Текст книги "Ярче солнца"

Автор книги: Бет Рэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

21. Старший

Мне было тринадцать, и я еще жил в Больнице. Корабль должен был приземлиться через пятьдесят три года и сто сорок семь дней, и предполагалось, что я выведу жителей «Годспида» в новый мир. Я пробыл в Больнице достаточно, чтобы понять, что ближе Харли у меня никого нет, что Док в принципе неплохой человек и что уже недолго осталось до того, как меня – наконец-то – начнут готовить к посту Старейшины.

Все было хорошо.

Поначалу.

Харли надоумил меня залезть на статую Старейшины времен Чумы, которая стоит в саду Больницы. Я сам выше постамента не забрался, а вот он повис на левой руке и теперь смотрел в сторону пруда у стены корабля.

– В воде плавает что-то большое, – сказал Харли. Потом перевернулся и отпустил руки, с глухим звуком приземлившись на пластиковое покрытие тропы. На локте Старейшины осталось фиолетовое пятно краски. – Пошли, посмотрим.

Харли был выше меня и шагал шире, и все равно мне хотелось предложить бежать наперегонки. Но он был еще и на четыре года старше, а бегать наперегонки казалось мне детским занятием.

– Я быстрее! – воскликнул тут Харли и, взметнув искусственные опилки, умчался вперед. Потом обернулся с улыбкой и едва не споткнулся о куст гортензии, протянувший на тропу цветущие ветки. В воздух взлетели мелкие синие лепестки и, спланировав мимо моих лодыжек, опустились на землю.

Я почти догнал его и уже потянулся, чтобы схватить за майку и унестись вперед… как вдруг он замер на месте.

Харли выставил руку. Она больно ударила меня в грудь, выбив воздух из легких и остановив на полном ходу.

– Какого черта ты делаешь? – прохрипел я, согнувшись.

Харли ничего не ответил.

Его лицо под каплями пота побелело, как у мертвеца. Я повернулся к пруду.

Мне сразу стало ясно, что девушка, лежащая в воде лицом вниз, мертва. Ее волосы были откинуты за голову, длинные темные пряди исчезали под водой, словно якоря, уходящие на илистое дно пруда. Руки безвольно лежали на поверхности ладонями вниз и под моим взглядом медленно опускались вниз, в глубину.

В ней было что-то…

Что-то знакомое…

По всему подолу туники шли крошечные белые точки.

Похожие на те белые цветы, что Харли нарисовал для своей девушки, Кейли. Он раскрасил ими ее любимую тунику в ту ночь, когда они восемь часов подряд расписывали комнату плющом и цветами.

Цветы Кейли.

Туника Кейли.

Кейли.

С каким-то первобытным воплем Харли бросился к кромке воды; на земле от его рывка остался глубокий красно-коричневый шрам. Разгребая воду перед собой, словно пытаясь стереть то, что видит, он ринулся в пруд.

Вода не хотела отдавать добычу. Голова Кейли опустилась ниже.

Нырнув, Харли схватил ее за запястье. Перевернул лицом к себе и дал пощечину, будто стараясь разбудить, но ее голова лишь мягко качнулась на воде. Проплыл немного, подтянул ее к себе, снова проплыл, снова подтянул. Она безропотно плыла рядом, а ее ноги и руки колыхались, как у марионетки, за все нити которой разом потянули.

Харли поскользнулся, упал на колено, нашел опору на влажном дне пруда и двинулся по густой грязи. Последним могучим рывком он вытолкнул тело Кейли на берег и упал рядом.

Из левого уголка ее рта, который она так часто изгибала в усмешке, стекала струйка мутной воды. Она бежала по щеке, собираясь на краю лица и бесцеремонно капая на землю.

Харли что-то кричал и всхлипывал, но я не понимал ни слова.

Я только и мог, что стоять над ними безмолвным свидетелем со слегка отвалившейся челюстью.

Точно так же, как у Кейли.

Левая нога ее была согнута, и колено остро торчало вверх. Одна рука лежала на животе, другая была вытянута, словно указывая на тропу к Больнице. Почему-то Харли вдруг показалось очень важным ее поправить. Он выпрямил ей ногу, пригладил брюки. Положил руки по швам и погладил большим пальцем ее правую ладонь, как делал раньше, когда думал, что никто не смотрит. Потом он обычно склонялся к ней, они целовались и забывали обо всем, кроме своей любви.

