Текст книги "Инспектор и ночь (др. перевод)"

Автор книги: Богомил Райнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Богомил Райнов
Инспектор и ночь

Если вам скажут, что профессия инспектора милиции романтична, пошлите его ко мне. Или к черту.

Живешь в ожидании покойника, словно в загробном царстве, где блуждают давнишние твои знакомые – мертвецы. И эта чушь, и туман, и дождь – вот вам подходящее утреннее настроение для инспектора.

Жду телефонного звонка, как приглашения на свидание в морг. Хорошенькое место – не оставляет навязчивая мысль, хотя мне предстоит обыденная поездка в жилой дом. Зачастил, зачастил без антрактов. Некогда сходить подстричься, например, или сменить эту сорокасвечовую лампочку, от которой портятся глаза, или, на худой конец, убрать со стены портрет оскалившейся немецкой овчарки с лиловатой шерстью.

Телефоны молчат. Я расхаживаю по кабинету среди письменных столов. Нас четыре инспектора в комнате, но мне редко случается видеть остальных, а им – меня, потому что каждый из нас вечно возится с очередным покойником. Зато столы всегда налицо. Они придают комнате изумительный уют. Тот особый уют, от которого хочется задрать голову, как овчарка на стене, и завыть.

Подавляя это атавистическое желание, я только поднимаю шляпу; это означает на моем тайном языке: «Выше голову, дорогой! Смотри на вещи веселей!»

Итак, я бодро вскидываю голову и даже принимаюсь тихонечко насвистывать – ни твист, ни рок, а какое-то танго – старомодное, как мой плащ. Я насвистываю и в такт мелодии передвигаю пальцы по столу, и постепенно мои два пальца превращаются в человечков – ее и меня – двух маленьких человечков, которые кружатся на письменном столе, но это уже не стол, а летний дансинг, где все и началось…

Дансинг… Слово само свидетельствует о серьезном происшествии, ибо в танцах я столь же подвижен, как труп, ожидающий меня. Это случилось на берегу моря – почти как у Павла и Виргинии в доме отдыха профсоюзов… Громкоговоритель изливал, как ручей воду, единственную мелодию. Другие встали и пошли танцевать. Мы остались одни за столиком. Глупо, конечно, после стольких допросов толком ни о чем не спросить у девушки. С трудом я объяснил род своих занятий, вызвав искреннее сочувствие. Может, поэтому она предложила: «Потанцуем?» – «С удовольствием, но я не умею». – «Ничего, попробуем». Девушка работала учительницей и, естественно, не могла оставить невежду…

Звонит телефон, и я, все еще во власти воспоминаний, беру трубку и машинально бормочу:

– Готово? Сейчас спускаюсь.

Надвигаю шляпу на лоб, что на моем тайном языке означает все, что угодно, а в данном случае: «Кончай! Тебя ждет дело, голубчик». На ходу срываю с вешалки плащ, на лестнице натягиваю его, а в ушах у меня все еще звучит и звучит старинное танго. Мелодия мешает мне поступить, как положено сознательному оперативному работнику, и превращает а автомат, кивающий своим коллегам, собравшимся под дождем во дворе. В машине теснота. Начинается рабочий день.

Даже закрыв глаза, я знаю, что меня сопровождает: спины шофера и лейтенанта научно-технического отдела, два желтых снопа фар, едва пробивающихся сквозь туман, и вереница серых фасадов, смутно проступающих в предрассветных сумерках.

Машина некоторое время ползет, потом останавливается. Не глядя догадываюсь, что мы сейчас перед домом судебного медика. Это он открывает дверцу и, сопя, устраивается рядом.

– Погодка, а?

По всей вероятности, вопрос относится ко мне. Я привожу в порядок шляпу и без особого интереса смотрю на виртуоза вскрытий.

– Ты со своей профессией обойдешься и без фиалок на солнечной поляне, – замечаю я, когда шофер снова трогает с места.

