Текст книги "Трехгрошовый роман"

Автор книги: Бертольд Брехт

В книгах, сваленных кучей в конторе и происходивших из библиотеки кингсхоллского пастора (как значилось синим карандашом на крышке ящика), были чрезвычайно непристойные гравюры на меди. Мэкхит терпеть не мог таких вещей. Он вообще был противником искусства. С отвращением отложил он драгоценные томики.

При этом он подумал о Полли.

В последнее время всякий раз, как он думал о Полли, его охватывала неизъяснимая тревога. Полли была чересчур чувственна.

Он встал и отправился на Олд Оук-стрит.

После того как он два раза прогулялся мимо дома, Полли вышла. Они несколько раз обошли квартал.

Полли была очень кротка и казалась чем-то озабоченной. Она была бледней обычного. Мэкхит заметил, что у нее круги под глазами. Когда они прощались, она не посмотрела ему в глаза.

Полли мимоходом упомянула, что она теперь некоторое время не будет посещать курсы домашнего хозяйства и, следовательно, не сможет с ним встречаться. А в воскресенье предстоял пикник с Коксом.

Мэкхит в самом скверном настроении отправился в Тэнбридж. Он вспомнил, что сегодня его четверг.

Он имел обыкновение по четвергам проводить вечера в одном определенном доме в Тэнбридже. Там он позволил девицам угостить его чашкой кофе и развлекся в обществе Дженни. Все еще чувствуя себя подавленным, он попросил ее погадать на картах. Ничего вразумительного у нее, однако, не получилось. Девицы давно уже надоели ему. Он пятый год бывал в этом доме.

Наутро он разыскал Гона, сотрудничавшего в различных не очень почтенных газетах, и передал ему материалы против Уильяма Кокса.

Вскоре за тем Миллер из Национального депозитного банка обронил в деловой беседе, что, дескать, не мешало бы господину Мэкхиту, отбросив всякие колебания, по возможности безотлагательно создать себе настоящий, добропорядочный семейный очаг, что не противоречило и желаниям девицы Полли Пичем.

Тем самым необходимость борьбы с господином Коксом отпала, и Мэкхит забыл об обличительном материале, который он передал Гону.

ГЛАВА ПЯТАЯ

 
За обедом «их любовь расцвела»,
И они «дали слово друг другу»,
Ни двора у них не было, ни кола,
Ни даже обеденного стола,
Ни даже имени для ребенка.
 
 
Но треплет ли буря их шалаш,
Гремит ли над степью гром, –
Навек останется Ханна Каш
С любимым муженьком.
 
 
Шериф говорит, что он жулик, к тому ж
И молочница: «Жить с хромым!»
Она отвечает: «Все это чушь!
Я вольна выбирать. И он мне муж.
И я останусь с ним».
 
 
И пусть он хром, и пусть он вор,
И пусть в синяках она,
Не нужно Ханне Каш ничего,
Ей лишь любовь нужна.
 

«Баллада о Ханне Каш»

Национальный депозитный банк – маленькое но солидное предприятие – занимался главным образом недвижимым имуществом. Принадлежал он семилетней девочке, а управлял им старик доверенный, господин Миллер который, в свою очередь, пользовался советами тоже уже весьма обремененного годами адвоката по имени Хоторн; Хоторн был опекуном малолетней владелицы.

Мэкхит, ведя переговоры с банком, имел дело не только с господином Миллером, но и с господином Хоторном. Обоим вместе было свыше ста пятидесяти лет, и тот, кто имел с ними дело, имел дело с полутора столетиями.

Именно к ним обратился Мэкхит, подвергнув тем самым свое терпение невероятному испытанию; но он решил раз навсегда положить конец сплетням о его д-лавках. И действительно, в Сити едва ли нашелся бы человек, который посмел бы предположить, что предприятие, поддерживаемое Национальным депозитным банком, основано после 1780 года. А такие старые фирмы обычно бывают весьма солидными. Однако именно по этой причине он никак не мог сдвинуть переговоры с мертвой точки.

