Текст книги "Вальсирующие, или Похождения чудаков"

Автор книги: Бертран Блие

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

XVII

Мы решили устроить засаду, чтобы подстеречь дичь на опушке заповедника. Охота началась на террасе недурственной забегаловки «У Пломба», выходившей на площадь, обсаженную цветами. Райское местечко для пенсионеров и игроков в шары. Скромно заказываем бутылку вина.

Пока мы болтались по дорогам, весна вступила в свои права. Поля приобрели заурядный вид, на деревьях появились миллиарды почек. Чтобы не упустить лучи солнца, мы сбрасываем блейзеры. А также закатываем рукава и ослабляем галстуки. Распив одну бутылку мускателя, мы заказали ее младшую сестру, а с нею дары моря. Так было легче ожидать появления дичи.

Ее не было видно, ее не было слышно, но мы знали, что она здесь, напротив, по другую сторону площади, среди своих товарок. Их терпкий запах долетал сюда как на гребне волны. Наши ноздри дрожали от нетерпения. Мы ждали.

Нам нетрудно было себе представить, как они хихикают за решетками, напоминая насекомых, которые в это время года буквально трепетали от накопленной зимой ярости. Наверняка те, за решетками, нас тоже учуяли. Вытягиваясь на цыпочках перед окнами, они высматривали на горизонте наши брюки. В ответ мы посылали им винные пары и табачный дым. Мы пили винцо за их здоровье, посасывая ледышки, как конфеты. А они тем временем метались по своим клеткам или трудились в цеху. Смири плоть свою, добыча виселицы!.. Отсидись на параше. Мы совершили это путешествие совсем не ради какой-нибудь свеженькой заключенной. Тогда любая тюрьма, изолятор в субпрефектуре могли бы нас устроить.

Нам требовалась заключенная со стажем. Засидевшаяся и всеми позабытая. Выдержанная на тюремном бульоне!.. На которую способна оказать воздействие любая светотень!.. Старое тюремное рагу, тысячу раз остывшее от пребывания среди влажных камней одиночной камеры. Таких согреть не так-то просто. Это потребует времени. Чтобы таких растопить, придется себя превзойти!.. Это должна быть закоренелая уголовница, расплатившаяся за свою вину кровью, зубами, волосами, изяществом, молодостью и выброшенная на волю под залог хриплой, побитой, измученной, почти слепой, пригодной только для нищенства… И вот в этот самый момент появляемся мы, с нашими бархатными глазами, волшебной палочкой, вздувшейся под фланелью брюк, и с музыкальным смычком… И протягиваем ей руку! Сопровождаем в первые минуты на свободе. Источаем навалом человеческое тепло. Свобода – это мы! Вот в чем заключалась моя сатанинская придумка. Выходящего из тюрьмы мужика интересует только баба, ему охота потискать ее сиськи, в этом его наваждение, и нам это понятно. Но почему не действовать от обратного? Какова навязчивая идея освободившейся бабешки? О чем она может мечтать после стольких лет лишений? Вы не думаете, что ей может подойти присутствие двух ладно сложенных, обаятельных парней с лопающимися от напряга ширинками? Разве не стоит ради этого совершить поездку? Приехать в Бретань в Реннскую централку, в эту огромную национальную свалку осужденных представительниц слабого пола?

Странная нас ожидала встреча с нашей суженой, получившей условное освобождение от смерти… Ведь ею вполне могла оказаться старая карга, выкопанная из могилы и потерявшая всякую надежду, напоминающая пламя, которое вот-вот угаснет… Нам, стало быть, предстояло совершить прекрасное воскрешение! Порыться, поискать в пепле кусок тлеющего угля, чтобы раздуть в очаге большой огонь радости!..

* * *

Мы понимали, что сделать такое будет непросто, что нам не попадут ее на блюдечке с голубой каемочкой. Только не следовало торопиться. Мы должны были заслужить вознаграждение. И мы повели упорную осаду.

Приходили, как положено, рано утром и, завтракая на террасе, поглядывали на ворота по другую сторону площади.

Это была смешанная тюрьма. Трудно найти что-то похуже, сознавая, что мужчины рядом и их нельзя увидеть.

