Текст книги "Искатель. 1985. Выпуск №5"

Автор книги: Богомил Райнов

Соавторы: Михаил Пухов,Владимир Михановский,Леонид Панасенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

5. Встреча в подпространстве

Тьма впереди быстро сгущалась, принимая облик упругой непроницаемой стены. Когда носовая часть размазанного по пространству звездолета, дотронувшись до преграды, отпрянула, как щупальце биоробота от потока плазмы, полномочный представитель Бюро Наказаний Луус сообразил, что произошло. Через подпространство шел сейчас еще чей-то корабль. И он двигался навстречу.

Термин «полет в подпространстве» употребляется для наглядного обозначения волновых методов перемещения, когда корабль расплывается в пакет гравитационных воли, собирающийся вновь в заранее намеченной точке. Если часть Вселенной, окружающую финиш, занимает другой расплывшийся звездолет, дело плохо, так как волновые пакеты во избежание Суперпозиции не должны проходить друг сквозь друга. К счастью, Галактический Устав дает простой выход из затруднительной ситуации.

Когда нудная процедура обмена была окончена, Луус в порядке проверки степени усвоения собственных мыслей чужим мозгом попытался припомнить задание, по которому был послан. Кажется, сложный цикл преступлений, связанных с ветвлением реальности, парадоксами, многократным раздвоением Личности. Превосходно. Преступники не уйдут от Наказания.

Луус по опыту знал, что чужой мозг очень быстро активизирует всю информацию, вложенную в него при обмене. Еще он знал, что во время обмена памятные кристаллы звездолетов также меняются содержимым и что сразу же по прибытии он сможет ознакомиться с заданием во всех подробностях.

Луус не знал только, что тот, с кем он только что обменялся, и был Роооз – объект Наказания.

6. На поверхности

И вот через полчаса я уже стою в лесу, в нормальном ньютоновом поле и что, по-вашему, соображаю, как быстрей добраться до порта? Ничего подобного – стою, как последний на Земле тунеядец, торопиться которому некуда, и глазею сквозь иллюминатор скафандра на собственный посадочный бот, элегантно свисающий с местного дерева, издали напоминающего развесистую клюкву и одновременно баобаб с картины какого-нибудь современного живописца. Но вблизи оно уже, ни на что не похоже, потому что крона у него сплошная. И весь лес такой Стволы как стволы – красивые, красные до блеска, а зеленые кроны хоть и прозрачные, но сплошные. Никаких листьев или веточек. Сплошные и прозрачные, как пластмасса. Словом – «растения неизвестных ранее видов».

Потом я вновь прикидываю на глаз расстояние до последней ступеньки тридцатиметровой веревочной лестницы и еще раз удивляюсь, что ничего себе не сломал, потому что метров пять здесь точно есть. Хорошо, хоть почва не каменистая. Зато мне ясно с определенностью, что уж назад я никак не подпрыгну, даже с шестом.

Потом меня внезапно охватывает тихая радость по поводу того, что я нарвался именно на этот «неизвестный ранее вид». А если бы действительно метров сто? По кронам ведь тоже не пройдешь – они хоть и сплошные, но вязкие, как высыхающий клей. Пришлось бы парашют надевать.

Но в конце концов мне надоедает обозревать итоги столь прекрасно выполненной посадки, я подбираю с волнистого зеленого покрывала, которое здесь вместо травы (к счастью, оно не имеет ничего общего с подсыхающим клеем), судовой журнал, пистолет, спальный комплект и другие совершенно необходимые мне предметы, всего 34 наименования, складываю все это в рюкзак (попробуйте на досуге – не снимая скафандра!) и иду в ту сторону, где через какой-нибудь километр начнется открытое место, а там и порт. Я и промазал то так, по глупости – шел на холостом ходу, чтобы чего не зажечь. Я же еще не знал, что против туземной флоры любой огнемет бессилен.

Так вот, шагаю я себе, размышляя о том, как неприятно идти по настоящей кислородной планете, не снимая скафандра, и о том, что это все-таки необходимо, потому что я же не знаю, хватает здесь обычной биопрививки или как. И вдруг гляжу – навстречу мне ползет голый человек.

То есть он, конечно, не совсем голый: сверху на нем надета клетчатая рубашка с закатанными рукавами, а внизу – легкие штурманские брюки. Но он зато без скафандра.

И я замечаю, что он очень странно ползет, волоча ноги в узких штурманских брюках, будто парализованный. И сразу же вижу, что за ним тянется мокрая красная полоса. Мгновением позже я улавливаю в лесу позади него какое-то движение, а еще через миг моя рука рвется в рюкзак за пистолетом. Идиот – сунуть оружие на самое дно!

