Текст книги "Инспектор и ночь (др. перевод)"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Они выдвигают свободные стулья, собираясь без церемоний расположиться за нашим столиком.

– Занято! – отрубаю я.

– Ничего, мы сядем, где не занято, – снисходительно смотрит на меня потусторонний человек и морщится, потому что папиросный дым попадает ему в глаза.

– Что, получили? – торжествующим шепотом спрашивает меня Жанна.

Я только собираюсь доказать, что нет, как рядом с нами вырастает фигура еще одного пришельца. Он гораздо старше тех двоих – ему уже, может быть, все двадцать. Роста не ахти какого, но телосложение хорошее. Физиономия тоже не уродливая: если б на наглые масляные глаза…

– Эй, ты, представитель низших классов! – обращается он к малолетнему. – Ступай, пока тебя не нашлепала мамка. И смотри не забудь по дороге отвести девочку в детский сад.

Для вящей убедительности он кулаком подталкивает незадачливого кавалера.

– Как вы смеете… – возмущается кавалер, оглядываясь по сторонам.

Но помощи ждать неоткуда. Дым в зале настолько плотный, что вряд ли кто замечает что-либо вокруг.

– Давай сматывайся, пока цел! – настаивает старший и нетерпеливо тянет молоденькую даму за рукав. Девушка вынуждена встать. Повернув к столику возмущенные, но не очень героические лица, малолетние отступают.

Победитель небрежно опускается на стул и тут только замечает мое присутствие. Губы его складываются в недоуменно-презрительную гримасу.

– Познакомьтесь, – спешит вмешаться Жанна. – Тома Симеонов. Мы зовем его просто Том.

– Петр Антонов, – сообщаю я. – Можете звать меня просто Пепи.

– Охота еще знакомиться со всякими, – лениво рычит Том.

Потом поворачивается к Жанне.

– Где ты откопала этого старика?

– Товарищ…

Я трогаю Жанну за локоть. Она умолкает. Но Том, хотя он и под мухой, успевает уловить этот жест и истолковывает его по-своему.

– А, уж и локотки начинаем пожимать…

И неожиданно дает мне под столом сильный пинок ногой. Ботинок у парня не только острый, но и твердый.

– Я случайно вас не задел? – осведомляется он со сладчайшей улыбкой.

– Ничего, со всяким случается, – наступаю я ему на ботинок всей тяжестью.

Том от боли меняется в лице. Он пытается освободить ногу и, когда ему это удается, цедит сквозь зубы:

– Не прикидывайся чурбаном. Выйдем, поговорим!

– Я заказал рюмку коньяка, но, чтобы вас не задерживать…

Мы одновременно встаем. Мне, как старику, предоставляется честь идти к выходу первым. Бросив беглый взгляд через плечо, я убеждаюсь, что и Жанна, отстав на несколько шагов, движется за нами следом.

Ночная улица почти пуста. Дождь льет как из ведра. Не успеваю я это констатировать, как ощущаю удар в затылок. Разворачиваюсь и, взяв в железные клещи шею парня, тащу его, как мешок, в соседний подъезд. Продолжая сжимать ему шею, я прислоняю его к стене.

– Слушай, ты, маленький подонок! Я сказал «чтобы вас не задерживать», но имел в виду обратное…

– Том, не глупи, прошу тебя! – кричит появившаяся в подъезде Жанна. – Товарищ Антонов из милиции…

Том, делавший тщетные попытки высвободиться из моих объятий, тут же перестал трепыхаться. Я убираю руки.

– Позже не могла сообщить? – бурчит он, потирая шею.

Затем поворачивается ко мне.

– Что же вы молчали, что из милиции? И даже если из милиции, это не значит, что вы можете хватать за локоть мою невесту.

– Ты кем работаешь? – спрашиваю я, не прислушиваясь к его вяканью.

– Я не работаю. Учусь.

– Чему? Сомнительно, чтобы твоей специальности обучали в университете. Ну, как бы то ни было, все это мы установим в отделении…

– Пожалуйста, не задерживайте меня, – хнычет, как мальчишка, Том.

– Чего ты так испугался – справки? Или, может, она не первая? Может, десятая или пятнадцатая?

– Простите, прошу вас, – повторяет он.

– А ты к тому же еще и подлец. В спину норовишь ударить. Сейчас я вижу, что у тебя к тому же ни капли человеческого достоинства.

