Текст книги "Трехгрошовый роман"

Автор книги: Бертольд Брехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

ЧИСТКА

Фазер был крупный, костистый мужчина – один из трех соратников Мэкхита, знавших его еще под фамилией Бекет. Он работал на Райд-стрит под руководством О'Хара и дружил с ним.

От Мэкхита он получил задание следить за Полли и О'Хара и тотчас же поставил своего друга об этом в известность.

Вдвоем они очищали склад, который им было приказано уничтожить: продавали товары и выручку клали себе в карман. Груча, третьего из старых сподвижников Мэкхита, Фазер ни во что не посвящал.

Помимо этого, Фаэер был хорошо осведомлен об отношениях О'Хара и госпожи Мэкхит, так как он считал для себя полезным быть в курсе возможно большего количества Дел. Он же в свое время выследил человека, ликвидировавшего маклера Кокса. Но его друг О'Хара не знал, что он все знает.

В одно прекрасное утро центнер антрацита стоил на Райд-стрит двадцать восемь пенсов, и в помещение склада на заднем дворе дома номер двадцать восемь проникли три агента уголовной полиции. Они извлекли Фазера, занимавшего там небольшую комнатку, из кровати. В самой вежливой форме (Скотленд-Ярд этим славится) они попросили его показать им склад.

Склад был почти совсем пуст, но кое-что в нем еще оставалось. Они составили опись и откланялись, не вступая в долгие разговоры.

Фазер медленно закончил свой туалет и, так как О'Хара приходил на склад не раньше одиннадцати, отправился в следственную тюрьму к Мэкхиту.

Мэкхит как раз пил утренний кофе. Он на первом же слове перебил Фазера.

– На складе номер двадцать восемь ничего нет. Пусть себе рыщут сколько им угодно, – сказал он равнодушно.

– Откуда вы знаете? – сварливо спросил Фазер и сделал попытку сесть на стол.

– Потому что я приказал очистить его, – ответил коммерсант и обмакнул сухарик в кофе. – Стало быть, он очищен. Недель пять тому назад.

– Так вот, да будет вам известно: он был еще наполовину полон. Мы хотели завтра вывезти остатки, но сегодня утром он еще был наполовину полон.

Мэкхит молча продолжал есть. Потом он сказал:

– Вот как! В таком случае я хотел бы знать, чем вы набили мой склад. Надеюсь, там не было ничего такого, что лучше не показывать при дневном свете? И у вас, я полагаю, есть оправдательные документы?

Фазер молчал, пораженный. После длительной паузы он пробормотал вполголоса:

– Они явились прямым путем в номер двадцать восемь.

– Скверно, – сказал Мэкхит и поглядел на Фазера снизу вверх своими водянистыми глазами.

Тот наконец собрался с духом. Неожиданно решившись, он сел на край стола, сбросил огромной лапой календарь, предусмотрительно положенный Мэкхитом на стол, и сказал громко и грубо:

– Вы ошибаетесь, Бекет, если полагаете, что мы сядем за вас в Олд Бейли. И не подумаем! О'Хара – мой друг, и мы держимся один за другого, как репейники, в то время как кое-кто только и думает, как бы продать старых товарищей. Вы меня поняли?

Коммерсант невозмутимо продолжал есть.

– Говорите все до конца, Фазер, только слезьте с моего стола, иначе я прикажу вышвырнуть вас отсюда, хоть вы и мой старый товарищ.

Фазер неуклюже встал. Он трясся от бешенства.

– Ах вот, значит, как? Вы намерены чистить свои конюшни? Сначала вы грабите вашей системой два десятка хороших ребят, платите им твердое жалованье, потому что вам нужно набить ваши склады, а потом больше не нуждаетесь в товаре и переводите людей на сдельщину – всякий раз, как вам удобней! А теперь вы их передаете в руки полиции! Вы теперь стали банкиром? Вы ни о чем понятия не имеете, не правда ли?

Мэкхит внимательно наблюдал за ним.

