечатку, буду по вечерам сидеть за машинкой, после работы, а он хохочет: ты вообразила, что речь идет о каких-то пяти-шести сотнях? Уж не о миллионах ли? – спрашиваю. Может, не о миллионах, но, во всяком случае, о четырехзначных числах, и не с единицей в начале, а с тройкой. Четырехзначное число с тройкой – да мне и не снились такие деньги, так что я вся сникла, сижу молчу. Он тоже помолчал, потом спрашивает: а у матери твоей нет какой-нибудь драгоценности, ведь она из «бывших», должно же у нее сохраниться хоть что-то.

Лиза наконец закуривает сигарету, которую крутила в пальцах, но тут же снова забывает о ней.

– Конечно, до тех пор мне это и в голову не приходило. Верно, говорю, есть, но неужели ты думаешь, будто мать нам его подарит? С какой стати она должна дарить, ты ведь не маленькая, говорит он, сама можешь взять. Хочешь сказать – украсть? Зачем красть – просто взять, ты умеешь красиво говорить, тебе ничего не стоит человека и в петлю заманить – так попроси у нее взаймы. Надо им что-то дать в залог, чтобы они оставили меня в покое, а потом мы его выкупим. На какие шиши ты его выкупишь? Это проще простого, говорит он, но сперва надо посмотреть, подойдет ли для этого дела твоя семейная драгоценность… У матери было несколько колец, некоторые она носила, но самый дорогой перстень никогда не надевала – завернутый в шелковую бумагу, он хранился в большой коробке, под стопкой писем и фотографий. По словам матери, перстень стоил целое состояние, об этом она от своего отца слышала; береги его, сказал он ей однажды, это целое состояние, хотя, по-моему, ничего особенного, перстень как перстень, только с потрясающе красивым изумрудом. Я рассказала Лазарю об этом перстне, дала ему понять, что наверняка он стоит больше трех тысчонок, а он мне: ладно, давай неси, будет видно. Да ты в своем уме, спрашиваю, он хранится в комнате матери, а если бы даже и в кухне, в жестянке с черным перцем, все равно я не притронусь к нему, пока не скажешь, как ты собираешься его выкупить. Это проще простого, говорит он. Ты же слышала, что старик обещал мне денег на «москвич», если сдам экзамены. В таком случае сдавай экзамены – и дело с концом. Но на это уйдет три месяца, а они держат меня в руках, я должен плясать под их дудку, сбывать краденое барахло, не сегодня-завтра меня могут накрыть… Что ж, думаю, в эти три месяца мать едва ли обнаружит пропажу: перстень тот она вообще не надевает – разве станешь носить на руке целое состояние? А почему бы тебе не сообщить про этого Мони в милицию? – спросила я без особой надежды. Я, говорит, не предатель. И потом, влипнет Мони – значит, и я влипну, или ты думаешь, за такие операции премию дают? А где гарантия, спрашиваю я, что по возвращении денег они вернут перстень? Об этом, говорит, не беспокойся, все будет сделано по всем правилам, ты давай неси кольцо, сперва надо поглядеть, стоит ли оно таких долгих разговоров. На другой день я принесла перстень и показала Лазарю, а он, верно, уже навел справки, как ценятся изумруды, потому что у него глаза на лоб полезли. Эта штуковина, говорит, пожалуй, нас устроит, но тут не обойтись без специалиста, чтобы все было чин чинарем. Мы, говорит, свяжем тебя с одним человеком, отнеси ему это колечко, тебе, надо убедиться, что оно попадет в надежные руки и что мы сможем взять его обратно.

Бросив взгляд на зря сгоревшую сигарету, зажатую ее белыми тонкими пальцами (белыми, тонкими, но несколько неухоженными из-за домашней работы), Лиза бросает окурок в пепельницу и устремляет свои темные глаза на меня, снова как бы проверяя, слежу ли я за ее рассказом. Как не следить. Из всех ее историй эта особенно меня трогает.

