Текст книги "Трехгрошовый роман"

Автор книги: Бертольд Брехт

У Мэкхита оказались на руках большие запасы холста и шерсти. Незадолго до решения ЦЗТ сократить снабжение лавок он путем ограбления текстильной фабрики в Уэльсе приобрел большую партию холста и теперь не знал, куда его деть.

Газеты были опять полны известий о войне в Южной Африке.

Не только в Лондоне шли ожесточенные бои, но и в Южной Африке; и здесь и там борьба интересов вовлекала в свой водоворот неимущие слои населения, – вспомните хотя бы о всех этих Томах Смитах и Мэри Суэйер из д-лавок, отчаянно искавших в эти дни товаров.

Необходима была помощь.

Образовались благотворительные комитеты. Дамы из высшего общества ринулись в них. Стар и млад состязался в рвении. В светских домах и школах холеные ручки щипали корпию для раненых. Для храбрых воинов шили рубашки и вязали носки. Слово жертва приобрело новый смысл.

Мэкхит устроил Полли в несколько комитетов. Он выгодно продал свой холст, а также и шерсть.

Полли проводила все вечера в импровизированных белошвейных мастерских, где дамы за чашкой чая шили мужские рубашки. У всех были серьезные лица, и разговоры проходили под знаком жертвы.

– Как они обрадуются, этим красивым белым рубашкам! – говорили дамы.

Приглаживая ногтем большого пальца швы, они беседовали о величии Англии.

Чем старше были дамы, тем они казались кровожадней.

– С этими бандитами, убивающими наших томми из-за угла, слишком нежничают, – говорила почтенная старая дама, сидевшая рядом с Полли. – Их надо просто ловить и расстреливать, чтобы они поняли, что значит задирать Англию. Это вообще не люди. Это дикие звери. Вы слышали, что они отравляют колодцы? А наши всегда ведут честную игру. И совершенно напрасно! Стоит ли церемониться с этим сбродом? Как вы находите, дорогая моя?

– Наши солдатики, – вздохнула еще более старая дама в больших очках, – идут в бой прямо-таки с неслыханным мужеством. Под градом пуль они маршируют, как на учебном плацу. Им совершенно безразлично, убьют их да нет. Один газетный корреспондент провел анкету. Все ответили одно и то же: нам жизнь не дорога, лишь бы Англия гордилась нами.

– Они выполняют свой долг, – строго сказала первая, – выполним же и мы свой.

И они стали шить еще прилежней.

Две молодые девицы захихикали. Щеки у них пылали и они старались не глядеть друг на друга, чтобы не прыснуть. Матери сердито окликнули их.

Одна из дам – ей не было и двадцати лет – спокойней сказала:

– Когда читаешь в газетах, что там творится, и вспоминаешь этих красивых мальчиков в солдатских мундирах, становится тяжело на душе.

Обе девицы прыснули. Они ни на секунду не прекращали борьбы с собственным легкомыслием, отчаянно давились, строили, трясясь всем телом от смеха, похоронные гримасы и корчились от напряжения, стараясь быть серьезными.

Другая молодая дама пришла им на помощь.

– Не знаю, – завела она новый разговор, – когда я вижу наших бравых томми в пропотелых, изодранных мундирах и вспоминаю все бои и испытания, через которые они прошли, мне хочется поцеловать их – таких, какие они есть, – немытых, потных, окровавленных. Правда!

Полли бегло посмотрела на нее.

«До чего же прав мой отец! – подумала она, еще ниже склонив свое круглое лицо над шитьем. – После побед нужно посылать за подаянием оборванных, жалких, израненных солдат, а после поражений – щеголеватых и чистеньких. В этом все дело!»

Разговор перешел на подарки.

Дамы посылали на фронт пакетики с табаком, шоколадом и записками; все это было перевязано хорошенькими – лиловыми и розовыми ленточками.

– Больше всего табаку на шиллинг дают у Аарона на Миллер-стрит, – оживленно рассказывала одна барышня. – Он, может быть, не так хорош, но пусть будет похуже, зато побольше, так они просят.