Представьте себе обыкновенную зеленую жабу. Большую, пятнистую, покрытую крупными бородавками. Увеличьте ее теперь мысленно в двадцать—тридцать раз в зависимости от силы своего первоначального воображения, чтобы в итоге у вас получилось существо длиной метра три. Раскрасьте его в наиболее неприятный для вас цвет и пустите полученное кошмарное чудище по следу изнемогающего от потери крови человека, и вы получите некоторое представление о зрелище, которое открывается перед моими глазами.

От меня до ползущего метров тридцать, а монстр преследует его короткими двухметровыми прыжками, временами почти тыкаясь уродливой мордой в его спину. То есть в его пятки, потому что бедняга еле ползет, волоча свои парализованные ноги. Я же пока мало сказать безоружен – даже рюкзак никак не расстегну. Тогда я сбрасываю его на зеленую упругую подстилку и начинаю рыться в своих 34 наименованиях, пытаясь отыскать засунутый куда-то пистолет. Удается мне это, разумеется, далеко не сразу, потому что одновременно я стараюсь по мере возможности держать в поле зрения парализованного ползущего и гигантскую жабу, которая, мне кажется, вот-вот кинется на несчастного.

И вдруг я становлюсь свидетелем совершенно невероятной картины. Парализованный ползущий внезапно вскакивает на свои больные ноги и производит в моем направлении рывок, достойный рекордсмена по спринту (не забывайте, что тяжесть здесь хоть и чуть-чуть, но все-таки больше земной). Одновременно кошмарное чудище прыгает метра на четыре, промахивается, я рву из рюкзака нащупанный наконец пистолет, но вижу, что стрелять мне больше не в кого, потому что чудище провалилось в яму или нору, которую я сначала не заметил, и издает теперь из-под земли жуткие раскатистые звуки.

Тогда я переключаюсь на человека, который стоит сейчас лицом ко мне, и в мозгу у меня проносятся мысли о гипнозе, чудесах, страхотерапии и тому подобном, потому что зрелище он по-прежнему представляет собой весьма нехорошее. Во всяком случае, кровь так и хлещет. Моя рука нащупывает в рюкзаке пакет с медикаментами, но в этот момент бывший парализованный улыбается во весь рот, достает из-за пазухи нечто, подозрительно напоминающее сильно кровоточащий кусок говядины, показывает мне и говорит, ухмыляясь:

– За сегодня я добыл уже двух жирных жабов. Здорово, правда?

Он так и сказал – «жабов». А в летальном – правильный русский язык с приятным интерпланетным выговором.

Я подхожу ближе и заглядываю через его плечо в ловчую яму. Глубина там всего метра четыре, чудище пялится на нас влажными глазами размером с гнилую дыню и ревет во всю глотку, брызгая смертоносной – по крайней мере, так мне кажется – слюной.

– А они ядовитые, ваши жабы? – говорю я с опаской.

– Нет, – отвечает мне бывший парализованный. – Вовсе не ядовитые. Немного прожорливы, но от них легко удрать. Во всяком случае, бояться жабов необязательно.

– Так на вашем сегодняшнем счету уже две? – говорю я, стараясь не замечать его речевых ошибок.

Депарализованный смотрит на меня так, будто это у меня что-то не в порядке с грамматикой.

– Да, – говорит он. – Утром копьем, а вот сейчас поймал живьем, в яму. Это большая удача – добыть за день двух жирных высококачественных жабов.

Здесь я не выдерживаю. А что делать, если выводит меня из себя эта его неправильность произношения?

– Послушайте, – говорю я. – Почему вы так выражаетесь – «жабов»? Вы же не скажете: «Я убил двух лягушков».

Знаете, что он отвечает?

– Отчего же, – говорит он. – Когда я убью лягушков, я именно так и скажу..

– Это же неправильно, – говорю я. – Правильно будет – «жаб».

Как, по-вашему, он реагирует?

– Конечно, – нагло говорит он. – Тут в яме сидит жаб.

Подумайте, какое упрямство!

– Нет, – говорю. – Это убили вы жаб, а в яме сидит жаба.

– Наоборот, – говорит он мне, бесстыдно ухмыляясь. – Я убил жаба, а в яме сидит жаб.

– Не жаб, а жаба! – говорю я, распаляясь.

– Отчего же, – примирительно говорит он. – Данное животное называется именно жаб. Вот на Земле похожее, но сильно уменьшенное создание именуется действительно жаба.

Тут он с любопытством разглядывает мою покрасневшую от стыда физиономию, потом переключается на скафандр, будто только что его увидел:

– Вы, наверное, недавно прибыли?

– Да, – отвечаю. – Только что.

– Где же ваш корабль?

– На орбите оставил, – говорю я ему. – Я на посадочной калоше. Вон свисает с вашего венского леса.

Он глядит, куда я показываю.

