Текст книги "Инспектор и ночь (др. перевод)"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Думаю, что двадцать девятого.

– Хорошо. Мы проверим, правильно ли вы думаете. А эта мебель и все прочее когда появились? Перед свадьбой?

– Да.

– Приданое мужа?

Дора утвердительно кивает.

– А на какие средства он все это купил?

– Возможно, у него были сбережения, – пожимает плечами женщина.

– Слушайте. То, что я вам только что сказал, это не дружеская шутка. У вас могут выйти большие неприятности, если вы меня не так поняли…

– Кажется, Маринов дал ему денег, – поколебавшись, отвечает Дора.

Она выглядит совсем расстроенной.

– Маринов дал ему денег, верно, но это произошло позже. А мы говорим сейчас о свадьбе. На что вы купили мебель и все прочее?

– Я ничего не покупала. И перестаньте впутывать меня во все эти истории. Все, что здесь есть, купил перед свадьбой он.

– На какие деньги?

– Взял из кассы, если вы так настаиваете. А потом занял у Маринова и восстановил сумму.

– Второе: когда вы вступили в связь с Мариновым?

Выражение обиды на лице на этот раз совершенно неподдельное.

– Это уж чересчур, инспектор… Вы слишком далеко заходите.

– Что ж, пойду еще дальше и скажу, что речь идет об убийстве, в котором, возможно, замешана женщина, и ваши уловки вряд ли похожи на проявление девичьей стыдливости. Когда вы вступили в связь с Мариновым?

Женщина опускает голову. Обида уступает место усталости.

– Через несколько месяцев после свадьбы.

– Точнее.

– На четвертый месяц.

– То есть вскоре после того, как Маринов дал деньги вашему мужу?

– Да.

– А когда Баев это понял? Каким образом он об этом узнал?

– Понял, мне кажется, очень скоро, хоть и закрывал на это глаза. Однажды вернулся он раньше обычного и застал нас… Начался скандал… Баев угрожал… Маринов тоже… «Будешь, мол, болтать, посажу. Думаешь, я уничтожил твои расписки? И как деньги из кассы брал – все скажу… Не попридержишь язык – заживо в тюрьме сгною». Долго ругались, и наконец Баез сдался.

– À вы?

Дора поднимает ка меня измученные глаза.

– Я?.. Уж не думаете ли вы, что так приятно жить с этим типом? Противным, старым. И глупым вдобавок.

– Это вы о ком? О Баеве или о Маринове?

– О Баеве. Хоть и другой тоже был не сокровище. Но, по крайней мере, вел себя галантно… Баев превратил мою жизнь в ад, и Маринов явился для меня спасением.

– А кто вас гнал силком в этот ад?

– Никто… Сама во всем виновата. Когда нет близкого человека…

– А родители?

Дора презрительно кривит губы.

– Если б не родители, я бы, может, не попала в этот переплет. Отец поучал меня одними пощечинами…

И женщина рассказывает о себе, о семье, об упоительных перспективах: кухня, швабра и вполне солидный, хоть и чуточку перезревший супруг. Я смотрю на нее – жалкую, униженную, начисто позабывшую о заученных позах – и думаю про себя: «Прорвало».

Вечная история: ищешь убийцу, а наталкиваешься на ворох грязного белья. И занимаешься, помимо главного, целой кучей побочных дел… Только бы не расплакалась…

Именно в этот самый момент Дора начинает плакать. Сначала, закрыв лицо руками, тихонько всхлипывает, но я совершаю фатальную ошибку: встаю и успокаивающе похлопываю ее по спине, забыв, что сочувствие лишь усиливает реакцию. Всхлипывания переходят в бурные рыдания, и я не знаю, что предпринять – не могу я равнодушно переносить чужого плача.

– Ну будет, будет, – похлопываю я ее по плечу. – Некрасиво, когда человек плачет от жалости к себе. А вы жалеете себя. Правда, у вас есть для этого основания. Но не забывайте, что вина ваша, несмотря на смягчающие обстоятельства… Так на какие же это курсы вы собирались поступить?

– На курсы медицинских сестер, – всхлипывает Дора. – Доктор Колев мне предлагал…

– И зря. Идея совсем не плохая. Куда лучше этой, во всяком случае, – киваю я на фотографию Баева. – Но… дело ваше.