Солдаты присылали благодарственные письма; барышни всем показывали их. В них попадались очаровательные орфографические ошибки, и они свидетельствовали о возвышенных чувствах.

– Жалко, что нельзя посылать письма при рубашках и носках, – сказала барышня, покупавшая на Миллер-стрит. – Это было бы еще приятней.

Старуха в очках внезапно повернулась к Полли и сказала дрожащим от ярости голосом:

– Когда я думаю о том, что этот чистый английский холст вскоре, быть может, окрасится кровью британского юноши, я готова своей рукой убить этих злодеев!

Полли испуганно поглядела на старую даму: ее высохшая рука с иголкой дрожала, нижняя челюсть бессильно отвалилась.

Полли стало дурно, и она вышла.

Ахая и охая, дамы заговорили о ней.

– Она в интересном положении, – шептала одна другой.

Когда Полли, все еще немного бледная, вернулась в комнату и молча подсела к шьющим кровопийцам, одна из них – с большими кроткими глазами – сказала:

– Надеюсь, это будет мальчик. Англии нужны мужчины.

Потом заговорили на другую тему. Толстая женщина в цветастом шелковом платье (все знали, что ее муж – адмирал) сказала:

– Поведение низших классов вызывает восхищение. Я состою еще в одном комитете, где щиплют корпию. Не мешало бы и вам туда заглянуть. Очень приятное общество. Так вот, в прошлый вторник приходит туда одна совсем про – стая женщина, по лицу видно, что дома у нее хоть шаром покати, и дает нам чисто вымытую, штопаную-перештопаную рубашку. «У моего мужа есть еще две, – говорит она. – Я читала, что на фронте очень много тяжелораненых». Когда мой муж услышал о ней, он сказал: «Это – британская мать. Любая герцогиня могла бы у нее поучиться».

Она гордо обвела всех взглядом.

– Каждый на своем месте и каждый по своим возможностям, – сдержанно сказала важная старуха, сидевшая рядом с Полли.

Полли сообщила мужу, что несколько светских дам пригласили ее к себе в гости. Он был очень доволен, что ему удалось так выгодно сплавить свой товар, и посоветовал ей и впредь принимать самое близкое участие в деле помощи британским воинам.

Всякий раз, как Мэкхит встречал господ Аарона и Опперов, он жаловался на вероломство своего бывшего друга Блумзбери; однако он чувствовал, что ему следовало бы еще резче подчеркнуть свою зависимость от Центрального закупочного товарищества. В особенности трудно было рассеять недоверие Коммерческого банка. Благодаря внезапным перебоям в поставке товаров он окончательно попал в руки ЦЗТ, и эти руки ни в коем случае не должны были оказаться руками господина Мэкхита.

Ввиду этого Мэкхит созвал еще одно, строго конфиденциальное совещание ЦЗТ. В протоколах он именовался господином Икс. Он одобрил проект весьма вежливого, выдержанного в строго юридических тонах письма господину Мэкхиту в Нанхеде, в котором ЦЗТ вежливо, но твердо указывало на то, что цены, установленные заключенными в свое время сделками, рассматривались им исключительно как цены рекламные. Запасы на складах ЦЗТ в настоящее время несколько истощились, но, как только позволят обстоятельства, товарищество возобновит поставки в полном объеме. Разумеется, на основе новых цен.

Ко всеобщему замешательству часов около девяти, когда все вопросы были уже исчерпаны, Блумзбери встал и, запинаясь, спросил, не нанесет ли это мероприятие ущерба владельцам д-лавок.

Вмешательство Блумзбери поистине оказалось для всех неожиданным.

Был тихий вечер, собеседники мирно сидели вокруг большого стола. Окна были открыты настежь, так как стояла теплая погода, и при свете газовых фонарей можно было разглядеть зелень каштанов на противоположной стороне улицы.