– Харли, – сказал я, разрушая наваждение, и шагнул вперед. Прохлюпав по прибрежной грязи, опустился на колени – штаны тут же пропитались теплой водой – и потянулся – к нему или к Кейли, не знаю точно.

– Не трогай ее! – зарычал вдруг Харли.

Я замешкался, а он накинулся на меня и со всей силы врезал в челюсть. Зубы стукнули на языке, во рту появился привкус крови. Я отлетел в грязь и закрылся руками.

Когда мне хватило смелости снова посмотреть на них, Харли глядел вверх, по-прежнему держа ее за руку» снова и снова гладя пальцем холодную, безжизненную ладонь – вверх-вниз, вверх-вниз.

– Почему она меня бросила? – прошептал он крашеному металлическому небу над нашими головами.

Потому что это был не несчастный случай.

Это не мог быть несчастный случай.

Кейли любила пруд. Любила плавать с золотыми рыбками. Она ныряла с горстями корма и под водой раскрывала ладони, чтобы пугливые рыбки танцевали вокруг нее и ели с рук. Никто не умел дольше нее задерживать дыхание. Никто не мог поймать ее, когда она плавала – даже Харли, хоть он всегда пытался.

Кейли не могла умереть случайно. Только не в воде.

У меня никак не выходило оторвать взгляд от ее тела.

По обеим рукам изнутри шли полосы квадратных бледно-желтых пластырей. Медпластыри Дока – те, что со снотворным. Вот… вот что ее убило. Не случайность. Ее собственное решение. Кейли легла в свою водную постель, уверившись, что никогда не проснется. Самоубийство. Мы понимали, что это так. Она уже давно говорила, как ненавидит жить в ловушке корабля. Неделями. Месяцами повторяла. Ненавязчиво – замечание тут, резкая шуточка там. Мы даже значения не придавали. Пока не…

Отведя взгляд от нее, я посмотрел на мягко плещущие, почти спящие воды пруда. Потом Дальше, через тростник и цветы лотоса на дальний берег. Мой взгляд пробежал по свежей ярко зеленой траве.

И врезался в металлическую стену.

В твердую, холодную, безжалостную металлическую стену, усеянную заклепками и запятнанную маслом и временем. Пылающими глазами я проследил шов в стене до самого верха, где он изогнулся и влился в солнечную лампу посреди потолка. За ним лежал уровень корабельщиков, а выше – уровень хранителей.

А еще выше – под тоннами и тоннами непроницаемого металла – было небо, которого я никогда не видел.

Небо, которого никогда не видела Кейли.

Небо, без которого она не смогла жить.

22. Эми

К тому времени, когда Старший заканчивает свою историю, мы доходим до Города. Я хочу сказать хоть что-нибудь, чтобы утешить его, но ведь все случилось несколько лет назад, да и все равно сказать нечего.

Я никогда еще не заходила так далеко в Город. В полдень весь уровень фермеров выглядит иначе, хоть солнечная лампа и светит одинаково что утром, когда я бегала, что днем – фальшивое солнце не двигается по небу, не окрашивает горизонт розовым, оранжевым и синим.

Город оказывается больше, чем кажется с Другой стороны уровня. Если смотреть издалека, из Больницы или Регистратеки, он словно сделан из Лего. Яркие кубики зданий громоздятся один на другом, людей едва можно разглядеть.

Но отсюда все не так. На улицах полно народу. Мужчины – и иногда женщины – бегут по мостовой, волоча за собой тележки, будто они ничего не весят. Овощи, мясо, ящики, рулоны ткани – все так и летает с одной улицы на другую, Я не ожидала, что тут так шумно. Люди зовут друг друга с разных сторон улицы, еще двое на углу кричат друг на друга, размахивая руками. Пахнет дымом – мне думается, не случилось ли чего, – но это всего лишь жаровня.

Весь Город, кажется, во власти хаоса. Вокруг столько народу. Я впервые думаю о них как об отдельных людях со своей собственной жизнью. Пытаюсь представить, как они живут. Вон тот человек за окном с хрустом разделывает ножом ребра. Может, ему скучно или он вымещает на этом несчастном мясе злобу? Вот девушка стоит, прислонившись к стене здания, потеет и обмахивается рукой – чего ради она покинула свой уютный дом, чтобы просто стоять у стены? Чего она дожидается?

