Текст книги "Инспектор и ночь (др. перевод)"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.

– Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще беспринципен. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да и растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора – просто несчастное запутавшееся существо.

– Ваше объяснение мне кажется не менее путанным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…

Сказал – и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога.

– Но как можно не замечать очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюбленного дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетет другой. И настолько ее опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестер, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.

Он продолжает в том же духе, в сердцах рубя фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он исчерпался, примирительным тоном говорю:

– Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.

И не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.

На улице все та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком – и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в толчею – и мыслям сразу делается тесно. Они заземляются. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это не означает, что ты скоро будешь обедать.

Выхожу у Судебной палаты, миную – уже транзитом – Торговый дом и перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, торопливо покидающих свои окошечки на обед. Меня интересует одно-единственное окошко – где висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой – человек, уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом. Если судить по его выражению, то для такого человека наивысшее наслаждение – читать свежие некрологи.

Я подхожу и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчеты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.

– Касса закрыта, – рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.

– Тем лучше, – соглашаюсь я.

– Вот какие мы, оказывается, остроумные, – дарит мне Баев мрачный взгляд. – Ждать не имеет смысла.

– В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?

И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек, надувающий шар, испытывает явное смущение, но безуспешно пытается его скрыть.

– Вы могли бы с этого начать, – рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малость. – Что вас интересует?

– Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.

– Умер?! – выкатывая глаза, переспрашивает Баев.

– Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже знаете эту скорбную новость?

– Что вы? Впервые от вас слышу!

– Странно.

– Чего ж тут странного? Не понимаю…

– Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мертвым.

Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.

– Вопрос в том, не вы ли последний, кто видел его живым?

Кассир наклоняется ко мне. Его округленные глаза смотрят оторопело.

– Но, погодите… Я ничего не знаю…

– Бросьте, Баев. Ей-богу, эта роль вам просто не по плечу. Лучше скажите, что вы делали рано утром в комнате мертвеца?

– Рано утром?.. В комнате мертвеца?..

– Да. И не переспрашивайте, чтобы выиграть секунду-другую. Как двоечник в младшем классе. Вас видели, есть свидетели. Следовательно, вы должны отвечать.

Баеву нужно хорошенько взвесить ситуацию. Вздрогнув, надутые щеки приходят в движение:

– Я не был в комнате. Шел на работу и увидел, что двери зимнего сада и в комнату распахнуты. Я удивился, что Маринов пораскрывал их в такую погоду. Заглянул. Смотрю – спит. Я ушел. Вот, пожалуй, и все.

– А вам не показалось, что он отдыхает в неудобной позе?

Кассир доволен своим творчеством и это успокаивает его.

– На позу я не обратил внимания.

Не спуская с него глаз, я вытаскиваю сигарету и закуриваю.

– Вы, должно быть, не обратили внимания и на симпатии покойного к вашей жене?

Баев бросает на меня быстрый взгляд и тут же отводит глаза в сторону. На лице возникает гримаса, смутно напоминающая презрительную улыбку.

– Бабьи сплетни. Маринов был волокитой, это верно, но никогда не переступал границ… А симпатии он скорее питал к этой… к Жанне, студентке.

– Но, говорят, что и вашу жену он осыпал знаками внимания?

– Глупости. Мелкие подарки, не более.

– Например?

– Разве все упомнишь? Пара чулок… Комбинация…

– А вам не кажется, – дружелюбно замечаю я, – что это довольно интимные подарки? Если кто-то на вас наденет комбинацию, не исключено, что в один прекрасный день ему захочется ее снять…

– На меня никто не надевал комбинаций, – прерывает меня хмуро Баев.

– Охотно верю. Даже допускаю, что в комбинации вы выглядели бы так, что у каждого родилось бы желание не раздеть вас, а немедленно чем-нибудь прикрыть. Но речь идет о вашей жене.

– Оставьте мою жену в покое, – рассерженно рявкает кассир. – Вы теряете чувство меры.