– Я не злопамятен, – сказал он не без дружелюбия. – Выкладывайте все, что у вас на душе. Но вы не должны забывать, что я вам дал твердое задание, которое вы не выполнили. Правда, вы дружите с О'Хара, но я об этом не знал. Он отпетая гадина; я никак не мог предположить, что у него найдутся друзья, готовые сесть за него в тюрьму.

– Вы!.. Вы!.. – Фазер заикался от ярости. – Пусть-ка шпики последят за вашей милой женушкой! Они вам коечто сообщат! Не всем О'Хара, видите ли, представляется такой гадиной, как вам!

От ярости он совершенно остервенел, не переставая тем не менее наблюдать за Мэкхитом.

Однако в лице Мэкхита не дрогнул ни один мускул. Он сказал только:

– Я вижу, Фазер, что вы вовсе не такой скверный человек, каким прикидываетесь. Вы все-таки кое к чему присматривались.

– Что и говорить, Бекет, чуточку присматривался.

Фазер угрожающе наклонил голову.

– И я даже видел, как вы обработали маклера Кокса. Мешок с песком не с неба свалился.

Мэкхит неожиданно положил ложку на стол. Он, казалось, был заинтересован не на шутку.

– Фазер, – сказал он совсем другим голосом, – об этом вы должны мне рассказать подробно. Я действительно ничего не знаю. Этот Кокс в самом деле как-то уж очень быстро умер.

Фазер отчаянно боролся с собой. Он знал Мэкхита – в данную минуту тот не притворялся. Но если Мэкхит не знал об убийстве Кокса, то, значит, убийство это было личным делом его друга О'Хара. В таком случае он проболтался.

Мэкхит напряженно следил за его мимикой.

– Фазер, – сказал он дружески, – вам все равно уже ничего не спасти. Мешочком работает только Джайлз. Я его лично не знаю, это вам известно. Он из банды О'Хара, не так ли? Ну вот мы и договорились, Фазер. Облегчите вашу совесть! И подумайте о том, как бы вам выбраться с Райд-стрит и достать заграничный паспорт и деньги, мой друг. Я не зверь. Вы все время называете меня Бекетом, а между тем меня зовут Мэкхит. И я готов забыть, что вы сидели на моем столе. То, что вы сказали про мою жену, вы сказали в припадке ярости. До одиннадцати вы успеете собраться. А потом отправляйтесь в парикмахерскую, к тому времени все уже будет улажено. Но если вы скажете О'Хара хоть слово, хотя бы «до свидания» или «ну и погодка сегодня», то в половине двенадцатого вы уже будете сидеть в каталажке. Запомните это!

Фазеру не пришлось больше сказать ни слова. Мэкхит ничего не хотел слышать. И прежде всего он ничего больше не хотел слышать про Полли и О'Хара. Он ни на одну секунду не хотел задумываться над этим темным делом. Он не хотел встречаться с человеком, у которого могла бы появиться охота поговорить с ним на эту тему.

Фазер не мог об этом знать, но это-то его и спасло.

В полном смятении вернулся он на Райд-стрит. Там он уложил вещи в чемодан и надел свой лучший костюм. В половине одиннадцатого он направился к воротам. Навстречу ему шел О'Хара с утренней папироской в зубах. Фазер заколебался, не поговорить ли с ним. Они были старыми друзьями. Фазер хорошо знал мать О'Хара. Все еще колеблясь, он стоял за воротами. О'Хара не успел его заметить. Наконец он решился.

Он вышел из ворот и прошел мимо О'Хара молча, глядя прямо перед собой. Губы его были стиснуты, точно края стальной шкатулки.

О'Хара удивленно посмотрел ему вслед. Завернув за угол, Фазер облегченно вздохнул. О'Хара не мог не заметить чемодана в его руках и выходного серого костюма.

Около половины двенадцатого О'Хара был арестован у себя на квартире.

Он вошел в полицейское управление, абсолютно уверенный в себе. %нав, что ему предъявлено обвинение в налете и укрывательстве, он расхохотался. Он заявил, что товары, сданные им ЦЗТ, приобретены путем покупки. Все оправдательные документы находятся в Сити, в конторе ЦЗТ.

