Текст книги "Трехгрошовый роман"

Автор книги: Бертольд Брехт

Дома, где была расположена своеобразная фабрика господина Джонатана Джеремии Пичема, имели много помещений. Среди них была и маленькая, окрашенная в розовый цвет, спаленка девицы Полли Пичем. Дом из четырех крошечных окошек выходили на улицу, два других – в один из дворов, прямо на деревянную галерею, тянувшуюся вдоль стены дома, так что эти окна приходилось закрывать от нескромных взоров полотняными занавесками. Открывали их только в самые жаркие летние ночи, чтобы проветрить комнату, в которой было нестерпимо душно. Спальня Полли была на третьем этаже, под самой крышей.

Девицу Пичем называли в околотке не иначе, как Персиком. У нее была очень красивая кожа.

Когда ей минуло четырнадцать лет, ей отвели эту комнатку на третьем этаже; злые языки говорили – для того, чтобы она не слишком часто сталкивалась с матерью, которая никак не могла побороть в себе склонность к спиртным напиткам. С этого возраста ее и стали называть барышней и допускали в особых случаях в лавку – в частности, когда там бывал Мичгинз из полицейского участка. Сначала она, возможно, была еще несколько молода для такой роли, но, как сказано выше, она отличалась красотой.

В прочие помещения – портняжную и шорную мастерские – она заглядывала очень редко. Ее отец предпочитал, чтобы она ходила в церковь, а не в его мастерские. Так или иначе, она была с ними знакома и не видела в них ничего особенного.

Лавка музыкальных инструментов переживала тогда пору расцвета, и кругом говорили, что, если бы не Полли, толстый Мичгинз в гораздо большей мере заинтересовался бы этой лавкой: что-то уж очень много народу посещало ее ра – ди нескольких инструментов.

Джонатан Джеремия Пичем был, правда, почетным попечителем о бедных в трех приходах, но бедняки ходили к нему неохотно: для этого они были слишком бедны. Пичем был невысокого мнения о нищенстве, если этим ремеслом занимались не под его руководством и не профессионально.

Вполне естественно, впрочем, что Персик прилагала некоторые старания, чтобы понравиться толстяку Мичгинзу, ибо в конечном счете все делалось ради нее. Отец часто говорил в ее присутствии: «Если бы не ребенок, я бы ни одной минуты не жил этой собачьей жизнью. Уж, во всяком случае, не ради тебя, Эмма. Не для того, чтобы ты напивалась до потери сознания, Эмма!»

Эммой звали госпожу Пичем, и когда ее супруг в подобных выражениях высказывал недовольство ее невинными привычками, она обычно отвечала:

– Если бы наш брак доставлял мне какие-нибудь другие радости, я бы и капли в рот не брала. Я могу перестать хоть сегодня.

Детям часто приходится слышать такие фразы, и они производят на них известное впечатление.

Не следует, однако, думать, что Персику сознательно прививалось это – хотя бы и самое невинное – умение угодить Мичгинзу или кому-нибудь другому. Напротив! Она не могла бы припомнить ни одного случая в своей юной жизни, когда бы она купалась в корыте без ночной рубашки (окна прачечной всякий раз завешивались). Господин Пичем был против того, чтобы его дочь любовалась своей красивой кожей.

Кроме того, господин Пичем и на пять минут не отпускал ее из родительского дома без провожатого. Она ходила в школу, как все прочие дети. Но домой ее постоянно отводил Сэм.

– Твоя дочь – это сплошная чувственность и больше ничего! – сказал как-то господин Пичем своей супруге, застав Полли в тот момент, когда она вешала на стену в своей комнате вырезанную из газеты фотографию какого-то актера. При этом мнении он остался на долгие годы.

Госпожа Пичем держалась иных взглядов на чувственность – тут сказывалась горечь разочарований. Когда ее дочери пошел девятнадцатый год, она стала водить ее по воскресеньям вечером в «Каракатицу». Это был отель с почтенной репутацией; к нему примыкал небольшой садик с тремя искривленными каштановыми деревьями. Там воскресными вечерами играл духовой оркестр. Молодежь танцевала – разумеется, в высшей степени благопристойно, – а мамаши сидели со своим вязаньем вдоль садовой ограды.

Такая девица, как Полли Пичем, не могла остаться там незамеченной. У нее завелось множество поклонников; о двоих стоило серьезно подумать. Господин Бекет появился первым, но господин Смайлз был приятней. Тем не менее шансы господина Бекета возросли именно с появлением господина Смайлза и благодаря ему.