– Не согласен, мой дорогой. Солнце и фиалки радуют всех, как, например, сытный завтрак. Я заправился плотно.

Рассуждения о пользе завтрака при плохой погоде отнюдь не новы для меня. Я слушаю их как шум надоевшего дождя и так же рассеянно вытаскиваю из кармана пачку сигарет. Фатальная ошибка, потому что я тут же слышу знакомое:

– Угости!..

– Ты что – опять бросил курить?

– Вот именно, – заявляет Паганини вскрытий, бесцеремонно роясь в пачке и выбирая сигарету помягче.

Примиряюсь с неизбежным, даю ему прикурить.

– Какое совпадение: когда я работаю с тобой, у тебя всегда период воздержания. И оно мне дорого обходится.

Паганини с наслаждением затягивается и добродушно предлагает:

– Брось и ты!

– Благодарю покорно. Жизнь и без того заставляет меня вечно от чего-то отказываться. В свое время – от медицины…

– Слышал… Слышал… – бормочет врач. – Но что тебе мешает начать сначала?

– Ты не слышал продолжения…

– А именно?

– Я ужасно страдал, что бедность помешала мне учиться. Так страдал, понимаешь, так страдал… – Тут я нарочно делаю паузу, пока не следует вопрос!

– А потом?

– Потом ничего. Встретился с тобою и понял, что я ничего не потерял.

– Я знал, что ты брякнешь что-нибудь такое, – замечает без тени раздражения врач.

Больше всего меня бесит в этом человеке то, что мне не удается вывести его из себя. Я называю его и «Паганини вскрытий», и «стариком», хотя он старше меня на каких-нибудь восемь лет, и «заслуженным гробовщиком», но ничто не в состоянии взбесить его.

– В сущности, старик, – отступаюсь я, – ты заслуживаешь известного уважения. Хоть ты и ходишь только к покойникам, но, слава богу, не фабрикуешь их сам, как некоторые твои коллеги…

Мне хочется выдать ему несколько похожих комплиментов, но машина останавливается, и шофер поворачивается к нам:

– Номер 27, товарищ майор.

Я смотрю на улицу сквозь стекло и еле различаю высокую железную ограду с ржавыми чугунными цветами и прочими допотопными финтифлюшками.

– Машину, – говорю я шоферу, – поставьте во дворе. Нечего устраивать представление.

Справа чернеют мокрые ветви голых деревьев. Слева – силуэт старого, когда-то богатого дома: облупившаяся штукатурка, высокие тоскливые окна, сырость и меланхолия, не говоря уже о высокой квартирной плате. В памяти по привычке запечатлеваются особенности обстановки. Расположение окон. Первый этаж. Зимний сад, связанный с одной из комнат. Чуточку подальше – подъезд, где мы и останавливаемся.

Выходим и, поднявшись на несколько ступенек, оказываемся в обширном полутемном холле. Это одно из тех традиционных помещений, которые символизировали буржуазный достаток и служили главным образом для того, чтобы спотыкаться в темноте о мебель. К счастью, ее в этом холле уже нет. Единственное, что я замечаю, это фигуру милиционера у одной из дверей. Профессиональное чутье подсказывает, что мне – туда.

И вот мы в комнате, которая впредь будет именоваться «местом происшествия». Здесь все впритык заставлено мебелью. Тут и комод с мраморной плитой, и два платяных шкафа – с зеркалом и без; и несколько шатких на вид столиков, и гигантская лжеяпонская ваза; два фикуса по обе стороны двери, ведущей в тот самый зимний сад; кресла, табуретки, половички и масса всяких прочих вещей, от перечисления которых я воздержусь, не имея чести быть страховым агентом.

Как инспектора, мое внимание привлекает тяжелый полированный стол. На нем – коробка шоколадных конфет, наполовину выпитая бутылка коньяка, две рюмки – одна почти пустая, другая – полная. У стола – два стула. В углу комнаты – массивная кровать. Над ней в раме висит портрет мужчины весьма внушительного вида. Поперек кровати – оригинал.