– И мне так кажется, но бывают случаи, когда это необходимо. После той истории, например, которую вы мне сочинили: заглянул, прикрыл обе двери, чтобы Маринов не простыл, и тихонечко ушел. Или, кок сказал Юлий Цезарь, пришел, увидел… отправился на работу.

До Баева только сейчас доходит, что за сочинение ему поставили двойку. Всем телом он подается к стеклянному окошку.

– Я вам говорю сущую правду. Если вы хотите доказать, что я причастен к смерти Маринова…

– Погодите, – успокаиваю его я. – До этого мы еще не дошли. Впрочем, где вы были в момент смерти?

Кассир готов ответить. Но внезапно замечает уловку.

– Не знаю, что вы имеете в виду, – осторожничает Баев.

– Тогда скажите, где вы были вчера вечером?

– С приятелями… То есть с одним приятелем.

– Имя, фамилия и адрес лица?

– Иван Костов, улица Светлая, 4.

– Где работает?

– Пенсионер.

– Телефон?

– Телефона нет.

Опираясь обеими руками о перегородку, я склоняюсь к окошку. Темные глаза с желто-грязными белками оказываются передо мною.

– Как же вы тогда ему сообщите, что именно следует мне сказать? До улицы Светлой далековато. Или вы уже ему сообщили? Когда? Перед тем, как прийти на работу?

Эта пулеметная очередь вопросов – не для таких тугодумов, как Баев. Единственное, что он способен выдавить в ответ, это междометия, ничего не значащие слова и повторения.

– Я… Ведь я вам уже сказал… С приятелем… А что мне нужно сообщить ему?

Я не вслушиваюсь в его лепет. Не стараюсь уличить во лжи. Важно, чтобы сам он понял: от выдумки камня на камне не осталось.

* * *

Суп и баранина с капустой не обманывают моих ожиданий. Они покрылись зернистым жиром. Я закуриваю на закуску сигарету и поднимаюсь в кабинет. Щелкаю выключателем и печально смотрю на тусклую лампочку. Зимние сумерки за окном вот-вот перейдут в темноту. Дождь, поднатужившись, стучит в окно так же, как на рассвете. Все же с утра произошли кой-какие небольшие события, и это заставляет меня снять телефонную трубку.

Пока я звоню туда-сюда, мной овладевает то чувство уверенности, которое испытывает шофер, улавливая на слух, что мотор автомобиля работает вполне исправно. Машина пришла в движение, выдавая необходимые в таких случаях справки. Слышу знакомые голоса и обращаюсь по-свойски:

– …Да, да, и о прошлом, и о настоящем… Будущим не интересуемся… Какие тут шутки… И побыстрее, хорошо?

В свое время великие пионеры нашей профессии с голыми руками бросались в водоворот преступности. Интуиция. Единоборство. Ухо прижато к замочной скважине, в руке – пистолет. Не говоря уж о сокрушающих ударах прямо в челюсть противника. А сейчас – сплошная канцелярщина.

И эта подслеповатая лампочка со своими сорока свечами… Действительно, есть от чего завыть. Надо сейчас же пойти сказать, чтобы ее сменили…

Воодушевленный грядущими переменами, я выхожу из-за письменного стола и делаю шаг к двери. Но она распахивается раньше и на пороге вырастает лейтенант.

– Вас вызывает товарищ полковник.

– Иду. А как насчет цианистого калия?

– Распорядился. Завтра нам дадут список всех лиц, получивших его в прошлом году по специальному протоколу.

Направляясь к руководству, размышляю, что начальство вызывает не только для того, чтобы преподнести розы. Впрочем, однажды случилось и такое. Вхожу, а на письменном столе шефа – роскошный букет. Оказалось – вещественное доказательство. Убийца застенчиво прятал за цветами заряженный пистолет. Интересно, почему именно розы? Гладиолусы дешевле…

– Ну, что нового? – говорит начальник, указывая на кресло у письменного стола.