Господин Бекет был коренастый сорокалетний крепыш с головой в форме редьки. Он носил гетры на пуговицах и почти никогда не выпускал из рук необыкновенно толстой трости. Цвет лица у него был нездоровый; его нельзя было даже сравнивать со Смайлзом, который был гораздо моложе и отличался здоровым цветом лица, свойственным молодым людям, занимающимся гребным спортом на Темзе. Зато Бекет был коммерсантом, а Смайлз лишь писцом в адвокатской конторе, и поэтому господин Бекет внушал госпоже Пичем гораздо больше доверия. Молодым людям вроде Смайлза незнакомо чувство ответственности, они обычно живут сегодняшним днем, отдаваясь на волю своих страстей. Какой смысл подобной голытьбе обременять себя какими-либо обязательствами ради укрепления своего доброго имени?! Что им доброе имяР!

Этой весной Персик посещала вечернюю школу домашнего хозяйства. По дороге домой она частенько встречала Смайлза. Он увлекал девушку в ниши домов и болтал с ней, упершись ладонями вытянутых рук в стену, справа и слева от нее. Он рассчитывал главным образом на источаемый им запах различных эссенций и даже не очень старался.

С тех пор как госпожа Пичем стала кое-что подозревать, она раз в месяц тщательней обыкновенного просматривала белье дочери и всеми способами выказывала предпочтение господину Бекету. Господин Бекет был лесоторговец, мужчина строгих правил. Энергично поощряемый госпожой Пичем, он не только внешне выдвинулся на первое место. Притягательной силе красивого мужчины он мог противопоставить не менее соблазнительные достоинства мужчины хорошо обеспеченного.

Во время танцев вызывало удивление, что этот лесоторговец умеет так обнимать свою даму за бедра. Как видно, именно в этом благопристойном, одобренном матерью романе таились заманчивые бездны. Тем не менее господин Бекет долго не решался перейти границы этих освященных обществом вольностей.

Господину же Смайлзу он уступал прежде всего в том, что, будучи весьма обременен делами, не имел столько свободного времени, сколько его соперник. Он не всегда мог отлучаться.

Однако от господина Бекета не укрылось, что Пичемы имеют в отношении него серьезные намерения. К счастью, он меньше чем кто-либо имел основания уклоняться от настоящего брака. Он пригласил госпожу Пичем и ее дочь на небольшой пикник, каковой и состоялся на Темзе в ближайшее воскресное утро. Пикник чуть было не расстроился, так как в субботу, около пяти часов вечера господин Пичем вернулся домой в самом плачевном состоянии, жалобным голосом попросил ромашки, сразу же повалился на кровать и приказал жене положить ему на живот завернутый в горячее влажное полотенце кирпич.

Он не так давно впутался в одно предприятие, лежавшее в стороне от привычных для него дел: это были какие-то транспортные суда. Положение вещей было, судя по всему, неблагоприятно, а волнения обычно отражались на состоянии его желудка. Однако в воскресенье утром он, хоть и мучимый приступами боли, все же пошел с женой и дочерью в церковь, а затем отправился на деловое совещание. Дамам повезло: у него, как видно, были серьезные неприятности.

Для пикника господин Бекет, явившийся в белом костюме, взял напрокат кеб. Это была изящная двухместная коляска на двух больших колесах. Кучер сидел сзади на высоких козлах. Лесоторговец с большим трудом отыскал столь невместительный экипаж.

По дороге туда госпожа Пичем втиснулась между Бекетом и Полли, но когда они уселись на травке, из корзины, которой тоже нашлось место в ногах у трех седоков, вслед за яйцами, бутербродами с ветчиной и цыплятами были извлечены три бутылки ликера, и в результате господину Бекету удалось на обратном пути устроиться подле девушки.

Шел мелкий дождик: шерстяного пледа, в который они кутались, не хватало на троих, и госпожа Пичем басом подгоняла кучера, ибо время подходило уже к двум часам.