Поза мужчины мучительно неудобна. Но он уже не сможет устроиться получше. Не нравится мне и выражение его лица, не имеющее ничего общего с самоуверенной ухмылкой на портрете, Если присовокупить эту улыбку к обстановке, мы могли бы сделать заключение, что в прошлом хозяин в общем и целом был доволен судьбой.

Осматривая комнату, краешком глаза слежу за маневрами своего приятеля-врача. Это совсем не лишняя предосторожность. Когда Паганини склоняется над трупом, исполненный решимости установить диагноз, я одергиваю его:

– Доктор, только не трогать…

– Обойдусь без советов, дорогой, – бурчит виртуоз и убирает руки.

– Не сомневаюсь. В последний раз мы нашли на ноже убийцы столько отпечатков твоих пальцев, что – пожелал бы я сократить следствие – мог бы вполне задержать тебя.

Сверкает фотовспышка. Потом еще и еще. Лейтенант знает свое дело. Как, впрочем, и остальные. Начало осмотра, опроса, в общем – начало нового рабочего дня.

Некогда гениальные детективы с первого взгляда устанавливали все, в том числе и ласкательное прозвище убийцы. А нам суждено идти по следу черепашьими шагами. Обзорные и узловые снимки. Детали. Статистический отчет. Отпечатки пальцев. И опять писанина. Пока не получится альбом семейных фотографий и документов, не дающих почему-то ответ на главный вопрос: убийство или самоубийство?

– Убийство или самоубийство? – повторяю я уже вслух.

– Вот ты нам и скажешь, дорогой, – мычит себе под нос врач.

– А когда наступила смерть? – спрашиваю я и смотрю на будильник, стоящий на ночном столике.

В романах часы обычно останавливаются именно в тот самый роковой час. Эти – железно тикают.

– Когда наступила смерть? – повторяет врач, почесывая затылок. – Около полуночи…

– Причина?

– Я чую запах горького миндаля, – произносит Паганини.

– Этот запах напоминает мне детство.

– А мне – цианистый калий.

– Еще что ты мне можешь сказать?

– Пиши-ка ты лучше самоубийство. А если убийца явится с повинной, большое дело – переправить акт. Или идти обратным путем: ищи убийцу, а не найдешь – напишем «самоубийство»…

Врач внезапно прерывает поток мудрых советов и, осененный идеей, подходит к столу, протягивая руку к почти пустой рюмке коньяка.

– Доктор! – стонет лейтенант.

Врач поспешно убирает руку, склонившись, нюхает рюмку.

– Так и есть. Запах горького миндаля и коньяка.

– Какого – «Экстры» или «Плиски»?

– Попробуй, – добродушно предлагает доктор. – Ты лучше разбираешься в коньяке.

И удивляясь, сколько можно размышлять над такими очевидными истинами, бросает на меня сокрушенный взгляд.

– Все до того ясно, что лишь такому мизантропу, как ты, может мерещиться убийство.

– Верно, – киваю я. – Особенно если бы не вторая рюмка. Но когда двое выпивают и после выпивки остается только один труп, приходится проверять, кто тот другой, что так легко перенес цианистый калий.

При этих словах я поворачиваюсь к Паганини спиной – пусть себе спокойно нюхает рюмки – и выхожу в холл.

– Кто еще живет здесь? – спрашиваю милиционера, стоящего в полумраке.

– В комнате налево – Димов, адвокат. А здесь, справа, – Баевы.

– И это все обитатели дома?

– Нет, почему же? Внизу, в подвале, тоже живут люди.

– Что ж, пойдем посмотрим. У подвалов всегда подозрительные биографии, потайные двери, подземные ходы. Словом, читали в романах, знаете.