Банк тянул и тянул. Он хотел знать все, начиная с арендной платы за лавки и кончая биографиями их владельцев. Но, как это ни странно, он проявлял вместе с тем чрезвычайную заинтересованность. Мэкхит знал – почему: операции с недвижимым имуществом, в особенности то, что под ними понимал господин Миллер, были уже не тем выгодным делом, каким они являлись когда-то. Приток свежего капитала значительно сократился, а старые объекты сделок за последнее время неоднократно подвергались чудовищным переоценкам.

Господин Хоторн с некоторой тревогой взирал на будущее. Он был не совсем доволен доверенным, господином Миллером: хотя он был старше последнего, он тем не менее считал, что господин Миллер слишком стар и уже больше не может управлять банком. Ответственность за многие ускользнувшие от них дела он со свойственным, ему педантизмом возлагал на педантичного Миллера. Втайне господин Хоторн даже помышлял о замене его более молодым и оборотистым работником, и господин Миллер чувствовал это.

В действительности оба они с некоторого времени начали сомневаться в правильности своего отношения к современным методам работы. Может быть, вовсе и не стоило быть такими педантичными. Другие фирмы были не столь педантичны и тем не менее делали дела и считались вполне солидными. Может быть, некоторый размах был просто-напросто свойствен духу времени.

Поэтому, когда им предложили связаться с новоявленными д-лавками, они не отказались с той решительностью, какой от них можно было бы ожидать. В предложенном деле все было чуточку необычно и неопрятно, но в этом-то и заключалось что-то новое, что-то современное. Разумеется, при их воззрениях им трудно было уловить разницу между одним новым предприятием и другим столь же отчетливо, как они ее ощущали между предприятием новым и предприятием старым. Их расспросы были скорей следствием привычки. В сущности, они уже наполовину решились войти в дело. Хоторн – тот даже окончательно решился.

Уже несколько раз Миллер, разговаривая с Мэкхитом, ронял намеки, которые можно было объяснить только следующим образом: если со стороны Мэкхита последует приглашение навестить его, то они не станут откладывать свой визит в долгий ящик. Это само по себе уже означало весьма много. К сожалению, у Мэкхита до сих пор не было семьи и дома. Когда же он теперь по всей форме пригласил господина Миллера на свою предстоящую свадьбу, тот поспешно изъявил согласие как от своего имени, так и от имени господина Хоторна.

Мэкхит чувствовал, что это приглашение ускорит благополучное завершение переговоров в гораздо большей степени, чем самые солидные справки. И он был прав.

Выйдя из банка в отличном настроении, он направился к мосту Ватерлоо. В задней комнате он посовещался с Фанни Крайслер и увел ее из магазина.

Они вместе обошли несколько первоклассных антикварных магазинов, расположенных в том районе, и отобрали различную мебель. Они искали особо выдающиеся вещи. Цена не играла роли. Однако, когда они зашли позавтракать в закусочную, Фанни погрузилась в молчание, а потом вдруг сказала, постукивая ложечкой по блюдцу:

– Все это чушь. На что тебе эта мебель? Для себя лично? Ясно, что нет. На худой конец ты, конечно, мог бы жить в такой обстановке, но тебе незачем обманывать меня: обыкновенные фабричные гарнитуры фунтов за сорок были бы тебе гораздо приятней, чем все то, что я сейчас для тебя отобрала. У тебя вкус упаковщика мебели… Не спорь со мной. Это нисколько тебя не унижает. Но эта мебель предназначена вовсе не для тебя. Она предназначена для господ Миллера и Хоторна. А на что им эта рухлядь? Обстановка должна быть в стиле модерн, и притом дорогая. У тебя должна быть квартира человека, шагающего в ногу со временем. Разумеется, в ней может, между прочим, находиться и несколько старинных вещей, полученных по наследству от матери: кресло, рабочий столик и тому подобное. Я обо всем позабочусь. Предоставь это дело мне. Все будет выглядеть так, что Полутора Столетиям не придется беспокоиться о судьбе их денег, доверенных тебе.