– Да, – говорит. – Тяжелый случай. Придется всю бригаду собирать.

– Какую еще бригаду?

– Известно какую, – говорит он. – Всю гоп-компанию.

А сам снимает с себя брюки и начинает выжимать, освобождая их от крови своего знаменитого утреннего жаба.

– Это еще зачем? – говорю я.

– Вам же придется возвращаться на орбиту. У нас нет лишних ботов.

– На орбиту? – говорю я. Как-то там мой капитан поживает? – Значит, вы мне подскажете, как отсюда выбраться?

Он глядит на меня, как мудрый старец на какого-нибудь младенца.

– А отсюда уже не выберешься, – говорит он не то чтобы мрачно, но уверенно. – Здесь тот свет для свидетелей. Конец пути, финиш. Отсюда нам дорога заказана.

Я, само собой, молчу, потому что возразить мне на это нечего. А он добавляет:

– Звездолет лучше посадить. У вас там, наверное, много нужных вещей осталось. У нас колония на самоснабжении.

Я тем временем припоминаю разные события, на которых в последние годы присутствовал. Ничего особенно предосудительного не припоминается, и поэтому я спрашиваю:

– Для каких еще свидетелей?

Знаете, что он отвечает?

– Как для каких? – отвечает он. – Для обыкновенных. Для свидетелей гибели.

И невинно так добавляет:

– А разве вы не с Никитиным летели?

Сначала я даже не нахожусь что сказать, до того это неожиданно. Прямо какая-то телепатия. Но потом мне в голову приходит мысль. Я вспоминаю, что есть такая штука, как радиосвязь, и спрашиваю:

– А что, вы с ним уже разговаривали?

Сами понимаете, как меня этот вопрос интересует, тем более что раньше я даже не задумывался о такой возможности. А он отвечает, я бы сказал, немного не по теме:

– Я с ним работал.

– А кто вы по специальности?

– Как и вы, – говорит он. – Штурман.

– Откуда вы знаете, что я штурман?

– Вы же не женщина, – говорит он. – Следовательно, штурман.

Ничего себе, логика! Чувствую, что кто-то из нас чего-то недопонимает. Но я сыт по горло беседой про жабов и поэтому делаю осторожное предложение:

– Рассказать, как я сюда попал?

Вы не догадываетесь, как он реагирует?

– Да ну его, – говорит, – увольте. Надоели эти истории. Одно и то же, ничего интересного. Я ведь здесь восьмой год. Скажите лучше, как вас зовут?

– Саша, – говорю. – А фамилий моя Буров.

– Вот и познакомились, – говорит он. – А меня Роберт. Роберт Миронов.

– Стойте, – говорю я. – Случайно не вы одно время геройствовали у Антареса?

– Да, бывал.

– Все равно не вы, – говорю я. – Тот Миронов возит сейчас экскурсии к гигантским планетам. Хоть вы действительно на него похожи.

– Еще бы, – говорит он с печальной улыбкой. – Но не падайте в обморок, если встретите еще парочку похожих на него штурманов Мироновых.

Пока мой мозг производит бессмысленную мыслительную работу, Роберт лже-Миронов скрывается за ближайшим баобабообразным деревом и вскоре вновь появляется, волоча сеть, напоминающую рыболовную.

– Берите за другой край, – говорит он мне. – Надо прикрыть яму, а то мало ли что. Еще выпрыгнет.

Я берусь за сеть, которая изготовлена из каких-то местных растений и весит поэтому килограммов пятьдесят. Лже-Миронов ловко кладет поперек ямы несколько извилистых, похожих на длинные корни жердей, потом мы натягиваем сеть поверх импровизированной решетки. Лупоглазое чудище снова начинает горланить и брызгать слюной. Но наша миссия окончена, и мы можем с достоинством убираться.

Мы идем по упруго-гладко-волнисто-зеленому ковру сквозь лес в направлении, противоположном выходу Роберта лже-Миронова, продолжая давно уже начатое мною движение. Над головами просвечивает сплошная кровля слившихся клейких крон, через каждые 30–35 метров поддерживаемых блестящими подпорками монументальных красных стволов. У самой земли ствол непропорционально широк – в двадцать обхватов, но потом он конусообразно сужается, чтобы затем, пройдя горловину, вновь расшириться неправильным асимметричным конусом. Таким образом, ствол зрительно напоминает среднюю часть песочных часов, в районе шейки облитую коричнево-красной краской. Верхнее расширение компенсирует, видимо, отсутствие ветвей.

Вскоре выявляется парадоксальная штука – чем ближе, по моему подсчету, подходим мы к границе леса, тем гуще стоят стволы. Я обращаю на этот факт внимание своего спутника.

– Ничего удивительного, – говорит мне Роберт лже-Миронов. – В домах то же самое. Середина пуста, по краям стены. Чем же природа глупее нас?