Я спускаюсь по лестнице и попадаю в узкий, недавно побеленный коридор, освещенный примерно так же, как и мой кабинет. В коридор выходят три дзери. Стучу в первую – она моментально открывается. Естественно, у меня мелькает подозрение, не подслушивала ли хозяйка. Показываю удостоверение.

– Ах, товарищ начальник, заходите. Я Катя. Вам, наверное, сказали. Я даже хотела подняться наверх – может, что надо, – да мне велели сидеть здесь и дожидаться.

Вхожу в комнату и бегло осматриваю обстановку. Здесь тоже все заставлено, как и у покойника, с той лишь разницей, что мебель – пониже категорией, и на стене вместо портрета висит старый линялый коврик. На нем вышит лев, пробирающийся сквозь заросли ядовито-зеленых огурцов, призванных, вероятно, изображать пышную растительность девственных джунглей. Пока я созерцаю благородное животное, назойливый голос за спиной продолжает каркать:

– Ужас, правда? Хотя покойный Маринов тоже был типчик, я вам скажу. Но все же так неожиданно, правда? Представляю, как вылупит глаза моя соседка и приятельница Мара. Она, знаете, всегда говорила: «Этого человека и старость не берет!» Покойный Маринов не дряхлел, а молодел… К девушкам очень был неравнодушен…

– Постойте, постойте, не все сразу… – останавливаю ее. – Будем говорить по порядку.

Женщина с вытаращенными глазами и большим, раскрытым на полуслове ртом, оторопело смотрит на меня. Она, должно быть, впервые слышит, что можно говорить по плану: первое, второе, третье. Потом соглашается:

– Как вы скажете… Вам видней, товарищ начальник…

И заводится сначала.

– Постойте! – кричу я, прерывая этот словесный водопад. – С каких пор вы знаете Маринова?

– С каких пор? Лет тридцать, чтобы не сорвать… не меньше… Я еще девушкой пришла в этот дом. Богатый, не то что сейчас – плюшевые диваны и ковры, гипсовые потолки, паркет начищен, хоть языком лижи. Мы с Марой, моей подругой, как начнем убираться….

– А чем занимался Маринов?

– Профессия хорошая, ничего не скажешь. Да и покойная госпожа принесла ему деньжат в приданое…

– Чем он занимался? – терпеливо повторяю я.

– Сыщиком был. Частным. Помните, раньше нанимали агентов следить, кто кому ставит рога и прочее… Сам-то он, конечно, не следил – для этого была рыбешка помельче – товарищ Димов, например, а господин Маринов сидел себе в кабинете и знай приказывал: ты пойдешь туда, а ты сюда. И нас в хвост и в гриву гонял.

Первое, второе, третье? Пока спросишь первое, эта женщина выпаливает уже сто первое. О том, как Маринова уплотнили и он, чтобы не пускать чужих людей, взял к себе бывшего агента Димова и своего прежнего бухгалтера Баева, и какую роль во всей этой истории играли неразлучные подруги Катя и Мара.

Он все хлещет, этот водопад, и невдомек ей, что меня интересует несколько совершенно конкретных вопросов: кто, когда, как и зачем. И что из всех возможных ответов налицо пока только один: тот, что лежит поперек кровати.

– На какие средства жил Маринов? – успеваю вставить вопрос, пока женщина переводит дух.

– Брат доллары из-за границы посылал. Дачу недавно продал. Хватало. Больше десяти тысяч за нее получил. Небось, еще и не прикоснулся…

– Погодите! – поднимаю руку. – А почему он тогда, по-вашему, кончил жизнь самоубийством?

– Почему?

Катино лицо приобретает таинственное выражение. Она доверительно склоняется ко мне и громким шепотом, слышным за полквартала, заявляет:

– Если вы хотите знать мое мнение, это не самоубийство, а убийство.

Исполненный признательности, я в свою очередь склоняюсь к ней и доверительно спрашиваю:

– Вы его совершили?

Катя в ужасе отшатывается.

– Я?!…

– А кто?