Мэкхит тотчас же вынул сигару изо рта и произнес краткую речь, обращенную преимущественно к его другу Блумзбери: он подчеркнул, что для владельцев д-лавок эта мера действительно чревата некоторыми временными лишениями, но ведь всякий коммерческий, да и вообще всякий успех всецело зависит от умения в нужный момент приносить жертвы. Больной умирает, а здоровый борется. Так было и так будет. Пришла пора владельцам д-лавок доказать, чего они стоят. Попутно он предложил Фанни Крайслер с величайшим вниманием следить, кто из них выстоит и кто сдастся. Закупщикам О'Хара предстоит такое же решительное испытание.

Он, со своей стороны, – принимает на себя всю ответственность. Каждый владелец д-лавки, выкинутый Фанни Крайслер на улицу, выкинут им самим. Кто в него не верит, тот не может с ним работать.

Но тут встала Фанни Крайслер и, не глядя на Мэкхита, сухо и деловито сообщила о тяжелом положении владельцев д-лавок. То, что с ними делается, нельзя назвать иначе, как хладнокровным убийством. Большинство из них не продержится и месяца. Она спрашивает себя и присутствующих: выгадает ли товарищество, если погибнут д-лавки?

Кончила она словами:

– Если мы сейчас же не окажем им помощи, катастрофа неизбежна.

Мэкхит ответил сухо и как бы с удивлением: во-первых, погибнут в худшем случае владельцы д-лавок, а не сами д-лавки, а это большая разница; во-вторых, товарищество не в таком положении, чтобы опекать вдов и сирот. Кроме того, он придерживается точки зрения: «Падающий пусть падает», и даже: «Падающего толкни».

На этом совещание закончилось. Был субботний вечер сентября двадцатого дня.

О'Хара был недоволен заключительной речью Мэкхита; склонность Мэка к позе постоянно раздражала его. Стоило ли ради какого-то Блумзбери прикидываться, будто ты веришь в свои слова?

Но, даже оставшись с О'Хара с глазу на глаз, Мэкхит никогда не снимал маски. Ему претили циничные разговоры, и он о самых сомнительных вещах говорил тоном честного дельца. Стыдливость О'Хара постоянно страдала от этого его тона.

Тем не менее он пунктуально выполнял все, что ему было предписано, и храбро отражал натиск закупщиков, которые вот уже несколько недель опять сидели без работы, на этот раз за свой собственный счет. Товары перестали поступать вовсе. А письмо ЦЗТ, предъявленное Мэкхитом Коммерческому банку без всяких комментариев, произвело необычайно сильное впечатление.

В каких-нибудь два-три дня мелких владельцев д-лавок охватило величайшее смятение. Все они имели ряд личных обязательств по отношению к домовладельцам, все повыдавали векселя, частью в оплату товаров, частью за инвентарь. За весьма короткий промежуток времени было открыто около полудюжины д-лавок, еще не успевших как следует стать на ноги. Мелкие владельцы, естественно, были теперь уверены, что их предали в угоду большим лавкам. Их охватило полное отчаяние.

С этого момента служащим господина Пичема нередко доводилось ловить на улицах владельцев д-лавок или их родственников, пытавшихся просить милостыню.

С тех пор как они были выброшены агентами Мэкхита на улицу, их самостоятельность еще более возросла. Их независимость приняла прямо-таки невыносимые размеры, они не имели даже постоянного жилища. Усердие довело их до того, что они весили не более ста фунтов.

Пичем тоже не видел в них никакого проку, ибо не меньше двух месяцев должно было пройти, чтобы они окончательно утратили чувство гордости.

Аарон и Опперы стояли перед загадкой. Первое время они говорили с Блумзбери очень резким тоном, но накануне рекламной недели стали необычайно кроткими. Лавки Аарона привыкли к дешевым товарам ЦЗТ, как к кокаину. Они им были необходимы.