– Интересно, – говорю я. – А как же мы выберемся из леса? В деревьях прорубив окно?

– Зачем же? – говорит мне лже-Миронов. – Давно прорублено. Кстати, почему бы еще в скафандре?

Как вам это нравится? Кончается уже час с тех пор, как мы с ним встретились. Порядочки, нечего сказать.

– У меня лишь обычная биопрививка. Ее, вероятно, недостаточно? – неприятным для себя голосом говорю я.

Он смотрит на меня и откровенно смеется.

– Обычная прививка! Ничего себе! У меня, например, никакой нет.

Почему так всегда бывает – если меня кто-то в кои-то веки раз оставит – в дураках, то он ни за что не остановится на достигнутом, так что получается не единичный случай, а целая серия? За что мне такое наказание?

Но нет худа без добра – я отстегиваю шлем, вдыхаю туземный воздух со всеми его непривычными запахами, минут пять осматриваюсь и принюхиваюсь, потом снимаю и скафандр, тщательно, как парашют, укладываю его в рюкзак и в одном белье топаю рядом с лже-Мироновым по еле заметной тропке, а потолок леса все опускается, но в конце концов мы выходим на свет, такой яркий, что можно смотреть, только прищурившись, и я вижу в поле перед собой целую толпу дальних звездолетов, стоящих там на приколе.

7. Накануне

Техник-хранитель Рон Гре был в отчаянии. После того как его чуткое тело несколько дней подряд не подавало сигналов тревоги, он понял, что случилось непоправимое. Кожа Рона Гре не чувствовала ничего и сейчас, и можно было подумать, что с подопечным все в порядке, Рон Гре так и считал эти несколько суток, но ошибался, потому что наладить биоконтакт никак не удавалось, и здесь вполне могла скрываться причина отсутствия тревожных сигналов.

И Рон Гре проверял аппаратуру. Она насчитывала более десяти миллионов связей и деталей, которые могли нарушиться и выйти из строя. Хорошо, если удастся обнаружить неисправность. Но страшно подумать о противоположном исходе. Ведь он будет означать, что биоконтакт с подопечным потерян навсегда и Рон Гре провалил важный эксперимент. Вряд ли лысый Роооз похвалит тогда своего техника.

За спиной Рона Гре зашуршало, что указывало на то, что кто-то проник в лабораторию. По идее это мог быть только лысый Роооз. Рон Гре обернулся.

Это и был лысый Роооз. Но прежде чем Рон Гре успел представить разнос, который последует – а налицо установка, вывернутая наизнанку, – Роооз заговорил, причем довольно необычно.

– Здравствуйте, любезнейший, – сказал Роооз. – Проводим, получается, запрещенные опыты?

– Вам виднее, – дипломатично ответил Рон Гре.

– Виднее, любезнейший, – подтвердил лысый Роооз, кивая кубическим черепом. – Мы, кажется, склонны к далеким выводам? С огнем играем помаленьку, не так ли? А теорию игр, получается, подзабыли?

– Не изучали, – миролюбиво сказал Рон Гре. – Я же всего-навсего техник.

Лысый Роооз очень удивился.

– Техник? А где хозяин установки? – На ладони Роооза возник памятный кристалл. – Некто Роооз?

Рон Гре не успел решить для себя, что делать, как в лаборатории появился еще один, совершенно незнакомый.

– Я здесь, – сказал он. – А почему вы не явились на пункт обмена? Вы похитили мое тело! Я буду жаловаться в Бюро Наказаний!

Лысый Роооз самодовольно усмехнулся.

8. Табор аборигенов

И вот лже-Миронов проводит меня через взлетное поле, среди кораблей (некоторые жутко запущены), потом сквозь этот их городок, больше всего напоминающий трущобы проклятой древности, потому что сделаны домики из чего придется, и мне даже становится понятно, куда делись куски оболочки, которых не хватает на некоторых звездолетах. Нет, думаю, голубчики, моей-то обшивкой вам при всей вашей «автономии» поживиться не удастся, потому что корпус нашего корабля после встречи с метеоритами годится разве что на изготовление решета. А Роберт лже-Миронов подводит меня тем временем к самому хилому домишку, и мы вместе входим внутрь. Там нас встречает штурман Николай Криницкий, которого я довольно хорошо знаю, хотя он и учился на год раньше меня, и который – я в последнем уверен – работает сейчас смотрителем где-то на глубоководных плантациях.

Леди и джентльмены, думаю я, познакомьтесь теперь со штурманом лже-Криницким.