– Какое тут достоинство, – лепечет Том. – Против силы не попрешь.

– А против кого? Против детей? Или под столом, ногой? Да ладно, убирайся! Но не строй никаких иллюзий: я тебе дал отсрочку.

Он поворачивается и покорно, не взглянув на свою невесту, плетется назад, к «Варшаве». Жанна, готовая последовать за ним, нерешительно смотрит на меня.

– Вы останетесь, – говорю. – С вами я еще побеседую.

– Как у вас быстро испортились манеры…

– Манеры зависят от обстоятельств. С такими типами, как ваш жених, поневоле забудешь о хорошем тоне.

– Пока он мне еще не жених. Но это не исключено.

Обмениваясь подобными любезными репликами, мы, не сговариваясь, машинально двигаемся вниз по улице.

– Что вас связывает с этим типом? Вместе, что ли, занимаетесь?

– И это имеет отношение к делу?

– Это имеет отношение к вам. А возможно, и к делу.

– По-моему, каждый хозяин своих вкусов.

– Можно сделаться их рабом. Когда вы в последний раз были у Маринова?

– Никогда я не была у Маринова, то есть никогда одна.

– А вообще?

– Раза два заходила с тетей. Послушать, как было бы разумно зажить своим домом, наконец.

– А что это тете так приспичило выдать вас замуж?

– Очень просто – хотела устроить мою судьбу. А это был человек с деньгами. Не то, что прежде, конечно, но все-таки… От брата из-за границы получал, дачу недавно продал…

– Кроме суммы, полученной за дачу, – он положил ее на книжку, – других денег у него не нашли.

– Не знаю. Деньги у него всегда водились. Может, успели обобрать.

– Кто, по-вашему, мог это сделать?

– Не задумывалась. Да и вряд ли бы надумала. Я не инспектор из милиции.

Девушка останавливается и поворачивается ко мне.

– А куда мы, в сущности, идем?

– Вот вопрос, который нам следовало бы почаще задавать себе.

– Я спрашиваю в самом прямом смысле.

– Откуда мне знать? По-моему, к вам… Но, может, вы хотите вернуться в «Варшаву»?

– Да нет. Поздно. Пора домой.

Мы двигаемся дальше.

– Вы всегда так рано возвращаетесь?

– Как ни странно, да.

– А где вы были вчера?

– Вашим вопросам нет конца. И к чему вам такие подробности?

– Эта подробность мне нужна. А еще она нужнее вам. Вы не слыхали слова «алиби»?

Жанна вскидывает на меня глаза и тут же опускает: на тротуаре лужи.

– Алиби, насколько мне известно, бывает необходимо человеку, которого в чем-то подозревают, – медленно говорит она.

– Ну, что ж, пусть будет так. Где же вы были вчера вечером? Вы, конечно, уже придумали ответ?

– Ночевала у подруги.

– Когда вы говорите, по возможности называйте фамилии и адреса, – терпеливо объясняю я. – Формализм, но ничего не поделаешь.

– Вы ужасны, – вздыхает девушка. – Я была вчера у Тома.

Меня передергивает. Не от признания, а от ливня, который вдруг обрушивается на нас. Порывы ветра колеблют плотную пелену дождя, светящуюся вокруг уличных фонарей и мутную в тени высоких зданий. Жанна быстро раскрывает зонтик.

– Идите сюда, – приглашает она.

– Спасибо. Терпеть не могу зонтов. Особенно дамских.

– Что за ерунда. Идите, а то промокнете до нитки.

Она по-свойски хватает меня под руку и тянет к себе, а я размышляю о том, до какой степени ослабился страх перед властью в наши дни. За такие фривольные жесты прежде, бывало, арестовывали.

Так мы движемся некоторое время, несмотря ка тесноту, я терплю, но увидев укрытие, выдергиваю руку.

– Давайте переждем здесь. Этот зонтик, право, унижает мое мужское достоинство.

Мы останавливаемся под эркером. Уличный фонарь бросает блики на красивое лицо девушки.

– А сейчас, – продолжаю, – когда мы спаслись, позвольте заметить, что показания такого свидетеля, как ваш Том, гроша ломаного не стоят.

– Том, – возражает Жанна, – полноправный гражданин.

– Это его качество вряд ли потрясет следователя.