Мэкхит не пошел в Коммерческий банк, когда там происходило объяснение с Блумзбери. Он продолжал внушать Аарону, что он окончательно порвал с Блумзбери и уже несколько недель не показывается в конторе ЦЗТ. Аарон и оба Оппера, которые, кстати сказать, с некоторых пор стали относиться к Аарону гораздо менее сердечно, чем в былые времена, очень ухаживали за лордом; а тот, воткнув в ротик толстую импортную сигару, думал о Дженни и обещал сделать все, чтобы уладить «трения». Решено было до поры до времени не отказываться от рекламной недели. Блумзбери высказал предположение, что ЦЗТ вскоре оправится и возобновит поставки. Собеседники расстались, обменявшись сердечным рукопожатием. Все они почувствовали, что по-человечески сблизились. Разговор коснулся также и повышения цен.

Жак Оппер даже пригласил Мэкхита провести субботний вечер и воскресенье в Уорборн-Касл.

На этот раз Мэкхит взял с собой Полли. Фанни пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы удержать туалет Полли на среднем уровне: Мэкхит хотел, чтобы она была одета как герцогиня; это было бы, пожалуй, еще хуже, чем привезти с собой Дженни, о чем в свое время мечтал Блумзбери.

Госпожа Оппер приняла Полли весьма любезно.

Полли говорила не слишком много и не слишком мало и только удивлялась, что Опперы так громко чавкают за столом.

У старшего шефа банка, господина Жака Оппера, она имела особый успех; она всегда пользовалась успехом ~ у мужчин солидного возраста.

Гуляя с Мэкхитом по парку, банкир указал на древние корявые дубы, между которыми пробивалась свежая травка, и промолвил:

– Видите, дорогой Мэкхит, они стоят поодиночке, на большом расстоянии друг от друга. Им хорошо, не правда ли? Я, знаете ли, люблю иметь дело с людьми удачливыми. Этим деревьям повезло. Не стоит говорить, что они тут ни при чем, что за ними ухаживали садовники. У них чудесный вид!

Мэкхит молча шел с ним рядом; он дал себе слово быть удачливым.

К сожалению, в эту столь гармоническую атмосферу вкрался диссонанс: Мэкхит получил от старшего инспектора Брауна извещение о том, что последний более не может противиться аресту своего друга. В ответ на запрос о причине ареста – запрос, стоивший Мэкхиту больших усилий, – он получил сообщение, что на него пало подозрение в убийстве розничной торговки Мэри Суэйер.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 
Господа, сегодня я мою грязные стаканы
И гну спину, белье стирая,
И я каждому молча кланяюсь, получая пятак;
Видят все мои лохмотья и наш пакостный кабак,
И никто не знает, кто я такая.
Но однажды вечером всполошится вся гавань
И пронзительный крик разбудит всех,
И, услышав мой веселый смех на кухне.
Скажут мне: «Что за дурацкий смех?»
 
 
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Бросит якорь у нас.
 
 
Мне кричат: «Вытирай стаканы, детка!» –
И в ладонь мне пятак суют.
Я беру от вас подачки и стелю вам кровать,
Но никто на ней сегодня не будет спать,
И никто не знает, как меня зовут.
Но однажды вечером всполошится весь город,
Загудит и проснется сонный порт.
У окна стоять я буду, и, меня увидев,
Скажут: «Что смеется этот рыжий черт!»
 
 
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Даст по городу залп.
 
 
Господа, в ту ночь вам будет не до смеха:
Рухнут крыши на голову вам,
Рухнут стены домов, гремя и звеня,
Лишь одна гостиница уцелеет от огня,
И все спросят робко: «Кто остался там?»
И к гостинице сбегутся ночью толпы,
Спросят: «Почему она не сожжена?»
И, увидев утром, как я выхожу из дома,
Люди скажут: «Тут жила она».
 
 
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту.
Черный выкинет флаг.
 
 
А наутро молодцы мои в город войдут,
И город задрожит от страха,
И выволокут всех. В кандалы закуют
Мои молодцы, и ко мне приведут,
И спросят: «Всех прикажешь на плаху?»
В это утро будет очень тихо, и спросят
Палачи: «Кому умереть?»
И ответ мой будет очень краток: «Всем!»
И когда покатятся головы, я буду
Приговаривать: «Опля!»
 
 
И фрегат трехмачтовый,
Сорок пушек по борту,
Унесет меня вдаль.
 