– Встреча произошла на другой день, в Докторском саду, когда этот сад бывает немноголюдным. Я сидела на скамейке одна, подошел и сел рядом человек, которого я узнала по описанию – пожилой мужчина с седыми усиками, какие были в моде в прежние времена, с коричневым плащом на руке. Славный нынче денек, говорит он (хотя собирался дождь). Это был пароль, и я ответила: да, хороший денек. А он: ну-ка, показывайте, что вы там принесли, только осторожно – незаметно придвиньте вашу руку к моей, и я придвинула, он осмотрел перстень, прикрывая его полой плаща, и, видно, нашел, что перстень неплох, потому что сказал: пожалуй, я смогу быть вам полезным. А у пас была такая договоренность – если он скажет, что сможет быть полезным, я оставляю у него перстень. Так что я уехала, и какое-то время дела шли неплохо, а потом Лазарь снова начал якшаться с ними и опять разболтался, экзамены якобы отложил на осень и, что самое главное, ни разу даже не заикнулся о перстне, а я с ужасом ждала, когда мать обнаружит пропажу. Одурачил он меня, этот мальчишка, но теперь и я решила его одурачить и однажды говорю ему: мы дали маху с тем перстнем, мать через неделю уезжает на воды и теперь-то наверняка обнаружит пропажу, и все полетит к чертям, лучше бы мы взяли ожерелье. Какое ожерелье? – спрашивает Лазарь. Тоже изумрудное, отвечаю, это из одного гарнитура. Двенадцать камней, точно таких, как в перстне, но что толку, если оно заперто… Так отопри, говорит он, велика важность. Раз невелика важность, иди отпирай сам, и нечего прикидываться идиотом – неужто не соображаешь, что прежде чем можно будет отпереть, мать должна уехать на воды, а перед тем как уехать, она обычно прячет все драгоценности и наверняка обнаружит, что перстня нет, так что вначале она меня выгонит из дому, а потом сама уедет. Ты права, говорит, дело нешуточное, надо все как следует обмозговать. И, должно быть, в тот же вечер он «обмозговал», конечно с их помощью, потому что, когда мы встретились на другой день в кафе-кондитерской, что возле «Головных уборов», он приволок с собой Мони и, едва мы уселись, говорит: погляди-ка, что он тебе принес, пожалуй, сгодится для подмены. Мони принес какой-то перстень, честно говоря, дерьмовый, мой отличался от него как небо от земли, и лишь по форме они были похожи, так что, когда я завернула его в бумажку, на душе у меня стало немного спокойней – может, мать не хватится? Я, конечно, рассчитывала, что мне вернут настоящий перстень, в этом был смысл моей задумки, однако Лазарь сказал: нет – откуда взять столько денег, чтобы выкупить залог, и вообще это сейчас не играет роли, так как ожерелье открывает новые возможности, ты только поскорей волоки его, Лиза, вот тогда мы заживем.

– Так что, вы и ожерелье «увели»?

– Может, я и решилась бы на эту глупость… если бы смогла.

– Ваша матушка почувствовала что-то неладное?

– Нет, ожерелья просто-напросто не существовало.

– Ясно.

– Откуда у матери такие сокровища? Я решила прибегнуть к этой лжи с единственной целью – заставить Лазаря вернуть мне перстень. Но вместо того чтоб получить перстень, я увязла пуще прежнего, он ежедневно приставал ко мне, требовал, чтобы я как можно скорее выкрала ожерелье. Он всячески давил на меня, а я откладывала, пускай, мол, сперва мать уедет. А в это время и она на меня обрушилась – обнаружила все-таки пропажу… Не знаю, как это произошло, только она тут же сообщила в милицию. Деваться некуда, надо было спасать человека. Я сказала, будто взяла перстень поносить и потеряла. Мать, конечно, в истерику, стала хвататься за сердце и рухнула на диван – ее вечные штучки; я ей принесла стакан воды и валерьянку и как была в летнем платье, так и пошла куда глаза глядят. Вернулась через несколько дней – взять хоть что-нибудь из белья, – но вместо белья мать вручила мне повестку. Ступай теперь, говорит, сама выкручивайся, посмотрим, как-то они поверят твоим россказням. Пришлось идти. Насчет перстня меня особенно не допрашивали, зато вытащили на свет прежнюю историю и снова принялись за старое: с каких пор и почему не работаешь, что ж, говорю, найдите мне работу, и я пойду работать. И они нашли, только на другом краю света – об этом я вам уже рассказывала, – мне стало невмоготу, бросила, мать снова в обморок, я ей дала валерьянки – и снова в бега.