Дора вытирает платочком глаза.

– Доктор был очень добр ко мне. А я, дура, упрямилась.

– Ничего – на ошибках учатся. Вернетесь к доброму человеку…

– Вы непраыильно меня поняли. Колев – не для таких, как я. У него есть невеста…

– Ах, да. Биология. Серьезная наука. Но санитария тоже ничего. Впрочем, это ваше дело.

Я, взмахнув рукой, ухожу. У меня такое ощущение, что Дора достаточно потрясена событиями и не нуждается в дальнейших советах. Но Жанна? Спасаясь от тети Кати, убегаю из дома. Девушки все равно нет. Её не оказывается и в «Варшаве». Зачеркнув мысленно один пункт в собственном плане, иду к Баеву в сберкассу. По пути забегаю в «Дирекцию» – бросить взгляд на собранные сведения, касающиеся некоторых действующих лиц этой запутанной истории.

В кассу поспеваю как раз вовремя – я хочу сказать, за минуту до закрытия. Как и вчера, замешкавшиеся служащие торопятся на обед. Как и вчера, Баев задержался – раскладывает пачки денег и квитанции. Я с непринужденностью старого знакомого опираюсь на перегородку. Баев сразу же отрывается от дел.

– Знаю, знаю, – поднимаю я руку. – Касса закрыта. И зарплату не даем. Сегодня мы даем показания. Итак – лживое алиби. Злоупотребление государственными средствами. Ревность и угрозы по адресу Маринова, страх перед Мариновым. В таких случаях обыкновенно спрашивают: «Где вы зарыл» труп?» Я, однако, удовлетворюсь пока более невинным вопросом: откуда вы взяли яд?

– Вы… вы шутите… – шепчет Баев пересохшими от волнения губами.

– А чего же вы не смеетесь? Нет, мне не до шуточек, дорогой. Пришло время улик.

Широким, несколько театральным жестом, может быть, и не свидетельствующим о тонком вкусе, вытаскиваю из кармана расписку и сую ее под нос кассиру.

– Это улика номер один. Улика номер два – показания вашей жены. Улика номер три – ваши собственные показания, которых я с нетерпением жду.

Баев мрачно смотрит на расписку – я чувствую, что он борется с желанием выхватить ее у меня из рук и порвать. Наконец, он овладевает собой и буркает:

– Не знаю, что сказала вам эта мерзавка. Я не имею ничего общего со смертью Маринова. Ничего!

– Ну вот, мерзавка! С каких пор женщина вашей мечты стала мерзавкой? И вообще – можете вы мне сказать, где вы находились в ночь убийства, учитывая, что полчаса назад я установил лживость вашего алиби?

– У своей первой жены…

– Первая жена… И вторая ложь… А почему вы не сказали мне сразу, если были у первой жены?

– Неудобно, сами понимаете…

– Какая чувствительность! А лгать вам не было неудобно… Что вам понадобилось от первой жены? Надежное алиби?

– Ничего мне от нее не надо. Я часто туда хожу. Там для меня настоящий дом с тех пор, как эта мерзавка… сами понимаете…

И этого прорвало. Поди останови. И новый ворох грязного белья вырастает передо мной. Или, может, того же самого, но рассматриваемого с другой позиции – с позиции уязвленного рогоносца… Уйма живописных подробностей. Кроме одной, существенной.

Я рассеянно слушаю и опять улавливаю слово «ад».

– Погодите! – говорю я ему. – Голова пухнет от всего. Раз ад, почему же вы не поставили точку?

– Разве это зависело от меня? В этом доме решающее слово принадлежало одному Маринову… Он терроризировал нас всех.

– А кто же из вас сумел поставить точку?

– Не знаю. Только не я.

– Допустим, что не вы. Но тогда кто же?

– Не знаю. Во всяком случае на я. А за Димова не могу ручаться.

* * *

Шагая по улице под моросящим дождем, я с тоской представляю себе, как моя порция баранины покрывается слоем жира. Потом примиряюсь и начинаю смотреть на вещи философски. Во-первых, горячая пища вредна, во-вторых, я уже так отвык от нее, что случись мне ее попробовать, я, наверно, с отвращением отвернусь.