«Мечты судомойки»

Трикотажная лавка Мэри Суэйер помещалась на Малберри-стрит, неподалеку от моста Ватерлоо. Придя к Мэри в гости, Фьюкумби застал ее с двумя детьми в тесной каморке за лавкой, где обычно проводили свободное время все владельцы д-лавок. Торговое помещение было несколько больше обычного, и занавеска разделяла его на две половины. В той половине, что была ближе к улице, стоял прилавок; в задней при свете газа работали две хилые швеи. В жилую комнату свет проникал со двора через крошечное окно. На швейную мастерскую его не хватало, несмотря на то что дверь, соединявшая ее с отапливавшейся каморкой, постоянно была открыта.

Мэри жилось плохо. Муж почти ничего не присылал ей из Мафекинга. Он был женат второй раз – развелся из-за нее с первой женой, и теперь ему приходилось содержать две семьи.

Мэри запуталась в долгах. Чека, который ей дал Мэкхит, хватило ненадолго. К тому же Мэри была довольно неаккуратна и неважно вела дело. Швеям она почти ничего не платила, – впрочем, и работа их немногого стоила, – но Мэри любила благотворительствовать и подкармливала их всякий раз, как они доставали свои черствые, скудно намазанные маргарином бутерброды, которые часами жевали за работой. У Мэри была страсть всем нравиться и всех поражать своей щедростью. Она даже давала деньги взаймы.

На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на которой было написано: «ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА». Покупателям она охотно рассказывала про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и демонстрировала вырезанные из «Тайме» стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города. Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что товар ее раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее дела шли гораздо лучше. Впрочем, и тогда ей не следовало бы вместо одной пары нижнего белья по недосмотру или из-за своего равнодушия заворачивать две. Такие промахи подрывают доверие потребителя.

Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после закрытия лавки, чтобы поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.

Она рассказывала ему, что плакат на витрине доставляет ей много неприятностей. Лавочники, торговавшие по соседству, упрекали ее в том, что она прибегает к недобросовестным методам конкуренции. То, что ее муж – солдат, говорили они, не имеет никакого отношения к ее чулкам, которые и без того продавались по слишком дешевым ценам. С патриотической точки зрения такие плакаты также недопустимы. Жена английского солдата вынуждена взывать к милосердию покупателей – на что это похоже? Фьюкумби придерживался того же мнения.

Полли она почти не интересовалась, о Мэке говорила очень мало. В конце концов она уже несколько лет почти не встречалась с ним.

С тех пор как она наняла швей, дела ее пошли чуть лучше. Торговля оживилась.

А потом в снабжении товарами начались перебои. С собрания, на котором Мэкхит объявил о слиянии д-лавок с лавками Аарона, она вернулась домой крайне встревоженная. Все, что он говорил, в конечном счете означало, что продажные цены будут еще более снижены, а покупать товары придется по тем же ценам, по которым их покупают большие лавки Аарона. Интересы неимущего лондонского населения были ей чужды.

На красноречие Мэка она смотрела примерно так же, как на свойство зимних туч осыпать землю снегом; оно было для нее чем-то вроде того, чем является для корабля разрушительная сила штормовых волн.

Все лавки начали систематически снижать цены. Концерн Крестона тоже распродавал свои товары по бросовым ценам. И вот осенью – в тот самый момент, когда публика охотно купила бы у нее шерсть и трикотаж, – у нее вышли вся шерсть и весь трикотаж. Она получила печатное извещение, рекомендовавшее ей экономить запасы, так как новых поступлений в ближайшее время не предвидится. И сразу же потеряла голову.

Мэри больше не могла сопротивляться. Заботы и нездоровый образ жизни ослабили ее. К тому же она слишком рано вступила в борьбу за существование. Частые и небрежные аборты подкосили ее здоровье. Обычно на третьем десятке человек вступает в лучшую пору своей жизни, но только при одном условии – если он не держит д-лавки в Сохо. Таких мужчин и женщин, как Мэри, было много и в Лондоне и повсюду.