– Баев. Кому же еще. Все знают, что у жены Баева были с Мариновым шуры-муры. Из-за тряпок заграничных. Я давно хочу вам сказать, да вы меня перебиваете: нынче утром Баев, видать, что-то искал в комнате Маринова.

– Видать? Откуда видать?

– Женщина, что собирает плату за электричество, с семи утра отправляется по домам, и Маринов, бывало, всегда оставлял мне с вечера деньги, чтобы его спозаранку не будили. А в этот раз почему-то не оставил, и мы с женщиной поднялись наверх и постучали, но никто не откликнулся. Тогда мы нажали ручку – дверь была отперта, мы зажгли свет, и я успела заметить в зимнем саду, за стеклом, спину Баева. Он как раз улепетывал, в своем клетчатом пиджаке…

– Значит, Баев и никто другой?

– Баев. Голову даю на отсечение. Хотя, может быть, и Димов.

– Димов?

– Ну да, Димов. А что? Они, Димов и Маринов, тоже друг друга не терпели. В кости, правда, играли иногда, да больше ссорились: Маринов воображал, что может, как и раньше, приказывать Димову, что тот ему слуга, а не адвокат…

– А вчера они играли в кости?

Женщина молчит. Ее лицо приобретает хитрое выражение.

– Я не знаю. Не заметила.

– Но ведь ваша комната находится точно под комнатой Маринова. Так-таки ничего не слыхали?

– Ничего, я вам говорю.

– Ни голосов, ни шагов – ничего?

– Ничегошеньки, пока не заснула. Я, знаете, рано засыпаю.

– Кто еще живет тут, внизу?

– Уйма народу. Вот тут, за занавеской, Жанна, моя племянница. Рядом, в двух комнатушках, инженер Славов и доктор Колев – хорошие ребята, аккуратные, работяги…

– Погодите! – поднимаю я руку. – А где ваша племянница? Может, она что-нибудь слышала этой ночью?

– Нет, исключено. Она ночевала у подруги. Сла вов и Колев ушли на работу. Может, Баева только дома. У этой другого дела нет, как только полировать свои ногти да сталкивать людей лбами…

«Ну что ж, – говорю я себе. – Начну с Баевой, фа тальной женщины, высекающей искры из лбов».

С облегчением покидаю водопад, продолжающий клокотать за спиной, поднимаюсь на несколько ступенек и, оказавшись в полутемном холле, стучу в первую попавшуюся дверь.

Стучать в двери (замечу в скобках) – одно из моих привычных, хоть и не скажу, что излюбленных занятий. По количеству дверей, перед которыми я торчал, я переплюну почтальонов любого столичного района. Многие из моих коллег считают, что я перебарщиваю, что для дела совершенно все равно, вызываю ли я людей в кабинет или обхожу их сам, как инкассатор. Но я упорно остаюсь при своем мнении, хотя это и пагубно отражается на моем бюджете и в особенности на статье расхода «Обувь и ее починка». Лицо такое-то, вызванное в мой кабинет, выдаст мне несравнимо меньше, нежели то же самое лицо в привычной для него обстановке, А кроме того, нечего заставлять людей тратить время, если тебе платят именно за то, что ты расходуешь свое.

Дверь вмиг отворяется. Такое впечатление, что в этом доме все дежурят у порога. Предо мною Дора Баева, роковая женщина. В общем – ничего, если бы не излишек косметики. Голубые веки – это уже перебор. Может быть, еще и зеленый нос?

– Товарищ из милиции, не правда ли? – воркует Баева, избавляя меня от необходимости лезть в карман за удостоверением. – Наконец-то. Я сижу и жду, когда вы освободите меня из-под ареста.

Женщина действительно приготовилась уходить, одев превосходный темно-синий костюм с пуговицами, имитирующими античные монеты. Чувствовался шик, витал запах духов «Шанель» или еще чего-то заграничного.