Зато поступки этого гражданина наверняка будут учтены.

Я скашиваю глаза на девушку. Сейчас, в голубоватом свете фонаря, лицо ее кажется еще более бледным, а губы – еще темней. Как будто они накрашены черной краской, а не розовой помадой.

– Вы мне не ответили, что вас связывает с подобным типом, а, может, и с коллекцией таких типов, потому что особи этого вида обычно держатся стадами.

– Ничто меня не связывает ни с кем.

Тон усталый. Почти безразличный.

– Довольно печальное признание. И капельку лицемерное.

– Я не собираюсь никого убеждать, – роняет она тем же бесцветным тоном.

– Впрочем, из того, что вы сказали до сих пор, это единственное, что хоть немного смахивает на правду. И все-таки вы предпочитаете эту среду, а не какую-нибудь другую.

– Какой смысл пускаться в объяснения? Вы, видно, специалист по мертвецам, а я пока еще живая. – Девушка смотрит на меня внимательней, словно постепенно пробуждается от сна. По лицу пробегает дрожь. Я спешу предотвратить кризис.

– Ну ладно, ладно, расплачьтесь. Час-полтора тому назад я был в одной из комнат в том же доме, который сам похож на мертвеца. Там нет пластмассы и неонового освещения, но в общем обстановка довольно приятная. Я не говорю уже о хозяине.

Жанна уже иронически смотрит на меня.

– И сколько вы пробыли в этом раю?

– К сожалению, очень недолго. Мной уже овладело влечение к вам.

– Потому-то вам и понравилось, что вы пробыли там недолго. А посидели бы там подольше… – Девушка покашливает и меняет голос. – «Убери сумку – перепутаешь «чертежи». «Будь любезна, не играй карандашами – это тебе не карты, чтоб раскладывать пасьянс». «Здесь не трогай». «Там не садись». «Целый месяц не была в кино? Ну и что же, я два месяца не был и, как видишь, не умираю».

– Может, и скучно, – соглашаюсь я. – Не то, что делить кусок, пардон, коньяк с настоящим героем. «Давай, мотай, пока цел!» «Где ты откопала этого старика?» «Не прикидывайся чурбаном!» Лев. Да только из трусливых.

Девушка чуть заметно улыбается.

– Том не трус. Во всяком случае, до сих пор я за ним этого не замечала. И не судите о человеке по каким-нибудь двум-трем фразам. Ваши выражения, между прочим, тоже не всегда изысканны.

– Да, но в спину я никогда не бью.

Жанна делает вид, что не слышит.

– Дождь перестал. Пошли.

Мы выходим из укрытия. Дождь действительно едва накрапывает, и зонтик убран, и вообще нет никаких видимых причин идти, так тесно прижавшись друг к другу. Но мы тем не менее идем. И не только по моей вине.

Дует холодный пронизывающий ветер. Лампы и деревья бросают свет и тень.

– Декабрь… Какой тоскливый месяц, – произносит негромко девушка, словно разговаривая сама с собой.

– Тоскливая погода или веселая – это зависит от человека, – многозначительно замечаю я. – И жизнь, по-моему, тоже.

– Вы думаете, можно наладить жизнь, как ты хочешь? Что-то не верится.

– Мы углубились в философию… Во всяком случае, если человек не может сам наладить свою жизнь, разумней прибегнуть к помощи того, кто может ее оказать.

– Вы рождены проповедником.

– Не замечал. Во мне говорит самый банальный практицизм.

– Да, – вздыхает Жанна. – Найти бы человека, на которого можно опереться.

Она опирается на меня. Я собираюсь ей сказать об этом, но решаю промолчать.

– Умного и прямого… И по возможности не очень скучного…

Что ж, я не возражаю. Мы продолжаем медленно шагать, прикасаясь плечами.

– Скажите, после стольких ваших вопросов можно и мне задать один? – неожиданно спрашивает девушка.

– Разумеется. Почему же нет?

– Вы всегда так обращаетесь с женщинами?

– Как это «так»?

– Как с объектами допросов?

Ого, с глубоко философских тем мы съезжаем теперь на скользкие. Хорошо, что дом уже рядом. Останавливаемся в темноте.

– Для меня и объект допросов – это прежде всего человек, – парирую я удар.