У «Каракатицы» дамы поспешно попрощались, ни о чем дальнейшем не условившись. Раскланиваясь, лесоторговец стоял у своего кеба в той же позе, что и в начале прогулки, с той только разницей, что на его голую макушку капал; дождь; но это был уже не тот человек. На следующей неделе он, делец, чье время было дороже денег, все вечера, кроме четверга, просидел в «Каракатице»; как-то он даже при^ шел дважды за один вечер. А госпожа Пичем три раза видела его в течение одного дня на Олд Оук-стрит: он стоял, опершись спиной на свою тяжелую трость и придерживая ее обеими руками. На самом же деле он даже еще чаще того созерцал вывеску «Музыкальные инструменты».

Он изучал дом.

Поджидая Полли, он внимательно наблюдал жизнь этой диковинной лавки. Он видел, как в дверь входили нормальные люди, а оттуда выкатывались на низеньких тележках калеки. Вскоре он убедился, что это одни и те же люди. Их там превращали в калек. Постепенно перед ним открылась сущность этого предприятия. Он понял, что это – золотое дно.

Госпожа Пичем, наблюдавшая за ним из-за оконного стекла второго этажа, в свою очередь делала разные умозаключения относительно этого настойчивого воздыхателя.

Он, как видно, ждал от Персика каких-то дальнейших шагов, но дальнейших шагов не последовало. Его уверенность в том, что во время прогулки произошло нечто такое, что должно иметь определенные результаты, по-видимому, не разделялась одной особой. Возвращаясь со своих курсов домашнего хозяйства, девица Пичем шмыгала в дверь, выходившую на другую улицу.

Нередко она торопилась на свидание со Смайлзом. С ним было весело прогуливаться вечерком по парку, мимо скамеек, занятых парочками. Он говорил ей разные приятные вещи и, так сказать, занимался ее наружностью. Ему непременно нужно было, чтобы взору открывалось одно место на ее шейке, иначе платье его не устраивало. Он говорил, что она сводит его с ума.

Он очень точно и довольно охотно являлся на свидания. Это давало основание думать, что он человек долга.

В эти дни Персик положительно расцвела. Была весна. Персик в легком голубом с белыми крапинками платье расхаживала по портняжной мастерской, где с помощью утюгов на одежду наносились стеариновые пятна, чтобы придать ей поношенный вид, и когда в узкой, кривой комнате с двумя расположенными под самым потолком окнами иссохшие портнихи отпускали по ее адресу непочтительные замечания, она поднимала юбки и показывала им маленький белый зад.

Она возилась с собаками на дворе и, дико хохоча, награждала их разными смешными кличками. Одну из них, фокстерьера, она назвала Смайлзом. Жалкое сливовое дерево во дворе вдруг показалось ей красивым. Умываясь по утрам, она пела и была влюблена – она сама не знала, в кого.

Подперев круглое, как полная луна, лицо кулаками, она по вечерам лежала в своей комнате и читала романы.

«Ах! – вздыхала она. – Как изумительна борьба Эльвиры, этой чистой, прекрасной девушки, с греховными мыслями! Она любит своего возлюбленного, этого возвышенного, закаленного спортом мужчину; она любит его всей душой, всеми своими чистейшими и благороднейшими чувствами, и все же в глубине ее существа бродят желания, темные, властные, душные желания, не столь уж отличные от греховных страстей! «Что во мне происходит, когда я вижу любимого человека? – часто вздыхает она. – И в каком месте?» А мне, по сравнению с Эльвирой, еще хуже. Ибо я не люблю никого и все же ношу в себе эти желания! Могу ли я сковать, что их во мне будит мой возлюбленный? Я не могу этого сказать. Не красота покорила меня – трудно говорить о красоте применительно к господину Бекету, как и о возвышенных чувствах применительно к господину Смайлзу. Я, как говорится, поднимаюсь на заре с постели, и во время умывания, несомненно вполне невинного занятия, во мне просыпаются желания, направленные, к сожалению, в пространство, чуть ли не на любого мужчину; и они-то и превращают в моих главах господина Бекета и господина Смайлза в красавцев! Что же мне думать о себе? Если так будет продолжаться и я буду и впредь, лежа в этой уединенной келье с невинными разовыми стенами, натянув простыню до самого подбородка, рисовать себе подобные картины, не говоря уже о моих снах, – то, боюсь, мои плотские страсти увлекут меня в пропасть, где, как мне приходилось слышать, погибла не одна девушка. Еще несколько таких ночей, и я, кажется, спутаюсь с одноногим Джорджем с собачьего двора! Что мне делать, как мне удержать господина Бекеши, этого, по-видимому, все-таки выгодного жениха, на расстоянии, как он того вправе ожидать от своей будущей жены? Откуда взять открытый, ясный взор, чтобы при виде моей простодушной, доверчивой невинности у него пропали те, по всей вероятности, возникающие у него низменные желания, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не должны: быть удовлетворены до брака?»