Вечный вопрос без значения. Нечто вроде приветствия. Ведь полковнику не хуже моего известны все наши новинки.

Все же я описываю в нескольких словах ситуацию. Останавливаюсь на некоторых версиях. Полковник внимательно, сосредоточенно слушает, словно впервые узнает от меня, как вообще ведется дознание. Я на его месте наверняка буркнул бы: «Покороче!» Но он слушает, и мне, как всегда, кажется, что он ищет слабые места в моих предположениях.

– В данном случае трудно не столько найти мотив, сколько понять, какой именно из их множества сыграл свою роковую роль. Пока у нас четыре потенциальных преступника, но к вечеру их может оказаться шесть. Врагов у Маринова хватало.

Полковник кивает и подвигает ко мне деревянную коробку с сигаретами. Сам он не курит, что не мешает ему вспоминать – пусть с опозданием – о потребностях курильщика.

– Похоже на тот случай повешения в Русе, когда инсценировали самоубийство, – задумчиво говорит полковник.

– Вот именно, – подтверждаю я, жадно глотая дым.

– Похоже, да все-таки не то, – смеется шеф, довольный, что удалось поймать меня на удочку.

– Разница всегда бывает, – отвечаю. – Даже между близнецами.

– Да, но допустим, что Маринова отравили. Тогда убийце ничего не стоило инсценировать самоубийство, спрятав вторую рюмку в карман. С другой стороны, давно известно, что самоубийца иногда вносит немалую путаницу в следствие, ставя, например, перед собой вторую рюмку. Минимальная возможность, но все-таки возможность…

– Не очень вероятная, по-моему.

– По-моему, тоже, – кивает шеф. – Но ты, конечно, отлично понимаешь, зачем я тебе все это говорю.

Рискуя показаться не вполне интеллигентным, почитаю за лучшее промолчать.

Шеф медленно поднимается из-за стола. Он высок, чуточку сутуловат и чуть старше, хотя на его воображаемых погонах на две звездочки больше. «На одну», – сказал бы другой, более суетный человек, так как в самое ближайшее время я ожидаю повышения. Но без зависти я говорю «две». Одна – за способность терпеливо слушать и вникать в обстоятельства дела, другая – за умение заниматься всеми историями одновременно.

Шеф делает несколько шагов, будто подыскивает подходящее слово. Это не похоже на него. Потом опирается на подоконник и смотрит на меня взглядом из запасника для внеслужебных разговоров.

– Видишь ли, в чем дело, браток. Когда люди долгие годы копаются в грязи, они становятся мнительными, подозрительными сверх меры – так сказать, профессиональная деформация. Вопрос этот не только морально-психологический – он имеет и деловую сторону. Мнительность сверх меры не только не полезна, как полагают некоторые, – она может подвести, подсказать неправильное решение.

Я молчу. Не то, чтобы не понимаю или не согласен с полковником, а просто прикидываю, насколько это замечание касается лично меня.

– Правда ведь? – спрашивает шеф, спокойно глядя на меня светлыми глазами.

– Правда, хоть я не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.

Он улыбается.

– Прими это не как факт, а как возможность.

Затем его лицо снова обретает служебное выражение.

– Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определенной версии. Конечно, следствие еще не закончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но все же действуй осмотрительно.

Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.

– А, благоволил наконец явиться, – кисло приветствую его, все еще под впечатлением разговора с полковником.

Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая ни малейшего внимания на мое унылое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.

– Холодно у тебя, дорогой. Я пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?

Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет – вторую за этот день.

– Твоим пациентам еще холодней, и никто не угощает их сигаретами. Ну, выкладывай, что нового?

Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в пачке, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит:

– Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила где-то около полуночи. Анализ яда еще не закончен, но вот увидишь – я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.

– Это известно и без специальных исследований.

– И еще одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак легкого.

– Вот это уже что-то положительное.

– Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, – торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.

– Ну что ж, раз ты говоришь… – смотрю я на него рассеянно.