Мы наблюдали, как на площадь по одному приходят пенсионеры с шарами в авоськах, в беретах и с трубками в зубах. Обычно сначала появлялся один и тот же и укладывал в пыль рядом с ивой свои шары. У него уходило немало времени, чтобы согнуться, а затем разогнуться. Тем временем солнце поднималось над домами. И когда старик, пыхтя, разгибался, его лучи уже освещали фасад тюрьмы. Казалось, что тот замер, увидев мираж в безлюдной пустыне. Он стоял совершенно неподвижно, и я дорого бы дал, чтобы увидеть в этот момент его глаза. Но этот старый, никогда не сбегавший с каторги каторжанин стоял к нам спиной. Интересно было бы узнать, не ожидает ли он тоже кого-нибудь, чтобы любить или убить из ружьишка времен осады Вердена. Спустя четверть часа он отрывался от созерцания тюрьмы и вытаскивал из жилетного кармана хронометр. Тотчас по этому знаку начинали отбивать церковные куранты. Неизменно восемь раз. И тут из всех соседних улочек на площади появлялись другие старики, спешившие, как опаздывающие в школу ребята, с пакетами шаров в руках.

Держа хронометр в руке, старик не двигался с места, ожидая, когда его приятели переоденутся, то есть поспешно скинут пиджаки, закатают рукава и, надев на голову кепку с козырьком, быстро вынут шары, чтобы не мешкая приступить к серьезному делу. Так начинались тщательно спланированные, напоминавшие дуэль партии, чередовавшиеся подчас вспышками ненависти, когда они хватали друг друга за воротнички и изрыгали угрозы. Мы даже подумали, что это бывшие заключенные, испытывающие ностальгию по тюрьме и не имеющие силы играть где-то вдалеке от нее. Но вмешивался арбитр, все приходило в норму, как по мановению волшебной палочки, и маленькие шарики продолжали скакать, как блохи, от залпов чудовищно опасных больших шаров.

Нам так и не удалось с ними поболтать, старики были неразговорчивы и молчаливы, как двери тюрьмы. Их раздражало, что мы, сидя на расстоянии, наблюдаем за ними. Тогда автоматически все игроки отодвигались в сторону. Жаль. Эти старые хрычи очень развлекали нас, они нам нравились. Мы даже купили шары, чтобы освоить игру, и были не прочь, чтобы они нас подучили… Но им было на нас наплевать! Приходилось играть одним.

А шары – это порядочное занудство. Впрочем, благодаря им мы могли ждать, убивая время, отметая подозрения. Мы не выглядели темными личностями. Но все равно постоянные посетители забегаловки подозрительно косились в нашу сторону. Эти ублюдки дорого бы дали, чтобы узнать, кто мы такие. Но тут, прошу прощения, неразговорчивыми становились мы. Наши рожи приобретали угрюмый вид, а поведение становилось еще более изысканным. Так что они отказывались от мысли затеять разговор. Мы явно были разного поля ягодами. Мы ни с кем не беседовали. Только один маленький педик-официант с вожделением поглядывал на нас, и его при этом изрядно заносило в сторону. Однако мы не обращали на него никакого внимания. Мы не стали бы разговаривать с ним ни за какие коврижки. Ему было лет двадцать, ясно? Совсем юное создание. Даже когда мы отгораживались от всего света газетами, он все равно говорил нам «здравствуйте», «как поживают господа?» Невозможно было спокойно читать! Но вообще-то в бистро было тихо. Ни клиентов, ни надсмотрщиков. О клиентуре по другую сторону площади, казалось, все забыли…

* * *

После полудня мы отправлялись на поиски любовного гнездышка для нашей выздоравливающей, когда она покинет клинику. Мы объездили все курортные места. Бретань – излюбленное место для морских купаний, которые так полезны для малышей из-за содержания йода. Мы познакомились с бухтами и бухточками, которые никуда не годились, но зато позволяли подышать йодистым воздухом. Сколько мы ни искали, никак не могли найти идеальное, надежное местечко. Мы посетили кучу запертых вилл на этих бузовых пляжах, где ни одна душа не побеспокоила бы нас. Мы стали специалистами по части взлома закрытых ставень и гаражных ворот. Но ничего не могли найти. Просто непонятно почему. Все эти отпускные строения никак не подходили для свадебного путешествия. Ничего веселого. Они пахли уик-эндом и неудачным отдыхом. В них стояли только кровати для благонравных пап и мам. Имелись комнаты для нянек. Ничего достаточно удобного для намеченных чудес. Все было таким мелким, нам же требовалось нечто грандиозное. Проведя там ночь, завернувшись в плащи, мы возвращались в город, чтобы не опоздать на свидание, мечтая лишь о том, чтобы она не вышла тотчас, чтобы обождала еще чуть-чуть, дабы мы могли принять ее достойным образом.

