Текст книги "Новая алмазная сутра"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
"МОЖЕМ МЫ ПРАЗДНОВАТЬ ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ БУДД?"

ОШО не раз говорил мне, что то, что он поехал в Америку, разрушило его работу. Я не могла понять, что он имеет в виду, и говорила ему: «Нет, по крайней мере, теперь тебя знают во всем мире. Ты разоблачил политиканов в каждой стране, твои санньясины созрели и так прекрасно выросли». Но я не понимала. Я не знала, что он умирает от отравления.

Оглядываясь назад на последние три года, я вижу, как много "работы" пришлось сделать Ошо для того, чтобы создать тот же самый высокий уровень энергии, который мы достигли как группа в Пуне 1.

Я вспоминаю, как однажды он весь день отдыхал, и встал только на обед, потом он вернулся в постель и сказал, что у него нет работы. Я сказала: "Для человека, который не делает никакой работы, ты делаешь так много. Никакой работы! Здесь тысячи людей, которые чувствуют, что ты "работаешь " над ними". Он сказал: "Это правда".

На дискурсе в Уругвае я слышала, как он сказал:

"Я видел, как тысячи моих людей изменяются, не зная об этом; они изменились так сильно, но изменения происходят внутри, почти не касаясь поверхности. Их уму даже не позволялось в этом участвовать, это было просто от сердца к сердцу".

("За Пределами Психологии")

Я знаю, что это правда, потому что я видела, как много людей полностью трансформировались около Ошо. Иногда мы не осознавали просто, насколько мы изменились, потому что мы жили так близко друг к другу, в точности как родители, которые видят ребенка каждый день и не замечают, что он растет.

Иногда происходит так, что создается расстояние, не физическое расстояние, а расстояние, созданное внутри меня, когда я нахожусь в медитации, и в этом пространстве мне хочется коснуться ног всех моих товарищей по путешествию. Мои алмазные дни состояли не только из обработки алмаза, были дни, которые просто искрились светом. Дни, когда я была рядом с Ошо, делая что-то небольшое для него: принося ему еду, наблюдая за его стиркой, просто находясь рядом с ним и наблюдая то, как просто он жил. Он жил так тотально, молчаливо и мягко.

Наблюдать, как он делает что-то, например, свертывает полотенце, чтобы положить рядом с собой, было достаточно, эти небольшие события невозможно описать, и это самые прекрасные алмазы, которые остаются невысказанными.

Комната Ошо для шитья была уникальна: Гаян, Арпита, Ашиш, Сандья и Вина были постоянно заняты, потому что Ошо не беспокоился по пустякам и все же был очень внимателен.

Противоположности здесь встречались, потому что он всегда так просто относился к тому, что он носит, что он даже не знал заранее, какую робу он будет одевать, даже если это была фантастическая праздничная роба. Роба должна была быть приготовлена для него вместе с подходящей шапкой и носками. Стиль "с крыльями" иногда приводил нас к катастрофе, когда материя была слишком жесткой, чтобы сделать крыло, и это выглядело очень странно. Была одна одежда, которая оттопыривалась, как будто это были рыцарские доспехи, и выглядела очень забавно.

Ошо вызвал Гаян вниз в свою комнату, чтобы она посмотрела, в чем ошибка. Было пять минут до времени дискурса, и я сказала, что я дам ему другую робу для дискурса. "Нет, нет", – сказал он, посмеиваясь, – "я хочу одеть эту, я просто хочу видеть реакцию людей". В тот раз я просто легла трупом и настаивала, чтобы он не надевал ее. Я знала, люди будут просто смеяться, но его это не волновало.

С другой стороны, ему нравилось выбирать материал, и иногда он отвергал одежду после того, как он выбрал материю. Я говорила ему: "Но ты выбрал материю!" Он говорил: "Да, но я не всегда знаю..." Он говорил мне: "Принеси мою фестивальную одежду... каждый день – это праздник". А потом неделю спустя: "Зачем ты даешь мне эти претенциозные золотые одежды? Я люблю простую одежду". Когда ему нравилась роба, это было так красиво, он касался ее, он выглядел довольным и говорил: "Я действительно люблю вот эту, она простая и все же богатая", – и он делал так каждый раз, когда он надевал ее, как будто видел ее в первый раз.