– Что вы, что вы, при чем тут арест? – вхожу я в комнату. – Просто формальность. И в вашу пользу: вы потеряете сейчас десять минут вместо того, чтобы завтра терять два часа на хождение ко мне.

Дора оценивает мое добродушие и мило улыбается.

– Вы очень любезны. Заходите, прошу вас.

Комната невелика и обставлена с характерным вкусом. Почти половину помещения занимает спальный гарнитур белого и красного дерева с гигантским платяным шкафом. Расстелены скатерти и скатерки искусственного шелка всех цветов радуги. На столе – фотография в рамке из бамбуковых палочек, изображающая пожилого мужчину с отечным склеротическим лицом. Кажется, что он надувает шарик.

– Отец? – беззаботно осведомляюсь я, показывая на фотографию. – Вы похожи.

– Муж, – выдавливает из себя Дора.

– Ах, эти мне неравные браки! Впрочем, из-за чего вы вышли замуж, если не секрет? Чтобы получить этот шкаф-гигант или столичную прописку?

– А вы, оказывается, не так любезны, – кривит губы молодая женщина. – Глупая, нелепая наивность. Я всегда ошибаюсь.

– Как всегда? Неужели и с Баевым?

Она молчит. Потом усмехается.

– Вы мне позволите закурить?

– Я как раз хотел попросить вас об этом же, – галантным тоном замечаю я и с готовностью достаю сигареты. Угощать красивую женщину и разрешать судебному медику выбирать сигареты помягче – это не одно и то же.

Дора держит сигарету между пальцами (этот картинный жест наверняка подсмотрен где-нибудь в журнале мод), выпускает накрашенным ртом струйки дыма и будто ненароком закидывает ногу на ногу.

– Откуда вы знаете о прописке?

– Просто догадка, – скромно отвечаю я и столь же скромно посматриваю на ее оголившиеся колени.

– Вы опасный человек.

– А вы говорите это, сознавая, что вы опасны, – парирую я и опять многозначительно поглядываю на ее и впрямь красивые ноги. – Но вернемся к действительности. Каковы были отношения между вашим мужем и Мариновым?

– Не блестящие. Но и не такие уж плохие.

– Некоторые придерживаются иного мнения.

– Люди обычно преувеличивают. Особенно такие балаболки, как Катя.

– А в чем, по-вашему, причина этих… не совсем хороших отношений?

– Этого я не могу сказать. Какое-то старое недоразумение. Они ведь знакомы очень давно.

– Ваш муж служил когда-то у Маринова?

– Да, что-то слышала…

– А не кажется вам, что Мариноз проявлял к вам некоторую симпатию?

– Он к редкой женщине не проявлял симпатии, – иронически усмехается она. – Флиртовал и со мной. Муж мой не был от этого в восторге, но такая мелочь, сами понимаете, не может породить неприязнь.

– Вы говорите – неприязнь?

– Ну, может быть, я неточно выразилась. Хотя это и не затрагивает меня лично, но, знаете, все-таки расстраиваешься.

– Понимаю. Идите погуляйте, а когда соберетесь с мыслями, мы побеседуем еще.

– С удовольствием, – устало протягивает она. – Хоть и не знаю, право, чем я могла бы вам быть еще полезной.

– Я тоже сейчас не могу сообразить, но как знать, – говорю я, прощаясь, и направляюсь к двери. Но, взявшись за ручку, поворачиваю голову.

– А вы не помните, в котором часу вернулся вчера ваш муж?

– Точно не могу вам сказать… – несколько растерянно отвечает Дора. – Очень поздно, во всяком случае.

– Что вы понимаете под «очень поздно»?

– Часа в три… Или в четыре…

– И часто он у вас так задерживается?

– Время от времени случается.

– Коньяк или преферанс? Или, может, третье?

– Не знаю. Я его не расспрашиваю. В этом отношении у нас существует давняя договоренность.

– А он соблюдает правила?