Решение Персика выйти замуж за лесоторговца окрепло без особого воздействия с его стороны. Практическая смекалка дочери господина Пичема заставила ее сделать выбор в пользу более положительного и солидного из двух ее поклонников.

Тем не менее весельчаку Смайлзу неоднократно удавалось встречаться с девицей Пичем. Он даже уговорил ее посетить его в меблированных комнатах, где он жил и где она окончательно убедилась, что он просто не в состоянии содержать жену. Когда она, посетив его вторично, выходила вместе спим из дома, ее увидел господин Бекет.

Госпожа Пичем вскрыла интересное письмо господина Бекета к Полли, в котором он умолял, ее назначить ему свидание и весьма недвусмысленно напоминал об одном происшествии, имевшем место на пикнике. Письмо производило очень неприятное впечатление.

Госпожа Пичем устроила так, чтобы, господин: Бекет в ближайшее воскресенье опять имел возможность встретиться с ее дочерью в «Каракатице». Относительно Смайлза она не знала ничего определенного, не поверила бы никому, кто попытался бы сказать ей правду, и все время думала только об одном – как бы предупредить дочь, чтобы та раньше времени не заходила слишком далеко с лесоторговцем, которого госпожа Пичем наметила себе в зятья. Лежав кровати подле своего малютки мужа, она по ночам и в особенности под утро с истинным удовольствием представляла себе свою дочь в супружеских объятиях Джимми, как она называла: лесоторговца; Тревоги ее были напрасны.

Посетители сидели за круглыми железными столиками под каштанами в большой тесноте; свободней становилось только когда, начинались танцы. Полли и господин Бекет, тоже танцевали. Все это несколько затрудняло беседу. Тем; не менее господину Бекету удалось овладеть вниманием дам.

Лесоторговец заказал себе порцию бараньей печенки и к ней уксус и прованское масло. С видом знатока готовя себе кушанье, он перевел разговор на убийцу и грабителя Стэнфорда Силза, которому газеты опять приписывали несколько убийств в районе Вест-Индских доков. Обеим дамам это имя было знакомо, и они обменивались с господином Бекетом догадками о том, кто же в конце концов скрывается под личиной этого убийцы, годами, разыскиваемого полицией.

Господин Бекет весьма красноречиво рассказывал вб этом человеке, злодеяния которого ставили полицию в тупик и который, по слухам, внушал всему преступному миру прямо-таки суеверный ужас. Бывали случаи, когда разыскиваемые полицией грабители добровольно являлись в Скотленд-Ярд, потому что их преследовал Нож – так называли Стэнфорда Силза подонки доков.

Полли точно представляла себе его наружность: она описала ее лесоторговцу.

Он белокур, тонок, как оса, и так элегантен, что даже в костюме докера его принимают за переодетого джентльмена. У него зеленоватые глаза. С женщинами он ведет себя как рыцарь.

Полли была в ударе. Господин Бекет, несомненно, произвел на нее впечатление.

Они усиленно танцевали, и госпожа Пичем слышала только обрывки их разговоров. К ее удивлению, Полли говорила исключительно о господине Смайлзе и о том, какой он веселый. Было даже видно, как у Джимми размякал воротничок.

Полли, судя по всему, основательно зацепила его.

На следующее утро он уже опять стоял на тротуаре напротив лавки. После обеда он отдал госпоже Пичем визит – к величайшему ее огорчению, так как она боялась Пичема, который ничего не подозревал; ему нужно было осторожно разъяснить положение вещей.

Господин Бекет сидел в гостиной на краешке обитого красным бархатом стула и предостерегал госпожу Пичем относительно Смайлза – весьма недоброкачественного молодого человека, видавшего виды, отчаянного юбочника. Он спросил, не преследует ли Смайлз Полли письмами, и, повидимому, не прочь был тут же поискать в кафельной печи их обрывки.

Уходя, он встретил Полли на лестнице и проводил ее до курсов. Она болтала о родительском доме, о множестве людей, постоянно посещающих его, о молодых людях из костюмерных, у которых она имеет большой успех, потому что всегда мила с ними.

Лесоторговцу показалось, что у нее синие круги под глазами. Это его очень расстроило.