– Не понимаю, чего тут еще думать. Человек узнал, что у него рак, и чтобы избавиться от болей, взял да и хлебнул цианистого калия. Такие случаи бывали.

– Но ты забываешь про вторую рюмку.

– Если она так тебя волнует, допей ее и поставь точку. Вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашел приятель, и они выпили вдвоем.

– Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, – говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.

В это мгновение судебный медик, осененный идеей-молнией, приподнимается и победоносно произносит:

– Слушай. Все ясно – приятель его был врач. Они выпивали, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Подавленный известием, решает ускорить события.

– Ты доведешь меня до нищенской сумы с твоими версиями, – отбиваюсь я устало. – И сядешь на мое место.

– Очень мне нужно твое холодное место, – усмехается Паганини. – Дарю тебе эту версию.

– Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди!

Осененный в свою очередь, я хватаю Паганини за плечо.

– А откуда тебе, старому черту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?

Между тем, говоря протокольно, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но это не означает, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем все равно что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.

Шагаю по улице под дождем, охваченный ностальгией по дому Маринова. В сумерках у подъезда едва не натолкнулся на Катю.

– А, товарищ начальник! – радостно восклицает женщина-водопад, словно мое появление – предел ее мечтаний. – А я вот в магазин собралась…

– Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей, формальность…

– И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдете; я ей говорю – не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать…

– Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?

Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.

– Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова – поздненько он заявился.

– До или после полуночи, не помните?

– До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошел, встала попить и взглянула на часы – не было и полдвенадцатого…

– Вы, наверное, чутко спите.

– В нашем возрасте уже спишь в полглаза…

– А говорите – ничего не слышали, что делалось у Маринова.

Женщина взвешивает, не сболтнула ли чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:

– Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать?

– Хорошо, хорошо. А Колев и Славов дома?

– Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом вернусь, только бы мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка.

Спускаясь в подвал, я представляю, как усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня возникает мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для нее единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, еще не оправдание для того, чтобы врать в глаза.

Подвал скудно освещается крохотной лампочкой. За дверью Колева – оживленные голоса. Мужской и женский. Подслушивать не в моих привычках, и я решительно стучу. Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, что выражение его лица было очень гостеприимным.

– Опять я, – срывается у меня с языка глуповатое замечание.

– Понятно, – холодно кивает Колев. – У меня тоже ненормированный день – могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один – родственница зашла…

– Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, – покладисто соглашаюсь я.

Доктор колеблется и, закрыв за собой дверь, делает шаг вперед.

– Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал – уж не повторяете ли вы исчерпывающий осмотр, как утром.

– Не бойтесь, раздеваться не понадобится.

Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.

– Ну, – нетерпеливо торопит меня Колев.

– Вы утром сказали, что покойный был здоров, как бык.

– Да, совершенно верно.

– А забыли добавить, что его донимал рак.

– Рак?

Колев кажется удивленным, но нельзя сказать, чтобы слишком.

– Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак преходящим недомоганием, но все же следовало упомянуть эту подробность.

– Как я могу отвечать за то, чего не знаю.

– Маринов никогда не говорил вам о раке – вообще или в частности?

– Никогда.

Тон категоричен, как и выражение лица.

– А яду у вас, клучаем, не просил? Цианистого калия или другого?

– Нет. Я вам уже сказал – он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.

– Понятно. Но речь в данном случае идет о нем самом, а не об окружающих…

Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и – чтобы быть объективными – недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.

– А, у тебя гость. Я думала – куда ты делся…

– Товарищ из милиции, – объясняет Колее, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом вспоминает о правилах хорошего тона.

– Познакомьтесь.

Мы подаем друг другу руки.

– Вы тоже гинеколог? – спрашиваю.

– Нет, биолог, если это интересует милицию, – усмехается она.

– Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь – извольте – в биологию. Дожили, нечего сказать.

– В жизни нет ничего непоправимого, – снова улыбается девушка. – Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете позвонить.

Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!