Больше всего он любил носить черное.

Когда Вивек вернулась из Таиланда, она изменила свое имя на Нирвано – для нового начала – и привезла Ошо поднос, который был заполнен часами с имитацией золота и бриллиантов. Они ему очень понравились, и следующий год он продолжал получать и потом дарить часы. Мы просили каждого, кто едет в Бангкок, привезти часы для Ошо, чтобы он мог их дарить.

Ошо любил дарить подарки, и неважно, что он дарил, было ли это что-то дорогое или небольшое, он давал это с той же самой любовью. Не было разницы в том, что или кому он дарил. Мы сделали для него шкаф, наполненный подарками, и он с такой заботой выбирал для людей вещи. Он, обычно, открывал дверь шкафа, чтобы посмотреть, что он может подарить, и много раз он звал меня в свою ванную комнату, где он сидел на корточках, как сидят в Индии, и один за другим он выбирал шампунь, крем и по поводу каждого он говорил "дайте это тому... дайте это тому..." Иногда было без нескольких минут семь, и было время идти в Будда Холл, а он давал мне двадцать или больше подарков, чтобы раздать людям. Когда мы возвращались из Будда Холла, он спрашивал меня, отдала ли я уже его подарки!! С Ошо все делалось СЕЙЧАС. Для него не было другого времени.

Анандо и Нирвано решили построить "прогулочный путь" в саду для Ошо, чтобы у него было какое-то упражнение, и он мог видеть сад в те дни, когда он недостаточно хорошо себя чувствовал, чтобы идти на дискурс. Он согласился, хотя я подозреваю, что он знал, что он воспользуется этим только пару раз. У них была также идея построить рисовальную комнату для Ошо.

Раньше он так красиво рисовал, но потом у него появилась аллергия на запах фломастеров и чернил. Была построена комната, соединенная с его спальней, где он мог рисовать кистью, чернилами, ручками – всем, что мы могли найти без запаха.

Комната была сделана из зеленого и белого мрамора, и она ему так нравилась, хотя была очень и очень маленькой, что он спал там девять месяцев и называл ее своей маленькой хижиной, но рисовал там только однажды. Как-то раз он позвал меня в свою маленькую хижину. Было время муссона, и шел проливной дождь.

Он сказал:

"Так пишутся хайку: Медитация Капли дождя падают на крышу. Это не поэмы; они очень зрительные"... потом он лег и снова заснул.

Планировалось сделать плавательный бассейн для Ошо и комнату для упражнений с тренажерами, оснащенную современным оборудованием. Все были заняты, исследуя каждую возможность, чтобы помочь Ошо удержаться в теле, пока ему нужно было девять лет бороться с отравлением. Это время должны были продолжаться вредные последствия.

Из Японии мы получали настойки, которые должны были выводить из организма токсины, пробовались специальные ванны и даже радиационный пояс, который, как было доказано в Японии, с правильной дозой излучения излечивал многие болезни.

Друзья со всего мира, от алхимика в отдаленных холмах в Италии до знаменитого японского ученого, присылали медикаменты и травы для того, чтобы Ошо попробовал их.

Но Ошо становился все более и более слабым. Он прекратил дискурсы утром, и вместо этого у него были сессии массажа с Анубуддой и японским Анандой. Однако он по-прежнему приходил говорить с нами по вечерам.

Он начал страдать от случайных обмороков, "атак падений", неожиданно падая на землю, что повышало возможность повреждения его кровеносных сосудов, в особенности, в сердце. Мы постоянно беспокоились (это просто приводило меня в ужас), что он может упасть, когда рядом никого не будет, и сломать себе кости. И в то же время мы не хотели кружить вокруг него все время и вторгаться в его пространство.