Он представил себе ее в этом большом, похожем на голубятню доме с бесчисленными дверями, из которых то и дело выходят молодые люди, – то есть в довольно неблагоприятном для молодой девушки окружении. Его не покидала мысль о происшествии, имевшем место на пикнике, – точнее, при возвращении с пикника. Об этом происшествии ему не удалось поговорить ни теперь, ни позднее, когда ряд тяжелых, следовавших один за другим ударов судьбы лишил его возможности обстоятельно побеседовать с женой, однако оно чрезвычайно занимало его мысли. Вместе с сомнением в невинности Полли оно возбудило в нем необыкновенный к ней интерес.

Он редко в кого так влюблялся, как в Персика. Тут сыграло роль счастливое совпадение различных обстоятельств.

«Было бы в корне неправильно, – говорил он себе подчас, анализируя свои чувства, – спрашивать себя, женюсь ли я на девушке ради ее денег или ради нее самой. Эти две причины часто совпадают. Немногие качества девицы вызывают в мужчине такое плотское возбуждение, как ее богатство. Я бы, разумеется, и без того стремился обладать ею, но, по всей вероятности, не столь страстно».

Лесоторговец не был новичком в амурных делах. В прошлом за ним числилось несколько – между прочим, одновременных – браков. У него не хватало времени на интрижки, ибо он был поглощен различными крайне опасными делами и обременен тяжелыми заботами. Ему было, однако, совершенно необходимо вступить в новый брак: его лавки были далеко не в блестящем состоянии.

Кроме того, в его бумажнике хранились многочисленные газетные вырезки, содержавшие интервью, данное начальником полиции журналистам относительно грабителя и убийцы Стэнфорда Силза, по прозванию Нож. Вырезки были посланы ему анонимно, и это его очень беспокоило. Оттого-то он и не высказал всего, что вертелось у него на языке.

Примерно неделю спустя негоциант Джонатан Джеремия Пичем попал вследствие происков некоего господина Кокса в крайне затруднительное положение и устремил взор на свою расцветающую дочь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

 
И они пошли на войну,
И снарядов у них было мало,
И позаботились добрые люди,
Чтоб снарядов у них хватало.
«Без снарядов какая война?» –
«Ты их получишь, сынок!
Вы пойдете для нас на фронт,
Мы снаряды дадим вам в срок».
 
 
И они изготовили кучу снарядов,
Но снова война была им нужна,
И позаботились добрые люди,
Чтобы опять началась война.
«Марш, марш, сынок, на фронт!
Грозит отечеству враг!
Дерись за церковь, и за престол,
И за твой семейный очаг!»
 

Военная песня

Уильям Кокс был по профессии маклер. Судя по его визитной карточке, где-то в Сити у него была контора; однако едва ли кто бывал в этой конторе, да и сам он никогда в нее не заглядывал. Это и не имело смысла, так как в конторе находилась одна-единственная бледная, худосочная девица, сидевшая за старой пишущей машинкой с разбитым шрифтом, что, впрочем, нисколько ее не тревожило, так как ей все равно нечего было писать. Девица сидела в конторе только ради почты, поступавшей в этот адрес, ибо своего домашнего адреса господин Кокс никому не давал. Он никого не принимал у себя и все свои дела обделывал в ресторане.

Он говаривал: «Мне не нужен аппарат. Я делаю только большие дела». Он не хотел прикасаться ни к чему грязному и никогда не снимал перчаток. Кроме того, он носил стандартные светло-серые костюмы, лиловые носки и ярко-красные галстуки. Он считал, что к его фигуре пойдет любой готовый костюм, хотя он был высок ростом и тощ. Он был также уверен, что все принимают его за военного в штатском, и поэтому держался очень прямо.

Итак, служебный персонал стоил Коксу недорого, но он все же не обходился без помощников. В некоторых министерствах сидели люди, приносившие ему по меньшей мере столько же пользы, сколько принесли бы два-три отъявленных лентяя бухгалтера.

Такого человека он имел, например, s морском министерстве. И от нега в один прекрасный день узнал, что правительству ее величества кое-что требуется: ему требуются транспортные суда для перевозки войск в Кейптаун. Кокс решил пойти навстречу желаниям правительства.

Ввиду того что это дело было связано с морем, он стал расспрашивать в одном кабачке, посещаемом моряками невысокой квалификации, – стандартном кабачке, – нет ли где кораблей постарее. И кое-что он разыскал. Корабли эти принадлежали корабельной конторе «Брукли и Брукли» – тоже в своем роде стандартной фирме.