– Ба, да это никак Сашка Буров! – оглушительно басит он, подскакивая с кровати, на которой лежал прямо в одежде. Мы, конечно, обнимаемся и все как положено, потому что, хотя его неглупым и не назовешь, он парень неплохой, и я действительно рад его видеть, а потом он неожиданно заявляет:

– Ты, главное, не расстраивайся, – тут он хохочет, будто отмочил отличную шутку, и продолжает: – Ты, Сашка, главное, не огорчайся. Сними с себя траур, вот что я тебе скажу.

– Я и не огорчаюсь, – говорю я. – С чего мне огорчаться? И никакого траура я не надевал.

– А вот здесь ты, Сашка, не прав, – заявляет в полный голос Николай Криницкий. – Человек он, может, и нехороший, но все-таки человек. Я тебе вот что скажу главное, Сашка, гуманистом надо быть. Ты тело-то привез?

– Чего? – говорю. – Какое еще тело?

Николай Криницкий смотрит на меня как на последнего на свете кретина.

– Ведь ты, Сашка, с Никитиным летал? – говорит он – Отвечай, Сашка, с Никитиным или не с Никитиным?

– Ну, с Никитиным, – отвечаю.

– Никитина ты сюда привез?

– Ну, привез, – говорю. – Только я на борту его оставил, на орбите.

– Это ничего, – заявляет мне Николай Криницкий. – Главное, что привез, я вот что тебе скажу. А мы уж устроим ему пышные похороны.

Заявляет он это совершенно серьезно, хотя и без особенной скорби. Но мне от подобных слов только непонятнее.

– Какие еще похороны? – спрашиваю.

– Пышные, – отвечает мне Николай Криницкий. – Согласно местному обычаю. По всем правилам науки и техники.

Бедняга, думаю я про Никитина, а он-то сюда рвался. Как рвался! Но, как вы сами понимаете, давать в обиду своего единственного капитана я тем не менее не собираюсь.

– А без похорон, – спрашиваю, – никак нельзя обойтись?

Николай Криницкий глядит на меня укоризненно.

– Без похорон, Сашка, – говорит, – никак нельзя. Главное – гуманистом надо быть, вот что я тебе скажу. Хоть и далеки мы от Земли, но не должны скатываться до варварства, дикости и самоуправства.

– У нас для него даже кладбище специальное есть, – добавляет лже-Миронов, и опять я испытываю обычное для сегодняшнего дня чувство, будто кто-то из нас где-то чего-то недопонимает. Нет, друзья, думаю я, уж в третий-то раз вы меня сегодня в дураках не оставите. Дудки-с.

– Слушай, Коля, – говорю я Криницкому. – А почему я думал, что ты работаешь где-то подводным смотрителем?

Он на меня смотрит очень серьезно.

– Ты, главное, Сашка, вот что, – говорит он. – Ты, главное, не называй меня Коля, а то путаница получится.

– Интересно, – говорю. – И как же ты теперь прикажешь себя называть?

– Николя.

– Что-о-о?

– Николя, – заявляет он по прежнему без тени смущения – Зови меня Николя.

Я гляжу на лже-Миронова, тот равнодушно смотрит в окно на далекие вертикальные силуэты звездолетов, будто и не слышит всей этой тарабарщины. Да они тут все одинаковы, думаю я с тоской. В хорошую же ты компанию затесался, штурман Буров. С корабля сюда. Здесь ведь тоже одни сумасшедшие. Но что делать?

– Николя так Николя, – говорю я. – А можно короче – Ник?

– Нет, – говорит. – Ник никак нельзя.

– А Николай?

– И Николай нельзя, – говорит он. – Николай – имя резервное.

– Ладно, – говорю я. – Не хватало мне еще в разном бреду разбираться. Я же не специалист. – Слушай, Николя, а почему я думал, что ты работаешь где-то смотрителем?

– Где точнее? – спрашивает он.

– Где-то на подводных плантациях.

– На Земле? – спрашивает он.

– На Земле.

Николя Криницкий оглушительно хохочет во все горло.

– Тогда это не я, – заявляет он во всеуслышание. – Наверно, Сашка, это как раз и будет Николай.

Ага, думаю я, так все-таки легче. Диагноз, по крайней мере, ясен. Обыкновенное раздвоение личности.

Здесь лже-Миронов перестает любоваться силуэтами звездолетов и поворачивает к нам изнывающую от безделья физиономию.

– Не надоело? Дел полон рот, а они разговоры разводят.

Лицо Николя Криницкого приобретает выражение, свойственное некрупным бизнесменам и работникам системы охраны общественного порядка.

– Дела, – заявляет он строго. – Дела – это хорошо, вот что я вам скажу. А разве у нас есть дела?

– Полон рот, – говорит лже-Миронов. – Ракету с леса снимать – раз. И еще мои жабы. Словом, без всей гоп-компании не обойтись.

– Да, – говорит Николя Криницкий, поразмыслив. – Втроем, пожалуй, мы не управимся. Главное – непонятно, как деревья звездолет-то выдерживают?