В марте, когда мы праздновали тридцать пятый год просветления Ошо в новом Будда Холле, который выглядел как космический корабль со своей новой крышей, началась серия дискурсов "Мистическая роза".

Это была серия, из которой родилась новая медитация, новая группа и новое приветствие – каждое открывало магию спонтанности Ошо. Приветствие было: "Яа-Ху!" – и мы так приветствовали Ошо, когда он входил или уходил из зала, мы поднимали вверх обе руки и кричали в унисон: "Яа-Ху!" Это действительно доставляло ему радость.

Каждый вечер, когда Ошо ложился спать, я поправляла у него одеяло перед тем, как выключить свет и на цыпочках выйти из комнаты. Когда я поправляла одеяло, он иногда взглядывал на меня смеющимися глазами и говорил: "Яа-Ху! Четана". Во время этой серии над всей коммуной была дзенская палка, и эхо ее силы можно слышать до сих пор.

Несколько дней было хихиканье и беспокойство в аудитории, и однажды это случилось, когда Ошо отвечал на вопрос о тишине и об отпускании себя. Атмосфера была такой, что мы чувствовали, как будто мы двигаемся выше и выше вместе с ним как одно целое. Это был дискурс, на котором люди забывали дышать, и как раз во время тишины, когда голос Ошо дотянулся почти за облака, раздался взрыв истерического смеха. Ошо продолжал говорить, но смех усиливался, и потом еще несколько человек начали смеяться этим сумасшедшим смехом. Ошо сделал паузу и сказал: "Это выходит за пределы шутки", – ...но смех все же продолжался. Каждый остановился на середине полета, и минута тикала за минутой ... Ошо посмотрел на аудиторию и очень величественно и спокойно положил дощечку с вопросами, встал, поприветствовал намасте каждого и вышел из Будда Холла.

Он сказал: "Завтра вечером меня не ждите".

Когда я встала и побежала к двери, чтобы проводить его на машине обратно в его комнату, я чувствовала себя больной от шока, и когда мы дошли до комнаты, я наклонилась, чтобы сменить ему обувь. Я хотела извиниться, потому что, конечно, моя бессознательность не отличалась от чьей-либо другой, но я не могла говорить.

Он попросил меня позвать Нилам, Анандо и своего доктора Амрито.

К тому времени, когда они пришли, Ошо уже лежал в постели, и он разговаривал с ними из постели около двух часов. Он сказал, что поскольку мы не способны слушать его, то почему он должен приходить в Будда Холл каждый вечер? У него очень сильная боль, и он живет только для нас; только для нас он приходит говорить каждый вечер, и если мы не можем даже слушать...

В комнате было пронизывающе холодно и темно, горела только небольшая лампа около кровати, и Ошо говорил шепотом, так что Нилам, Анандо и Амрито должны были приблизить свои головы очень близко к Ошо для того, чтобы услышать. Я стояла в ногах постели, наблюдая, и была в таком шоке, что я даже не знала, что я чувствую.

Я спрашивала себя: "Что я чувствую?" – и я не знала. Я была совершенно чистым листом, я не могла регистрировать, что происходит со мной. Ошо говорил, что он покинет тело, и Нилам плакала. Анандо пыталась шутить с Ошо, но его чувство юмора казалось, не работало – очень опасный знак. В конце концов, мои эмоции вышли как приливная волна, и я разрыдалась: "Нет, ты не можешь уйти. Мы не готовы.

Если ты уйдешь сейчас, я уйду вместе с тобой". Он помедлил, поднял свою голову с подушки, чтобы посмотреть на меня... Я рыдала, и все же я чувствовала, что это превращается в драму. Мы все окоченели от холода и плакали, и в конце концов Нилам сказала: "Давайте дадим Ошо поспать".

Ошо обычно немного ел ночью. Это изменялось в зависимости от того, как он себя чувствовал, но эти несколько месяцев он что-то съедал два или три раза за ночь.

Если его желудок был полон, это помогало ему спать, и он однажды сказал нам, что это началось, когда за ним ухаживала его бабушка, и она давала ему сладости.