– Симпатичный биолог, – ухмыляюсь я. – И родственница к тому же.

– Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? – прерывает меня врач.

– Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернемся к нашему вопросу: скажите, с кем еще из врачей советовался Маринов?

– Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.

– Кроме рака, разрешите добавить.

– Не допускаю, чтобы он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.

– Значит, тезис о самоубийстве отпадает, – бормочу я себе под нос.

– Что вы сказали?

В вопросе нет и намека на интерес. Врач торопится к родственнице. Это дает мне право повернуться к нему спиной и подойти к двери Славова. На стук никто не отвечает. Я нажимаю ручку, и она легко поддается. В комнате никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.

– Одну минутку, – раздается приглушенный голос. – Подождите, пожалуйста.

Вижу узкую постель, застланную безупречно чистым одеялом. Я сажусь и приготавливаюсь ждать, позволяю себе слегка прилечь и блаженно закурить.

Обстановка комнаты не роскошная, но уютная. Словно хозяин задался целью доказать, что и холостяк – тоже человек. Это возбуждает некоторые намерения в отношении своей квартиры. Просто откладываю их, пока не решу одну маленькую личную проблему – историю, начавшуюся однажды летом на дансинге.

Откинув голову и чуть прикрыв глаза, я глубоко затягиваюсь дымом и слышу старомодную мелодию танго. Слышу, как шумит море, а я танцую с ней на веранде и, чтобы отвлечь ее внимание от своего сверхоригинального стиля, болтаю всякие пустяки. Например: «Вы, небось, и не догадываетесь, для чего может послужить вилка. А в прошлом году в Плевене…» «Это страшно, – перебивает меня она. – Вы, наверное, переутомились». «Ничуть, я чувствую себя прекрасно. Просто – искривление позвоночника». «Но должна же у вас быть личная жизнь?» Мы выходим погулять вдоль берега.

Чтобы снова вернуться к действительности, приходится совершить большой скачок от ночного пустынного пляжа к холостяцкой квартире инспектора. Неубранная кровать… Шкаф с маленькой стопкой чистого и большой кучей грязного белья и – постойте, это что-то новое! – форма, которую инспектор никогда еще не надевал и вряд ли когда-нибудь наденет, если не считать того последнего – торжественного и чуточку печального – момента, когда ближние в благодарность за заботу о стольких неопознанных трупах решат позаботиться и о твоем…

Мысль о быстротечности нашей жизни заставляет меня снова закурить. Встав с гостеприимной постели, я прохаживаюсь по комнате, пристальнее вглядываясь в обстановку. Надо пройти через сотни комнат, чтобы по комбинации мертвых предметов мгновенно представить себе лицо, именуемое Георгием Славовым. Кровать короткая, – значит, небольшого роста. Полный комплект туалетных принадлежностей на стеклянной полочке над умывальником – заботится о своей внешности. Отсутствует гребешок – вероятно, плешив. Всюду царит мелочный порядок – старый холостяк с устоявшимися привычками, свойственными старым девам…

Занавеска приподнимается, и в комнату, завернувшись в мохнатую простыню ослепительной белизны, входит высокий молодой человек с густой темной шевелюрой.

– Товарищ Славов? Простите, что пришел не вовремя, но мне необходимо с вами поговорить.

– Прошу вас, – любезно кивает Славов. – Чем могу быть полезен?

– Вы, вероятно, уже догадываетесь: я из милиции. Пришел по поводу несчастья с Мариновым.

– Какого несчастья?

– Так вы не в курсе? Маринова сегодня утром нашли мертвым. Отравление.

Славов буркает что-то под нос. Слов не улавливаю, но чувствую – это не соболезнование.

– Нельзя сказать, чтобы вы были потрясены.

– Нет, – признается инженер.

– Скорее наоборот.

– Пожалуй, да, – охотно соглашается Славов. – А что, вас это удивляет?

– Людей моей профессии ничто не удивляет. Кроме неизвестности. А в этой истории – одна сплошная неизвестность.