В ту пору в Лондоне было много людей относившихся не слишком щепетильно к попыткам правительства опереться в южноафриканской войне на деловые круги. Они готовы были в любой момент продать правительству джем; есть они его стали бы с гораздо меньшей готовностью. Господин Кокс не принадлежал к их числу. Он не хотел наживаться на несчастье своей родины и втягиваться в безобидные, но канительные разыскания, для которых требуются конторы и пишущие машинки. Всякий другой на месте господина Кокса, имея подобные связи, давно бы уже предложил правительству те суда, о которых он узнал в кабачке. Они были вместительны и, как удалось выяснить путем осторожного опроса фирмы «Брукли и Брукли», стоили дешево.

Во время краткого собеседования относительно подлежащих продаже судов, имевшего место, между маклером и фирмой «Брукли и Брукли», речь шла только & тоннаже и о цене. Господин Кокс не задавал никаких посторонних вопросов, а судовладельцы не заговаривали о состоянии судов. Все трое могли бы подтвердить это под присягой перед любым судом и в любое время.

Суда господ из фирмы «Брукли и Брукли» ни в малой степени не интересовали господина Кокса, несмотря на всю их вместительность и дешевизну. Он знал, что в Лондоне найдется немало людей, готовых заплатить любую цену за грузовые суда. Фрахты были очень высоки из-за военного времени. Продавалось лишь незначительное число судов, а те, что продавались, стоили очень дорого. Но, разумеется, ни один человек, нуждающийся в приличных судах, не стал бы обращаться к фирмам вроде «Брукли и Брукли».

Господин Кокс усиленно искал приличные суда – правда, не для правительства, а по поручению частных фирм. Потребность правительства в тоннаже была для него делом десятым и представляла интерес только в связи с его личными планами. Целую неделю потратил он на дальнейшие поиски.

Он и в самом деле нашел три новых и во всех отношениях надежных судна, приспособленных для перевозки грузов. Для этого ему пришлось совершить несколько поездок, одну даже в Саутгемптон, и когда он наконец разыскал суда, выяснилось, что они принадлежат разным владельцам и вовсе не так дешево стоят, но все-таки хотя бы отдаленно напоминают настоящие.

Господин Кокс заметил себе эти суда и вернулся в Лондон.

Там он вновь занялся выполнением правительственного задания. Но, как выяснится в дальнейшем, не забывал попутно и о своих интересах. Они по-прежнему были направлены исключительно в одну сторону – в сторону приобретения по возможно низкой цене приличных грузовых судов типа саутгемптонских.

В связи с правительственным заказом господин Кокс пригласил на совещание нескольких лондонских дельцов. Подходящих людей было нетрудно найти: Лондон кипел жаждой деятельности. Сити горело желанием помочь стране в ее борьбе с бурами. Правительство было прямо-таки идеальным клиентом.

Господин Пичем ознакомился с желанием правительства ее величества вместе с четырьмя-пятью другими господами, которым, так же как и ему, хотелось увидеть в этом желании приказ.

Они встретились в добропорядочном ресторане в Кенсингтоне. Там выяснилось, что среди них находятся настоящий баронет, букмекер, директор текстильной фабрики в Южном Уэльсе, ресторатор, владелец нескольких домов, овцевод и владелец большой торговли подержанными музыкальными инструментами.

Каждый заказал себе блюдо по вкусу, и господин Уильям Кокс произнес краткую речь.