Он ел около полуночи, так что когда он звал меня, я брала еду, он сидел на постели, а я сидела на полу. Я ждала... но он больше ничего не говорил о том, чтобы оставить тело. Он говорил совсем о других вещах, как будто ничего не произошло, и я старалась быть очень-очень спокойной и не собиралась напоминать ему.

Он пришел разговаривать с нами на следующий вечер, и с того вечера аудитория больше не была аудиторией, а была собранием медитирующих. Изменилось качество того, как мы слушали, и даже, несмотря на то, что прибывали новые люди, они соскальзывали в это качество, как в шелковую перчатку.

Несколькими неделями позже в конце каждого дискурса Ошо начал вводить нас в медитацию, которая начиналась с джиббериш. Каждый в зале позволял вылетать бессмысленной чепухе из его ума. Ошо потом говорил нам: "Стоп, полностью замрите", – и мы сидели, неподвижные, как статуи. Потом: "Отпустите себя", – и мы раскидывались на полу. Когда мы лежали на полу, Ошо мягко вводил нас в молчаливые пространства, которые должны были стать нашим домом. Он дал нам вкус нашего внутреннего мира, где мы однажды поселимся навсегда. И потом он возвращал нас назад и спрашивал: "Можем мы праздновать собрание десяти тысяч будд?"

•••

Алмаз – это самая твердая субстанция в мире, и некоторые из моих самых трудных дней с Ошо были, когда он пытался разбить мое бессознательные женские обусловленности. Возраст этих обусловленностей измеряется столетиями; они такие глубокие, что очень трудно не ассоциироваться с ними и видеть, что это не я. Вы должны понять, что под «столетними обусловленностями» я имею в виду то, что мой женский ум запрограммирован моей матерью, а ее – ее матерью и так далее. И еще вам потребуется если не принять, то по крайней мере поиграть с идеей, что наши умы не «новые». Наши умы – это собрания умственных стереотипов, которые прошли сквозь века.

Никто никогда не давал женщинам так много возможностей раскрыть себя как индивидуальности и быть свободными от рабства, как Ошо. Вокруг Ошо всегда было матриархальное общество. Мне нравилось слышать все восхваления женщин в дискурсах Ошо на протяжении многих лет, и я слышала, как мужчины-санньясины жаловались, что они родились не того пола в этой жизни. Но в начале 1988 года Ошо уделил внимание другой стороне женщин. Видимо, мы получили так много сострадания, потому что мы нуждались в нем.

Через женские обусловленности труднее пройти, так как мы позволяли, чтобы с нами обращались как с рабынями, и глубоко внутри женщина по-прежнему обладает менталитетом рабыни. В ответе на вопрос Маниши, когда она спрашивала об учениках, с которыми обращаются как-то особенно, он ответил:

...это не вопрос, Маниша, что специальное обращение означает "переезд в Лао-Цзы (дом Ошо) и ежедневные личные беседы с мастером". Если ты осознаешь, что ты спрашиваешь... ты видишь ревность? Ты видишь свою женщину?"

Он продолжал объяснять, что люди приходят увидеть его, только если это связано с их работой. Что не каждый человек в коммуне может делать ту же самую работу.

Кто-то должен приготавливать его еду, кто-то должен делать заметки и выполнять работу секретаря. Он объяснил, почему Анандо подходит к своей работе, а у Маниши есть ее работа. Он продолжал:

"Первая коммуна разрушилась из-за женской ревности. Они постоянно ссорились.

Вторая коммуна была разрушена из-за женской ревности. И это третья коммуна и последняя, потому что я начинаю уставать. Иногда я думаю, что может быть Будда был прав, что он не разрешал ни одной женщины в своей коммуне в течение двадцати лет. Я не за него: я первый, кто позволил мужчинам и женщинам иметь ту же самую, одинаковую возможность для просветления. Но я обжег свои пальцы дважды, и это всегда была ревность женщин. И все же я упрямый человек. После двух коммун, когда огромные усилия были потрачены зря, я начал третью коммуну, но я не создал никакого отличия – женщины по-прежнему руководят ею. Я хочу, чтобы женщины здесь, в коммуне, не вели себя как женщины. Но маленькие ревности..."