И что все они будут делать, когда узнают правду? До чего дойдут разрушения, когда все поймут – а они поймут, это неизбежно, – что «Годспид» даже не двигается?

Я не поднимаю головы, опасаясь всех этих людей, которые с такой легкостью могут ополчиться на меня, а вот Старший встречает их улыбкой. Он, кажется, знает каждого, и все они улыбаются ему в ответ.

Но их улыбки гаснут, стоит им посмотреть на меня. Они шепчут: «Странная» – так тихо, что Старший не замечает. Я медленно натягиваю капюшон обратно на голову, проверяя, чтобы волосы ниоткуда не торчали.

– Семья Харли живет в квартале ткачей, – говорит Старший, ведя меня по улице. – Это в самом центре Города.

Кварталы называются по тому, что там делают. Мы, наверное, сейчас в квартале мясников – в воздухе висит стойкий запах крови, смешанный с запахом прогорклого жира. Мухи жужжат на окнах и лениво перелетают с кучи на кучу ожидающего обработки мяса.

– Можешь подождать тут минутку? – спрашивает Старший. – Я заметил кое-что, надо разобраться.

Киваю, и он входит в мясную лавку на углу. Я подбираюсь поближе, чтобы послушать. В здании пять рабочих мест, но работают только двое – оба из старшего поколения.

Один из них поднимает взгляд на вошедшего и толкает товарища локтем.

– Э-э-э, гм, здравствуй, Старейшина, – говорит он, вытирая окровавленные руки о замусоленный фартук.

Старший решает не напоминать ему, чтобы его не звали Старейшиной.

– Где остальные работники?

Мужчины нервно переглядываются. Первый снова поворачивается к корове, которую разделывал, и вгрызается ей в ляжку пилой. Другой так и стоит у стойки, не зная, что делать.

– Они… это… они сегодня не пришли.

– Почему?

Он пожимает плечами.

– Мы вчера им говорили, что они понадобятся, что Бронсен доставит как минимум три туши, но…

– Но они так и не пришли.

Мясник кивает.

– Почему же вы ничего не сделали?

Тот все продолжает вытирать руки о фартук, но чище их об эту грязную тряпку уже не вытрешь.

– Это… это, гм… это не наше дело.

– Что не ваше дело?

– Приказывать другим работать.

Старший, стиснув зубы, выходит, и вместо него прощается колокольчик над дверью.

Оказавшись на улице, он бросается прочь, и его угрюмый вид гасит приветственные улыбки встречных фермеров.

– У Старейшины никогда не было таких проблем, – тихо рычит он мне. – Люди просто не работают. Ленятся. Он никогда с этим не сталкивался. Люди слушались его, не смели отлынивать. Старейшина всегда делал все, чтобы корабль работал как часы.

– Ничего подобного, – говорю, и мои слова настолько изумляют Старшего, что он останавливается. – Ничего он не делал, – добавляю уверенно. – Все делал фидус.

Старший ухмыляется, и его злость немного бледнеет. Мы проходим мимо группки прядильщиков, которые сидят на тротуаре и беззаботно болтают, а нить скользит сквозь их пальцы. Но в следующем квартале, там, где стоят ткацкие станки, темно и тихо, ткачей в поле зрения нет. Старший обводит его тяжелым взглядом и ведет меня к железной лестнице, вьющейся по нагромождению ярко окрашенных трейлеров над рабочей зоной.

– Желтый, – говорит Старший, указывая на трейлер через три лестничных пролета. – Там Харли раньше жил.

Следую за ним вверх по лестнице. Чем дальше, тем больше пестрых пятен встречается нам на ступенях и перилах. Даже здесь Харли оставил свой след.

Старший колеблется, занеся кулак над высохшим мазком голубой краски, но потом все же стучит.

Никакого ответа.

Он стучит снова.

– Может, их дома нет? – спрашиваю я. – Сейчас разгар дня.

Когда и на третий раз никто не отвечает, Старший толкает дверь.

23. Старший

Внутри темно и воняет чем-то прокисшим. Вокруг видны следы пребывания Харли – изнутри трейлер выкрашен в белый цвет с желтыми завитками по верху. В центре комнаты стоит стол, но все стулья, кроме одного, собраны в кучу в углу, а поверхность стола захламлена обрезками ткани, ножницами и бутылочками краски – атрибутами ткацкой профессии.