Димова я застаю в конторе одного. Это уже плюс. Ни от чего так не простуживаешься, как от допросов под открытым небом…

– Хочу вас обрадовать, – приветствую я Димова, который едва кивает в ответ. – Мы нашли то, что вы искали!

При этом я весело размахиваю письмами и доносами, найденными в тайнике, устроенном в мифологической ноге. Димов почему-то не бросается мне на шею – он становится еще мрачней.

– Вы что, не рады? – продолжаю я. – Ну, хоть развлеку вас новостью, что ваше алиби оказалось фальшивым, господин тайный агент!

– Я не был тайным агентом, – уныло отрицает Димов.

– А доносы? Вы, наверное, припоминаете, что кроме ваших любовных писем там были и доносы.

Для пущей наглядности я снова помахиваю документами.

– Вы сами знаете их содержание, – мертвым голосом отвечает Димов. – Мелкие, совсем пустяковые сведения, которые давал полиции не только я, и которые сам Маринов заставлял меня собирать о клиентах.

– Почему же вы так боялись, что мы обнаружим эти пустяки?

– Из страха потерять адвокатское место.

– Что же, мотив серьезный…

– Но, согласитесь, недостаточный для того, чтобы совершить убийство… В сущности, я впервые испугался, что документы эти найдут, только после смерти Маринова. Пока же этот подлец был жив, я вообще не думал о них. Понимал, что ему самому выгодно как можно дольше шантажировать меня.

– А что он требовал, шантажируя?

Подперев голову рукой, Димов уставился неподвижным взглядом в исцарапанную, забрызганную чернилами крышку письменного стола.

– Разное. Командовал мною, будто я был у него на побегушках. Гонял по таможням… Заставлял продавать заграничные вещи… Требовал, чтоб я его знакомил с девушками… пока не отправился ко всем чертям.

– Ну, ну, все-таки покойник. Давайте переменим тему. Итак, в тот вечер, когда ваш приятель отправился, как вы выразились, ко всем чертям, вы находились не в Ямболе, а в Софии. А если точнее?

– Дома.

– А почему вы солгали… простите, отклонились от истины?

– Чтобы избежать тех самых допросов, которым вы меня подвергаете.

– Легкомысленно. Судьбы все равно не избежать. Но хватит избитых афоризмов! Что именно вы делали дома? Пили коньяк с Мариновым?

– Никакого коньяка я не пил.

– Значит, он пил, а вы наливали?

– Не был я у Маринова, я вам уже сказал. У Маринова была женщина. Мне показалось, что я слышу голос этой маленькой дурочки – Жанны.

* * *

Жанна. Временно зачеркнутый пункт разработанного мною плана. Пора снова возвратиться к нему – больше нельзя откладывать. Я начисто выбрасываю из головы всякие воспоминания о баранине и опять отправляюсь в путь. Кое-какие версии отпадают, кое-какие проясняются. Есть шанс выпить кофе – очередь коротенькая.

Горячее не в моих привычках. Дожидаясь, пока остынет кофе, рассматриваю пару за соседним столиком. Появись эти двое в «Варшаве», они шокировали бы общество. Грубые свитеры, туфли за 15 левов. Диагональные брюки. Бумажная юбчонка. И это в декабре! Что совершенно не мешает им чувствовать себя прекрасно. Парень близко склонился к девушке. Она смотрит в его глаза. Каких-нибудь два пальца расстояния отделяют их от поцелуя – и от штрафа за непристойное поведение в общественных местах.

Это напоминает мне другую историю, приключившуюся со мной на морском берегу, под корявым миндальным деревом.

Смена ее кончилась. На другой день предстояло расставание, У меня была последняя возможность затронуть некоторые конкретные темы и особенно одну из них.

Я для храбрости закурил и приготовил мысленно фразу, но вместо этого произнес:

– Итак, завтра?

– Завтра…

Дивное море, банальная луна, серебряное лицо женщины… Все требует от инспектора находчивости.

– Может, поженимся? Что ты на это скажешь?

Она засмеялась беззвучно, одними губами.

– Я все думала, скажешь ли ты мне это, и если скажешь, то в какой форме. И решила, что именно так. Как будто речь идет о пустяке: «Может, выпьем бутылку пива?»

– Ладно, допустим, что ты страшно проницательна. Но ты не ответила на мой вопрос.

– И не собираюсь.

– Правильно. Не имеет смысла.