* * *

Внезапно на седьмой день, точнее, седьмое утро мы почувствовали, что что-то изменилось в поведении игроков. Они вели себя иначе, чем обычно. Бросали шары небрежно, рассеянно, словно мысли были где-то далеко. Постоянно отвлекались, играли два раза вместо одного, забывая очередность. С мечтательным видом замирали на месте. И эта мечтательность, как зараза, охватывала остальных. Они словно слышали какую-то музыку или послания небес, предназначенные только им одним. Игра прекратилась на всей площади. Они плохо целились, делали ошибки, попадали в маленькие шарики соседей, которые даже не реагировали, словно все теперь не имело значения, и взирали на чужой шар пустыми глазами. Совсем не чувствовалось напряжение прошлых дней. Пропали страсть и ненависть. Внезапно все перестали наблюдать за игрой, все команды смешались в непонятном коктейле, который никто не хотел попробовать. Они продолжали бросать шары словно лишь для того, чтобы продемонстрировать свою мускулатуру правой руки или гибкость колена.

Потом наступил момент, когда игра на площади прекратилась вовсе. Шары валялись в пыли, а старики – кто застыл как истукан, а кто расслабился или изогнулся, как белый гриб. Все они, словно завороженные, уставились на тюремное здание. Даже ивы не шевелились – ветер упал вовсе. Только чья-то рука, вылезавшая из слишком широкого манжета, застегнутого перламутром, подрагивала, как у больного болезнью Паркинсона.

– Смотри! – сказал Пьеро. – Они пришли на праздник!

И действительно, все старики были в новых воскресных костюмах в клетку, сшитых между двумя войнами, в гетрах, с бабочками и без каскеток.

За несколько секунд до девяти часов старый арбитр вынул свой хронометр, крышка которого блеснула на солнце. И тотчас, как по команде, ударили куранты. На девятом ударе дверца в воротах тюрьмы открылась и на пороге возникла чья-то фигура.

Бинокль… Сердце так и бьется.

– В чем дело? – спрашивает Пьеро.

– Женщина.

Пышные рыжие кудри, зеленые глаза, кровавый рот. Глаза блестят от ненависти. Пьеро встает.

– Замри, – говорю.

Через несколько секунд послышался рев мотора, и черный лимузин застыл под навесом. Женщина проскользнула в дверцу, которую перед ней распахнул мужчина. Машина со скрежетом отъехала, пропав из моего бинокля.

Когда они объезжали площадь, старики не спускали с них глаз. Машина так близко проехала около террасы, что забрызгала всех грязью. Вода из лужи плеснула и на наши фланелевые брюки.

– Мерзкая шлюха! – закричал Пьеро. И проходивший мимо влюбленный официант удивленно поглядел на него.

Разочарованные старики вернулись к шарам. Они склонились над ними, похоже, с еще большим трудом, чем прежде. Кто же их предупредил?

В ярости мы отправились на побережье.

Мы купили специальный туристский справочник по Бретани, где были перечислены все достопримечательности, все, что нельзя было пропустить, все полезные объезды на дорогах. Эта зеленая книжица очень помогла нам. Мы посетили все самое грандиозное в округе. Побывали в ландах[4]4
  Равнины, песчаная местность во Франции.


[Закрыть], в исторических сооружениях, заброшенных часовнях. Однажды наше внимание привлекла разрушенная башня, одиноко возвышавшаяся среди цветущего дрока, словно подарок в корзине новобрачной. Мы забрались на нее. «Недурна, – говорит Пьеро, поглаживая старые камни. – Недурна». Эти камни напоминали ему тюремные. Сверху вдали было видно море. Посреди находилась дозорная зала с дырой на крыше в качестве дымохода и с вбитыми в стену кольцами.

– Здесь мы ее привяжем, – сказал он. – Перед большим огнем посредине, чтобы ей не было холодно…

– Ты спятил? Зачем ее привязывать?