– Эй? – зовет Эми. – Мне кажется, там кто-то есть, – добавляет она, кивая на занавеску, которая завешивает проход в глубь трейлера.

Делаю шаг вперед и отвожу занавес рукой. В этой комнате еще темнее, пахнет мускусом и потом. Это большая спальня, а за ней (я помню) находятся еще ванная и маленькая спальня.

Посреди кровати, свернувшись в тугой клубок, лежит Лил, мама Харли. Волосы у нее в беспорядке, но она полностью одета, хоть одежда и покрыта пятнами.

– Что вы тут делаете? – спрашивает Лил тихим, разбитым голосом.

– Где… – спотыкаюсь на имени отца Харли. – Где Стиви?

Лил, не вставая, пожимает плечами.

Эми шагает вперед, колеблется, потом садится на край кровати.

– Все нормально? – Она тянется к Лил, но та отстраняется, напуганная ее светлой кожей. Эми роняет руку на колени. Через пару секунд она поднимается и становится позади меня.

– Где Стиви? – спрашиваю еще раз.

– Ушел.

– Надолго?

Лил снова пожимает плечами.

Под одеялом у нее начинает урчать в животе.

– Давай-ка найдем тебе что-нибудь поесть, – говорю я и тянусь к ее руке. Она не пытается отстраниться, но и не реагирует на мои слова.

– Нет смысла, – говорит она. – Нет еды.

– Нет еды? – спрашиваю я и машинально бросаю взгляд на занавеску – за ней, в большой комнате, находится распределитель питания. – Он сломался? Я вызову ремонтника, пусть проверит.

– Нет смысла, – повторяет она тихо. Не обращая внимания, я связываюсь с уровнем корабельщиков и прошу выслать кого-нибудь как можно скорее.

Закончив разговор, снова поворачиваюсь к Лил.

– Что случилось? Почему ты не работаешь? Мне позвать Дока?

Она лежит, уставившись в потолок.

– Не могу работать. Краски напоминают о нем. Цвета. Везде цвета.

– Лил, – начинаю я, пообещав себе попозже все-таки вызвать Дока, – ты брала из Регистратеки какие-нибудь картины Харли?

Тут она подскакивает и садится прямо.

– Нет!

Но взгляд устремляется на одну из занавесок.

Она замечает, что я смотрю в ту же сторону.

– Они мои. Он мой сын. Был моим сыном. Это все, что мне от него осталось.

– Мы просто хотим посмотреть, – тихонько доносится из-за моей спины голос Эми.

Лил снова откидывается на подушку.

– Какой смысл? Его не вернуть. Никого из них не вернуть.

Больше она не поднимает взгляд, и мы с Эми потихоньку пробираемся к занавеске на дальней стене. Я поднимаю ее, и Эми вслед за мной проскальзывает в проем.

Это ванная. В туалете не смыто, раковина в пятнах. Мы торопливо следуем к другой занавеске.

Вот и комната Харли – точнее, это была его комната до того, как он переехал в Больницу. Следы его пребывания видны повсюду – у стены стоит кровать с тонким матрасом, на тумбочке рядом примостились часы, – но по всему видно, что в прошедшие годы эта комната служила скорее чуланом. Протиснувшись между коробками, я наконец нахожу то, ради чего мы пришли, – картину Харли «Зазеркалье».

– Какая красота, – выдыхает Эми. Наверное, и правда красиво, вот только я, глядя на нее, вижу лишь то, как было на самом деле, а не то, как изобразил все Харли.

Там сплошные яркие краски, а у меня в памяти все темное: вода, грязь, ее глаза. В верхней части картины, глядя в пруд, стоят пятеро человек: я, Харли, Виктрия, Барти и – позади нас – Орион. Для воды Харли использовал какую-то блестящую краску, а прямо под зеркальной поверхностью пруда виднеется девушка. Она плывет на спине, и ее смеющиеся глаза смотрят вперед, на поверхность. У ее пальцев резвятся золотые рыбки, а корни лотоса путаются в распущенных густых черных волосах.

– Да уж, он любил золотых рыбок, – говорит Эми.

– Их любила Кейли.