– Вывернулись все-таки, – смеется Жанна. – Но так или иначе я начинаю думать, что вы вовсе не такой ужасный, каким кажетесь на первый взгляд.

– Конечно. Я просто сентиментальный человек, обреченный заниматься трупами.

– Не знаю, какой вы, но не грубиян, роль которого играете.

– Все мы играем какую-нибудь роль. А некоторые сразу несколько..

– Только не я, – возражает девушка. – По крайней мере сейчас. С вами мне хорошо.

Момент опасный. Жанна еще теснее прижимается ко мне. Рука ее как бы неуверенно скользит по моей и берет меня за локоть, лицо приближается к моему, ресницы смыкаются. Я тоже почему-то наклоняюсь к ней. Губы ищут губ, как сказал поэт. За четверть секунды до поцелуя я вдруг слышу собственный голос:

– Эта помада… И кто только сказал, что она вам идет?

– Нет! – резко отшатывается Жанна. – Вы не играете никакой роли. Вы чистопробный грубиян.

– Неподкупный, моя милая девочка, это точнее, – поправляю я. – Ну беги, а то еще простудишься.

Я отечески похлопываю Жанну по спине.

– Оставьте. Я не желаю вас больше видеть…

Каблучки сердито стучат по выложенной каменными плитами дорожке.

– Вот этого я не обещаю. Все зависит от обстоятельств.

Жду, пока Жанна скроется в подъезде, надеясь хотя бы на прощальный взмах рукой. Нет. Она даже не оглядывается. Бесшумно ступая, я сворачиваю с аллеи в кусты. Найдя удобное место для наблюдений, устраиваюсь в зарослях.

Зловеще… таинственно… и ужасно грязно. Под ногами – раскисшая земля. Я уж не говорю о сырости. Если Шерлок Холмс действительно существовал, то мне ясно, от чего он умер. Таких ревматизм не отпускает. Хорошо еще, что в наши дни романтическая привычка наблюдать из-за кустов исчезла. Хотя иногда, как видите, случается…

Снова слышится стук каблучков. Не сердитый, а торопливый. Я вижу, как бежевое пальто скрывается за углом.

Бедняжка! Протащиться целый километр, чтобы показать себя скромной девочкой, которая рано ложится баиньки, и в итоге – крушение легенды. Тетя, тетя, где же ваша крепкая педагогическая рука? Или вы уже спите, тетя? Да, в окошке подвала темно.

А инженер корпит н£д чертежами. И доктор бодрствует. И почтенный казначей с преданной подругой жизни. Только об адвокате ничего не известно. Скрытный человек – его окно выходит на другую сторону дома.

В кабинете доктора гаснет свет. Потом ложится инженер. У кассира погасили еще раньше. Дом погрузился в темноту. Полночь… Час, когда совершаются убийства и закрывается «Венгерский ресторан». Зловещий час. Все живое засыпает.

А мертвец просыпается. Да-да, без шуток, за темным стеклом зимнего сада, принадлежавшего Маринову, загорается огонек. Он то гаснет, то снова вспыхивает. К сожалению, мертвец этот мой, и я не могу позволить ему делать все, что взбредет в голову.

Осторожно – чтобы, упаси боже, не увидел преступный глаз, а главное – чтобы не плюхнуться в лужу – выхожу из-за кустов. Скользнув вдоль фасада, подкрадываюсь к двери зимнего сада и бесшумно отпираю ее соответствующим приспособлением. Потом резко распахиваю дверь, ведущую в комнату Маринова, и прорезаю темноту лучом карманного фонаря. Он ослепляет глаза копошащегося у шкафа человека.

Так вот он где, скрытный адвокат!

– Пришли к покойнику? – подмигиваю я. – Выразить ему соболезнование?

Димов, не говоря ни слова, выпрямляется и, закрыв одной рукой глаза, другой пытается незаметно спрятать в карман фонарь.

– Не стоит, – советую. – Положите фонарик сюда, на стол.

Адвокат молча подчиняется.

– Ну, что – придумали объяснение? Только учтите: такие вещи придумывают заранее.

К Димову, наконец, возвращается дар речи.

– Вы застали меня в неловком положении. Признаю. Но не делайте поспешных выводов.

– Вывод – это не ваша забота, – успокаиваю его я. – Подумайте лучше об объяснении.

– Я искал письма.