("Хаякуджо: Эверест Дзен")

Я также была в шоке однажды вечером, сидя на дискурсе, когда Ошо сказал:

"...Как раз сегодня утром Девагит работал с моим зубом. Первый раз за все годы, когда я встал с зубоврачебного кресла, я спросил его: "Ты удовлетворен?"... потому что я видел его неудовлетворенность, он не смог сделать ту работу, которую он хотел, с моим зубом. Вечером я сказал, чтобы он закончил ее, потому что кто знает о завтра? Может быть, меня не будет здесь, тогда пломбирование моего зуба будет абсолютно абсурдным. Он сделал все, что мог, но я мастер, который учит каждого присутствию в каждый момент.

И даже люди, которые близки ко мне, продолжают спрашивать меня: "Ты любишь меня, Бхагван?" Я не могу по-другому. Это не вопрос ваших качеств, моя любовь безусловна. Но я вижу бедность человеческого сердца. Оно продолжает спрашивать: "Я нужен?" И если вы не свободны от желания быть нужным, вы никогда не узнаете свободу, вы никогда не узнаете любовь, и вы никогда не узнаете истину. Из-за этой истории я должен сообщить вам: Четана работает очень много, постоянно, заботясь, чтобы мне во всем было хорошо, но она продолжает спрашивать: "Ты любишь меня?" Я сижу в зубоврачебном кресле, мне только что дали максимальную дозу обезболивающего, и она спрашивает: "Ты любишь меня?" И поскольку я обещал своему дантисту: "Я не буду говорить...", но это невозможно. Поскольку я не сказал: "Я люблю тебя", она была так обеспокоена, что забыла положить полотенце в мою ванную комнату. Мне пришлось принимать ванну без полотенца. Позже, когда я спросил ее, она сказала: "Извини меня". Но это не только ее ситуация. Это ситуация почти каждого. А все мое учение заключается в том, что вы должны иметь уважение к самому себе. Это унижение достоинства, когда вы просите это, и особенно мастера, чья любовь уже дана вам. Зачем быть нищим? Мои усилия здесь в том, чтобы сделать из вас императоров. В тот день, в тот момент, когда вы поймете потрясающее великолепие присутствовать в настоящем, ничего больше не нужно. Вас достаточно. Из этого возникает огромная радость: "Ага! Мой бог! Я был здесь, а искал везде в других местах".

Я сознательно не требовала: "Любишь ли ты меня?" – но Мастер работает и с бессознательным. Он поднимает бессознательные желания на поверхность, потому что если их однажды увидеть и понять, они больше не влияют на человека. Этот инцидент был результатом серии стоматологических сессий, в которых Ошо работал с моим бессознательным, а Девагит работал над его зубами.

В то время как Девагит вертелся вокруг рта Ошо с наставленными стоматологическими инструментами, Ошо затоплял нас потоком слов. На типичной сессии были Амрито, Девагит, Нитти, Анандо, сидящая на стуле справа от Ошо, где она делала заметки, и я, сидящая слева от него рядом с Нитти. Ошо иногда вынимал руки из-под одеяла, которым он был прикрыт, и ударял Нитти или Ашу, которые иногда ассистировали Девагиту. Или он держал одну из их рук, и тогда им было очень трудно работать. Иногда он отрывал пуговицы на одежде Анандо или постукивал по ее горлу или по сердечной чакре. Это было очень интересно, за исключением того, что я теряла свое чувство юмора во время этих сессий. Монолог шел примерно такой:

Ошо: "Я могу слышать твои мысли... Четана, это не то... Четана, будь свидетелем...