– Этот номер вы, похоже, частенько выкидывали…

– Частенько, – соглашается Лиза.

– Какая же была польза от этих побегов?

– Не думала я о пользе. Почему обязательно должна быть польза?

– Но если поступок не приносит пользы, какой смысл его повторять?

– Кое-какая польза все же была, – бормочет она, небрежно пожимая округлыми своими плечами. – После каждого моего побега мать, бывало, до неузнаваемости размякает. Родненькая… Дитятко мое… Радость моя… Ненадолго, правда, но все-таки размякает.

Сбежать. Простейший и самый верный способ избавиться от всего и от всех. Вероятно, это вошло у нее в привычку с детства, уже после первых домашних конфликтов. Может быть, преследуемого зайца такой примитивный рефлекторный порыв может спасти, но в человеческом обществе, где существуют удостоверения личности и прописка, проку от него немного. Бегство длится до определенного момента – до тех пор, пока тебя не сцапают.

– Это все? – спрашиваю я.

– Почти. Было у меня еще одно увлечение, да неохота сейчас рассказывать. Это совсем другая история.

– Ваши увлечения меня не интересуют. Я о другом.

– Ну так это все.

– Чего же они теперь от вас хотят?

– Теперь они требуют перстень – тот, который мне дал Мони. А на самом деле им ожерелье спать не дает.

– Скажите, что его нет и не было.

– Я говорила – не верят.

– Получается, что ваши выдумки убедительней вашей правды.

– Это вам решать, – произносит она с равнодушным видом.

– Предложите им обмен: они возвращают ваш перстень, а забирают свой.

– Предлагала, да не такие они дураки. У них теперь своя версия: они не имеют никакого отношения к моему перстню. И вообще не знают, кому я его отдала и зачем, Самое скверное то, что так оно и есть, – они с самого начала так все подстроили.

– Может быть, вернем им деньги за перстень Мони – и делу конец?

– И на это они не идут. Это, дескать, семейная реликвия или что-то там еще… Я же вам сказала – они тянутся к ожерелью.

– А не боятся они дотянуться до милиции?

– Вот уж нет. Они понимают, что я не пойду жаловаться. Кто прошел через чистилище, жаловаться не станет. А если бы я была из тех, что жалуются, мне бы не пройти чистилища…

– И вам безразлично, что они считают вас дурой?

Лиза смотрит на меня, как видно решая, промолчать ли в ответ на мой комплимент. И лишь минуту спустя отвечает устало:

– Знаете, если бы то там, то сям не попадались дураки, Тони, в этом мире некого было бы уважать…

Она снова замолкает, а чуть позже говорит с ноткой оптимизма в голосе:

– Ладно. Как-нибудь да выкарабкаюсь.

Нет, в ней все-таки есть что-то симпатичное, в этой гусыне. Не столько в ее глупых историях, сколько в том, как она к ним относится. А относится она к ним именно как гусыня. Выйдет из воды на бережок, отряхнется и говорит как ни в чем не бывало: а теперь пошли дальше.

Ты и сам ничего не любишь принимать близко к сердцу и не имеешь привычки изображать себя мучеником. Что-что, а это уж ты хорошо себе уяснил: никто ничего тебе не должен, потому что никто ничего тебе не обещал, и если ты не в долгу перед этим миром, то и он ничем тебе не обязан – словом, вы квиты.

И все-таки где-то там, на самом-самом дне, в самых тайных глубинах, шевелится у тебя мыслишка, что ты жертва. Неизвестно отчего и почему, но жертва. Несмотря на то, что все твои драмы, сваленные в одну кучу, вряд ли могут сравниться с тем, что эта гусыня пережила за каких-то пять лет. Однако она вовсе не считает себя жертвой, не сетует на жизнь. Напротив, с невозмутимостью истинной гусыни она в очередной раз вылезает из болота, отряхивается и бодро произносит: а теперь пошли дальше. Может быть, даже не спрашивая себя: куда. Скорее всего, к другому болоту.