Мэкхит рассмеялся. Они вторично обошли магазины и отменили все заказы. Фанни одна занялась покупкой новой мебели.

Полли наврала насчет пикника, на который ее будто бы пригласил господин Кокс. Она вообще с тех пор больше не видела господина Кокса. Несколько раз ей приходило в голову, что неплохо бы зайти к нему за брошкой. Она была уверена, что за эту брошку любой ювелир – а может быть, даже и ссудная касса – даст ей не меньше пятнадцати фунтов.

Но у нее как раз установились хорошие отношения с Мэком. И он нравился ей все больше. И она заметила, что он следит за ней. Возле лавки музыкальных инструментов постоянно околачивались несколько человек, которые шли за ней по пятам, как только она появлялась на улице. Сначала она сердилась, потом ей это начинало льстить. Под опекой Мэка она чувствовала себя в безопасности.

Мэк не был молодым хлыщом вроде Смайлза, которому вообще не было знакомо чувство ответственности. Как только Мэк заговорил о тайном браке, она с удовольствием представила себе, какое лицо состроит ее отец, когда он обо всем узнает.

Она была убеждена, что Мэк принял это решение после того, как она наврала ему про пикник. Пикник представлялся ему чем-то невероятно разнузданным. Она смеялась при одной мысли об этом.

В пятницу вечером госпожа Пичем уложила в чемодан мужа сорочку и несколько воротничков, и Пичем отправился на вокзал. Получасом позже Полли тоже начала укладываться в своей розовой комнатке.

Она втайне от всех купила себе шелковую комбинацию и лиловый корсет, причем купила в д-лавке, чтобы приятно удивить Мэка. Она уложила их в старый черный саквояж; туда же она сунула длинную ночную сорочку с глухим воротом, единственную нештопаную.

На углу ее поджидала закрытая карета, в которой сидел Мэкхит.

Мэкхит пребывал в дурном настроении – он с утра был на ногах, и ему не удалось, как обычно, выспаться после обеда.

Сначала они подъехали к полицейскому управлению. Мэкхит приказал кучеру остановиться и на минутку заглянул к Брауну. Браун тоже нервничал. Мэкхит в течение дня уже два раза забегал к нему, добиваясь твердого обещания прийти.

Так как ему все же не удавалось найти подходящий дом, он днем дал Брауну новый адрес, что ни в малой степени не улучшило настроения старшего инспектора. Он и на этот раз не проявил особого желания прийти, но все же пообещал. Между тем успех вечера целиком зависел от его прихода. Тут дело было не только в Миллере и Хоторне, но и в некоторых других гостях, на которых присутствие полицейского сановника, несомненно, должно было произвести впечатление.

Неподалеку от Ковент-Гардена Мэк завез Полли в кафе, а сам поехал дальше, в Кенсингтон. Там его люди обставляли квартиру для брачной церемонии; этому предшествовало одно довольно неприятное событие в другом доме. Собственная квартира Мэка в южной части города не подходила для празднества, так как была слишком мала.

Мэк застал там величайший беспорядок. Мебель для нижнего этажа была выгружена раньше той, что предназначалась для верхнего, и загородила все проходы. Люди Мэка не подходили для роли упаковщиков мебели; кроме того, они уже успели напиться. О'Хара, руководивший выгрузкой, оправдывался тем, что люди начали роптать.

Это был маленький особняк герцога Сомерсетширского. Большой особняк тоже был свободен, так как герцог находился на Ривьере, но он был чересчур пышен и к тому же полностью обставлен, тогда как малый особняк был пуст, за исключением комнат дворецкого. Дворецкий был многим обязан Мэкхиту.

Мэкхиту тут нечего было делать; поэтому он опять поспешил к Брауну. В управлении он его не нашел. Тогда он поехал к мосту Ватерлоо, послал Фанни к Персику и отправился к Брауну на квартиру. Но он его и там не застал.

Фанни тотчас же узнала Персика по описанию. Они очень быстро познакомились. Персик нервничала из-за длительного отсутствия Мэка. Она пила уже третью чашку чаю. Кроме того, у нее не было при себе денег.