– Да не корабль, – поясняю я. – Корабль у меня на орбите. Посадочную калошу.

– Подожди-ка, дай сообразить, – говорит он, вдумываясь в услышанное. – Народ, Сашка, все равно придется собирать.

И поворачивается к лже-Миронову.

– Твои-то, главное, смогут?

– Вполне, – говорит лже-Миронов.

Мне опять ничего не понятно. А Криницкий начинает перечислять, загибая от усердия пальцы.

– Значит, ты со своими да мы втроем – это уже шесть, да Сашка Буров – семь, да Манины…

– А что, Маня тоже здесь? – кричу я. Сами понимаете – все-таки в одной группе учились.

– Здесь, – ухмыляется лже-Миронов. – И даже не один.

– Да Котовы, – считает между тем Николя Криницкий. – Это уже четырнадцать…

Я отмахиваюсь от него и, обращаясь к лже-Миронову, спрашиваю:

– Как так не один? Обзавелся подругой, что ли?

Тот кивает, а Николя Криницкий, ухитрившись состроить умное лицо, заявляет во всеуслышание:

– Вот здесь ты попал, Сашка, – говорит, – пальцем в небо. В самую, я тебе скажу, точку. Им-то, главное, что? Они-то друг другом обзавелись, а для нас в этом целая философская проблема, вот что я тебе скажу.

– Ну когда же ты перестанешь? – обрывает его лже-Миронов. – Сначала устроить человека надо, а потом философию разводить. Да и дел ведь полно.

– Устроить? – говорит Николя Криницкий, будто проснувшись. – И то правда, я тебе вот что скажу. Тогда пошли скорей тебя, Сашка, устраивать.

– Я пока за своими сбегаю, – говорит лже-Миронов и исчезает, и вот уже мы с Николя Криницким шагам по их лагерю, будто вымершему. Впечатление, что все здесь спят до одиннадцати. Или наоборот – встают чуть свет, как лже-Миронов, и уходят охотиться на жабов и лягушков.

А лагерь, как выясняется, представляет собой очень своеобразный архитектурный комплекс. Как всякий уважающий себя комплекс, он состоит поэтому из более простых частей – симплексов, составленных, в свою очередь, из вертексов. Таким симплексом является здесь группа из трех—четырех картонно-титановых лачуг, слепленных вместе боковыми и задними сторонами. Тоже мне вертексы – величиной с мусорный ящик. Еще дома называются. А между ними вьются узенькие дорожки, совершенно безлюдные.

– Что-то, – говорю, – пустовато тут у тебя.

– Новостройки, – заявляет на всю улицу Николя Криницкий. – Здесь, Сашка, никто пока не живет, я тебе вот что скажу. Выбирай, главное, что нравится.

Я направляюсь к наиболее приличной группе мусорных ящиков, накрытых серебристым атмосферным стабилизатором.

– Вот, – говорю. – Здесь, если можно. Только чтобы на солнечной стороне.

Мы подходим к нужной двери. Николя Криницкий извлекает из своего чемоданчика кисть, банку с черной краской, и пишет на фанерной двери кривыми жирными буквами: «Буров». Потом он поворачивается ко мне и деловито осведомляется:

– Ты какое имя себе выбираешь?

– Не понял.

– Какое имя себе берешь? – нетерпеливо повторяет Николя Криницкий. – Саша, или Шура, или Александр, или какое? Ну?

– А это обязательно?

– Конечно, обязательно, – произносит Николя Криницкий с громадной внутренней убежденностью. – А как же иначе?

И действительно – как же иначе?..

– Ладно, – говорит он. – Тогда пусть будет Сашка. Ты как, не возражаешь? Главное – чтобы не возражал, я вот что тебе скажу.

Я, конечно, не возражаю. С чего бы это мне возражать? Он, высунув от усердия язык, выводит на фанерной двери жирные буквы. Получается как на визитной карточке:

БУРОВ САШКА

– А отчество надо? – спрашиваю.

– Нет, – отвечает, – отчество как раз необязательно. Я тебе, Сашка, вместо отчества лучше рамку нарисую.

И обводит надпись на двери неровной траурной рамкой. Петом берет свой чемоданчик и банку с краской и говорит:

– Ну, пошли дальше.

– Погоди, дай осмотреться, – говорю я.

Он ставит чемоданчик на землю и садится на него, держа краску по-прежнему в руках. Я берусь за свою фанерную визитную карточку и вхожу внутрь помещения. Внутри комнатушка. Теснота, конечно, но жить можно. Кровать, стол, окно – что мне еще надо? И сторона солнечная. Я кладу рюкзак прямо на пол из прессованного картона и возвращаюсь к своему Николя Криницкому.

– Все, – говорю, – в порядке. Пошли, куда звал.