– Раз они ваши, почему же вы не попросили их у моих людей?

– Этого-то я и хотел избежать, но раз вы меня все равно застали… Это были письма, вернее, ничего не значащие записки покойной супруге… э… э…

– Покойного, – прихожу я ему на помощь.

Димов кивает.

– Он, знаете, погуливал. И жена решила ему отомстить. Так между нами начались… установились известные отношения., И в тот период… по различи ным поводам… я писал ей эти записки. Однако после смерти жены Маринов нашел их и стал мне тыкать в нос. И ни в какую не желал уничтожить. Мне было просто неудобно, не хотелось, чтобы эти глупости увидел чей-то посторонний глаз. И я решил их разыскать…

– И как, нашли?

Димов беспомощно разводит руками.

– Представьте, нет. Очевидно, Маринов все-таки их уничтожил.

– Смотрите, как все, оказывается, невинно. А я-то думал… Но раз так, почему вы не зажжете свет, а копаетесь в потемках?

– Из-за Баева. Он такой подозрительный…

– Даже по отношению к вам? Человеку вне всяких подозрений?

Я на шаг подхожу к адвокату и направляю ему луч в лицо.

– Слушайте, Димов. Я не перевариваю лжецов. У меня такая профессия. Но если лжец к тому же и нахал…

Димов заслоняется от света рукой. Он смотрит в сторону, будто разговаривает не со мной, а с портретом Маринова.

– Я рассказал вам все, как есть. Если у вас другая версия, попытайтесь ее доказать. Хотя я не понимаю, куда вы клоните…

– Отлично понимаете, куда.

Димов поворачивается ко мне, но луч фонарика ударяет ему в глаза, и он снова изучает портрет покойного на стенке.

– Но, бог мой, если б я отравил Маринова, я взял бы все, что мне нужно, вчера…

– Логично – при условии, что, подбавив ему в рюмку яду, вы остались с ним до самой смерти. А это хоть и удобно, да не всегда возможно. А кроме того, я еще не сказал, что именно вы отравили Маринова. Откуда у вас такие мысли?

– Перестаньте, я не ребенок, – машет рукой Димов. – Вы забываете, что и моя профессия связана со следствиями и процессами.

– В таком случае вы, наверное, понимаете: у меня достаточно оснований для того, чтобы задержать вас…

Димов безмолвствует.

– Но я, как мне только что пришлось признаться в другом месте и по другому поводу, – сентиментальный человек… Арест от вас не уйдет. Если это, разумеется, будет необходимо.

Адвокат направляется к двери. Походка у него не очень бодрая. Видно, амнистия его не успокоила. Что поделать – человеческая слабость: мы всегда ожидаем большего.

Выждав, пока закроется дверь, я предусмотрительно выключаю фонарик. Нечего зря расходовать батарейку, хотя совершенно неизвестно, когда она мне опять понадобится. Это вам не роман, где из карманов то и дело выхватывают фонари, пистолеты и жевательную резинку.

Комната снова погружается во тьму. Я подхожу к окошку и, глядя в сад, поддаюсь легкой меланхолии. Тоскливый месяц – декабрь. Но вот за стенкой раздаются голоса. Сначала тихие, приглушенные, они постепенно становятся все громче и рассеивают мою тоску. Казначей и его преданная подруга. Проснулись и, естественно, поцапались. Суть спора трудно уловить, но отдельные трогательные эпитеты звучат с удивительной отчетливостью. Даже в комнате мертвеца не найдешь покоя!

Голоса постепенно стихают. Ругань – какое бы это ни было увлекательное занятие – в конечном счете утомляет. Я тоже испытываю известную усталость и позволяю себе присесть на кровать, где утром лежал знатный покойник. Слышно, как в тишине тикает будильник. Жизнь сокращается еще на день, и на день – нет худа без добра – приближается дата получки. У этих будильников хватает завода примерно на двадцать шесть часов… Значит, самоубийца, приступая к делу, предварительно завел часы? Если самоубийца – человек логичный, он должен был бы знать, что на страшный суд его поднимут и без будильника.

Я продолжаю рассеянно слушать тиканье часов, пока, наконец, сознаю, что к нему прибавилось какое-то постукивание. Возвращается, милая девочка. Услышала зов моего сердца. Легкий металлический звук показывает, что Жанна отпирает дверь.