– Вряд ли я могу помочь. Я абсолютно не в курсе происшедшего.

– Не беспокойтесь. В этом доме все, как один, не в курсе. А меня, откровенно говоря, интересуют самые простые вещи, известные, вероятно, каждому.

– Но тогда почему вы обращаетесь именно ко мне? Колев, мне кажется, тоже дома.

– Да, но он сейчас занят. Биологией. Специалист-биолог посвящает его в таинства учения о виде.

– А, Евтимова… Почему такой тон? Это его невеста.

– А он сказал, что родственница. Ну, да бог с ней. Перейдем тогда к другим соседям. Вы мне разрешите сесть?

– Извините, – краснеет Славов. – Мне следовало самому вам предложить.

Мы садимся, и я снова возвращаюсь к своему вопросу, а Славов повторяет свой ответ.

– Я совершенно ничего не знаю. С соседями я, признаться, дружбы не вожу.

– Ни с кем? – спрашиваю в упор.

– Почти ни с кем, – уточняет Славов.

– «Почти» – это звучит уже обнадеживающе. А как, простите, зовут исключение – Дора или Жанна?

– Жанна. И притом не сейчас. Раньше. Теперь мы с ней не разговариваем.

– Жаль. Порвать единственный контакт с этим миром… Держу пари, что причиной всему – Маринов.

– Причин много. Скажем так: дружба, которая расстроилась из-за различия во вкусах и взглядах на жизнь.

Славов протягивает мне пепельницу, – опасается, как бы я не просыпал пепел на пол.

– Хорошо, хорошо, – отступаюсь я. – Не будем углубляться в интимные подробности. Но вы поймите, что мне важно знать, состоял ли Маринов с Жанной в известных отношениях или нет.

– Маринов, мне кажется, в последнее время заигрывал с Жанной, но не допускаю, чтобы он имел успех.

– Что вам мешает допускать это?

– То, что я все-таки знаю Жанну. Она поступает, может, не всегда разумно, но всегда руководствуется желанием. Маринов возбуждал что-то противоположное.

– Ну что ж, оставим этот вопрос. Кто был вчера вечером в комнате Маринова?

– Понятия не имею.

– Но вы хоть слышали шаги? – устремляю я взгляд на потолок. – Ваша комната и комната тети Кати – точно под квартирой Маринова. Какие вы слышали шаги – мужские или женские?

Славов тоже невольно смотрит на потолок и тут же отводит взгляд в сторону.

– Я не обратил внимания. Вы бы лучше Катю спросили. У нее слух более острый, особенно на такие вещи.

– Спасибо за идею, но пока я спрашиваю вас. Что вы делали в это время?

– В какое время?

– Приблизительно между десятью и двенадцатью.

Инженер пожимает плечами и кивает головой на стол, заваленный чертежами.

– Работал. А потом лег спать.

– Когда легли?

– Точно не помню.

Я чувствую, что человеку становится неловко из-за собственного упорства. И считаю необходимым ему помочь.

– Невозможно, чтобы вы не помнили. Вы слишком аккуратный человек. Голову даю на отсечение, что вы ложитесь в кровать по часам и по часам встаете. И что вчера в ушах у вас не было ваты.

Лицо Славова приобретает поистине страдальческое выражение.

– А зачем вы требуете от меня положительного ответа, когда я сам еще не убежден в некоторых вещах? Ведь опрометчивое заявление может навлечь на человека беду…

– Вы имеете в виду Жанну?

– Вовсе нет, – дергается Славов. – Жанна на это не способна.

– Тогда освежите память и ответьте на мой вопрос.

– Я сказал вам: точно не помню. Лег что-то около двенадцати. Спустя полчаса или час наверху действительно послышались шаги, но я не обратил внимания, чьи и сколько было человек.

– Ну что ж. Пусть будет так. Надо тогда поговорить с Жанной.