– Положение нашей родины, – сказал он, – тяжелое. Как вы знаете, война в Южной Африке началась с того, что на мирных английских граждан было совершено неожиданное нападение. Войска ее величества, выступившие в поход для защиты этих граждан, повсеместно подвергались самым коварным атакам и при попытке защитить английское имущество неизменно становились жертвами кровавых стычек. Все вы читали о тех упреках, которые посыпались на наше правительство из-за его непозволительного долготерпения и ничем не оправданного миролюбия. Ныне, спустя несколько месяцев с момента возникновения войны, Англия борется с кучкой ополоумевших фермеров ни более ни менее как за существование своих заморских владений. В городе Мафекинге английские войска осаждены превосходящими силами буров и сражаются за свою жизнь. Те из вас, что имеют дело с биржей, знают, какими последствиями это чревато. Господа, задача заключается в освобождении города Мафекинга! (Аплодисменты.) Господа, в этот час от британского торгового мира также требуются хладнокровие, мужество и инициатива. Если мы их не проявим, то героизм нашей молодежи окажется бесплодным. Ибо кто ведет войну? Солдат и купец! Каждый на своем посту! Правительство плохо разбирается в коммерческих делах. Коммерческие дела – это по нашей части. Правительство говорит: «Нам нужны транспортные суда». Мы говорим: «Пожалуйста! Вот вам транспортные суда». Правительство спрашивает нас: «Вы – специалисты. Сколько стоят транспортные суда?» – «Это мы вам сейчас скажем, – отвечаем мы. – Пожалуйста! Транспортные суда стоят столько-то и столько-то». Правительство не торгуется: оно знает, что деньги останутся в стране. Братья друг с другом не торгуются. Не все ли равно, у кого деньги, – у того или у другого? Правительство и его контрагенты – это одна семья. Они доверяют друг другу и не могут обойтись друг без друга. «Этого ты не умеешь, – говорит один другому, – позволь, я это сделаю. А чего я не сумею, то сделаешь ты». Так возникает доверие, так возникают общие интересы. «Знаешь, Билли, – обратился ко мне статс-секретарь Имярек, когда мы с ним сидели и курили, – моя жена никак не может управиться – ей мало двенадцати комнат. Что делать?» – «Не беспокойся по пустякам, – говорю я. – Думай о своей работе!» И я улаживаю дело. И потом вы узнаете из газет, что статс-секретарь произнес там-то и там-то в защиту интересов страны большую речь, которая послужит для нас залогом дальнейшего преуспеяния, и где-нибудь в Африке или в Индии происходит какое-нибудь действительно великое событие, касающееся нашей родины и ее интересов. «У тебя должна быть свободная голова, Чарлз, – говорю я, – в наших интересах. Никаких мелких забот, никаких денежных расчетов! Я простой, скромный коммерсант, я не мечтаю о газетной славе, мне не нужно общественное признание, я, тихий и безыменный, даю тебе возможность работать на благо страны, я помогаю тебе», И подобно мне, господа, действуют тысячи коммерсантов, без шума и без славы, сказал бы я, но упорно и пронырливо. Коммерсант достает судно, солдат всходит на его палубу. Коммерсант пронырлив, солдат храбр. Господа, мы должны без лишних слов и высокопарных фраз основать Компанию по эксплуатации транспортных судов!

Речь господина Кокса имела успех. Ресторатор поблагодарил его от имени всех присутствующих и от имени Англии за его предложения, и после краткого обмена мнениями относительно деловых формальностей был составлен проект договора. Официант принес перо и чернила, букмекер принялся писать. Указанные господином Коксом три судна имели быть по возможности в наикратчайший срок приобретены у фирмы «Брукли и Брукли» и приведены в надлежащий вид. Сумма, потребная на оплату судов, имела быть разделена на 8 (восемь) равных частей и выплачена наличными при совершении сделки.

Когда дошли до этого пункта, за столом воцарилась глубокая тишина. Речь шла о разделе прибылей, главным образом о доле Кокса, затеявшего все дело. Собравшиеся спросили еще портера и сигар.

Затем текстильный фабрикант вымолвил небрежно, следя за голубым дымом своей импортной сигары:

– Я представляю себе это так: все делится на восемь частей… не правда ли, нас ведь восемь? А наш друг Кокс получает сверх того комиссионные в размере… ну, скажем, десяти процентов с суммы, которую уплатит правительство.

Собравшиеся взглянули на Кокса – впрочем, не все. Кокс откинулся назад вместе со своим стулом и сказал усмехаясь:

– Прошу не шутить.

Как выяснилось, к вящему изумлению собравшихся, у него были довольно солидные аппетиты. Обсуждение их заняло свыше двух часов. Их так и не удалось в значительной степени сократить, но у всех создалось впечатление, что и в два года трудно было бы добиться большего. Комиссионные были исчислены в размере двадцати пяти процентов.

После того как участники совещания, кряхтя и с такими лицами, словно они подписывали смертный приговор ближайшим родственникам, увековечили свои имена на бумаге, они поспешно разъехались каждый в свой город.

На Пичема все это предприятие, а в особенности неуступчивость господина Кокса при разделе прибылей, произвело отличное впечатление. Так люди торгуются только в том случае, когда предстоит действительно солидное дело.