Все было ясно без слов. Ока неожиданно положила мне на плечо руку. Я попытался высвободиться – очень нужны мне чьи-то утешения, но рука ее еще крепче обняла меня, и я почувствовал, как ее губы прикоснулись к моим.

– Ты мальчишка. Большой мальчишка, – сказала ома потом.

– Хорошенький мальчишка – сорока лет.

– Это ничего не значит. Зрелые люди не принимают серьезных решений после пяти прогулок у моря…

– Их было не пять, а восемь.

Девушка снова улыбнулась.

– Знаю. Но это ничего не меняет.

Мы возвращались к своим временным обителям.

– Ты вернешься домой, начнешь работать и, может быть, подумаешь: «К чему все это было нужно?» Я не хочу, чтобы тебе казалось, будто я и море подвели тебя…

– Вовсе не собираюсь ничего такого думать. Все это чистейший вздор.

Обратный путь показался нам слишком коротким. Вот и ее дом отдыха – нам пора расставаться. Но из ресторана доносится мелодия, знакомая нам обоим, и девушка говорит:

– Пойдем потанцуем. Ведь последний вечер.

– Именно поэтому не хочется его портить.

– Тогда просто посидим…

Юноша и девушка за соседним столиком, наглядевшись друг на друга, встают. Кофе мой давно остыл, и я возвращаюсь к мелким заботам сегодняшнего дня, и в частности, к невыполненному пункту моего плана. Выйдя, нахлобучиваю шляпу на лоб, чтобы поскорей сосредоточиться, и направляюсь к ковчегу мертвеца.

Из всех обитателей налицо одна тетя Катя.

– Все еще нету, товарищ начальник… И обедать не приходила…

– А вообще она приходит когда-нибудь домой?

Катя пожимает костлявыми плечами и сочувственно смотрит на меня.

– Все они, нынешние, такие… Калачом домой не заманишь. Ветер в голове – и только. Вот мы, бывало…

– Да, да, мне известно ваше мнение по этому вопросу, – спешу я остановить водопад. – А почему вы скрыли от меня, что Жанна в тот вечер была у Маринова?

– Жанна?! У Маринова?! Кто вам сказал?

Я доверительно шепчу ей на ухо:

– Ваша приятельница Мара! Ужасная болтушка, знаете…

* * *

До конца рабочего дня остается еще два часа. Я решаю зайти в «дирекцию» – может, готовы уже некоторые справки. В кабинете, как и следовало ожидать, ни души. Бросив шляпу на письменный стол, я закуриваю сигарету и подвигаю к себе телефон. Но не успеваю набрать номер, как меня вызывают к начальнику.

– Ну, что нового? – спрашивает полковник и, как всегда, указывает на кресло перед самым письменным столом.

– Новости есть… Продвигаемся вперед… По крайней мере в оценке версий… Некоторые отпадают.

– И то хлеб, – улыбается начальник. – Когда количество подозрений уменьшается, решение задачи упрощается.

«Порой настолько, что пропадает охота ее решать», – отвечаю я, но про себя, потому что в служебном разговоре неуместны подобные рассуждения.

Вкратце излагаю новости. Начальник внимательно, с интересом слушает и так же внимательно смотрит на меня своими спокойными светлыми глазами. Потом, по своему обыкновению, встает и, сделав несколько шагов по комнате, опирается с подоконник.

– Да. Ты, по-моему, прав. Улики ведут в одном направлении. Время покажет, верном или нет, но пока все клонится к этому. Хотя, повторяю, не увлекайся. Действуй без предвзятости.

– Нет у меня никакой предвзятости. Даже, откровенно говоря, я иногда задаю себе вопрос: стоит ли из-за смерти такого законченного негодяя, как Маринов, к тому же больного раком, обреченного…

Начальник против обыкновения не дает мне договорить, словно боясь, что я вот-вот ляпну нечто совершенно неуместное. Голос его сух, официален.

– Стоит, нечего и спрашивать. Стоит, хотя и не из-за этого негодяя, а из-за принципа, который тебе доверен и который ты носишь в себе.

Разговор, надо полагать, окончен. Я порываюсь встать. Полковник жестом усаживает меня обратно. Светлые глаза устремлены на меня.

– Кури…

Я закуриваю.

Светлые глаза продолжают изучать меня.