Сначала она попыталась добиться свидания с Мэком. Разумеется, ей это не удалось. Фанни Крайслер изо дня в день заговаривала ей зубы. В конце концов Мэри пригрозила, что обратится к помощи «Зеркала», если Мэк не примет ее.

Но и это не подействовало, и в один прекрасный вечер она отправилась в сопровождении Фьюкумби в редакцию «Зеркала».

Приняли ее там очень приветливо и обещали заплатить за материал против Наполеона д-лавок. Редакция очень интересовалась происхождением товаров. Но как раз об этом Мэри ничего не знала. Товары доставлялись Центральным закупочным товариществом – и дело с концом. Зато она сообщила, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо. Газетчики выслушали ее с раскрытым ртом и разразились гомерическим хохотом. Когда она, окончательно смутившись, сказала, что он прикончил Эдди Блэка, они дружелюбно и иронически похлопали ее по плечу и пригласили поужинать.

Она ушла в отчаянии. Фьюкумби обо всем доложил Пичему. Это был его первый отчет.

Пичем стоял в своей тесной, мрачной конторе, сдвинув котелок на затылок. Он задумчиво поглядел на солдата. Толстого цербера он удалил из комнаты. Этот Мэкхит был все же его зятем.

Сообщение Фьюкумби нельзя было никак использовать. Слухи о том, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо, ему уже передавали его нищие. Он, разумеется, не был настолько глуп, чтобы бежать с таким материалом в полицейское управление. Его бы там просто высмеяли. То, что этот человек вынырнул с самого дна, безусловно, соответствовало истине, но что именно он и есть Нож, казалось невероятным даже Пичему.

Но если бы это и было так, подобные разоблачения нисколько его не интересовали. Пусть другие занимаются выяснением явно неправдоподобной правды. Правда – ничто, правдоподобие – все.

– Всякому известно, – неоднократно говорил Пичем, – что ничто так не помогает имущим людям скрывать свои преступления, как неправдоподобие этих преступлений. Политики только потому и могут брать взятки, что публике их продажность обычно рисуется чем-то более тонким и сложным, чем это есть в действительности. Если бы кто-нибудь осмелился показать эту продажность в ее подлинном виде, то есть как нечто крайне элементарное, все воскликнули бы: «Что за элементарный мошенник!» – имея при этом в виду разоблачителя. А между тем действуют именно самые элементарные вещи, хотя бы оттого, что они неправдоподобны. Господин Гладстон мог бы со спокойной совестью поджечь Уэстминстерское аббатство и утверждать, что это сделали консерваторы. Никто, разумеется, ему бы не поверил, ибо консерваторы, по мнению всего света, имеют возможность добиться того, чего они хотят, гораздо более тонкими средствами, но, с другой стороны, никто не стал бы обвинять в поджоге и господина Гладстона. Где же это слыхано, чтобы министры бегали с керосиновыми бидонами! Совершенно очевидно, говорит мелкота, что люди имущие не залезают своим ближним прямо в карман. И ведь в самом деле, есть какая-то разница между деятельностью Ротшильда, прибирающего к рукам банк, и обыкновенным налетом на банк. Это же всякий понимает! Но я знаю: люди, совершающие крупные преступления, едва ли не единственные люди, имеющие возможность совершат и мелкие преступления, не опасаясь быть пойманными и они этой возможностью широко пользуются.

Тем не менее он велел Фьюкумби поддерживать знакомство с Мэри Суэйер и постараться добыть у нее более интересные сведения.

Вот отчего солдат стал часто посещать ее в эти дни. Они целыми вечерами болтали. Она смутно чувствовала, что где-то в высших сферах происходят события, несущие ей разорение и гибель.

Мэкхит уговорил Мэри вложить в д-лавки весь ее крошечный капитал, а теперь отказывается помочь ей. То, что она не получает больше товаров, казалось Мэри не столь важным. На нет и суда нет. Но Мэкхит должен был по крайней мере помочь ей заплатить аренду.