Ему сказали, что именно ЦЗТ донесло на него.

Он тотчас же потребовал очной ставки с банкиром.

Очная ставка состоялась после обеда. В камере Мэкхита находились лорд Блумзбери и господин Браун из Скотленд-Ярда.

Прежде чем он успел раскрыть рот, Мэкхит подошел к нему и сказал:

– Сударь, откуда вы брали товары, которые вы в течение полугода поставляли моим лавкам?

Только когда О'Хара вновь очутился в своей камере, он оправился от изумления. Но тут к нему втолкнули Джайлза, по кличке Мешок с песком.

Фазер был уже в открытом море, но одна его фраза никак не выходила из головы его шефа Мэкхита. Фраза эта звучала примерно так: «Последите лучше за вашей милой женушкой!»

За окном моросило. Засунув руки в карманы, Мэкхит бегал по камере и прислушивался к шуму дождя. Время от времени он останавливался, наклонял свою голову-редьку и прислушивался особенно внимательно. Потом сердито топал ногой о толстый ковер и вновь погружался в думы:

«Хорошо хоть, что он теперь сидит в тюрьме. Хоть в этом я могу быть уверен. Говорят, мои люди жалуются, что я стал нерешительным. Но, когда это нужно, у меня еще находятся силы принять решение. Бывают моменты, когда нужно принять крутые меры, и мне это известно лучше, чем кому бы то ни было. Нужно быть в курсе всего, что делается, нужно всему дать созреть, как нарыву. А потом в один прекрасный день обрушиться неожиданно, как гром с ясного неба, как молния, по-хозяйски! Вся гниль разоблачается беспощадно! Все цепенеет! Хозяин долго присматривался, а потом взялся за дело. Он не пощадил и самых старых своих товарищей, когда заметил, что они разложились. Таков он, его не обмануть!»

Он прошел несколько шагов, опять остановился и вновь отдался своим мыслям.

«Как трудно стало обладать женщиной, – думал он. – Когда-то муж возвращался с охоты на два часа раньше, чем было условлено, и находил в постели своей супруги какого-нибудь этакого пухлого красавчика. Что я говорю – в постели? Достаточно было застать ее в комнате вдвоем с мужчиной, и все уже было ясно. А в наши дни деловая жизнь вынуждает ее, хочет она того или не хочет, демонстрировать мужчинам свои икры, а в некоторых конторах занимаются любовью с такой же легкостью, как моют руки, – главным образом для того, чтобы украсть у нас, работодателей, несколько минут рабочего времени! Можно ли думать о разоблачениях, когда супружеская измена так же мало бросается в глаза и столь же мало значит, как мытье рук?»

Мэкхит удивленно покачал головой, опять прислушался к усилившемуся осеннему дождю и вновь зашагал по камере. Через некоторое время он сел за письменный стол и углубился в чтение судебных документов.

Несколько дней спустя должно было начаться слушание его дела.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

Работать и не отчаиваться.

Карлейль

Маленькая фабрика на Олд Оук-стрит работала сверхурочно и в две смены.

В портновской мастерской висела на стене прикрепленная кнопками газетная вырезка с отчетом о геройской смерти модистки Мэри Энн Уокли:

«Мэри Энн Уокли, двадцати лет от роду, работавшая в мастерской придворных нарядов, принимала участие в изготовлении платьев для светских дам, приглашенных на бал в честь юной супруги престолонаследника. Сезон был в разгаре. Она работала двадцать шесть с половиной часов без перерыва вместе с шестьюдесятью другими модистками; все они были размещены по тридцать человек в двух комнатах, имевших не более трети обычной кубатуры, а ночью спали по двое и по трое в одной кровати в помещении, разделенном несколькими дощатыми перегородками. Шерри, портвейн и чашка кофе поддерживали ее угасающие силы, которые она столь бескорыстно, за ничтожнейшее вознаграждение, возложила на алтарь службы королеве; она заболела в пятницу, продолжала шить и умерла в воскресенье, доказав, что она не менее доблестная героиня, чем воины Мафекинга».