На языке появляется вкус мутной воды. Мне вспоминается, какой липкой была ее кожа. Как раздутое лицо сплющивалось под пальцами Харли.

– Давай искать подсказку, – мягко говорит Эми, оттаскивая меня от кромки воды. – Она, наверное, на обороте, как в тот раз.

Поднимаю картину к свету и переворачиваю.

– Смотри, – говорит Эми.

В центре очерченного легкими штрихами прямоугольника приклеена карта памяти. Подцепляю ее ногтем. Там же обнаруживается и новое послание, еле заметное, как и первое:

«1, 2, 3, 4. Сложи, чтобы отпереть дверь».

– Думаешь, он про ту дверь на четвертом этаже Больницы? Которая ведет к лифту на криоуровень?

– Вряд ли. Про ту он сам тебе сказал, он знает, что я за ней была. Раз подсказки оставлены для меня, думаю, он имел в виду другую запертую дверь.

– Но у нас больше нет… – начинаю я и сам себя обрываю. На корабле немного запертых дверей, притом большинство из них я могу открыть, используя биометрический сканер. Но есть целый отсек, полный дверей, заблокированных кодом, которого не знал даже Старейшина.

– Двери на криоуровне. Рядом со шлюзом.

Эми кивает.

– Скорее всего.

– Вид-экран у тебя с собой?

Она вытаскивает его из кармана, и я вставляю туда карточку. Эми проводит пальцем по окошку идентификатора. Экран оживает; на нем – лицо Ориона. Поколебавшись мгновение, Эми наклоняется ближе ко мне – так, чтобы видеть экран, но не настолько близко, чтобы нечаянно коснуться.

«запуск видеофайла»

Ориона едва можно различить в тени. Он сидит на четвертой ступеньке большой лестницы, которая исчезает из виду за ним. Его правая рука нервно, почти тревожно постукивает по колену.

– Где это он? – спрашивает Эми.

Качаю головой, сосредоточившись на видео.

Камера дрожит – Орион настраивает изображение. Голос его звучит мягко, почти ласково.

ОРИОН: Первым делом я хочу сказать, что мне очень жаль Кейли. Я не хотел ее смерти.

– Это он ее убил? – ахает Эми.

Я ничего не говорю, но в живот мне словно камень падает.

ОРИОН: Я ее не убивал. Но это почти целиком моя вина. Она догадалась. Узнала самую главную тайну Старейшины. То, что он не хотел никому раскрывать.

– Что это могла быть…

– Ш-ш-ш.

Орион, замолкнув, с трудом сглатывает, будто волнение мешает ему говорить.

ОРИОН: Эми, ты должна знать – если решишь продолжать поиски, – что убийство Кейли было предупреждением. Ее уже не вернуть, но кое-что я сделать могу. Поменять замки. Старый дурак их даже не проверил.

Орион резко умолкает. Взгляд его становится рассеянным.

ОРИОН: Я больше не знаю, что хорошо и что плохо. С самой ее смерти. Не знаю, нужно ли остальным на корабле знать то, что узнала она. Не знаю, нужно ли ей было знать правду.

Орион садится поудобнее.

ОРИОН: Не знаю, стоила ли ее жизнь спасения корабля.

Он пожимает плечами, будто допуская, что это убийство можно оправдать или хотя бы понять.

ОРИОН: Может быть, да. Может, Старейшина прав. Правда… не уверен, что она кому-то нужна.

Орион заправляет прядь волос за ухо.

Я заправляю прядь волос за ухо.

ОРИОН: Вот почему нам нужна ты, Эми. Ты поймешь. Потому что ты родилась на планете, но успела пожить на «Годспиде». Ты – единственная на корабле, кто может понять, что делать с этой тайной.

Он смотрит прямо в камеру, и мне кажется, будто мы встречаемся взглядами.

ОРИОН: Я видел оружейную. Старейшина показал. Прямо перед… В общем, я начал задавать вопросы. Например: если мы летим с мирной, исследовательской целью, как он утверждает, то почему вооружены, словно отправляемся на войну?

Бросаю взгляд на Эми, но она полностью поглощена экраном. Камень у меня в желудке, кажется, все увеличивается. Ее никогда не устраивало объяснение Ориона, почему он начал убивать замороженных – она считала мысль, будто они будут эксплуатировать рожденных на корабле, его навязчивой идеей. Вряд ли она даже поверила в то, что оружейная вообще существует, хоть Орион и говорит так убежденно.