– Я – бремя на совести этого человека, – говорила она. – Против судьбы не пойдешь, Фьюкумби! Моя судьба называется господин Мэкхит и живет в Нанхеде. Иногда у меня появляется желание наброситься на него и молотить его кулаками по лицу. Ах, как бы мне этого хотелось! Хоть бы мне приснилось, как я наказываю его за низость! Я все мечтаю, чтобы мне это приснилось, но мне это никогда не снится. Я чересчур устаю за день.

В другой раз она пожаловалась:

– Я ведь дрожу над каждым пенни. Люди говорят, что я слишком многим отпускаю в кредит, что я слишком доверчива. Это совсем не так. Если я не буду отпускать в кредит, у меня вообще никто не станет покупать. Ведь мои клиенты – самая что ни на есть мелкота. Те, что богаче, ходят в большие магазины, там больше выбора. Хуже всего, что он открыл на Клайт-стрит еще одну д-лавку. Он мне перебил хребет. Это уж слишком!

Новая лавка не давала ей покоя, день и ночь маячила перед ней. Все чаще и чаще она заговаривала о том, что ей одна дорога – в воду.

Фьюкумби следил за ней, когда она убирала картонки и ставила их на полки; ей при этом всякий раз приходилось приподыматься на носках и вытягиваться. Он сидел на краю колченогого стула с дырявым соломенным сиденьем: между его спиной и спинкой стула было навалено еще несколько картонных коробок. Однако он спокойно курил свою короткую трубку, которую ему посчастливилось спасти оттуда, где ему пришлось оставить ногу, и вел мудрые речи.

– У тебя нет талантов, – говорил он медленно, – тебе нечего продавать. Была у тебя кое-какая грудь да свежий цвет лица, но ты их быстро разбазарила. Ты отдала их по дешевке, хотя, может быть, дороже за них бы и не заплатили. От человека сейчас требуют очень многого. Есть люди, прямо-таки перегруженные талантами, притом самыми ходкими; они еле тащат на себе свой товар. Стоит только поставить справа и слева по стенке – и пожалуйста: лавка готова, можете торговать. Ты не принадлежишь к числу этих людей, и я к ним не принадлежу. Такие, как мы с тобой, торгуют на берегу моря соленой водой. У нас талантов меньше, чем у курицы зубов. Я все-таки нашел себе пристанище, правда тоже не навсегда. Это скорей всего просто случайность. Я до сих пор еще точно не знаю, чего ради меня там кормят, и все время ищу способа стать незаменимым. Я уже думал, может быть, что-нибудь по части собак. Но ведь за ними может ходить каждый. Надо придумать что-то такое, чтобы люди говорили: «А где же Фьюкумби? Сейчас же позовите его. Без него – как без рук, вся работа стоит. Ну, слава Богу, вот он наконец!» Я долго искал, но ничего не нашел. Когда нет таланта, нужно что-то придумать. Нужно стараться быть полезным вдвойне и втройне.

Придя к этому заключению, он начинал беспокойно ерзать на стуле и выспрашивал ее про Мэкхита; он непременно должен был собрать о нем точные сведения, иначе его уволят.

Но он только возбуждал в ней недоверие, и она ничего ему не говорила.

Обычно она вела только самые общие разговоры.

Как-то она пошла к гадалке вместе с одной старухой, тоже владелицей д-лавки, – она познакомилась с ней на совещании, на котором Мэкхит говорил о слиянии с концерна Аарона. Впоследствии она часто рассказывала Фьюкумби об этом посещении.

Гадалка была из недорогих.

– Должно быть, – сказала Мэри, – она и гадает хуже дорогих.

Гадалка жила на задворках, на пятом этаже, и принимала в кухне. При этом она даже не садилась. Очень бысто и «точно наизусть» она отбарабанила все, что требовалось «карты она тоже разложила кое-как», должно быть, она гадала просто по руке.