Еще в большей степени, чем этой вырезкой с ее зажигательной моралью, темп работы ускорялся методами Бири, попросту выбрасывавшего строптивых и слабосильных работниц на улицу.

– Ты не виновата, что у тебя чахотка, – говорил он в таких случаях, – но и я тоже не виноват.

Бири сделал одно строительное изобретение: он заметил, что рабочие и работницы часто бегали в уборную покурить; когда они долго не возвращались, он выходил во двор и видел легкий дымок, поднимавшийся из крохотного оконца. Тогда он распорядился сколотить косую дощатую стенку, позволявшую сидеть на стульчаке только согнувшись. Когда Полли вернулась в родительский дом и увидела эту будку с видом на два древних, искалеченных деревца, росших во дворе, в ее душе зашевелилась тихая радость: да, это был отчий кров!

Работа шла отлично. Но в ожидании панихиды по жертвам кораблекрушения, назначенной, кстати, на четверг, то есть на тот день, когда должен был начаться процесс банкира Мэкхита, в газетах стали появляться бесстыдные запросы о ходе расследования и о виновниках катастрофы.

Старший инспектор отмалчивался. Пичем знал, что полиция собирает сведения в доках. Было даже произведено несколько арестов. Пичем лихорадочно читал все газеты, но ни в одной из них не было разъяснений со стороны полицейского управления.

Зато вокруг дома на Олд Оук-стрит целыми днями шныряли полицейские агенты.

Пичем очень страдал в эти дни.

«Совершенно ясно, что положение становится все хуже, – говорил он себе, в особенности по ночам, когда он темными коридорами, время от времени останавливаясь, проходил мимо ярко освещенных, оживленных мастерских. – Вся жизнь сводится к тому, что с каждым часом все становится хуже и хуже. И все же можно допустить, что хоть один этот раз полиция не вмешается! «Оптимист» погиб – не отрицаю. Что ж, теперь и мне прикажете погибнуть? Конечно, для близких и родных это тяжелый удар, что и говорить! Но разве им станет легче оттого, что и на меня обрушится удар?»

Тем не менее катастрофа натолкнула его на одну весьма плодотворную коммерческую идею. Она заключалась в следующем.