– Чтобы она больше хотела, черт возьми! Чтобы стояла голая, не смея к нам притронуться. – И высказал очень ценную мысль: – Мы взялись за доброе дело, старина!

* * *

На тринадцатый день из тюрьмы вышел тихий и печальный маленький старичок. Он заслонил глаза от солнца и застенчиво огляделся. На нем была коричневая куртка и почти модные брюки – такие они были широкие, в руке спортивный мешок из оранжевой ткани.

Две девушки-брюнетки в коротких юбочках, посмеиваясь, проехали вдоль тюрьмы на роликах, вихляя бедрами. Он им улыбнулся, потом пересек площадь.

Никто не поджидал его, и он сел на скамейку, как визитер. Брюки у него задрались, он был без носков.

– Может, пригласим его выпить? – предложил Пьер

– Да. Конечно.

Но свободный человек, положив мешок на колени, не двигался с места, с улыбкой наблюдая за игроками. Когда же арбитр с хронометром прошел с выражением презрения мимо, он поднес палец к лысой голове в знак приветствия.

Удивленный арбитр остановился, обернулся, оглядел сидевшего с головы до ног и с ног до головы и в конце концов протянул ему шары.

Тот встал с глупой улыбкой человека, который уже ничего не знает, взял шары и безмолвно вступил в игру. С первого же раза он ловко уложил свой шар в сантиметре от шарика.

На другой день он уже был на месте, остальные – тоже.

* * *

Не знаю, имеете ли вы представление, что такое мелкий дождик Бретани? Который сыплет с утра и до вечера в течение трех месяцев. Мы – да. В городе такой дождь в знак любезности может быть более скромным и, по крайней мере, вертикальным. Городской изморосью. Подобный дождь за городом порядочно мстит автомобилистам.

Он пошел на четырнадцатую ночь и, клянусь, продолжает идти и сейчас. Вынужденные разъезжать, мы мрачно поглядывали на дворники «дианы-6», которые, как и на любом «ситроене» – большом и малом, одинаково неэффективны. Если их снять, все равно ничего не изменится. По крайней мере, избавитесь от назойливого скрипа, который усыпляет водителя. Одно было благо: в такую погоду нам не грозила встреча с полицейскими. Вода набивалась под дворниками и уносилась шквалистым ветром. О том, чтобы обгонять тяжеловозы, не могло быть и речи, даже приближаться к ним не следовало – столько дерьма летело у них из-под колес. Они ехали так же быстро, как и мы, и преимущественно посреди дороги.

Отыгрывались мы на классных машинах, которые хотели нас обогнать на скорости 60 км/час. Мы были глухи к их сиренам, слепы к сигналам фар, слившись душой и телом с непогодой. Нам было смешно. Вспоминаю сердитую «МЖ», словно летевшую по воздуху, которая завывала то слева, то справа от нас. Но приходилось тормозить из-за плохой дороги, и ее заносило. Водитель был отчаянный. Но он все равно жал на газ, не считаясь с рытвинами и скользкой поверхностью. «Достоинство переднего ходового моста, – объяснял я Пьеро, – заключается в том, что машина зарывается, понятно?» В конце концов он нас все-таки обогнал, объехав деревню.

Несчастные курортные поселки под потоками дождя выглядели кладбищами, а дома – катафалками. Привезти сюда женщину, вышедшую из тюрьмы, было бы просто чудовищно. Она могла, чего доброго, пожалеть о камере. К тому же море вскоре поглотит все эти пляжи. Посреди дороги мы повстречали осьминогов. Морской ветер гнал «диану» так, что можно было не пользоваться газом.

Однажды, когда для экономии средств мы жевали бутерброды на высокой скале напротив бушевавшего моря, устроившись в хорошо нагретой кабине машины, ветер сорвал с нее капот. Пришлось, чтобы не упустить, гнаться за ним под холодным душем. Дальше мы поехали, несмотря ни на что, без капота. Добравшись до бистро небольшого порта, мы заказали горячий грог. Бистро называлось «Коммерческий отель». Покуривая трубки, моряки с улыбкой поглядывали на нас. Все молчали, словно на семейной вечеринке. Но чувствовалось, что мы потревожили их покой. Через некоторое время дрожь прошла.

– Надо поставить этот окаянный капот на место, – сказал я.