Где моя Анандо (держа руку Анандо)... На ее месте должна быть Четана. Это не ее рука... Я не хочу вмешиваться ни в чью свободу... Четана, ты принуждаешь меня говорить. Я знаю тебя больше, чем ты знаешь себя. Отбрось потребность, чтобы тебя желали. Я могу видеть разницу в ваших руках (он держит мою руку)... Четана, будь молчалива, будь наблюдателем... Оставь мою руку! (Он неожиданно выдергивает руку и засовывает ее под одеяло)... Будь здесь, Четана. Просто будь здесь. Да, со своими слезами. Я суровый, но что я могу сделать? Я должен быть суровым с тобой. Просто будь без ревности... Девагит! (Да, Ошо?) Четана меня слишком изводит... Неужели ты не можешь просто быть – это все мое учение – просто БЫТЬ (грозя мне пальцем!)... Четана, твое дело просто быть... Где Четана? Просто держи мою руку, иначе ты потеряешься. Я иногда говорю тяжелые вещи, которые я обычно не говорю. Не воспринимай это как оскорбление, просто медитируй над этим...

Четана, ты можешь идти и делать свою работу, если хочешь. Любое извинение хорошо для несознательности... Я слышу рыдания, и дверь открывается и закрывается... Я хочу, чтобы ты была здесь раз и навсегда. Но не спрашивай снова и снова. Будь в тишине и будь здесь... Я жесток, я не забочусь о последствиях... Если ты спросишь снова, Четана... Нет! Четана плачет, но плач не поможет. Вы видите мои слезы о Четане? Ты просишь, чтобы тебя хотели – это ты должна отбросить... Какая драма на маленькой сцене, где никто, кроме меня, не осознает... Смех в пустом театре... Понимать женщин очень трудно... Какая трудная задача быть мастером...

Сделай заметку, Анандо, что Четана все еще хочет, а она имеет все, что я могу дать...

Затем он начинает искать пуговицу на одежде Анандо, говоря: Поиск пуговицы...

Что случилось с твоей пуговицей? Пометь, что я хотел найти пуговицу, но не смог.

Она должна быть там. Ты прячешься... Четана, я могу слышать твой ум. Вечная потребность быть нужным. Я хочу, чтобы каждый был здесь из любви, а не из потребности... "

Такие сессии длились часами, в то время как его зубы подвергались лечению, может быть это продолжалось неделями. В это время я не спала хорошо, потому что частью программы Ошо было то, что он немного ел каждые два часа всю ночь. Он звал меня, я приносила ему еду, была там, пока он ел ее, и потом относила тарелки обратно в кухню. К тому времени, когда я возвращалась в кровать и спала около часа, подходило время для следующей еды. В течение десяти недель я никогда не спала больше, чем два часа за раз. Я думаю что это то, что известно как фаза тревожного сна. Необходимость видеть сны, видимо, была такой сильной, что у меня были сновидения даже до того, как я засыпала. Я слышала, как Ошо говорил, что если человек спит восемь часов, то шесть часов он видит сны. Меня изумляло, в каком беспорядке мое бессознательное. Дни, месяцы могли проходить, и жизнь казалась простой, и все было прекрасно, и потом неожиданно у меня была возможность увидеть, что происходит ночью, и я осознавала, что мой ум совершенно сумасшедший! Обычно человек не осознает свои сны, но если его постоянно будить в середине сна, тогда он может видеть их, и это просто забавный беспорядок освобождения и сбрасывания бессознательного. Когда весь этот процесс взбаламучавался, я становилась более хрупкой. Я была "обидчивой", если не сказать больше. Оглядываясь назад, кажется невозможным, что меня так легко было зацепить, но Ошо очень хорошо знал наши кнопки и когда нажать их. Это кажется невозможным, что как это ни печально, я не могла понять, что он пытался сделать.

Мое эго, мой ум и то, как он работал, это было так прозрачно, так видно там – почему же я не могла увидеть это?