«Несчастные случаи вроде гибели «Оптимиста» неизбежны. Так же неизбежны, как война, шторм, деловое предпринимательство или неурожай. Они всегда будут иметь место. Кто изучал человеческую природу, тот знает, что всякое дело рук человеческих несовершенно. Об этом сказано даже в Библии. Пройти мимо этого никак нельзя. В самом деле, из десяти человек девять имеют всяческое основание бояться будущего (не бояться его имеет право максимум один на тысячу). Из этого и надо исходить. Тут есть возможность создать выгоднейшее дело. Возьмем, например, такие вещи, которых все боятся: болезнь, бедность, смерть. И вот мы говорим тем, кто боится их, потому что знает жизнь и своих ближних: мы страхуем вас от этого неизбежного будущего. Вы систематически (а стало быть, незаметно или почти незаметно) выплачиваете нам какую-нибудь ничтожную долю доходов в дни благополучия, а мы эти деньги возвращаем вам (или вашим наследникам в случае вашей смерти) в тот день, когда разразится неизбежная катастрофа! Недурное предложение, не правда ли? Я уверен, что оно будет встречено всеобщим одобрением. Надо помогать людям! И они охотно оплатят эту помощь! Если я на этот раз выкручусь, если хоть один этот раз полиция не залезет своими ручищами в мои дела, я непременно осуществлю эту идею. Возьмем хотя бы солдат, погибших на «Оптимисте». Они по большей части юноши, но было среди них и несколько отцов семейства. Насколько лучше было бы теперь положение их близких и родных, если бы солдаты своевременно застраховали свою жизнь от кораблекрушения! Когда им было приказано грузиться на корабли, им, в сущности, оставался один выход – как можно скорей застраховать свою жизнь. Они не воспользовались им. Люди, читающие в газетах описания таких катастроф, как гибель «Оптимиста», несомненно, должны откликнуться на подобное предложение. А ведь катастроф так много! Например, старость! Старость в большом городе! Последние годы жизни ни на что больше не годных людей! Неизбежные, но тем не менее ужасающие годы! Безработица – точно такая же катастрофа. Взять хотя бы моих служащих. Я наживаюсь на том, что они не знают, куда им пойти, если я их выброшу на улицу. Я нажимаю на них, как могу, и извлекаю из этого прибыль. Они нуждаются в помощи – я в этом не сомневаюсь. Стало быть, нужно им помочь, а вместе с тем и заработать на этом! Можно построить здания, большие здания, где их пенни будут пускаться в оборот. Пока никто не будет обращаться в эти больничные кассы за помощью, они будут процветать; как только к ним обратятся, они могут обанкротиться. Во всяком случае, если бы можно было втереться между этими людьми и их работодателями и выколотить для них два-три лишних пенни, то эти пенни можно было бы положить себе в карман в виде вознаграждения за оказанную, помощь. Это было бы отличное дело! Потому что в большинстве случаев плательщики умирают на ходу либо не могут доказать, что они больны, нетрудоспособны и так далее, и так далее. Впрочем, рабочие предпочитают в подобных случаях пользоваться услугами себе подобных, то есть бывших рабочих… Ну что ж, можно было бы для вида привлечь к этому делу двух-трех бывших рабочих. Может быть, удалось бы привлечь к страхованию даже и государство. Можно даже представить себе законы, которые вменяли бы рабочим в обязанность платить страховые взносы. Таким образом, само государство боролось бы с легкомыслием широких масс, с их преступным, невежественным оптимизмом, с этой бессмысленной уверенностью, что все кончится благополучно, в то время как всякий знает, что в конечном счете ждет рабочих, служащих и прочую мелкоту! Войны нельзя предотвратить, равно как и кризисы. Приходится выбрасывать этих субъектов на улицу, когда их работа перестает окупаться; нельзя строить более гигиеничные дома, чем это позволяет квартирная плата, и так далее, и так далее. Стало быть, нужно принять меры к тому, чтобы они заранее заботились о своем будущем! В борьбе с беспочвенным легкомыслием, с каким эти невежественные и косные люди становятся солдатами, фабричными рабочими и так далее, необходимо попросту прибегнуть к помощи закона. Их нужно заставить страховаться. Большего от них не добьешься, но хоть это-то они должны сделать. Этого требуют общественные интересы, и, кроме того, это – выгодное дело! Правда, на организацию такого дела нужен капитал. Но если история с кораблями кончится благополучно, деньги у меня будут. Кстати, новые саутгемптонские корабли вполне исправны. Только бы полиция не совалась! Один только этот раз!»

В среду вечером, через девять дней после гибели «Оптимиста» и за день до официальной панихиды, полиция все еще ничем себя не проявила, и тут нервы Пичема не выдержали.

Охваченный своего рода паникой, он решил воздействовать на полицию. Он отправил в полицейское управление Бири и еще двух людей с плакатами, на которых было написано:

«ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С «ОПТИМИСТОМ»?», «КАКУЮ ВЗЯТКУ ПОЛУЧИЛО МОРСКОЕ ВЕДОМСТВО? – СПРАШИВАЮТ 200 ИНВАЛИДОВ ВОЙНЫ» И «ОТЧЕГО УТОНУЛ «ОПТИМИСТ»?» На одном из этих разрисованных от руки плакатов было даже написано: «КТО ТАКОЙ ГОСПОДИН ПИЧЕМ?»

Бири сообщил в полицейском управлении, что его послал господин Пичем, председатель КЭТС. Плакаты ему доставили частным порядком несколько нищих, которые брали у него напрокат музыкальные инструменты. По всей видимости, завтра утром состоится демонстрация, в которой будут фигурировать подобного рода плакаты.

Спустя час Пичем сам пошел в полицейское управление.

Браун обошелся с ним весьма круто. Жалобы Пичема на то, что подобная демонстрация разорит его и что ему нисколько не легче от того, что попутно будут облиты грязью и некоторые высшие правительственные чиновники, не имели никакого успеха.