– Плевать я на него хотел! – ответил Пьеро.

Ладно. Выхожу один. Машина стояла под навесом, с которого стекала вода. Одному мне не удалось справиться. Тогда я бросил дело и вернулся в кафе. Было шесть часов.

– Помоги мне, – говорю.

– Иди ты… – отвечает.

Хорошо. Сажусь.

– Что происходит, Пьеро? – спрашиваю его.

– А то, что мне все надоело. Я больше не сдвинусь с места. Мы тут отдохнем. В номере.

– Ну вот, начинаются глупости. Месье заклинило. А если у нас спросят документы?

– А плевать! Я уверен, в такой дыре они и понятия не имеют, что такое жандарм, а уж газеты не читали со времен перемирия… Если не так, можешь меня убить!

* * *

Я уступил. Подчас приходится это делать и для младшего. Я уступил, потому что мы устали. Пьеро был способен сделать новую глупость. Уже несколько дней он готов был сорваться. И все чаще заговаривал о том, чтобы вернуться к Мари-Анж. Он все спрашивал, чего мы топчемся перед этой тюрьмой.

– Ты же видел, когда эта рыжая вышла, ее уже ждали. Нормально. С другими будет то же самое.

– Со старухой будет иначе.

– А если она не выйдет раньше Рождества? Мы будем здесь ждать сочельника?

– Обождем еще неделю…

– Тебе приходят в голову только паршивые идеи. Сам не понимаю, с чего я тебя слушаю, следую за тобой, болтаюсь с тобой.

– Никто тебя не держит!

– Шутишь! Бабки ведь у тебя!

– Да. И пушка тоже.

Ничего не поделаешь, вот какие разговоры случались у нас с Пьеро, двух друзей не разлей вода. К тому же Пьеро надоела холостая жизнь, надоело мотаться по дорогам зазря.

– Тебя даже не возбуждает дорожная качка? – спрашивал он.

Запах морского, пропитанного йодом ветра ничуть его не успокаивал. Он больше не хотел ждать этого пресловутого, сомнительного дела, о котором я ему говорил по вечерам перед сном. Его терпение было на исходе. Он хотел, чтобы я отвез его к шлюхам в Нант.

– Забудь. Надо беречь бабки, – ответил я.

– Тогда давай закадрим какую-нибудь няньку. Черт возьми! С нашим-то классом!

– Валяй. Иди. Держи тысячу франков…

– Что мне делать с такими деньгами? Я даже не смогу сводить малышку в кино…

* * *

Вот почему я уступил. Чтоб он успокоился. Я даже дал ему нажраться вволю. Мне тоже надоело питаться бутербродами. Мы заказали хорошенького лангуста. Каждому двух. С белым вином. А затем, слегка покачиваясь, пошли наверх. Никто нас ни о чем не спросил. Только заполнили какую-то анкету.

Там были две комнаты. Одна для нас, другая, рядом, бог знает для какой сучки во время течки, которая мешала нам спать до рассвета. Она не закрыла пасть всю ночь. Словно через нее проходили по очереди все портовые рабочие. Так она стонала, кричала, пыхтела. Я не говорю о дожде, который хлестал по стеклам, о завываниях ветра, со свистом проносившегося над портом, о стучащей черепице и часах на церкви, отбивавших каждые четверть часа. Лишняя доза принятого муската превратила наши головы в резонирующий горшок. Все грохотало вокруг нас. Мы стучали зубами от холода, прижавшись друг к другу на небольшой кровати, которая тоже скрипела при каждом нашем движении. Приходилось держать себя в руках. Блеявшая в соседней комнате баба выражалась на местном диалекте. Мы не понимали ни слова, но ее голос был красноречивее слов. Ее так и раскачивало во все стороны. «Животное, – говорил я себе. – Грязное животное». Какая-нибудь прислуга с обкусанными ногтями. Которую можно вывернуть, как перчатку. Готов поклясться, что она даже носков не сняла. Пьеро, как собака, тихо вздрагивал на моем плече, я гладил его по головке.