Он оглядывается через оба плеча, охваченный внезапным страхом. На лице его то ли стыд, то ли испуг. Или даже и то, и другое.

ОРИОН: Значит, что тебе нужно сделать, Эми. Тебе нужно своими глазами увидеть оружейный склад. Ты жила на Сол-Земле, твой отец – военный. Ты должна разбираться в таких вещах. Подумай и представь, каких размеров арсенал должен быть на таком корабле, как наш. А потом сходи и посмотри.

Орион пропадает из кадра, а потом наклоняется вперед, и лицо его заполняет весь экран.

ОРИОН: А, и еще. Чтобы пройти через запертую дверь, нужен код, так? Так вот что я тебе скажу, Эми. Иди домой. Слышишь? Там ты найдешь ответ. ДОМОЙ.

На этом экран гаснет.

«конец видеофайла»

24. Эми

Домой? Домой? Какого черта он имел в виду? На Землю? Ага, сейчас. На новую планету? Тоже нереально.

– Может, он хотел сказать, что следующая подсказка спрятана внутри атласа, например? – предполагает Старший.

Ха-ха, Орион, очень смешно. Мой дом – просто книжка с картами мест, в которых мне уже никогда не побывать.

– Может быть, – отвечаю вслух. – Наверное, проверить стоит.

Старший ставит картину на пол – осторожно, бережно – и смотрит на нее через плечо, пока мы возвращаемся из крошечной спальни в ванную комнату, а потом в большую спальню. Лил все еще лежит на кровати, но, увидев нас, подскакивает.

– Вы ее заберете, да? – выплевывает она.

– Нет, – говорит Старший. – Она твоя.

Моргнув, Лил вперивает в него взгляд.

Секунду смотрит на меня, но тут же отводит глаза, похоже, просто не выдерживает моего вида.

– И я проверю, чтобы тебе доставили еду, – добавляет он. – А еще Дока пришлю. Он там новые пластыри разработал, должны помочь.

Мы уходим; Лил кивает, но не встает с постели. Я спрашиваю себя: интересно, вскочит ли она сейчас, побежит ли проверить свою драгоценную картину? Или ей уже и на это наплевать?

Пока мы спускаемся по лестнице обратно на городские улицы, Старший включает вай-ком и начинает отдавать приказы – сначала про доставку еды, потом про лекарства. Он так сосредоточен, что не замечает, что за нашим спуском следит какой-то хмурый человек.

– Где она? – спрашивает он требовательно и наклоняется вперед, так близко, что Старший пятится, пока не натыкается на перила лестницы.

– Кто?

– Лил. Ты заставишь ее работать? Потому что так не честно – я работаю, а она нет!

– Стиви, она больна. Ей нужно время. Я сообщил Доку…

– Ничего она не больна! Просто ленится! – рычит тот.

Старший поднимает вверх обе руки.

– Стиви, я делаю что могу. Она вернется к работе, когда будет гото…

Но он не успевает закончить фразу и только изумленно распахивает глаза, когда Стиви замахивается и кулаком бьет его прямо в челюсть. Старший отлетает на пол. Только ему удается подняться, держась за перила, Стиви снова обрушивает на него удар. Старший отшатывается, но на этот раз не падает.

Я не понимаю, что вскрикнула, пока сама не слышу звук, который вырвался у меня из горла. Те прядильщики, что сидели позади нас, заметили – вот они встают, бегут сюда, что-то тоже кричат и вдруг медлят, начинают перешептываться, закрываясь ладонями.

Оборачиваюсь.

– Сделайте что-нибудь! – ору я на них. В школе я насмотрелась довольно драк, чтобы понимать, что самой бросаться между ними глупо: оба на голову выше меня, один удар от Стиви – и меня надолго вырубит.

Трое прядильщиков – двое мужчин и женщина, ненамного крупнее, чем я, – выступают вперед. Но они еще далеко, а Стиви вдруг валится на землю, стискивая голову. Прядильщики удивленно останавливаются.

Старший тыльной стороной ладони вытирает кровь с губ.

– Выключи это, – хнычуще требует Стиви.

– Оно автоматически отключится через две минуты, – спокойно отвечает Старший, но в голосе его звучит холодная бесстрастность, от которой мне становится страшно. – К тому времени, думаю, ты поймешь, что бить меня – неудачная идея.