Он ушел в отчаянии.

Взяв извозчика, он поехал в редакцию «Зеркала».

Он добился приема у главного редактора и имел с ним серьезную беседу, в результате которой тот пообещал отвести в утреннем выпуске две колонки под сенсационное заявление председателя КЭТС о причинах катастрофы; заявление должно быть сдано в редакцию не позже восьми часов утра.

После этого Пичем пешком пошел домой, отдал последние распоряжения касательно назначенной на следующее утро демонстрации и заперся у себя в конторе. Он писал всю ночь напролет.

Браун хотя и нашел нужным облить его ушатом холодной воды, все же чувствовал себя довольно скверно. Он приказал произвести вечером еще одну (седьмую) облаву в доках, лично допросил первые два десятка задержанных рабочих и в подавленном состоянии поехал к Мэкхиту в тюрьму.

Мэкхит был один и читал книгу.

Браун выпроводил надзирателей и налил себе элю из бутылки, стоявшей среди других в углу камеры.

Не успел он раскрыть рот, чтобы излить другу всю свою душу, как тот сказал нервным тоном:

– Что с О'Хара? Я чертовски беспокоюсь. Он все еще не сознался?

– Нет, – устало ответил Браун.

– Ты ему сказал, что мы пришьем ему убийство, если он не будет держать язык за зубами?

– Все сказал. А он говорит, что лучше полезет в петлю, но тебя не выпустит. По-моему, он оскорблен в своих лучших чувствах.

Мэкхит забегал по камере. Завтра начинается его процесс. Если уж ему предстоит сознаться в том, что он и есть председатель ЦЗТ, то он ни в коем случае не должен быть замешан в каких-то налетах.

Наконец он опять сел на койку и несколько успокоился.

– В конце концов, человек – существо разумное, – сказал он, потянувшись за сигарами. – Он повинуется не слепым инстинктам, а голосу разума. Я верю в это. В тот момент, когда я перестану в это верить, я дам себя повесить. Города, где мы живем, вся наша цивилизация с ее благами свидетельствуют о мощи разума. И этот человек тоже преодолеет слепую жажду мести и предпочтет четыре года тюрьмы или, скажем, три года тюрьмы (мы ведь в крайнем случае можем предъявить еще несколько квитанций) петле!

Браун заметил, что он дал О'Хара время на размышление до двух часов следующего дня.

– Да, не позднее чем в два часа я должен иметь в руках его признание, – сказал Мэкхит. – Сразу же после суда я назначил Крестону встречу в Национальном депозитном банке; Аарон и Оппер, вероятно, тоже будут присутствовать. Я бы хотел иметь возможность предъявить им признание моего поставщика в том, что он добывал товары путем налетов.

Только после этого Брауну удалось поделиться с Мэкхитом своими собственными нешуточными заботами.

История с «Оптимистом» приняла скверный оборот. Почти никто не сомневался в том, что он, равно как и два других корабля, был сдан в неисправном виде. Компания, продавшая эти корабли, в самое последнее время стала жертвой еще одного «несчастного случая». Убитый в районе доков маклер Уильям Кокс был с ней тесно связан. Обстоятельства его смерти до сих пор не выяснены. Полиция задержала двух-трех безработных, уволенных вследствие забастовки и допустивших несколько неудачных выражений. Однако ни в чем существенном уличить их не удалось. Гибель «Оптимиста» может привести к еще более серьезным последствиям. Угрозы господина Пичема Браун не принимал всерьез – он не боялся непосредственного воздействия демонстрации. На ноги было поставлено достаточное количество полицейских; завтрашней панихиде ничто не угрожало. Гораздо хуже было другое.

Заговорив на эту тему, старший инспектор даже понизил голос.

Из-за неожиданной порчи проводов в морском ведомстве не был отправлен приказ, отзывавший в порт два других корабля, из коих по меньшей мере один – тот, что столкнулся с «Оптимистом» – был поврежден. Оба корабля находятся в открытом море и держат курс на Кейптаун. Морское ведомство вообще не проявляет достаточной распорядительности. Все это сильно тревожило Брауна. Может быть, все-таки лучше не допускать демонстрации? Полиция должна заботиться о поддержании общественного порядка.