Он поднимается, берет в свободную руку чемоданчик, и мы вместе перемещаемся в прежнем направлении до ближайшего поворота. Здесь мы сворачиваем на девяносто градусов, обходя таким образом угол моего симплекса. Подойдя к двери, ведущей в лачугу, которая примыкает к моей, Николя Крнницкий опускает чемоданчик на землю, макает кисть в банку и очень тщательно выводит на дверях: «БУРОВ». И вновь нагибается за чемоданчиком.

– Это еще зачем? – говорю я. – Мне одного дома достаточно.

Николя Криницкий в ответ довольно громко хихикает.

– Не вижу ничего смешного, – сердито говорю я. – Не нужен мне сей небоскреб. Хватит с меня и одного.

Николя Криницкий опять хихикает.

– А это, – заявляет он на всю улицу, – вовсе не для тебя.

– Если так, – говорю я, – то зачем же ты начертал на двери мое презренное имя?

Он внимательно оглядывает дверь сверху донизу.

– Что-то, Сашка, я не вижу, – заявляет он наконец в своей оглушительной манере. – Что-то я не вижу здесь твоего имени!

Еще один филиал «Крокодила». Я тыкаю пальцем в дверь, прямо в жирные черные буквы.

– А это, – спрашиваю, – что?

Николя Криницкий неподдельно изумляется. Даже плечами пожимает от удивления.

– Так это же, Сашка, – заявляет он громогласно, – не имя. Это, главное, фамилия, я вот что тебе скажу.

– Но фамилия-то моя?

– А вот это, – заявляет он, – с какой стороны посмотреть. С одной стороны, Сашка, фамилия, конечно, твоя. Зато с другой, главное, она и не только твоя!

Никаких сил у меня не хватает терпеть такое.

– Знаешь, – говорю, – надоели вы мне все как не знаю кто. Осточертели со своими шуточками. Чихать я хотел на ваши шуточки. Вот что – снимите мне бот, и я лечу на орбиту, только вы меня и видели.

Минуты две Николя Криницкий переваривает это сообщение в прессу.

– Зачем ты, Сашка, – заявляет он наконец обиженно, – с друзьями-то так обходишься? Ведь мы с тобой по-хорошему. Никаких, главное, шуточек. Ведь ты не очень много летал с Никитиным?

Я постепенно остываю.

– Немного, – говорю. – Четверть рейса.

– Так вот, – победоносно заявляет мне Николя Криницкий. – Неужели, Сашка, за оставшиеся три четверти рейса ты не успеешь сюда еще раз прилететь? Я тебе вот что скажу со всей ответственностью: успеешь, и даже неоднократно!

Подобные нелепости обычно лишают меня последней способности к сопротивлению. Я начинаю на все реагировать легкомысленно, и даже отсутствие логики в происходящем перестает меня угнетать.

– Но для тебя, чтобы сюда прилететь, – говорю я, вступая тем самым в совершенно бессодержательную дискуссию, – мне необходимо сначала отсюда улететь!

Минут пять Николя Криницкий смотрит на меня широко раскрытыми глазами – настоящий памятник Его Величеству Удивлению, – потом ставит чемоданчик на землю и хлопает себя по лбу освободившейся рукой.

– Я же, Сашка, – заявляет он на весь лагерь, – совсем забыл! Ведь ты же еще не знаком, главное, с нашей эмпирической теорией!

С такими словами он опускается на свой чемоданчик и жестом гостеприимного хозяина указывает мне на крыльцо. Я послушно усаживаюсь, приготовившись слушать. Но Николя Криницкий не успевает даже рта раскрыть, потому что перед нами появляется Роберт лже-Миронов. Появившись, он начинает разглядывать меня так, будто впервые видит.

– А где остальные? – вопрошает его Николя.

Роберт лже-Миронов делает рукой жест – сейчас, мол, придут – и говорит, обращаясь ко мне:

– Так вы, значит, и есть Александр Буров.

– Сашка, – поправляет его Николя Криницкий. – Сашка его зовут.

– Да? – говорит Роберт лже-Миронов. – Странно, вы же первый. Ну ладно, будем знакомы. Борис. Борис Миронов.

– Вас же звали Роберт?

Он отрицательно качает головой, сжав губы в широкой усмешке, а его голос произносит где-то за моей спиной:

– Да нет, его зовут Борис. Это я Роберт.

Я медленно оборачиваюсь.

Там, широко ухмыляясь, стоит еще один лже-Миронов. Некоторое время я не могу выдавить из себя ни слова. Только мой взгляд, как маятник, молча переходит с одного на другого.