Я всегда мечтал о серьезной, хорошо воспитанной девушке, которая стала бы принимать нас в кругу семьи, познакомила со стариками. Я мечтал о девушке, которая отказалась бы отдаться с ходу и у которой удалось бы сорвать поцелуй только на качелях. Точнее, я мечтал о двух сестрах, именно это было нам нужно. Младшей – для Пьеро и старшей – для меня. Первая была бы шаловлива, с завитушками волос на шее. Мне же досталась бы другая, за которой я стал бы ухаживать. Но она осторожна и настроена ностальгически из-за первой неудачной любви к погибшему в горах студенту. Мы будем разговаривать о нем в лесу, собирая грибы. Я полюблю этого мальчика, как брата, этого Шарля или Дидье, которому так нравилось, сидя в засаде, фотографировать серн. Она покажет мне его снимки закатов в ландах, дивных вершин и ледопадов, а также собственную фотографию этого Шарля или Дидье, улыбающегося и загорелого, в трико из жаккардовой ткани. С какой стати, думал я, мы обречены любить только прислуг, девушек сомнительной репутации, таких же неудачниц, как и мы, всяких парикмахерш, официанток из ресторана, обязанных подкладываться под хозяина, чтобы доставлять ему удовольствие, которые спят в пристройке и которых выгоняют за плохо набитую трубку, которые встают раньше всех, сами стирают белье и выходят из тюрьмы неузнаваемыми? Почему?

В шесть мы были уже на ногах. Дождь продолжал идти. Мы обулись и спустились вниз, так и не увидев бабу, которая, должно быть, спала перед уходом на работу. Мы выпили соку и бегом отправились к машине, чтобы установить капот. Тулуза. Мы думали о Тулузе. Жизнь – говенная штука. Хотелось все послать к черту!

* * *

Ну надо же, она выбрала именно это утро, чтобы покинуть тюрьму! А мы так и не успели найти ничего подходящего для приема. Небо послало нам испытание. Эта сучья администрация тюрьмы могла бы продержать ее еще несколько дней. Что она подумает? Мы будем наверняка выглядеть мудаками, не сумевшими подготовиться к празднику! Она с полным правом рассердится. Не поверите, но, честное слово, я почувствовал страх.

Полно! – сказал я себе. – Спокойно! Спокойно!.. Увидим… Прибегнем к импровизации. У нас нет причин паниковать. В крайнем случае ее можно будет отвезти переночевать на побережье в один из домиков. За отсутствием лучшего могла бы подышать морским воздухом. Начиная от Киберона и до мыса Фреель мы тщательно обработали 57 домиков. Все проверив, завели на каждый карточку, в которую заносили все подробности – сколько комнат, есть ли раздельный санузел, каков вид из окна, имеются ли соседи…

* * *

А дождь все шел!

Но старикам с их шарами было все равно. От дождя они спасались под черными зонтами. В этот день они снова вырядились, как на праздник.

В 9.15, побросав шары, все торжественно повернулись в сторону тюрьмы. Этот момент стал важной точкой отсчета.

Она вышла приблизительно в половине десятого… Точнее не сказать, ибо мы ее не сразу увидели, хотя были на стреме, не отрывая глаз от бинокля. Но видимость из-за дождя была скверная. На окнах бистро застыла влага. Да еще приходилось прятать бинокль, чтобы не вызывать подозрений… Возможно, она пыталась выскользнуть так, чтобы ни Пьеро, ни я, ни оба вместе не заметили ее… К тому же мы все время сморкались (помнится, простыли после поездки в машине без капота). Внезапно говорю Пьеро: «Эй, там перед воротами кто-то есть!.. Бабешка!»

По правде говоря, мы ее не заметили потому, что она сливалась с цветом стен и была не видна на фоне серых камней тюрьмы. Сама была такая же серая, незаметная, словно привидение, в легком летнем платье без рукавов. Это платье никогда не имело формы, а тут под потоками дождя выглядело еще более бесформенным. Не платье – картинка! Серое. Серыми были ее редкие волосы, серым – поблекшее лицо цвета забвения. Но «серое» – еще не то слово. Точнее сказать – поблекшее. Поблекшее, бесцветное, прозрачное. Выделялась она лишь благодаря маленькому металлическому солдатскому чемодану, чуть менее серому, чем все остальное, но который не блестел из-за отсутствия солнца.

– Какая-то она несуразная, – говорит Пьеро, смотря в бинокль.