Приход Фанни сначала успокоил ее, но потом ее одолели сомнения – кем приходится Фанни Мэку? Фанни было немного за тридцать; она была недурна собой. Фанни внезапно рассмеялась и сообщила Полли, что она заведует антикварной лавкой Мэка у моста Ватерлоо и что у нее больной муж и двое детей. Это сообщение, как ни странно; сразу же успокоило Полли, впрочем ненадолго.

Хуже всего было то, что становилось уже поздно, а Полли еще предстояло купить себе подвенечное платье. Она опасалась, что ей, не дай Бог, придется провести весь вечер в затрапезном платье, и это убивало всю радость предстоящего венчания. Мэк сказал ей, что на свадьбе будет множество шикарных гостей.

Мэк явился довольно поздно, не разыскав Брауна, и усадил обеих женщин в свою карету. Полли ни за что не хотела отпустить Фанни, хотя Мэк рассчитывал, что та уйдет. Ссылку Фанни на то, что она не одета, Полли обошла молчанием.

Мэк взглянул на часы и выругался. Разумеется, все лавки были уже закрыты. Он отлично понимал, что Полли не следует входить в свой будущий дом в будничном платье, хотя бы даже с черного хода. Не дожидаясь ее просьб, он приказал кучеру остановиться в парке в нескольких сотнях метров от дома и пошел вперед добывать платья.

Дело это он поручил одному из своих людей, специалисту по конфекциону, который обладал таким вкусом, что мог бы заведовать отделением у Ворта, но был для этого недостаточно солиден. На следующий день у Ворта недосчитались пяти платьев, и заведующая засвидетельствовала в полиции, что они были в числе лучших. В связи с этим Були претерпел на следующей неделе уйму неприятностей, так как в преступном мире действительно не было человека, равного ему по вкусу. Так или иначе, Мэк принес Полли в карету первоклассное подвенечное платье.

Одно из оставшихся четырех надела Фанни, таким образом, иона была в подвенечном платье.

Полли нашла в доме около полусотни людей, принадлежавших, судя по их внешности, к самым различным общественным слоям. Кроме некоего лорда Блумзбери, одного полковника, двух членов палаты общин, двух известных адвокатов и пастора из прихода святой Маргариты (совершившего обряд венчания в соседней комнате), она пожала честную руку целому ряду мелких коммерсантов, агентов и закупщиков Мэка – по большей части коренастых господ с брюшком. Почти все они были с женами.

Явились на приглашение и два-три владельца д-лавок – жалкие людишки в чистеньких костюмах, с праздничным выражением лица. Они держались так, словно были экспонатами на выставке.

Полли в общей сутолоке не успела разглядеть помещение. Она только слышала, как ее муж сказал лорду, что он арендовал этот дом у своего друга, герцога Сомерсетширского.

По левую руку от невесты сидел старик Хоторн. Полли, которую он знал еще ребенком – она не раз приходила в банк с отцом и, покуда мужчины беседовали о делах, играла чековыми формулярами, – сообщила ему, что она и Мэк вчера поссорились с родителями, потому что Мэк не захотел пригласить никого с «фабрики». Вся эта история была шита белыми нитками, но Полтора Столетия покорно проглотили ее.

Место справа от жениха было пока еще никем не занято.

Брауна все не было. Мэкхит несколько раз вставал из-за стола и посылал за ним. Вся свадьба ничего для него не стоила без Брауна. Он был уверен, что присутствие полицейского чиновника произведет на Полтора Столетия неизгладимое впечатление.

Браун пришел, когда уже подавали дичь. Он казался не очень оживленным и был одет в штатское. Мэк в глубине души разозлился на него за это.

С Полли он был обворожителен. Она ему по-настоящему нравилась. Она сидела очень прямо, чуть разрумянившись, и разыгрывала хозяйку. Сама она ела очень мало, как и подобает невесте. Кому приятно видеть, как нежное создание поглощает целую курицу или рыбу?