Ничего не поделаешь, придется мне вмешаться в эту изумрудную аферу. Я, конечно, мог бы сказать: не впутывайте меня в эти ваши истории, я не настроен заниматься глупостями. Но я этого не скажу. Наверное, потому, что я начал просыпаться от спячки. Да и как не проснуться, когда тебя словно дубиной по голове огрели? Проснешься, если ты еще жив.

Единственный след – адрес Лазаря. Но к чему он мне, этот адрес? Да на черта он мне сдался, этот адрес, повторяю я про себя на другой день, обдумывая в одиночестве, как быть дальше.

«Они» (как называет их Лиза) живут словно раковые больные. А твоя жизнь и вовсе не похожа на жизнь живого человека. Каждый по-своему с ума сходит. Какие у тебя основания им мешать?

Трудный вопрос. Ты мешаешь им, желая прийти на помощь ей. Но это не ответ, потому что тут же возникает следующий вопрос: а с какой стати ты должен ей помогать? Где сказано, что ты должен помогать кому-то? В Библии? И если ты получил удар однажды, может ли это служить для тебя основанием лезть под новые удары?

Один вопрос цепляется за другой. Они вяло, как бы по инерции проплывают в сознании, не особенно даже тебя и задевая, так как решение ты уже принял. Принял еще до того как сосредоточился над привычным вопросом. «Какой смысл?» А раз решение принято, вечером прямо из редакции я отправляюсь в Лозенец разыскивать чердак Лазаря. Адрес приводит меня к двухэтажному дому, ничем не примечательному. Внизу светятся два окна. По старому софийскому обычаю парадная дверь открыта, а на лестнице (по тому же обычаю) – грязь и запустение. На чердаке я попадаю в тесный коридорчик с тремя дверьми. При свете карманной зажигалки мне удается разглядеть на одной из них скромную табличку: «Лазарь Симов, студент». Студент отсутствует. Две другие двери, вероятно, ведут в какие-то кладовки. Снизу слышится пальба: по телевидению передают фильм, как сказал бы со вздохом Илиев, опять про войну. Какая досада. Против тематики телепередач я ничего не имею, но если на лестнице послышатся шаги, то при этом грохоте едва ли я их услышу.

Притаившись в дальнем углу темного коридорчика, я замираю в ожидании. Отец как-то сказал: если ты не наделен железной волей, то по крайней мере упрямства тебе не занимать. Дай бог!

Стоило мне подумать, что ждать, верно, придется долго, как дверь со стороны лестницы распахивается, и на каменный пол коридорчика падает длинный светлый прямоугольник. К счастью, он не достигает моих ног. Затем в нем возникает длинная тонкая тень, тень передвигается по светлому полю прямоугольника, слышится звук отпираемого замка. – Войдем вместе, – предупреждаю я хозяина, очутившись позади него. – И без лишнего шума. Люди смотрят телевизор.

Лица белобрысого мне не видать, но я подозреваю, что оно сейчас не слишком приветливо.

– Включите свет и закройте дверь.

Он машинально выполняет мой приказ и, как видно, собирается что-то спросить, но я, крепко взяв его за горло, требую:

– Никаких вопросов! Вопросы буду задавать я.

У меня нет ни малейшего намерения его душить – только этого мне не хватало – душить людей! – но скромный мои опыт подсказывает, что, пока на такого паршивца не нагонишь страху, по-человечески разговаривать с ним невозможно. Так что, нагнав на него страху, я перехожу к допросу. Результат поистине жалкий. Лазарь ничего не знает: ни о нападении возле «Славии», ни того, кто в нем принимал участие.

– Кому вы пошли звонить?

– Мони. Мы договорились: как придет Лиза, я тут же ему позвоню.

– И что же сказал Мони?

– Если она с тем – испаряйся, об остальном я сам позабочусь.

– Куда вы звонили Мони?

– – К нему домой.

– Врешь.

После дополнительного воздействия на психику и на горло собеседника мне удается установить, что Мони ждал его на ближайшей улочке, неподалеку от «Славии», и что с недавнего времени он живет в каком-то гараже.

– Не подумай с ним связываться, – предупреждаю я. – И учти: отныне любое своеволие дорого тебе обойдется. Ясно?