– Ты что-то выглядишь усталым.

– Пустяки! Через мои руки проходили куда более сложные расследования.

– Дело не в сложности, а в отношении.

Начальник опирается о подоконник. Взгляд его светлых глаз меняется. Сейчас он снова неофициальный.

– Вчера мне хотелось тебя предостеречь от лишней мнительности. А сегодня ты ударился в другую крайность… Мнительность и мягкотелость в нашем деле одинаково вредны.

– Я не ребенок, – отвечаю я нервно.

Видно, я и впрямь устал. Полковник ласково улыбается.

– А я и не считаю тебя ребенком. Мы с тобой просто разговариваем. Бывают моменты, – ты их испытал, – когда нам хочется поступать так, как нам подсказывает вкус, наша субъективная оценка. Только мы с тобой, брат, не судьи. А если мы начнем вершить правосудие по собственному усмотрению и желанию вместо того, чтобы вести расследование, не знаю, до чего мы докатимся…

Я, наклонив голову, курю. Все это известно мне не хуже, чем полковнику, хотя у меня на две звездочки меньше. Он угадывает мое настроение.

– Ты, небось, думаешь: и чего это начальнику взбрело в голову читать мне вслух букварь. Но одно дело знать, а другое – в точности соблюдать. Ты просто чуть-чуть устал.

Возвратившись в наш кабинет, я берусь за телефонную трубку и рассеянно смотрю на нее. Устал? Может, и устал. Этот принцип – ведь он порой оказывается довольно увесистым. Порой тебе хочется бросить его, поставить в угол и порасправить плечи… Особенно если молоденькая девушка прижимается к тебе под зонтом, а ты в благодарность делаешь все возможное, чтобы упечь ее на долгие годы… Живая девушка… И мертвый подлец… Ну что же, решай, инспектор.

Я, наконец, вспоминаю о трубке. Да, ведь я собирался куда-то звонить. Задумчиво набираю номер.

– Как насчет сведений о цианистом калии?.. Так что же вы, дожидаетесь письменного распоряжения?.. Немедленно, разумеется!

Я зажигаю свет и произношу свой привычный монолог по поводу похоронно-желтого света. Потом подхожу к окну. Улица тонет в вечерних сумерках. Стайка детей возвращается из школы… Маленькая девочка несет хлеб и, оглянувшись, отламывает горбушку… Несколько человек в ожидании трамвая беззаботно болтают на остановке… Женщины рассматривают витрины… Это не твой мир. Твой другой – со вскрытиями и запахом карболки, ножами и вероналом, мертвыми телами и вещественными доказательствами, пятнами крови, отпечатками пальцев…

Звонок. Я выбрасываю из головы всякие внеслужебные мысли и хватаю телефонную трубку.

– Да, я… Вот именно – отпечатками пальцев… Значит, вы уверены, что это ее… Нет, не к спеху. Когда будут готовы…

Кончив разговор, я присаживаюсь на краешек стола и закуриваю сигарету. Такие-то дела, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…

Затем я снова снимаю трубку и набираю номер.

– Привет, старик… Ну, конечно, не дед Мороз… Ясно, вскрытием, а не твоим самочувствием… Ничего окончательного? Ну и работнички же вы…

Только я собираюсь уточнить, какие работники эти черепахи, как в кабинет входит старшина.

– А, наконец-то!

Козырнув, старшина пересекает комнату и кладет передо мной на стол какие-то бумаги. Это сведения о лицах, которым был отпущен за последний год цианистый калий. Приведенная в действие машина крутится. Не нужен тебе ни Шерлок Холмс, ни гениальные догадки…

Взяв бумаги, я торопливо пробегаю глазами список. Потом уже более внимательно прочитываю его с начала до конца. Ничего!

Да, моя милая девочка… Не знаю, понимаешь ли ты меня…

– Слушай! – говорю я старшине. – Этого недостаточно. Пусть приготовят точные выписки за последние три года. В срочном порядке. Завтра утром чтобы были тут, на столе.

* * *

Рабочий день подходит к концу. По крайней мере для таких, как Паганини вскрытий. А мой продолжается. Хоть и под открытым небом. Вот и ковчег мертвеца.