– Что ты сделал? – спрашиваю я. Его губа так кровоточит, что все десны залиты кровью.

– То, чего обещал себе никогда не делать, – бормочет Старший. – Идем.

Но он не возвращается на главную улицу, а поворачивает в переулок, ведущий к теплицам.

– Это просто трюк с вай-комом, – объясняет он, хотя я уже не ждала ответа. – Старейшина один раз провернул его на мне. Очень действенно, если надо кого-то остановить.

– Старший! – рявкают вдруг позади. Старший замирает, потом медленно оборачивается к месту преступления.

Стиви лежит на земле, скуля и хватаясь за голову. Барти, наклонившись над ним, указывает рукой на Старшего.

– По какому праву ты его так мучаешь? – рычит он. – Ты говорил, что ты совсем не такой, как Старейшина, и посмотри на себя теперь! Стоило кому-то не согласиться с тобой, и ты наказал его так, что он встать не может!

Старший, сузив глаза, бросается обратно к ним.

– Слушай! Во-первых, может он встать. Его вай-ком просто транслирует ему в ухо сильный шум. Во-вторых, он меня ударил. Ударил.

Хотя он подошел уже достаточно близко, чтобы можно было говорить нормальным голосом, они не перестают орать. У Барти за спиной болтается гитара, и на одно безумное мгновение мне кажется, что он вот-вот схватит ее и треснет Старшего по голове. Но он снова начинает кричать:

– А что ты сделаешь, когда кто-нибудь снова начнет тебе перечить? Убьешь?

– Да ладно тебе! Кончай преувеличивать!

Но никто больше, кажется, не думает, что Барти преувеличивает. Все смотрят на то, как Стиви стонет и корчится на земле.

– Не так уж это страшно, – говорит Старший Стиви. – К тому же шум должен был уже кончиться.

Но Стиви не поднимается. Интересно, он играет на публику, чтобы привлечь внимание, или ему и вправду так ужасно больно?

– Мы не можем тебе доверять, Старший. – Барти по-прежнему говорит громко, так что слышно всем. Вокруг собирается толпа – все прядильщики поднялись от своих прялок, чтобы посмотреть, что случилось. Перепачканные мукой пекари повысовывали головы из окон. Вышли мясники с рабочими ножами в руках.

– Разве я вам когда-нибудь врал? – спрашивает Старший. – Разве был нечестен с вами?

Я стараюсь не думать о том, что Старший не сказал им об остановившемся двигателе. В конце концов, это не ложь, это… просто не вся правда.

– Все, что есть в моей жизни, направлено на благо корабля, – рявкает Старший.

– Даже она? – спрашивает Барти, указывая мимо Старшего. На меня.

– Не впутывай в это Эми.

Все как один, даже Стиви, смотрят на меня, и я словно врастаю в землю.

Впервые проснувшись на «Годспиде», я отправилась на пробежку и оказалась в Городе, но он тогда был совсем другим. У всех там были бессмысленные глаза и механические движения; они пугали меня, потому что казались пустыми изнутри. Теперь в них бурлят эмоции; страх, злоба и недоверие перемешиваются в одно, выливаясь через прищуренные глаза, скалящиеся зубы, сжатые кулаки.

– Уходи, Эми, – шепчет Старший, бросая на меня тревожный взгляд. Тянусь к нему, и он легонько пожимает мои ладони, потом отпускает. – Возвращайся в Больницу. Найди место, где безопасно.

Но я хочу остаться. Хочу показать Старшему, что я не просто еще одна ошибка, которую Барти может обернуть против него. Я хочу встать плечом к плечу с ним и доказать, что не предам.

И тут вперед выступает человек.

Лютор.

Просто еще одно безымянное лицо в разъяренной толпе. Барти опять что-то кричит, Старший огрызается в ответ, и все снова переводят взгляд на их перебранку.

Все, кроме Лютора.

Его глаза впиваются в мои. Рот кривится в ухмылке, и то, как поднимаются уголки его губ, напоминает мне Гринча, который украл Рождество.

Он что-то говорит беззвучно, и хоть наверняка я не знаю что, но могу угадать слова. Я могу делать все, что хочу.

И я бегу – я мчусь – я сбегаю.