Я быстренько прячусь за огромным зеркальным шкафом. Неприлично сидеть, как пень, когда в комнату входит дама.

Дама пробует сориентироваться в темноте, медленно идет ко мне. Шутки в сторону – она и впрямь услышала зов моего сердца. Девушка уже совсем рядом. Мне удается побороть стыдливость.

– Любимая, – произношу я с соответствующей дозой нежности.

Вместо ласкового мурлыканья – сдавленный испуганный крик.

– Милая девочка! – настаиваю я.

И, чтобы пролить свет на наши отношения, зажигаю электрический фонарь.

– Садист! Уберите этот луч!

– Хорошо, – соглашаюсь я с присущим мне добродушием. – Но давайте отыщем сперва деньги.

– Какие деньги?

– За которыми вы пришли. Деньги Маринова.

– Не нужны мне никакие деньги!

– А что же вы тогда ищете? Секретаря партийной организации? Впрочем, как это я не догадался: убийца возвращается на место преступления…

– Перестаньте! Вы сведете меня с ума! – стонет Жанна, закрыв лицо руками.

– Тогда говорите. Быстро!

Она отворачивается от луча фонаря, но, встретившись со стеклянным взглядом Маринова, смотрящего с портрета, опускает глаза.

Я терпеливо выжидаю. Бывают минуты, когда лучше всего просто молча подождать.

– За деньгами пришла, – выдавливает из себя Жанна. – В сущности, они мои… Он обещал их мне… Обещал купить меховое манто…

– А почему вы не сказали мне раньше! Не потребовали своих денег?

– Я подумала… что вы можете подумать невесть что.

– А сейчас, как вы полагаете, что я думаю?

Она молчит. А потом опять механически повторяет:

– Он мне обещал… Это мои деньги.

– Опоздали. Мы забрали их еще утром. Они лежали именно там, где, как вы знаете, должны были находиться. Вот в этом комоде, в тайничке, в ящике для белья. Забрали, чтобы они не ввели в искушение какую-нибудь маленькую воровку.

– Я не воровка… – Голос почти беззвучен. – Он мне обещал…

– А за что? В награду за целомудрие? И как это вы, не имея ничего общего с Мариновым, побывав у него всего два раза и притом в компании с тетей, знаете, где он прятал деньги? И откуда у вас этот ключ от зимнего сада? И кто именно заставил вас прийти за деньгами?

– Погодите… Я вам объясню…

– Мне надоели лживые объяснения. Объяснять будете в другом месте. Там допросы ведут короче. А сейчас – живо домой! Получите повестку – явитесь.

И – проклятие моей жизни – я снова в одиночестве. Снова мрак – батарейки дорогие. Я прохаживаюсь взад – вперед, но меня с неудержимой силой притягивает к себе кровать. В ней кроется какая-то зловещая тайна. Решившись на все, чтобы ее постичь, я разваливаюсь поверх одеяла.

Что-то слишком много посещений. Надо бы позвонить – вызвать постового. Еще бы один человек скучал… А зачем? Неужто квартира с неприбранной кроватью намного уютней комнаты мертвеца?

 
Пятнадцать человек на сундук мертвеца,
Йо-хо-хо и бутылка рому…
 

Откуда эта лирика? И почему она вдруг всплыла в моей памяти? Не знаю. Должно быть, из букваря. Нет, не буду, пожалуй, звонить. Черствый человек может полежать там, где до меня лежала смерть. Сон – это брат смерти, в конечном счете. Тихо…

«Товарищ полковник, я хочу продолжить разговор о морально-психологической деформации. Только начальство может ее узреть в такой ситуации. Ни один человек не сожалеет о смерти Маринова. Адвокат не может обеспечить себе алиби; девчонка жаждет денег; доктор утаивает диагноз, хотя я и не его пациент, чтобы у него сработала профессиональная этика». Хватит, пора звонить в дирекцию. Команда прибывает быстро, и я не успеваю побриться в ванной комнате Маринова и понюхать его французский одеколон. Трогаю заросшее лицо и, задумчиво осматривая комнату, говорю лейтенанту:

– Надо обыскать. Миллиметр за миллиметром. Раз столько народу продолжает околачиваться вокруг, значит, тут что-то есть… Сначала Баев. Потом Димов. И, наконец, эта студентка. Как ты думаешь, а?