– Не понимаю вашего намека, – повела плечом роковая женщина, но по ее сердитому тону чувствую – поняла.

Я выхожу, предоставляя ей возможность восстановить душевное равновесие. В холле мрачно и пусто. Милиционер уже ушел, осмотр закончился, тело вынесено, дом может возвращаться к нормальной жизни. Мне здесь больше делать нечего.

На улице не прекращается дождь. Нахлобучиваю шляпу и окунаюсь в густой туман. Погодка, как говорит доктор. Самое мерзкое, что не разберешь: уже светает или уже темнеет. Но для этого есть часы. Интересно, долго ли еще будут идти часы Маринова? У самоубийц, насколько я заметил, нет привычки заводить будильник перед тем, как ополоснуть внутренности раствором цианистого калия. Предметы честней в показаниях, чем некоторые люди. О, извините, гражданка Баева, я вовсе не хотел вас обидеть. Вы, что могли, утаили. Муж ваш, насколько ему позволяют возможности, постарается сделать то же. Люди скрывают обыкновенно разные вещи и непроизвольно выдают другие.

Мой путь в лабиринте дворов Торгового дома. Почему он называется «торговым», а не «адвокатским» – с незапамятных времен здесь помещаются конторы адвокатов – загадка даже для милиции. Очевиден лишь на редкость отталкивающий вид. Скучная охра не в состоянии прикрыть отпечатки времени. На только что выкрашенных стенах сразу же проступают подтеки сырости и копоти, скапливавшиеся десятилетиями. За мрачными окнами словно притаилась затхлая атмосфера каких-то не очень чистых дел. Клетушки в первом этаже похожи не на конторы, а на берлоги.

Но есть здесь и одно бесспорное удобство: эмалированные таблички, прибитые длинными колонками справа и слева от подъездов. По этим табличкам, имея час-другой свободного времени, можно довольно просто разыскать нужного представителя адвокатского сословия.

Я углубляюсь в чтение фамилий и, наконец, нахожу: контора Димова помещается в клетушке возле главного входа. Внутри – четыре письменных стола и двое занятых работой мужчин. Пятьдесят шансов из ста, что один из них – Димов.

Тот, что сидит поближе к свету и отстукивает на машинке очередной канцелярский шедевр, недовольно поднимает голову.

– Что вам угодно?

Вижу стареющего франта, прилагающего все усилия, чтобы не выглядеть стареющим.

– Маленькую справку, – отвечаю я с располагающей улыбкой.

Улыбка не дает эффекта.

– А именно?

– Я бы предпочел поговорить наедине, – бросаю я выразительный взгляд на человека в глубине берлоги.

Димов, явно раздосадованный, решается наконец выйти из-за письменного стола. Мы направляемся во двор.

– Не знаю, будет ли здесь удобно, – намекаю, что тут многолюдно.

– Отчего же? – хмурится Димов. – Ведь речь, насколько я понял, идет о какой-то маленькой справке.

– Как хотите. Ваш сосед Маринов найден сегодня утром мертвым.

– Что?! – лицо Димова выражает изумление в превосходной степени.

– Отравлен.

– То есть как это? Кто его отравил?

Изумление почти настоящее. Или человек сумел вжиться в свою роль.

– Я то же хотел спросить у вас.

Реплика достигает цели. Димов на секунду опешил. Потом его лицо приобретает привычное нагловатое выражение.

– Ошиблись адресом, товарищ.

– Но вы служили чиновником у Маринова, а затем находились с ним в дружеских отношениях, – перехожу я к фактам.

– Никаким чиновником я у него не был. Работал одно время поденно, потому что, – тут его голос становится подчеркнуто назидательным, – таким как я, чтобы получить диплом, надо было одновременно работать. Да-да. В отличие от маменькиных сынкоз, мне приходилось самому зарабатывать себе на хлеб.

– Очень приятно, что я имею дело с человеком из рабочих.