По мнению большинства гостей, сидевших в конце стола, места были распределены не совсем правильно, но никто не ставил этого в вину невесте. Ее сияющий вид примирил всех.

Мэкхит втайне сокрушался, наблюдая за поведением гостей. Владельцы д-лавок ели весьма пристойно, памятуя, что они не у себя дома, но закупщики, само собой понятно, стеснялись гораздо меньше. Мэкхит, подсевший к ним за десертом, с неудовольствием услышал шипение их жен, которые, разумеется, терпеть друг друга не могли, и даже поймал какую-то непристойную шутку, автора коей он запомнил.

Все же отбор, произведенный им среди его людей, был в общем и целом удачен. Никто из присутствующих не был занесен ни в один заграничный или местный альбом преступников, за исключением Груча; а Груча весь Скотленд-Ярд не опознал бы без отпечатка пальцев. Ядро гостей составляли владельцы лавок, у которых в самом деле на совести ничего не было; своим глуповатым видом они производили впечатление кристально честных людей. О'Хара имел наглость пригласить Дженни; проститутку не следовало звать на семейное торжество, кроме того, полковник наверняка знал ее. Зато такие люди, как Реди Коммивояжер, один из лучших убийц и остряков империи, чрезвычайно способствовали оживлению. В целом это было вполне приличное общество.

После кофе Мэкхит увел Хоторна и Миллера в соседнюю комнату, где на столах и стульях еще был разбросан реквизит свадебного обряда. Браун откланялся, сославшись на служебные дела. За стаканчиком ликера трое мужчин принялись обсуждать возможность участия Национального депозитного банка в д-лавках.

Старики пока что еще не хотели вдаваться в подробности. Они ни звуком не, упомянули о том, что их до известной степени огорчило отсутствие родителей Полли. Мэкхит, разумеется, предвидел, что это их обеспокоит, однако не дал никаких объяснений. Он был уверен, что господин Пичем рано или поздно примирится со свершившимся фактом, а молчание Полутора Столетий доказывало ему, что они понимают ситуацию и разделяют его уверенность.

Вернувшись к гостям, они застали танцы в разгаре. Персик танцевала с О'Хара. Охотничья комната производила праздничное впечатление. Она была обставлена в стиле модерн.

Мэк на несколько минут присел за опустевший стол. Его двойной подбородок утонул в крахмальном воротничке, его лысина побагровела, потому что и он уже выпил. Он попробовал раскинуть мозгами. В сравнительно короткое время ему удалось поразмыслить о многом.

«Ах, – думал он примерно так, – до чего же все эти неприятности отравляют лучшие часы нашей жизни! Они точно жилы в бифштексе! Трогательнейшие сцены испакощены всевозможными заботами. Когда человек, переживает величайший внутренний подъем и преисполнен чистейших чувств, его отвлекают всякие финансовые комбинации. Я лишен возможности просто присесть и выпить свой стаканчик, вина. Попробуй я это сделать, мои гости, эти свиньи, немедленно мне все запакостят. Я должен за всем следить и не могу даже расстегнуть пояс, когда меня так пучит, И за собой я тоже должен следить – я такая же точно свинья. Все могло бы быть хорошо, если бы эти сукины дети хоть сколько-нибудь считались с переживаниями человека в лучший день его жизни. Я добрейший из людей, но если Эдс Ворюга уведет сейчас жену Чарли в соседнюю комнату, я за себя не ручаюсь. Я этого не потерплю в своем доме. Дженни тоже могла бы не приходить, она здесь ни к чему. Не могу же я сажать таких людей рядом с моей женой: это, право же, заходит слишком далеко! Полли всем нравится. Все хотят спать с ней; посмели бы они не хотеть, я бы им показал. Свиньи! Пускай довольствуются своими собственными выдрами. То есть моя-то не выдра… Как я смею говорить такие вещи – это лее подлость! Как я смею упоминать о ней рядом с ними! Она на сто голов выше их всех и меня в том числе. Я, к сожалению, тоже не из порядочных, я не светский человек в полном смысле этого слова. Но я многого добьюсь. Если дело с банком выгорит, я буду порядочным – теперь-то уж буду. Это так приятно быть порядочным, и в финансовом отношении тоже не вредно. Или почти не вредно. Или даже полезно. Вот уже опять нужно идти. Лучшие часы полны забот. Это грустно, очень грустно».