– Обыщем. Почему бы не обыскать. Чтобы не было никаких сомнений.

– Вот именно – чтобы не было сомнений. Даже с риском окончательно запутаться.

– Вы все шутите, товарищ майор.

– Какие уж тут шутки? И чтоб была чистая работа. Понятно?

– Понятно, товарищ майор.

Что все будет сделано чисто, безукоризненно – это мне и так известно. Лейтенант распределяет людей, и вскоре четыре человека начинают по плану, систематически, переворачивать все вверх дном. Шаг за шагом, кресло за креслом, сантиметр за сантиметром. Стены, пол, притолоки дверей, оконные рамы, люстры, печные отдушины – все будет тщательно простукано и прослушано.

Холмс, этот ревматик, полагал: чтобы найти решающую улику, нужно внезапное озарение, наитие. Смотришь в потолок и догадываешься, где улика. А дело куда проще: перерывай сантиметр за сантиметром – птичка сама попадется в сети. Скучновато, конечно, как метод, мелочно и даже бюрократично, но в целом – эффективно.

Сейчас я спешу к инженеру. Застаю его за хлопотами по хозяйству. Этот человек и впрямь приобретает привычки старой девы. Если уже не приобрел… Не удивлюсь, если увижу, как он сидит и гадает на кофейной гуще – письмо ему придет издалека или предстоит дальняя дорога.

– Заходите, – приглашает меня со свойственным ему радушием Славов. – Одну минутку – как бы кофе не сбежал.

Он бросает на меня беглый взгляд и добавляет:

– Вы, видно, с головой ушли в эту историю. Если хотите, можете пока использовать время и побриться. Я просто не выношу, когда у меня отрастает щетина. Бритвенный прибор над умывальником.

В том, что он чистый, я не сомневаюсь. Здесь так чисто, что мухи дохнут от скуки, – как выразился недавно кто-то.

– Что же, идея вполне разумная, – буркаю я под нос. – Надеюсь, использование чужой кисточки не будет истолковано как принятие подкупа?

Присматривая за кофе, Славов пускает в ход знакомую реплику:

– Вы все шутите.

– Я-то шучу, да другие не шутят. Там пытаются подсунуть деньги, тут предлагают поцелуй…

Сняв галстук и пиджак, я тщательно намыливаюсь перед зеркалом, И только тогда Славов замечает:

– Догадываюсь, кто предложил вам поцелуй.

– Ошибаетесь, – отвечаю я, стараясь, чтобы мыло не попало мне в рот. – Это одна старая история. Летом, на дансинге…

Покончив с бритьем, осторожно предлагаю:

– Хотите, я раскрою вам тайну? Только боюсь, что вы обидетесь…

– Ничего. Я не из обидчивых.

Сунув голову под холодную струю, я плещусь, и мне кажется, что жизнь начинается для меня сызнова.

– Вы немножко… как бы это сказать… скучны…

– Чувствую, что вы вчера разыскали Жанну, – с горечью замечает Славов.

– Да, я ее разыскал. Но констатация принадлежит не Жанне.

Инженеру не хочется вступать в спор. Он любезно протягивает полотенце и, пока я привожу себя в порядок, моет и кладет на место бритвенный прибор.

– Вы – человек порядка, – отвечаю я. – Просто завидую. А кстати, что за тип этот Том?

– Не знаю. Никогда его не встречал и вообще мне неудобно это обсуждать.

– Мне тоже неудобно спрашивать иногда, но приходится. Студент или бездельник?

Славов, присев к столу, отпивает глоток. Потом, не поднимая головы, отвечает:

– Был студентом. А сейчас бездельничает. Впрочем, Жанна проинформирует вас подробнее. Она, по-моему, видит его каждый день.

– Что толку, если она его видит? Любовь, говорят, слепа.

– Может, я тоже ослеплен?.. – шепчет инженер.

Выпив свой кофе, Славов долго смотрит в пустую чашку. Не думаю, чтоб он гадал.

– Ну бог с вами, не будем выходить за рамки служебной темы. Хочу только добавить, что гордость тут ни к чему. Пока ты играешь в гордость, те, попроще, приступают к иной игре.

Славов молчит и смотрит перед собой. Потом спохватывается:

– Кофе остынет.

Я, не присаживаясь, пью. Походные нравы в моем обычае. Потом закуриваю сигарету.