Подвал. Комната тети Кати. От коврика с породистым желтым львом и ядовито-зелеными огурцами разит непроходимой экзотикой. Взгляд мой, однако, устремляется к банальной плюшевой занавеске в углу. Женщина-водопад, перехватив мой взгляд, отрицательно качает головой.

– Мне даже совестно смотреть, сколько она вам доставляет хлопот, – горестно вздыхает тетя Катя. – Нет, все еще не являлась…

Затем «Варшава». Высшее общество. Оживление. Но Жанны нет.

Потом «Берлин» и несколько заведений неподалеку от него. И снова «Варшава». На этот раз счастье мне улыбается: я не нахожу невесты, но вижу жениха.

Он сидит в баре, погруженный в размышления. Перед ним рюмка коньяка. Я сажусь рядом, стараясь, по возможности, не досаждать ему своим присутствием. Официантка вопросительно смотрит на меня.

– Сто грамм коньяка, – заказываю я. – Со вчерашнего дня остался. Из-за всяких невоспитанных типов не можешь спокойно выпить.

Официантка, не обращая внимания на мою невразумительную болтовню, ставит рюмку. Отпив глоток, я вспоминаю, что давно уже не курил. Затянувшись и выпустив дым, я скашиваю глаза на зеркало – стены бара облицованы зеркалами – и встречаю взгляд жениха. Он поспешно прячет взгляд, но, почувствовав, что это неучтиво, цедит сквозь зубы какое-то приветствие.

– А, студент! – откликаюсь я. – Один? Вот и хорошо! Люблю, знаешь, мужскую компанию. От женщин никакого толку. Если они, конечно, не добывают червонцы… Жанна как? Что-нибудь принесла?

– Не понимаю, – лепечет Том.

– Учитесь в вузе, а не понимаете. Где вы, кстати, учитесь?

– На юридическом.

– Изучаете кулачное право или что?

Ответ задерживается.

– А где вы учитесь? В Оксфорде или Кембридже? Потому что в Софийском университете вы не числитесь среди студентов. Но это пустяки. Так как, вы говорите, обстоит дело с пиастрами?

– Не понимаю, – упорствует Том.

– С пиастрами, я говорю. С червонцами. С финансами этого чурбана Маринова. Сколько раз вы заимствовали у него?

Я напрягаю напрасно слух.

– Если вам неудобно говорить, можете просто показать на пальцах. Язык глухонемых мне как родной. Три раза? Пять? – настаиваю я.

Ответа все нет и нет.

– Что ж, придется разыскать Жанну. С женщинами мне положительно легче говорить. Хотя я, по сути дела, не бабник. Так куда она задевалась, этот ваш маленький частный банк?

– Если вы спрашиваете о Жанне, то я не знаю, – размыкает наконец губы Том.

– Ничего. Как-нибудь выясним… Речь шла, по существу, о вас. Вы куда метите, в тюрьму? В исправительную колонию? Тогда дерзайте. Цель близка.

Вслед за этим бодрым призывом я допиваю остатки коньяка и, расплатившись, направляюсь к выходу. На лестнице я на секунду останавливаюсь, словно для того, чтобы поправить галстук, и успеваю заметить, как Том бросается к автомату в глубине зала. Счастливец. Он знает номер, неизвестный даже мне. Зато я знаю другие вещи. Значит, нет оснований полагать, что мы играем не не равных.

Дождь снова начинает накрапывать, и я захожу в подъезд – тот самый, где мне вчера пришлось играть роль укротителя. Через минуту появляется фигура жениха. Он куда-то торопится. Я даю ему фору 100 метров, как принято делать с новичками, и направляюсь вслед за ним. Путешествие в неизвестное.

Впрочем, куда приведет нас бездельник, дорогой Холмс, как не в притон безделья? Том сворачивает во двор одного из тех бесцветных зданий, которые отличаются друг от друга лишь номерами. Пора, пожалуй, сократить расстояние. Но в подъезде лампа-автомат гаснет и я теряю след жениха. Поднимаясь по лестнице, я останавливаюсь на каждой площадке и размышляю, какой из 36 приемлемых методов поимки противника разумнее всего предпочесть. На четвертом этаже убеждаюсь, слуховой метод лучше. Из-за двери слева доносится такой невообразимый шум и гам, что и без специальной подготовки можно понять, что там собрались родственные жениху существа. Я настойчиво звоню. Молодой человек со свободно взлохмаченной шевелюрой гостеприимным жестом открывает дверь.