Безвольный мальчишка. Его лоб и верхняя губа покрылись капельками пота, глаза смотрят уже не нагло – жалко, низкий хрипловатый голос дрожит. От всего его героического облика ничего не осталось, кроме кожаной куртки.

Гараж всего в двух кварталах отсюда – низкая пристройка во дворе какого-то неказистого домишки. В задней части пристройки светится оконце, занавешенное пергаментной бумагой. Я тихо барабаню пальцами по стеклу, словно было в бубен – точь-в-точь как советовал Лазарь, – и замираю у входа в гараж. В тот момент, когда дверь начинает приоткрываться, я хватаю хозяина за грудки.

– Прими-ка должок, – бросаю я вместо объяснения.

– Эй, сколько можно? – спрашивает не без основания Мони. – Ты уже расквасил мне нос когда-то!

Дальнейший разговор переносится в комнатенку в глубине гаража – чуть больше клозета, она все же пригодна для короткого делового диалога. По сравнению с Лазарем Мони кажется хилым, но гораздо более хладнокровным и умным.

– У меня достаточно данных о твоей милости. А сейчас, видимо, поступят и дополнительные. Смею заверить, пять лет тебе гарантированы, – заверяю я Мони. – Однако, учитывая, что я не служу в милиции, брать тебя я не буду. При одном условии: раз и навсегда оставьте в покое эту женщину.

– Ну, это проще простого!

– Это зависит не только от тебя.

– Ну, насколько зависит…

– Полдела меня не устраивает, – предупреждаю я. – Мне надо потолковать с остальными.

Вначале Мони пытается убедить меня, что слово «остальные» ничего ему не говорит – дескать, никаких «остальных» он не знает, но, когда до его сознания доходит, что подобные увертки не принесут ему ничего, кроме телесных повреждений, он вынужден признать:

– Все зависит от Киро.

– Как его найти, этого Киро?

Мрачное выражение сменяется у Мони каким-то подобием доброжелательной улыбки:

– Слушай, ты вроде бы культурный человек… Чего ты суешься под затрещины? Да будь у меня желание с тобой расквитаться, я сам бы толкнул тебя в нежные объятия Киро – пусть бы он снял с тебя мерку. Но ты приятель Жоржа, у нас общие знакомые… Послушай доброго совета: сиди-ка ты, милый, и не рыпайся, не накликай беду на свою голову!

– Весьма тронут, – киваю я. – И все-таки давай адрес. И по возможности настоящий.

Мони неохотно сообщает адрес.

– Кто из этих троих Киро? – спрашиваю я на всякий случай.

Доброжелательная ухмылка Мони становится насмешливой:

– Ты же культурный человек, Павлов… Неужели не усек, что те трое – статисты?

– А теперь садись и пиши! – требую я.

Он оторопело смотрит мне в лицо:

– Что писать?

– Расписку. О том, что гражданка Елизавета Димова возвратила тебе деньги за перстень.

– На кой она тебе, расписка? Я ей все прощаю.

– Прощаешь… Ишь, нашли дурочку… Сказано тебе – садись и пиши!

Спрятав в карман клочок бумаги с нацарапанной на нем распиской, я предупреждаю Мони, чтобы он не подумал связаться с Киро, и спешу по указанному адресу.

Лишь в самом начале этой небольшой и темной улочки горит фонарь, а дальше – полнейший мрак. Я двигаюсь медленно, не столько опасаясь засады, сколько боясь сломать ногу. По старой софийской традиции тротуар основательно разбит. Нужный мне номер висит на низком дощатом заборе. На дворе – одноэтажная, барачного типа постройка с двумя темными окнами. Дверь, должно быть, с другой стороны.

Бесшумно открыв деревянную калитку, я иду по неровной булыжной дорожке. Медленно обогнув фасад, пробираюсь вдоль стены. Еще два окна – тоже темные. Дверь действительно с другой стороны. Только ее обнаружить мне не удается. В тот момент, когда я достигаю угла дома, моя голова взрывается. Меня охватывает странное чувство невесомости, и перед взглядом моим открываются вдруг невероятные, необозримые сияния нашей родной галактики.