Над нами отчетливо слышатся шаги лейтенанта и его рюдей. Они передвигают что-то тяжелое.

– Слышите? – поднимаю я глаза к потолку.

Славов вздрагивает.

– Что?

– Как, хорошо слышно?

– Да, но какое это имеет значение?

– Сейчас, – признаю я, – никакого. Но шаги, которые вы слышали в тот вечер, безусловно, имеют значение.

– Я сказал уже…

– Меня не интересует, что вы сказали… – перебиваю я его. – Мне надо знать, о чем вы умолчали. Так чьи же это были шаги?

– Вы толкаете меня на подлость…

– Я хочу, чтобы вы сказали правду.

Славов некоторое время молчит. Я прихожу ему на помощь. Это ведь человек логического мышления. Значит, надо подлить логики.

– Не забывайте, – говорю я, – что если вы решили кого-то уберечь, то действуете предельно глупо. Славов скрывает, что слышал шаги, потому что это были шаги Жанны.

– Да, но…

– Погодите, – жестом останавливаю его я. – Силлогизм подтверждается и другим обстоятельством: еще один человек, который тоже должен был бы слышать шаги, молчит. Человек этот – ваша соседка Катя. Жанна для нее – единственное близкое существо. Так что поймите: ваше молчание – красноречивый ответ для меня. Но точный ли, хочу я знать?

Славов молчит: ему, видимо, еще раз нужно взвесить все мои доводы, но и потом он не разоткровенничается. Эти педанты – ужасные упрямцы.

За дверью раздаются четкие шаги. Входит один из милиционеров.

– Товарищ майор, можно вас на минуточку?

– Сейчас, – отвечаю. – Разговор тут что-то не клеится.

Комната Маринова наверху изменилась. Раньше она была просто захламлена. Теперь перевернута вверх дном и до основания обшарена. Зеркальный шкаф, за которым я вчера с трепетом поджидал возлюбленную, выдвинут вперед и прислонен к стене. Одна из его передних подпорок смахивает на лапу льва или какого-то мифологического животного – достаточно громадного, чтобы можно было что-то спрятать внутри. Кажется, именно там нашли листки бумаги, исписанные мелким почерком. Я внимательно рассматриваю их, деловито поглядывая в окно. Через палисадник проследовали исполненные трудового энтузиазма инженер, врач, кассир и адвокат. Двое из них бросают опасливые взгляды на окно. Это понятно: у меня в руках – две жгучие тайны.

Ну, теперь-то я могу нанести утренний визит дамам. Тем более, что я побрился.

Дору не очень удивил мой приход, хотя она старательно изображает удивление:

– Ах, это вы…

– Да, я…

После нежных восклицаний хозяйка приглашает меня в комнату и усаживает в мягкое кресло, а сама устраивается рядышком в другом, застенчиво придерживая полу халата, чтобы тут же, скрестив ноги, обнажить их выше колен.

Дора ласково улыбается, и глаза ее просят о соответствующей любезности. В стремлении избежать соблазна этих глаз и оголившихся колен, я невольно переключаюсь на грудь – такую высокую и открытую, что я тут же спасають бегством в нейтральную полосу прически.

– Еще вчера, увидев вас, я понял, что это не последняя наша встреча, – галантно начинаю я. – Дора, Дора, позвольте мне вас так называть, вы ужасно очаровательны…

Дора довольно усмехается.

– … и ужасно лживы.

Изумленно вскинутые брови. Выражение обиды на лице.

– Да, да. Но покончим с этим театром. И опустите занавес.

При этих словах я небрежно киваю на приподнятую полу халата. Дора торопливо опускает ее. И, чтобы не оставить и тени сомнений относительно цели моего визита, добавляю:

– Точно и коротко отвечайте на мои вопросы. А то смотрите – софийскую прописку можно легко заменить другой – вполне возможно, что тоже софийской, но уготованной для лжесвидетелей. Итак: когда вы вышли замуж за Баева?

– Два года тому назад, – пытается овладеть собой Дора. – Не понимаю только, к чему такие угрозы…

– Увидите. Когда точно?

– В конце сентября. Двадцать восьмого или двадцать девятого – что-то в этом роде, по-моему.

– Светлая дата явно не врезалась в вашу память. Но все же постарайтесь вспомнить.