– Я приятель Тома.

– Великолепно! – кричит лохматый с пьяным энтузиазмом. – Том только-только пришел… А я именинник. Заходите!

После сердечного рукопожатия меня без церемоний вводят в дом.

Все двери в квартире, в том числе и кухонная, настежь распахнуты. Картина напоминает поперечный разрез какого-то склада пьяных. На стульях и кушетках – груды людей обоего пола, как попало повалившихся друг на друга. На полу, прислонясь к стене, с рюмками и бутылками в руках, тоже сидят гости. В узких проходах, не занятых сидящими, теснятся танцующие пары, жестоко ударяясь об одушевленных и неодушевленных.

В комнатах так кошмарно накурено, что дым собственной сигареты показался бы мне, наверное, струей чистого воздуха. Я оглядываюсь в поисках Тома и нахожу Жанну. Она танцует в густой толпе с каким-то лохматым двойником именинника. В этот момент к ней подходит Том. Специалист по кулачному праву, как и следовало ожидать, бесцеремонно вырывает невесту из объятий и они озабоченно топчутся на одном месте. Том настойчиво шепчет Жанне на ухо что-нибудь в таком духе: «Инспектор, гад, пронюхал про нас и хочет втравить в историю. Ищет тебя. Если начнет приставать с расспросами, отрицай все. Только этот чурбан был в курсе, да его ведь из гроба не подымут…»

Том все шепчет что-то на ухо Жанне, а та кивает смиренно. Пора, решаю я, положить конец этому завидному согласию. Я пробираюсь сквозь толпу и останавливаюсь невдалеке от пары. Жанна первой замечает меня и, вздрогнув, поворачивается в мою сторону. Том прослеживает за ее взглядом.

– Послушайте, – говорю я, – юноша, соблюдайте правила. Не нарушайте ритм. Это ча-ча, например…

– Это рок, – машинально поправляет искатель юридических знаний.

– Именно, рок, – киваю я. – А вы думаете, что это ча-ча. Последите-ка за моим шагом.

Сделав несколько показательных и совершенно произвольных движений, я приближаюсь к паре и выхватываю Жанну из объятий разинувшего рот жениха. Дабы не тратить понапрасну энергии, я закручиваю девушку вокруг себя, а сам едва переступаю на месте.

– И главное, – добавляю, – предоставляйте действовать даме. В чем-чем, а в этом у вас опыт есть.

И увлекаю Жанну подальше от ревнивого взгляда любимого.

– Я велел тебе быть дома! – говорю я, топчась на месте.

– Как видите, я не перешла турецкой границы, – хмурится Жанна, так же машинально покачиваясь в ритме танца.

– Но переходишь границы моего терпения.

– Жестокий вы человек, – плаксиво произносит она и добавляет без всякой связи:

– Вы не читали Хемингуэя…

– Нет. Не читал.

Страдальческим голосом, словно стараясь выиграть время, Жанна продолжает:

– У Хемингуэя есть рассказ об одиноком старом человеке, который часами просиживает в барах, потому что ему хочется, чтобы вокруг было чисто и светло… Рассказ так и называется «Чисто и светло». Но вы не читали Хемингуэя…

– А ты не читала учебника по криминалистике. И оставила на рюмке отпечатки пальцев. Вообще понаделала уйму глупостей. И, наконец, яд…

– Яд? – в ужасе отшатывается Жанна. – Я его не травила…

– Ну, ладно, хватит лепета. Рассказывай, что было в тот вечер и вообще, что было между тобой и Мариновым.

Жанна растерянно оглядывается, словно рассчитывая на помощь окружающих. Лишь Том с мрачным лицом следит за нашими движениями. Прочтя в глазах девушки призыв, Том устремился в нашу сторону, но я предостерегающе поднимаю руку. Лев поджимает хвост.

– Я сказал тебе: и мое терпение имеет границы. Не оглядывайся. Жених твой покуда вне игры. Сейчас танцуешь ты.

– Поверьте, ничего между нами не было… Как вы вообще можете допускать… Но Том заставлял меня водить его за нос. Понимаете, из-за денег… Тому нужны были деньги, и он заставлял меня брать у него… Два раза я посылала Маринова за конфетами или за коньяком – и брала… Я думала – он ничего не замечает… У него было много денег, а я брала понемножку…

Рассказывая, Жанна все норовит взглянуть на Тома, но в глазах ее уже страх, а не призыв о помощи. Однако Том куда-то улизнул.