Да, конечно, это не была женщина нашей мечты, на которой хотелось бы на секунду задержать свой взгляд. Но взгляд – штука мимолетная. На ней бы он действительно не остановился. И вместе с тем это не была уродина. Скорее, какая-то неприметная женщина! Но я продолжал смотреть на нее. И старики под черными зонтами тоже. Как загипнотизированные. Один Пьеро выглядел надутым.

– А я нахожу ее красивой, – отвечаю. – Очень. Ничего не поделаешь.

Она стояла неподвижно. С голыми руками. Туман окружил ее, и мне почудилось, будто она плывет над землей – такой казалась щуплой на фоне огромного здания. Думаю, так возникает любовь с первого взгляда.

Я положил деньги на стол, чтобы уйти в любую минуту. Когда же она спустилась с тротуара, сказал Пьеро: «Пошли. Сейчас она перейдет площадь».

Встаем. Идем. Она появляется на площади, обсаженной пристально рассматривающими ее стариками. И, внезапно обнаружив их, с беспокойным видом замирает. Незаметно подойдя к ней, мы располагаемся между двумя ивами. И ждем. Подходит один старикан и предлагает ей укрыться под своим зонтом. Та никак не реагирует. То же самое делает другой старичок. Теперь над ее головой два зонта. Похоже, это ее совсем парализовало. Но нет – начинает двигаться. Оба зонта следуют за ней. К ним хочет приблизиться третий и жестом выражает желание нести ее чемодан. Она отказывается и перекладывает его в другую руку. И движется мелкими нерешительными шажками. У нее вид оперированной, которую слишком рано поставили на ноги. Не видя нас, она направляется в нашу сторону, оглядываясь на стариков, напоминающих потешных часовых, стоящих вокруг по стойке смирно. Но тут она обнаруживает нас. И замирает на месте. В шоке рассматривает нас. Ее глаза словно проникают в нашу душу. Уж не покраснел ли я? Проходят секунды. Я нахожу в себе силы улыбнуться ей. И тут она пускается наутек.

– Она психованная, – говорит Пьеро.

– Мы не меньше, – отвечаю.

Постоянно оглядываясь, та продолжает бежать. Даем ей фору и только после этого отправляемся следом. Застегиваем воротники наших английских плащей. Засунув руки в карманы, большими шагами стараемся догнать ее. Ей страшно. Переходит на другой тротуар. Все это предельно глупо. Мне становится неловко. К тому же чувствую, как весь вымок. Вода затекает за воротник, струится по шее. Женщина стремительно уходит вперед.

– Это не иначе как чемпионка Николь Дюкло, – говорит Пьеро. – Я и не знал, что ее посадили.

Едва мы приближаемся к ней, как она ускоряет шаг, спотыкается, слышно, как тяжело дышит. Дома поредели, скоро начнется пригород… Надоело! Быстро догоняю ее и хватаю за руку. Одни кости.

– Стойте! – говорю ей. – Вы устали. Зачем бежать? Это глупо.

Вся дрожа, она смотрит на нас – я это чувствую по руке.

– Вам же холодно, – продолжаю. – Незачем тут оставаться. Вы совершенно промокли. Еще простудитесь… Набросьте-ка плащ моего друга… Где ты, Пьеро?

Тот чихает.

– Что вы хотите? – спрашивает она.

– Ничего! Вам помочь.

– Почему?

– Просто так! Мы видели, как вы вышли, и подумали…

– Кто вы такие?

– Никто! Два друга! Всё!

– Оставьте меня…

Она садится на дорожную тумбу, поставив чемодан между ногами. В грязь. И ни за что не хочет взять плащ Пьеро, отталкивает, даже не глядя на него. У того огорченный вид.

– Оставьте меня в покое!.. – Она почти умоляла…

Наступила пауза. Промчался тяжеловоз. Она подняла голову и закричала: «Ну разве трудно оставить меня в покое? Именно сегодня!» Ай! Как сейчас вижу ее искривленный рот, обезображенное лицо, в нем куда больше отчаяния, чем гнева. Что-то такое, что, как бы соединив все виды отчаяния и озлобления, вырывается из-под земли, подобно гейзеру… Впервые в жизни я убедился, что принадлежу к цивилизованной части общества…

– Сходи за машиной, – говорю Пьеро, который смотрит на меня с ужасом. – И бегом!

Он убегает, натягивая на ходу плащ.