Тщетно. Передо мной стоят два совершенно одинаковых охотника на жабов. То есть они, конечно, не совсем одинаковые. Волосы у одного подлиннее. Один гладко побрит, на лице другого щетина. Да и одеты по-разному. Роберт – в ковбойку с закатанными рукавами и легкие штурманские брюки. На Борисе, наоборот, – штурманка и джинсы. Сходство тем не менее поразительное.

Потом я вспоминаю, что есть такое явление, как близнецы, и спрашиваю у лже-Мироновых.

– Вы братья?

Ответить лже-Мироновы не успевают, и я их понимаю, потому что все заглушает голос Николя Криницкого, который заявляет мне, что нет, лже-Мироновы не братья и что братьев здесь ни у кого, главное, нет, но зато у них есть своя эмпирическая теория, которая объясняет все не так плохо, вот что я вам скажу. Здесь все окончательно смешивается и идет как во сне, потому что слова Николя Криницкого покрывает оглушительный нестройный дуэт; «Ба, да это никак Сашка Буров!» – и к нам подходят еще два Николя Криницких, одного из которых, впрочем, зовут Коля, а другого Ник. Потом к нам все время подходят еще какие-то люди, многих я знаю в лицо, а некоторые похожи друг на друга, как капли воды, а Николя Криницкий продолжает, заявляя, что те, кто живет сейчас на планете, были в свое время свидетелями смерти-капитана Никитина. Каким образом они сюда попадали, никому в точности не известно, но это и неважно, потому что теория у них эмпирическая, основанная на фактах, и потому правильная. Потом он излагает мне всю историю колонии, из которой я помню только, что однажды Коля Криницкий видит, что Никитин умирает от отравления какой-то местной гадостью на только что открытой планете, Коля после этого попадает сюда вместе со звездолетом, а через месяц прилетает Ник Криницкий и заявляет со всей ответственностью, что ничего такого не было, что эти несъедобные растения он, Ник, своими, главное, руками выбросил в иллюминатор, и они пошли дальше, к планете со штормовым небом, со смерчами, и Никитин пытался высадиться и погиб при посадке, а он, Ник, попал сюда неизвестно как, а потом прибывает штурман Манин – передо мной тем временем появляются сразу трое Маниных под руку с одинаковыми красивыми женщинами, очень похожими на жену капитана Никитина, – и сообщает Криницкому, что тот на самом деле работает где-то, кажется, водолазом, что они с Никитиным вернулись на Землю живы-здоровы, Криницкий после этого как раз и ушел, а Манин согласился быть штурманом у Никитина, хотя Криницкий его и отговаривал, потому что Никитин сто раз за полет хотел кончить, главное, жизнь самоубийством, неоправданно рисковал и еще я вам что-то скажу, но Манин согласился, и своими глазами видел, как дракон на планете Икс проглотил его прямо в скафандре и только кости выплюнул, а Манин, рискуя жизнью, подобрал их, потому что не годится оставлять останки своего капитана на чужой безлюдной планете, и после этого Манин перенесся сюда неизвестным способом, а через неделю появляется еще один Манин и говорит, что, действительно, был такой случай, высаживались они на планете Икс и. Никитин хотел идти на вылазку безоружный, но в последний момент взял-таки с собой пистолет, и правильно сделал, потому что не успел он вылезти из люка, как на него набросился громадный зеленый дракон, и Никитин перерубил его одним выстрелом, но через день после этого пошел на дальнюю разведку, заблудился, повредил себе рацию и не успел вернуться, а Манин, рискуя жизнью, нашел в зарослях его тело, потому что не годится оставлять своего капитана на чужой планете, особенно если она дикая и безлюдная. После этого Манин тоже переносится сюда, а следом за ним еще два Манина, а через год неизвестно как появляется жена капитана Никитина, вся в слезах, и рассказывает всем желающим, какой несчастный человек был Никитин, как все друзья от него отвернулись, как он стал совсем одиноким, и как упал однажды в пропасть, когда они ходили с ним в горы, и что она думает, это было самоубийство, и сразу же на планете появляется штурман Сидоров и рассказывает свою собственную историю, а потом еще один, и еще, и еще, а потом снова жена капитана Никитина, потом штурман Котов, и опять штурман Котов, и еще одна жена капитана Никитина, и все что-нибудь рассказывают, и суть этих рассказов одна – Никитин погиб, а тот, кто при этом присутствовал, попадает сюда, на эту планету. И что никто из них не понимает, как такое может случиться, зато им ясно одно – капитан Никитин имеет ко всему этому какое-то отношение, пусть даже косвенное, и в этом-то и заключается их знаменитая эмпирическая теория. И, несмотря на некоторую путаницу, какая иногда возникает, и на целый ряд философских проблем, которые возникают постоянно, на судьбу они в общем не жалуются, потому что здесь ничуть не хуже, чем на Земле, и живут все они дружно и надеются, что и я вольюсь полноправным членом в сей коллектив.