– И вот однажды… в тот самый день… он позвал меня вечером к себе и сказал, что ему все известно… что я – воровка… что он сообщит в милицию, если я не перестану упрямиться, что у него серьезные намерения, что он мне купит меховое пальто, что будет носить меня на руках и так далее. Что я или останусь у него, или прямо угожу в милицию… Но я приготовилась к этому заранее – плеснула ему в рюмку из пузырька, чтобы он скорей заснул…

Жанна молчит, словно до нее лишь сейчас доходит весь смысл ее поступка.

– И он заснул. И надолго заснул. А кто вам дал цианистый калий?

– Цианистый калий?! – Жанна меняется в лице. – Что вы! Это было снотворное. Том сказал, что снотворное…

– Том все может сказать… На суде никто не станет интересоваться, что именно сказал Том.

– Том утверждал, что это снотворное, – повторяет настойчиво Жанна. – Маринов бубнил то о шелке, то о мехах, то о милиции. Но вдруг скрючился, покрылся потом, побледнел и замолчал… И сказал, что ему очень плохо.

– Надо же! Его угощают цианистым калием, а он жалуется…

– Позже он встал и велел мне уходить… И проводил через зимний сад. Он всегда, когда у него бывали гости, выводил их через зимний сад, чтобы соседи не видели…

– А где пузырек?

– В саду… В кустах… Я выбросила его.

– Ох, уж эти женщины! – вздыхаю я. – Выберут самое потайное место!

Магнитофон умолкает наконец.

– Уф, никогда еще не танцевал так долго… и так хорошо, – вытираю я пот.

Подхватив под руку Жанну, пробиваюсь к выводу.

– Куда? – хватает меня за рукав лохматый именинник, встречающий новую партию гостей. – Веселье только начинается.

– Схожу за цветами, – отвечаю я. – Неудобно… С пустыми руками…

– Брось цветы… Тут полно цветов. И все в нейлоновых чулках. Принеси-ка лучше коньяк. А то весь вылакали, черти.

– Будет и коньяк, – щедро обещаю я. – Веселье только начинается.

Увлекая за собой Жанну, я стремглав скатываюсь по лестнице.

Напрасная спешка. Том внизу – дежурит у подъезда. Мы транзитом минуем его неприкаянную фигуру. Жанна поворачивает голову – хочет взглядом что-то сказать на прощанье, но я вовремя дергаю ее за руку.

На улицах ни души. Только ветер и дождь. Мы с Жанной шагаем по мокрым тротуарам, всматриваясь в свои тени. Тени постепенно становятся длинней. Затем все короче и короче, пока не исчезают за спиной. А потом снова выскакивают и опять начинают расти. Шаги глухо отдаются во мраке. И, не поворачивая головы, я чувствую, что Том тащится за нами. Остановившись на углу, круто поворачиваюсь.

– Слушай, детка! Ты что – решил перенять у меня ремесло? Тогда позволь дать тебе совет: не делай этого по-идиотски. Следишь за кем-нибудь – следи издалека, а не наступай на пятки.

– Я не слежу… Я жду, когда вы отпустите Жанну и мы сможем пойти домой.

– Ах да, молодая семья. А в загсе вы расписались?

– Распишемся…

– Когда? После дождика в четверг? Ну ладно, сматывайся, некогда!

– Жанна! – взывает студент, многозначительно глядя на девушку.

– Что Жанна? Не видишь – конец браку. Завтра начинается следствие. Марш и без разговоров.

Идем дальше. На этот раз шагов третьего не слышно. Жанна в каком-то оцепенении шагает рядом со мной, как автомат. Глядя на тени, которые то исчезают, то появляются у наших ног, я размышляю над монологом Жанны, а на душе у меня так тяжело, будто я уже веду девушку в камеру.

– Сегодня без зонтика, – говорю я, глядя на ее мокрое от дождя лицо.

– Забыла… Я вообще сегодня не в себе…

– Давно уже, надо думать, не в себе, если впуталась в эту историю…

– Что же теперь будет? – шепчет девушка, словно обращаясь к самой себе.