Правда, демонстрация зависела не только от Пичема, которого в случае чего не трудно было загнать в стойло. Коммунисты также замышляли демонстрацию протеста против официальной панихиды. И эту демонстрацию никак нельзя было предотвратить.

– Но ведь материал они могли бы добыть только у Пичема, – заметил Мэкхит, закуривая толстую сигару.

– Да, это верно, – сказал Браун, несколько успокоившись. – Вечно они остаются в дураках со своими подозрениями, которые никак не могут подтвердить.

– Опять они будут лепетать разную чушь про лихоимство в министерствах и еще, пожалуй, скажут, что самому статс-секретарю сунули в кулак несколько тысчонок. Это же просто смешно!

– Знаешь, – сказал Браун, тоже выбрав себе сигару, – меня прямо зло берет на этих олухов. Вечно они придираются к нам – мы, дескать, не соблюдаем законов. Как будто законы писаны для них! Они ужасно строго следят за тем, чтобы все делалось по закону. Если бы существовал закон, разрешающий Хейлу в пристойной форме взимать некоторую мзду за те труды, каких ему стоит закрывать глаза на целый ряд вещей, они никогда не посмели бы упрекнуть его, что он взял какие-то жалкие две-три тысячи. Тогда бы у них не было чувства, что их обвели вокруг пальца. Это же просто забавно! В большой политике, как и в экономике, не может быть всегда все абсолютно безупречно, а мелкому налогоплательщику многое в этом не всегда понятно. А ведь там речь идет о настоящих, крупнейших прибылях! Это вам не жалкие две-три тысячи! Любая текстильная фабрика загребает в сто раз больше! А наши «разоблачители» постоянно хватаются за всякие мелочи: то городское самоуправление берет взятки, то полиция пристрастна или я уж не знаю что, и при этом они никогда ничего не могут доказать, а то и просто попадают пальцем в небо! Эта тенденция изображать все на свете двумя красками – либо черной, либо белой – лишает то, о чем кричат эти смутьяны, всякого правдоподобия.

– Если бы сейчас кто-нибудь записал то, что ты говоришь, – задумчиво сказал Мэкхит, – тоже хватило бы двух красок.

– Всякого правдоподобия, – продолжал ухмыляться Браун, – полностью лишает всякого правдоподобия.

Они заговорили о политике.

– Партии, которая полностью и по-настоящему защищала бы мои интересы, в сущности говоря, нет, – пожаловался Мэкхит. – Я не позволю себе назвать наш парламент говорильней, – это было бы неверно, безусловно неверно! В парламенте не только разговаривают, иногда там и дело делают. Там делают всевозможные дела: только человек, безнадежно ослепленный агитацией, станет это отрицать. Весь вопрос, однако, в том, способен ли парламент оказать помощь в действительно серьезном случае. По моему мнению – по мнению серьезного делового человека, – во главе нашего государства стоят не те люди. Все они принадлежат к какой-нибудь партии, а партии все до одной своекорыстны. У них односторонняя точка зрения. Нам нужны люди, стоящие над партиями, подобно нам, деловым людям. Мы продаем наши товары богатым и бедным. Невзирая на личности, мы продаем каждому желающему мешок картошки, проводим ему электричество, красим ему дом. Руководить государством – задача нравственного порядка. Надо добиться того, чтобы предприниматели были хорошими предпринимателями, а служащие – хорошими служащими, короче говоря: богачи – хорошими богачами, а бедняки – хорошими бедняками. Я совершенно уверен, что когда-нибудь у нас будет такое правительство. Я буду стоять за него горой!

Браун вздохнул:

– К сожалению, у нас пока еще нет такой партии. Но что прикажешь мне теперь делать?

– А ты не интересовался, не могло ли что-нибудь произойти во время ремонта?

– Конечно, интересовался все эти дни. С этого я и начал. Но там ничего не произошло.