– И ни в каких дружеских отношениях мы с ним не были. Разве посчитать дружбой то, что я соглашался иной раз сыграть с ним в кости…

– Ясно. Тогда, видимо, меня попросту ввели в заблуждение. И все же, если у вас есть какие-то соображения, то в интересах следствия…

– Никаких соображений у меня нет, – перебивает меня Димов. – И вообще я не могу понять, почему спрашивают меня. Отравления, насколько мне известно, – это скорей по части врачей. Обратитесь к доктору Колеву. Он лечил в последнее время Маринова.

– Прекрасная идея. Почему бы и нет? Но я, откровенно говоря, возлагал на вас большие надежды.

– И зря. Говорю – вы ошиблись адресом…

– Ну в таком случае… – развожу руками, и Димов уже поворачивается, чтобы идти, но я интересуюсь:

– Вы не помните, где вы были вчера вечером?

Димов растерянно дергает головой, но тут же выпаливает:

– Меня не было в Софии.

– А где вы были?

– В Ямболе. По делу, которое сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40.

– Весьма сзоевременная поездка.

У Димова, я чувствую, крутится на языке ответная колкость, и чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.

В принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес портного… Это было бы единственным полезным сведением.

Что ж – познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, словно мяч. И невдомек им, что порой бывают очень опасные игры.

Дождь, который «почти перестал» – самый омерзительный. Он за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы прибавляете в весе больше, чем на курорте.

Я это чувствую, пока дохожу до поликлиники. Тут, к счастью, тепло, но мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, – не для лиц моего пола. Приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и прорваться в кабинет гинеколога.

Мужчина в белом халате недоуменно поднимает брови. И только взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришел не на осмотр. Лицо его приобретает не очень приветливое, но не такое надменное выражение, как у давешнего адвоката.

Пока доктор Колев моет руки, наблюдаю за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот франт и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощен своей работой, даже педант, пожалуй – два часа будет мыть руки под краном.

В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берет полотенце и, взглянув на меня, робко улыбается. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие искренние, неосознанные…

– Почему вы не присядете? – спрашивает врач, вешая на место полотенце.

– Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…

На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.

– Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.

Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождем, это свыше моих сил. Чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.

– Возьмите мои, – отвечаю я. – Чтобы вас не упрекнули в подкупе.

– В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, – парирует он, но берет.

Мы понимаем друг друга. Жаль только, что люди, симпатичные мне, бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.

– Речь идет о Маринове, – начинаю я. – Его нашли мертвым сегодня утром.

Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.

– Я уже знаю.

– От кого?

– Мне сообщила Баева, – немного обидевшись, ответил Колее.

– А почему вам? И почему именно она?

– Мне – потому, что я ее врач, а она моя единственная пациентка в доме.

– Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?

– Учитывая мою специальность…

– Врач может давать общие советы.

– О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне.

– Врач обязан помогать каждому.

– Плевал я на принципы, – неожиданно взрывается Колев. – Плевал, когда речь идет о людях такого сорта, как Маринов.

– Плюете? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…

– Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? – сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.

– Конечно, – без колебаний отвечаю я.

– А вы знаете, о чем просил меня Маринов?

– Надеюсь, вы мне скажете.

– Об абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты – нет?

Колев улыбается – на этот раз не очень приветливо – и в сердцах мнет в пепельнице окурок.

– Простите, не знал, – извиняюсь я. – А сам он болел чем-нибудь серьезным?

– Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил.

– В каком именно смысле слова? Бабник, что ли?

– В полном смысле слова. Человек, развращавший все вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Заигрывал с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних…

Пока никто даже не намекнул о своих симпатиях к покойному Маринову. И доктор – не исключение. Уже совсем рискованно запрокидывая шляпу, спрашиваю на прощанье:

– Речь идет о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите – Маринов ею играл.

– Да, говорю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.

– Вы на моем месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутье мне подсказывает, что Баева доверяла вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.