Я была в гневе, я плакала и была в беспокойстве, я спрашивала Ошо, почему он кричит на меня. Он отвечал, что он говорит мне, чтобы я сидела тихо и была свидетелем себя и того, что происходит вокруг, а для меня этого было недостаточно. Для меня было недостаточно просто сидеть молча. Он говорил, что кричит не на меня, а на мое бессознательное. Неужели я не могу увидеть, что это моя обусловленность, мой ум управляет мной? Он говорил, что я сравниваю себя с Анандо, думая, что она в лучшем положении, чем я. Он сказал, что Анандо просто делает свою работу, а я должна делать свою. Но моя обусловленность говорит, что она получает больше. "Неужели ты не видишь?" – спрашивал он.

Он продолжал говорить, что он думает, что именно поэтому Будда никогда не давал инициации женщинам. С женщинами обращались как с удобной вещью, и они поддерживали это. Женщины хотели, чтобы в них нуждались, и думали, что если в них не будут нуждаться, тогда кто-нибудь другой займет их место, и они будут бесполезны. Он говорил, что обусловленности желания быть нужной так велики, такие глубокие, что невозможно увидеть это самой. Кто-то должен показать это тебе. Стараться быть нужной, это значит быть без достоинства. "Это унижение.

Стой одна". Он говорил: "Будь достаточна для себя самой". Пока продолжался этот разговор, Ошо закончил свой ужин. Анандо и я сидели на полу, а Ошо сидел за своим обеденным столом. Я взглянула на него и увидела, какой он усталый, какую безнадежную неблагодарную задачу он выполняет. Он пытается помочь мне проснуться, а у меня гнев на него. Я посмотрела на него, на плечи, слегка согнутые утомлением, что он получает, пытаясь помочь мне? Ничего! Он выглядел древним – древний видящий с невозможной миссией. Его сострадание было бесконечным, его терпение и любовь были обширны как небо. Я заплакала и коснулась его ног.

Прошел месяц, и здоровье Ошо еще раз изменилось к худшему. Так много раз он говорил мне, что не может поверить, что правительство Соединенных Штатов было таким жестоким. "Почему они просто не убили меня?" – спрашивал он.

Боль в его суставах нарастала, особенно в правом плече и в обеих руках.

"Я чувствую, что мои руки искалечены". Его очень шатало, когда он шел, и он начал проводить больше времени в постели. Его дни становились все короче и короче. Однажды он проснулся в пять часов утра, принял ванну, потом съел завтрак, и когда он возвращался обратно в свою спальню, он взглянул на часы на моем столе и сказал: "Ого! Семь часов утра. Мой день закончен. Еще один день!"

Было семь часов утра, а для него это был конец еще одного дня. Он, бывало, смеялся, что мы называем его еду завтраком, обедом и ужином, потому что на самом деле, он просто немного перекусывал, и он не знал, какое было время дня до тех пор, пока мы не давали этой еде имя.

Он начал спать днем более часто, и поэтому не работал с секретаршами Нилам и Анандо как раньше. Анандо и иногда Нилам приходили и разговаривали с ним, пока он ел обед или ужин. Во время еды он диктовал Анандо книгу. Книгу, которая охватывала всю его философию: "Философия существования: Мир Ошо". Это была очень домашняя сцена: Ошо, сидящий за маленьким столом, под которым он всегда скрещивал свои ноги, которые покоились на ножке стола или подушке, и Анандо и Нилам, сидящие на полу со своими тетрадями и письмами. Одна стена столовой была полностью стеклянной, и она выходила в сад роз, который был освещен ночью.

Именно в один из таких моментов Ошо сказал: "Четана может написать книгу", – и дал мне название: "Мои алмазные дни с Бхагваном" с подзаголовком "Новая алмазная сутра". Я сказала ему, что когда я только стала санньясинкой, я написала ему, что подарю ему алмаз, и в тот момент я была озадачена, почему я дала такое обещание, потому что знала, что у меня никогда не хватит денег, чтобы купить ему алмаз. Я не осознала, когда он дал мне идею книги, какой подарок он дает мне, и я никогда не смогла отблагодарить его.

Он не дал мне никаких советов по поводу книги, и хотя время шло, он даже не спрашивал меня, как идет работа. Он упомянул Алмазные Дни только однажды, и это был очень мистический случай. Был август 1988, и Ошо вызвал меня по пейджеру.