– Как это может быть? После провала забастовки докеры имели все основания прибегнуть к иным способам борьбы. Я никогда не понимал, как может человек работать в подобных условиях! Право же, это какая-то низшая раса!

– Если они берутся за работу, то уж работают. Если они взялись починить корабль, то уж не думают о том, чтобы его сломать. Это у них, знаешь ли, просто своего рода мозговая лень. Никогда они ничего подобного не сделали бы.

– Но ведь я направил туда моих людей в твое распоряжение, вернее – в распоряжение Пичема. Они появились в доках сразу же после забастовки.

– Ты хочешь сказать, что они…

– Ну разумеется, они охотно подтвердят все, что угодно. Я вызову Були.

– Ты это сделаешь? – спросил несколько утешенный Браун.

– Ясно! – серьезно ответил Мэкхит. – Для тебя я все сделаю. И кстати, я не хочу оказывать на тебя давление, но помни: Пичем как-никак приходится мне тестем. В конце концов, приданое моей жены находится в Национальном депозитном банке. Я его директор. Из-за ожесточенной конкуренции вклады, как мне довелось убедиться, сильно пострадали. Пропал также и вклад Пичема; я с таким же успехом мог бы сказать – мой вклад, принимая во внимание семейные обстоятельства. Но, помимо нас, есть еще множество мелких вкладчиков, и теперь, после гибели «Оптимиста», они поднимут страшный вой, когда узнают о пропаже своих денег. Это может сильно повредить тому патриотическому движению, которое благодаря недавней катастрофе начинает медленно возрождаться. Никакие личные чувства не связывают меня с моим тестем, но, поверь мне, будет гораздо лучше оставить его в покое.

Наполовину убежденный, Браун отправился к себе и допросил еще нескольких корабельных плотников.

Тем не менее он плохо спал ночью, а под утро ему приснился сон.

Он едет по одному из мостов через Темзу. Вдруг он слышит какое-то клокотание: он выходит из экипажа и перегибается через перила. Ничего не видно. Он бежит обратно и с угла набережной пытается разглядеть, что там внизу.

Теперь ему виден и мост: он смотрит на него снизу. У его ног – небольшой клочок земли, мимо которого стремительно проносится река. На мосту реют флаги, черные и национальные. На клочке земли, под унизанным флагами мостом, шевелится какое-то человеческое или человекоподобное месиво; оно быстро расползается, неизвестно, как и откуда; можно подумать, что там, ниже, есть еще какой-то мир; вот уже образовались кучки, они ползут наверх, через свежевыкрашенные перила, на мост, прямо туда, где флаги. Этот клочок земли извергает неисчислимые, неистощимые человеческие массы, им никогда не будет конца. Но ничего! Ведь есть полиция – вон она стоит; она оцепит мост. Вот там стоят танки – они откроют огонь; есть еще войска – они… Но она уже тут, нищета, она строится в ряды, она марширует, в ее рядах нет ни одного просвета, она заливает теперь всю улицу, она заполняет все, как вода, она проникает повсюду, как вода, она лишена всякой материальности. Полиция бросается ей навстречу; взлетают и падают резиновые дубинки. Но что толку? Они бьют сквозь тела: широкими волнами сквозь полицию идет нищета на спящий город – сквозь грохочущие танки, сквозь проволочные заграждения, беззвучно и молча сквозь оглушительное «стой!» полицейских и треск пулеметов – и грязным потоком вливается в дома. Легионы нищих в беззвучном марше, прозрачные и безликие, неудержимые, проникают сквозь стены в казармы, в рестораны, в картинные галереи, в парламент, в здание суда.

Весь остаток ночи этот сон мучил Брауна; он встал и чуть свет поехал на службу. Он терпеть не мог, когда ему снились левые газеты. Тем не менее ему пришло в голову, что панихида отнюдь не станет более пышной и торжественной оттого, что несколько сотен инвалидов войны затеют скандал.

Он выгнал из кабинета уборщицу, уселся, пододвинул лампу с зеленым абажуром и собственноручно написал сообщение для газет.