Мэкхит пошел распорядиться насчет кареты. Зайдя в соседнюю комнату за своим саквояжем, он накрыл Були (он же Джейкоб Крючок) с женой Роберта Пилы; пришлось устроить скандал и раз навсегда запретить «подобное свинство в своем доме». Ему также не понравилось, что Персик все еще танцевала с ветреным О'Хара. Он довольно резко прекратил танцы. Но, в общем, Мэк не имел оснований жаловаться – праздник удался.

Когда новобрачные уезжали в свадебную поездку, гости, как водится, выстроились на лестнице и махали им. Как только они уехали, часть гостей принялась чествовать Фанни в качестве второй невесты, но заметил это только Мэк, знаток человеческой души; он обернулся и поглядел в заднее окошко кареты.

Они поспели к поезду, уходившему в Ливерпуль.

Свадебное путешествие в данный момент не очень устраивало Мэкхита.

Две недели назад на окраине были ограблены две какие-то лавки, торговавшие стальными изделиями. В еженедельнике «Зеркало», который именовался так потому, что редакция до тех пор держала зеркало перед глазами своих ближних, покуда те не откупались, уже несколько дней как появилась заметка – сотрудник редакции случайно купил в д-лавке лезвия для бритвы, обычно продававшиеся в ограбленной лавке. О'Хара вступил в переговоры с «Зеркалом», но Мэкхит в настоящее время не был расположен платить и спустил с лестницы одного из сотрудников редакции вместе с его зеркалом. «Зеркало» немедленно потребовало от д-лавок предъявления накладных на лезвия. Накладные, разумеется, можно было раздобыть, но этим дело все равно бы не кончилось.

Со столовым серебром тоже не все было в порядке; ввиду крайней спешки приобретение его не обошлось без человеческой жертвы. Ребята пытались скрыть от шефа этот случай, чтобы не портить ему праздничного настроения, но Мэк все-таки кое-что пронюхал. Причиной небрежной работы, как и всегда в подобных случаях, было отсутствие денег в кассе банды.

Когда Мэкхит узнал об убийстве, он хотел в последнюю минуту отказаться от свадебного путешествия; но это было уже невозможно. Тогда он решил по крайней мере воспользоваться путешествием, чтобы уладить кое-какие дела, и поэтому избрал Ливерпуль.

В купе Персик выглядела очень хорошо. О'Хара был незаурядный танцор, и за те несколько секунд, что она шла от подъезда до кареты под густыми, темными каштанами, она ясно почувствовала, что это был действительно лучший день в ее жизни. Никогда еще вокруг нее не увивалось столько мужчин. Она была счастлива. Мэк, таясь от соседей, жал ее горячую руку.

В Ливерпуле они сняли небольшой номер. Прежде чем лечь в постель, они выпили внизу бутылку бургонского. Этого не стоило делать. Поднимаясь по лестнице, Мэк почувствовал, что порядком устал.

Он был уже не в силах по достоинству оценить новую комбинацию, а лиловый корсет, по-видимому, оказался для него делом привычным. Впрочем, всему виной была его усталость.

Они вскоре заснули, но поздно ночью неожиданно затрещал предусмотрительно заведенный будильник, и они провели не без приятности еще один час. Уступая настойчивым расспросам, Мэк признался, что у него было в прошлом несколько интрижек (о Фанни он умолчал вовсе, а относительно Дженни признался лишь наполовину), а Персик призналась, что она однажды дала себя поцеловать Смайлзу, – правда, после упорного сопротивления, – так что в результате ее признание оказалось кульминационным пунктом всего дня и послужило фундаментом его долголетней любви к ней.