Была середина ночи, и я поспешила вниз в коридор с беспокойной мыслью, что, может быть, у него приступ астмы. Я открыла ключом дверь и увидела, что он сидит на кровати совершенно проснувшийся, в комнате темно, горит только лампочка у кровати. Холодный воздух и запах мяты в комнате прогнали мой сон.

"Принеси тетрадку", – сказал он, – "у меня есть кое-что для твоей книги".

Я вернулась с ручкой и тетрадкой и села около его кровати, чтобы он мог видеть то, что я буду писать. Он продиктовал мне эту страницу и сказал мне, чтобы я расположила имена по кругу.

Он удостоверился, что я поняла все правильно, а потом лег и снова заснул. Я никогда не допытывалась у него, что это значит, и даже не упоминала про этот лист. Я просто положила его в свою папку, и все. Я никогда не говорила никому об этом и всегда считала, что это – "для книги".

Интересно заметить, что хотя он говорил про двенадцать человек, он дал мне тринадцать имен. Но потом имя Нирвано надо было отбросить, хотя в то время это было неизвестно.

Amrito Jayesh

Anando Avirbhava

Hasya Nitty [Nityano]

Chetana Bhagwan Nirvano

David Kavisha

Neelam Maneesha

Devageet

"Двенадцать могут быть названы. Тринадцатый остается неназванным. Это моя тайная группа. Тайная группа тринадцати. В середине неизвестного Бхагвана".

Восемь месяцев спустя Ошо сформировал Внутренний Круг, который состоял из двадцати одного человека.

Приведенной выше "тайной группе" Ошо никогда не поручил никакой работы, она просто осталась такой, как она есть – тайной группой!

Каждый раз после того, как Ошо болел, и возвращался к дискурсам, он выглядел очень хрупким, и было впечатление как будто он двигался на расстоянии многих световых лет от нас. Но когда он начинал говорить, он постепенно становился сильнее. Было заметно, что его голос становился более сильным, и после пары дней он выглядел совершенно другим. Он всегда говорил, что разговор с нами поддерживает его в теле, и после того дня, когда он прекратит говорить, ему останется жить немного. Он выглядел таким сильным, когда он говорил, что было трудно поверить, что он был болен, но это было единственное время дня, когда он был сильным. Он экономил всю свою силу, чтобы придти и говорить с нами.

Я никогда не слышала, чтобы Ошо упоминал что-нибудь, что он сказал на дискурсе, после того, как дискурс был закончен, как будто то, что он сказал, прилетело из ниоткуда и не хранилось в его памяти. Но однажды вечером после дискурса он спросил меня, не думаю ли я, что он изложил определенный пункт очень ясно? То, что он подчеркнул это, заставило меня бросить еще один взгляд, это было:

"На сцене это все актерство.

На сцене это просто драма.

За сценой чистая тишина.

Ничто, отдых, расслабление.

Все движется к полному спокойствию".

Он начал говорить о дзене, но казалось, он больше приготавливал атмосферу тишины, чем говорил. Он выдерживал паузу и говорил:

"...Эта ТИШИНА...", почти указывая на нее, или он выдерживал паузу и обращал наше внимание на звуки вокруг нас: скрип высокого бамбука; звук дождя, жалобный стон ветра среди падающих листьев: "Слушайте..." – говорил он, и покрывало тишины нисходило на Будда Холл.

Я никогда не знала, шутит ли Ошо, использует ситуацию как устройство, или вещи действительно такие, какими они кажутся.

Например, призраки: Ошо говорил много раз на дискурсах, что нет таких вещей как призраки, это просто человеческий страх. Он также знал, что меня очень интриговала идея призраков, и я даже сказала ему однажды, что мне встречались только дружелюбные призраки, и я не боялась их.

В любой ситуации вокруг Ошо единственный путь, которым я могла быть с этим, это быть абсолютно искренней, потому что таким был он. По поводу духов и призраков он говорил, что он не имеет ничего против духов, до тех пор, пока они не мешают его сну.