Я остался с ней один… Присел у ее ног, взял за руки. Она их отнимает. Ладно… Стараюсь говорить с ней как можно мягче.

– Мадам, послушайте. Не надо нас бояться. Просто вам нельзя оставаться с голыми руками, без плаща, без зонта под дождем… Мы вас отвезем… Куда скажете.

– Не знаю…

– У вас есть деньги?

– Пятьдесят франков…

– Есть кому позвонить?

– Нет.

Она с отсутствующим видом смотрела на меня, словно пытаясь увидеть что-то на моей спине. Я казался сам себе прозрачным. У нее были огромные серо-зеленые с лазурным оттенком глаза, сейчас опущенные. Я словно погружался в темную, неподвижную воду. Полный горечи рот казался тоже опущенным. Все у нее было опущено. Ее лицо представляло собой результат необратимого усыхания плоти, которая удерживалась на костях только сеткой морщин. Седеющие пряди волос прилипли ко лбу. На лице было лишь несколько непонятных пятен и какая-то синька на ресницах. А я как зачарованный продолжал с ней разговаривать, импровизируя, мямля, упорно добиваясь того, чтобы растопить безразличный ко всему айсберг.

– Я мог бы вам рассказать что угодно, – говорю. – Наболтать всякой всячины. Скажем, о том, кто я есть, не знаю, скажем, что я журналист… Вот именно! Что я веду расследование о положении в тюрьмах, что-то в таком роде… Это нетрудно… Так нет, я не стану болтать зря! Я никто! Ровным счетом никто!

– Тогда что вам нужно?

– Я уже сказал.

– Да, но почему именно я? Почему вы хотите мне помочь?

– Разве я не имею права помогать тому, кому хочу и когда хочу?

– Я вам не доверяю!

– Да черт побери, мой приятель сейчас вернется с машиной, в ней тепло, мягкие сиденья и все такое. Мы позаботимся о вас!

– Мне надоело, что обо мне заботятся.

– Но… Однако… Вам надо переодеться. У вас в этом чемоданчике есть что надеть?

– Нет…

– Вот, сами видите! Ни денег, ни одежды… Плохое начало…

– Мне дали адрес…

– Бюро по переподготовке?

– Что-то в этом роде…

Я пожал плечами.

– Это несерьезно, – мягко говорю. – Все, что вам дадут, – это тарелка супа и три адреса католических предпринимателей. Вас мило примут их дамы… С нежными голосами… Почтенного возраста… За чашкой чая… И станут задавать кучу вопросов, не желая ни на минуту как-то обидеть. И вам все равно придется рассказать свою историю от А до Я, отвечая на «почему», «каким образом», «как это случилось» – обо всех подробностях дела… А бабешка, принимающая вас в своем салоне… с пианино… цветами, будет слушать вас внимательно, скрестив руки на коленях… Тихо покачивая чепцом, полная сочувствия, доброжелательства, не скрывая даже чуточку возмущения, узнав, как поступают с бедными девушками… Вы услышите временами «бедняжечка», и это будет звучать как рефрен… Все идет как по маслу, они вас берут на испытательный пятнадцатидневный срок, чтобы вы успели привыкнуть к месту сторожихи, женщины для поручений или еще чему-то. Вы наброситесь на работу, но вас ожидает жестокое разочарование. Мокрая от пота, вы будете стараться – лишь бы угодить, лишь бы угодить… Но что произойдет через неделю? В доме внезапно пропадает какой-то предмет… Подсвечник… Часы… Немного белья… Авторучка малыша… Тогда вас призывает мадам, она хочет поговорить с вами о разных вещах и со всякими извинениями, принимая во внимание, сколько вы пережили, станет взывать к вам, чтобы вы ее поняли. К вашему здравому смыслу. А потом самым деликатным образом пояснит, что они, конечно, очень огорчены, но в округе болтают… и если бы все зависело только от нее, то не было бы проблем, но ее муж занимает такое положение… Понимаете? Да, мадам, конечно, мадам, я понимаю… Вы здорово все понимаете… Никогда еще все не было так понятно. И вам все настолько ясно, что вы даже не пытаетесь оправдаться. Вам отлично известно, что это бесполезно и что куда бы вы ни пошли, там всегда найдутся Мадлен или Жак, шофер или кухарка, которые, пользуясь вашим прошлым, станут набивать себе карманы.