Полли тоже была счастлива и простила Мэку его прошлое профессионального громилы, которое он открыл ей внизу за бутылкой бургонского, – он позволил ей вытащить до половины стилет из его толстой трости. Она простила ему даже его прошлые увлечения, более того – его несколько необычные привычки, как, например, чесание груди под рубашкой; по этим признакам она ясно поняла, что действительно любит своего мужа.

Господин Джонатан Пичем получил полномочия от баронета, букмекера, домовладельца, текстильщика и ресторатора. Он встретился с Кексом на перроне.

За всю дорогу до Саутгемптона спутники обменялись не более чем десятком слов. Кокс читал «Таймс», надев пенсне на острый нос, а Пичем тихо сидел в уголке, сложив руки на животе, в области пупка.

Один раз маклер поднял глаза и сказал равнодушно:

– Мафекинг держится. Крепкие ребята!

Пичем молчал.

«Скверно, – думал он, забившись в свой угол, – англичане набрасываются на англичан. И не только этот тип, но и те, что сидят в Мафекинге, тоже против меня. Хоть бы они уж сдались! Тогда бы не понадобилось ни свежих войск, ни кораблей, и все это дело, которое будет мне стоить головы, расстроилось бы. А теперь они сидят там, в этом ужасном климате, и изо дня в день ждут кораблей, которые я обязан купить для них на мои трудовые денежки. «Держитесь, – твердят они друг другу каждый день, – не унывайте и не поддавайтесь, ешьте поменьше, лезьте под пули, покуда старый Джонатан Пичем не купит на свои трудовые денежки корабля, который привезет вам смену». Если равняться по ним, то все это проклятое дело с покупкой судов следовало бы провести как можно скорей, а по мне – как можно медленней, стало быть, наши интересы в корне расходятся. А между тем мы даже не знаем друг друга».

В саутгемптонском отеле они тотчас же разошлись по номерам; они даже не поужинали вместе. Но поздно ночью страшный шум из смежного номера, где спал Кокс, разбудил Пичема.

Пичем надел брюки и вошел к Коксу. Маклер лежал в постели, натянув одеяло до подбородка, а в центре комнаты стояла какая-то сравнительно еще молодая особа в одних чулках и ругательски ругала Кокса.

Из ее взволнованных речей можно было понять, что она ни в коем случае не намерена удовлетворять предъявленные ей требования. Она ссылалась на свою многолетнюю практику и богатый опыт и всячески подчеркивала, что она абсолютно лишена предрассудков; свидетельствовать об этом могли, по ее словам, многие портовые рабочие, а равно и матросы – люди, видавшие виды и весьма требовательные. Но никто – ни даже один из членов местного суда, человек пожилой и известный своими мерзостями всему городу – не осмеливался предъявлять ей за десять шиллингов подобные требования.

Она с удивительной изобретательностью унижала Кокса. Без всякого труда находила для него сравнения, которые, если бы их можно было воспроизвести, своей поэтической силой обеспечили бы этой книге почти бессмертную славу.

Не успел Пичем войти, как в дверь уже постучали. Он с трудом вытолкал из комнаты переполошившихся лакеев. Затем он принялся увещевать даму, которая тем временем живописно задрапировалась в плюшевую скатерть и принялась шнуровать ботинки; он попытался пробудить в ней деловой дух.

После упорной борьбы она ушла, сунув в чулок несколько кредиток, со словами:

– Раздобудьте вашему приятелю двух-трех дам, если вы хотите привести его в такое состояние, чтобы ему не пришлось ползти из гостиницы на карачках.

Когда она ушла, они стали укладывать чемоданы, так как отель не был заинтересован в их дальнейшем пребывании под его кровлей. Они перебрались в другой.

Между тем время подошло к четырем часам утра. Они решили больше не ложиться, заказали себе чаю и стали беседовать.

Кокс испытывал настоятельную потребность выговориться. Он не стал скрывать от господина Пичема, что сцена, только что имевшая место, вызвала в нем острое омерзение. Он отважно бичевал свою слабость, толкнувшую его на общение с подобными отбросами общества.