– Не думаю, – скептически улыбается Славов. – Она из тех, кто возвращается домой раньше полуночи только в том случае, если у них грипп.

– Значит, ждать ее здесь нет смысла?

– Конечно. Она сейчас убивает время где-нибудь в «Варшаве» или «Берлине», а это довольно длительная процедура.

– Простите, у вас всегда так прибрано? – вырывается у меня без всякой связи.

– Как именно?

– Да вот так: все на своем месте. Иными словами – вам никогда не случается искать свои домашние туфли?

Славов озадаченно смотрит на меня.

– Зачем же искать, когда я знаю, где они…

– Вот этого-то ответа я от вас и ждал. Впрочем, к делу это не относится. Ну, не буду больше вам мешать. С легким паром.

В «Варшаве» или «Берлине»? «Варшава» ближе. Так же, как и в географии. Поэтому я направляюсь туда. Инстинкт подсказывает мне, что объект – вряд ли среди тех, кто увлекается мороженым. Под звуки музыки пересекаю зал. Это не моя мелодия.

Спустившись по лестнице, заглядываю в бар. Затем – в соседнее помещение. Мне нужно разыскать Жанну по каштановым взбитым волосам, бледно-розовой губной помаде и модному бежевому пальто. Данных маловато. Приходится обратиться к официантке. Она глазами показывает мне столик в углу. Там сидит девушка и к тому же совсем одна.

Я подхожу и отодвигаю стул.

– Занято, – сухо замечает Жанна.

– Вижу, но готов примириться, – усаживаюсь я удобней.

– Я позову официантку, – грозится Жанна.

– Прекрасная идея. Рюмка коньяку в такую сырость будет очень и очень кстати. Но давайте сперва поговорим.

– Я с незнакомыми не разговариваю.

– Ну что же, познакомимся и, как знать, может быть, полюбим друг друга. Я, между прочим, из милиции.

Жанна рывком вскидывает голову, но тут же придает себе безразличный вид. Справедливости ради следует признать, что она действительно привлекательна. В этом чуточку бледном лице с вздернутым изящным носиком и капризно изогнутыми губами есть своя прелесть.

– Я искал вас в связи с Мариновым, – говорю я как можно галантней. – С ним – вы, наверное, уже знаете – произошла вчера неприятность.

– Я слышала, что он умер.

– Вот именно. И так как я со своей стороны слышал, что между вами существовала, может быть, чисто духовная близость, я позволил себе…

Тут мне приходится прервать на полуслове – к нам, что бывает редко в этих местах, подходит официантка.

– Что вам заказать? – спрашиваю Жанну.

– Ничего.

– Но все-таки…

– Чашку кофе, – сдается она с досадой.

– Чашку кофе и рюмку коньяка.

Затем возвращаюсь к нашей теме.

– Я говорил, что позволил себе отнять у вас сегодня немного времени, так как узнал, что между вами существовала близость.

– Зря теряете собственное время, – хмуро бросает Жанна. – Никакой близости – ни духовной, ни иной – между мной и Мариновым не существовало.

– Но он был явно неравнодушен к вам, – осмеливаюсь я напомнить факты.

– Я тоже к тысяче вещей неравнодушна, но неравнодушие – это одно, а реальность – совсем другое. Маринов хотел жениться на мне, но – вы сами знаете – для этого нужно согласие двоих.

– И все же, чтобы такой практичный человек мог питать известную надежду, он должен был рассчитывать на что-то.

– Рассчитывал на мою тетку. Я ему так и заявила:-«Раз ты договорился с теткой – женись на ней и не порти мне больше пейзажа!»

– Со старшими так не говорят.

– Я привыкла говорить, что думаю.

– Это мы сейчас установим.

К нашему столику подходит пара. Это уже не полунесовершеннолетние, а просто несовершеннолетние, особенно девушка. Тем не менее они держатся с самоуверенностью светских людей. У парня – дымящаяся сигарета в зубах и горьковато-пресыщенное выражение человека подземного мира. Подземного мира Чикаго, например.