– У вас закаленный в житейских бурях характер, сказала она старухе, которую привела к ней забота о ее лавке, – вы привыкли навязывать окружающим вашу волю, вы Козерог. Вы энергично и уверенно держите в руках руль вашей жизни и в конечном счете восторжествуете. Вы должны, однако, остерегаться двух страстей, бушующих в вашей душе, и не должны чрезмерно доверять даме, имя которой начинается на букву Б. Она может помешать вашему счастью. В июне будущего года будьте особенно осторожны, потому что Сириус будет находиться под знаком Весов, что для вас неблагоприятно. Но я не вижу других опасностей, которые могли бы вам угрожать. Один шиллинг, дамочка!

Мэри все это запомнила от слова до слова, она даже чуточку посмеялась над гадалкой. Тем не менее она не прочь была узнать и свою судьбу, но старухе стало дурно, потому что она с утра ничего не ела.

– Хочется знать, как и что, – говорила Мэри, – а где узнаешь?

После неудачной попытки связаться с «Зеркалом» Мэри в пятницу утром опять побежала в антикварную лавку Фанни Крайслер. Фанни пришла в ужас от ее вида и на все утро оставила ее у себя: она рассчитывала, что Мэк зайдет к ней. Но Мэк не зашел, и в полдень обе женщины отправились к нему на дом в Нанхед, хотя Фанни знала, что Мэку это будет неприятно.

Полли приняла их довольно любезно. Она пригласила их в гостиную и, надев передник, побежала на кухню разогреть чай. Все это она делала с подчеркнутой деловитостью, свойственной всем молодым хозяйкам, для которых возня с кухонной посудой еще содержит в себе нечто сексуальное.

Фанни строго-настрого запретила Мэри говорить о делах. Они, мол, будут ожидать Мэка. Но не успела Персик подать чай, как Мэри залилась слезами. Ей уже нечего было ожидать.

Она рассказала почти все, что можно было рассказать, умолчала, разумеется, о бессмысленных обвинениях, из-за которых даже «Зеркало» чуть не лопнуло от смеха; но зато она выложила все, что могло свидетельствовать об обязанностях Мэка по отношению к ней.

Полли с любопытством разглядывала ее. Она даже не успела сесть и все время держала в руках чайную посуду.

Дело было ясное: Мэкхит заманил эту женщину в одну из своих дешевых лавок и бросил там на произвол судьбы. Гораздо милосердней было бы с его стороны проломить ей череп дубиной, как только он ею пресытился.

Чайная посуда чуть дрожала в руках Полли, когда она отвечала Мэри. А сказала она ей приблизительно следующее.

О делах она не берется судить. То, что ее муж (мой муж) «заманил» Мэри в д-лавку, кажется ей не очень правдоподобным. Вероятно, он ей просто подарил лавку. Что он обрек ее там на голодную смерть, звучит прямо-таки смешно, и подобное обвинение она, как жена Мэка, попросту отметает. Ведь не одна Мэри владеет д-лавкой! И не собирался же Мэк «обрекать на голодную смерть» всю эту массу людей, владеющих д-лавками! Все это в достаточной степени неправдоподобно. Что же до остального, то тут она должна сказать ей как женщина женщине: по ее мнению, все то, что Мэк полагал нужным и полезным делать до брака, ее не касается. Все же ей хотелось бы высказаться и по этому поводу, опять-таки как женщине: когда женщина сходится с мужчиной, она обычно знает, чего ради она это делает. Она действует на собственный страх и риск. И это не дает ей права требовать от мужчины, чтобы он потом всю жизнь ее содержал. А то у каждого мужчины было бы к тридцати годам не меньше полдюжины семей. И вообще не всегда другие виноваты в том, что человек очутился под колесами.

Изложив все это, она довольно резко поставила поднос на стол. Воцарилась тишина. Суэйер перестала плакав и ничего не выражающим взглядом смотрела на стоявшую перед ней молодую женщину. Фанни тоже была удивлена. Она резко встала.

Мэри как бы очнулась и тоже встала, хотя и не так порывисто. Очень медленно, неуверенными руками она поискала на столе свою сумку.

Тем временем Полли опять взялась за чайник и начала разливать чай. Она еще не успела поставить чайник на стол, как обе женщины ушли.