– Эти люди, – сказал он грустно и возбужденно, – теряют всякий контроль над собой, стоит только изъять их из привычного окружения. Они не выносят джентльменского обращения. Нельзя их за это упрекать; они иначе не могут. Они немедленно разражаются отвратительнейшей бранью. Длительное самоосквернение из корыстных расчетов убивает в них все лучшие порывы. Они не хотят работать, они даже не хотят давать что-либо действительно равноценное за те деньги, что им платят. В сущности, они хотят только одного – легкой жизни. Это то самое, что претит мне в социализме. Этот плоский материализм несносен. Величайшее счастье для такого существа – лень и безделье. Все эти исправители человечества никогда ничего не добьются. Они не считаются с человеческой природой, испорченной до мозга костей. Да, если бы люди были таковы, какими мы хотели бы их видеть, то не все еще было бы потеряно. Но при данных условиях ничего не выйдет. И в результате остается одно горькое похмелье.

Пичем, по обыкновению, стоял у окна и смотрел на уже освещенную солнцем площадь, которую поливал из кишки человек в синей блузе. Прогрохотали первые тележки с овощами из гавани.

Когда Кокс кончил свою речь, он сухо сказал:

– Вам следовало бы жениться, Кокс.

Кокс ухватился за этот совет, как за соломинку.

– Может быть, и следовало бы, – сказал он задумчиво, – мне необходимо ощущать подле себя любящее существо. Вы отдадите за меня вашу дочь?

– Да, – сказал Пичем, не оборачиваясь.

– Вы мне ее доверите?

– Конечно.

Кокс шумно вздохнул. Если бы Пичем обернулся, он заметил бы, что Кокс выглядит очень неважно. Ночное происшествие отразилось на его нервах. 4 Б. Брехт – У вас был бы недурной зять, – сказал он беспокойно, – я малый не промах. И я человек с устоями. Честное слово, нам не мешало бы поговорить серьезно. Понимаете, затеянное мною дело кое-чего стоит. Это настоящее, большое дело. Вы даже не понимаете, до чего оно большое. Вы сами в него влипли, и притом основательно. Я уверен, вы даже не догадываетесь, сколько я из него выжму, Пичем. Вы видели, как я работаю. Теперь, когда между нами намечается некоторое сближение, я могу без опаски открыться вам, тем более что, в сущности, все уже в порядке. Вы лично, насколько я сейчас могу судить, влетели по меньшей мере в семь тысяч фунтов. Не верите? А сколько, по-вашему, стоят те кораблики, что мы сегодня будем осматривать? Между нами: я уже знаю, сколько они стоят. Это первоклассные суда. Дешевле, чем за тридцать пять тысяч фунтов, нам, или, вернее, вам, их не удастся купить. Не обеспечь я за собой преимущественного права на их приобретение, они обошлись бы еще дороже. Вы, не подумав как следует, скажете, что между этой суммой и правительственной ценой, которая составляет сорок девять тысяч, остается еще некоторая дистанция. Это только так кажется. Новые-то суда вы купите, а старые отдадите по цене, назначенной вашим собственным экспертом. Большего они, право же, не стоят. Вы помните цену? Двести фунтов.

Пичем давно уже обернулся. Дрожащей рукой он ухватился за гардину. Он смотрел на Кокса как на исполинскую змею.

Кокс рассмеялся и продолжал:

– Расходы по ремонту, взятки, мои комиссионные – все это не играло бы большой роли, если бы суда были дешевы, если бы они стоили вам одиннадцать тысяч фунтов. Но они стоят тридцать пять тысяч фунтов, и, стало быть, все выглядит совсем иначе. К тому же замена судов тоже потребует взятки – не меньше семи тысяч фунтов. Что вы обо всем этом думаете?

В бледном утреннем свете Пичем был похож на тяжелобольного. Хуже всего было то, что он все это предвидел. Он попал в лапы к преступнику, и он об этом догадывался с первой же минуты. Если бы он был человеком образованным, он мог бы воскликнуть: