Текст книги "Трехгрошовый роман"

Автор книги: Бертольд Брехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Где утонул жеребенок, там была вода.

Старинная пословица

УБИЛ ЛИ ГОСПОДИН МЭКХИТ МЭРИ СУЭЙЕР?

Дело Мэри Суэйер с каждым днем доставляло Маку все больше забот.

Уолли, адвокат Пичема, созвал общее собрание владельцев д-лавок. Засев в задней комнате ресторана четвертого разряда, они замышляли всевозможные козни.

Процесс раскрыл перед обществом истинное положение дел в д-лавках. Толстый Уолли призывал собрание организовать союз пострадавших розничных торговцев. Он сообщил, что обвиняемый в убийстве делец занимает в следственной тюрьме княжеские хоромы, устланные персидскими коврами.

Долговязый чахоточный сапожник указал на своеобразную «дружбу» Мэкхита с убитой и, пылая негодованием, потребовал расследования взаимоотношений между работодателями и служащими женского пола.

– Здесь имеет место злоупотребление служебным положением! – воскликнул он.

Более умеренные призывали к спокойствию.

Одна старуха предложила отсрочить все расчеты с господином Мэкхитом до того момента, как будет вынесен судебный приговор, и даже попробовала свалить на него октябрьскую арендную плату. Однако у нее нашелся всегонавсего один единомышленник, одобривший это мероприятие. Пусть, сказал он, господин Мэкхит видит, что они потеряли веру в него.

Представители умеренного крыла без особого труда одержали победу. Было решено не касаться экономических вопросов, не имеющих, в сущности, никакого отношения к делу и способных только скомпрометировать возвышенные моральные установки собравшихся. Решение это было принято единогласно. Старуха тоже голосовала за него.

Об экономических вопросах больше не говорилось. Маленькие люди очень склонны объяснять постигшую их катастрофу причинами высшего порядка.

Было принято решение ограничиться протестом против беззащитности розничных торговцев и требованием беспощадных мер против убийцы, «к какому бы сословию он ни принадлежал».

Тем не менее собрание это имело для Мэкхита весьма неблагоприятные последствия. Против него были теперь настроены все.

В газетах появились фотографии осиротевших детей. На одной из них был виден плакат: «Эта лавка принадлежит жене фронтовика».

Особенно далеко зашел Пичем. Он расставил у целого ряда д-лавок своих нищих, истощенных субъектов с табличками на груди, гласившими: «Покупая здесь, вы покупаете в моей лавке». Владельцы лавок не принимали против них никаких мер, и газеты немедленно сфотографировали и нищих.

Они же поместили заголовки, набранные вразрядку:

УБИЛ ЛИ МЭКХИТ МЭРИ СУЭЙЕР?

В довершение всего Мэкхит был принужден добиваться прекращения следствия, не открывая своего алиби.

Все зависело от того, удастся ли создать правдоподобную версию о самоубийстве Мэри Суэнер.

Он поставил на колени Полтора Столетия, он имел в руках материал против Крестона. Но на формальности, связанные с его вступлением в банк, требовалось довольно много времени, а использовать материал против Крестона он мог, только сидя в правлении банка.

Без алиби же он мог обойтись только при условии создания абсолютно правдоподобной версии о самоубийстве Суэйер. С другой стороны, самоубийство бросало тень на репутацию д-лавок.

В ночь накануне рассмотрения дела судом присяжных к Мэкхиту явился совершенно подавленный Браун и сообщил ему, что докеры, видевшие Мэри на берегу незадолго до ее смерти в полном одиночестве, как сквозь землю провалились. Браун сделал все, что было в его силах, чтобы найти их. По-видимому, кто-то убрал их со сцены. Уолли, ухмыляясь, заявил шефу полиции, что оба свидетеля дали, по всей вероятности, ложные показания и теперь боятся, что их заставят присягать. Мэкхиту нетрудно было догадаться, кто убрал этих свидетелей. Вероятно, они жили в той же гостинице, что и Фьюкумби.

– Ах, – сказал он Брауну, который слушал его со страдальческим видом, – на что мне твоя преданность, когда в этом деле нужно умение? Ты напоминаешь мне старого добряка Скиллера, у него тоже постоянно были самые лучшие намерения, а между тем он за всю жизнь не сумел управиться ни с одним человеком, потому что был бездарен. Он ютов был перегрызть горло любому врагу, но всякий раз слишком поздно догадывался, кто его враг. Четыре ночных сторожа в банке были ему нипочем, но, к сожалению, он постоянно забывал дома орудия взлома! И ты такой же! И ты такой же! В память о нашей старинной солдатской дружбе ты, ни минуты не колеблясь, сожжешь в печке компрометирующие меня материалы. Но я, к сожалению, не уверен, что ты не забудешь при этом сжечь какие-нибудь две-три страницы! Это большой недостаток, Фредди! Вы, чиновники, несомненно, преданы государству и тем, в ком оно заинтересовано, но все несчастье в том, что государственной службы обычно добиваются только люди, не способные отстаивать себя, предлагать свой товар на открытом рынке труда! Вот почему нам приходится иметь дело с судьями, которые воодушевлены самыми лучшими намерениями, но не обладают достаточной смекалкой. Они в любой момент готовы применить к беднякам и коммунистам наистрожайшие законы, но им чрезвычайно редко удается по-настоящему угробить их, раз навсегда заткнуть им глотку, – короче говоря, свить им веревку! С другой стороны, они отлично видят, что тот или другой обвиняемый – человек их круга, более того – они симпатизируют ему, но – просто из неспособности правильно истолковать и применить закон, из педантичной, инертной приверженности к мертвой букве – они совершенно не в состоянии вызволить человека из беды; а если они его и вызволят, то из-за их неловкости вся наша судебная машина кажется после этого искалеченной. А между тем машина эта превосходна и абсолютно целесообразна, нужно только уметь разумно и логично пользоваться ею, и ни один волос не упадет с нашей головы. Чтобы оправдать нашего брата, вовсе не нужно извращать законы – нужно лишь применять их! Ах, Фредди, ты ко мне отлично относишься, я это знаю, но ты не очень способный человек!

Они засиделись далеко за полночь, вспоминая добрые старые времена и совместные подвиги. Лишь незадолго до ухода Браун осмелился сообщить своему другу, что даже служащая Фанни Крайслер намерена выступить на суде против него. На предварительном следствии она подтвердила факт встречи Мэка с Мэри в ее лавке.

Суд присяжных заседал в приветливом, светлом зале. Председатель, маленький, худой человечек с большими голубыми глазами, как нельзя лучше подходил к светлой, солнечной комнате с белыми гардинами и оштукатуренными стенами.

Показания судебного врача и уголовного агента отняли не много времени. Очень скоро суд занялся личностью Мэкхита, на котором тяготело подозрение в убийстве розничной торговки Суэйер.

Уолли, получивший гонорар от Пичема, защищал в качестве гражданского истца интересы детей Суэйер. Мэкхита защищали Риггер и Уайт. На вопрос о роде занятий обвиняемый ответил:

– Оптовый торговец.

Когда речь зашла о судимости, Мэкхит допустил небольшую ошибку. Он не мог припомнить, чтобы его когда-либо привлекали к суду, и он сказал:

– Наказаниям не подвергался. Уолли немедленно набросился на него:

– А не был ли на вас, обвиняемый, три года назад наложен штраф в размере одного фунта?

– Не помню, – сказал Мэкхит, неприятно пораженный.

– Так. Вы не помните! Вы не помните, что вы нарушили полицейский час. Вы нарушили полицейский час, но вы этого не помните. Позвольте в таком случае напомнить вам: у вас есть судимость.

Ригтер ядовито рассмеялся:

– Штраф за нарушение полицейского часа! Надо полагать, что это единственное наказание, которому вы когда-либо подвергались, Мэкхит!

Уолли поспешил встать:

– Дело не в составе преступления, а в том знаменательном обстоятельстве, что подсудимый пытается скрыть совершенное им преступление и понесенную за него кару. Именно ничтожность преступления доказывает, что для Мэкхита сокрытие подобных вещей, которые могли бы скомпрометировать его в глазах общества, стало второй натурой. Следствие это покажет.

Риггер заявил протест против подобных попыток воздействия на суд, но Уайт дернул его за рукав. У этого толстяка была своя тактика защиты, которую он никак не мог согласовать с методами Риггера. Он решил настаивать на само – убийстве Мэри Суэйер, а Риггер – на умерщвлении ее неизвестными злоумышленниками. Но нн тот ни другой не собирались предъявлять алиби.

К сожалению, Уолли, как стало ясно из первого же его выступления, по-видимому, получил приказ вести процесс со всей решительностью.

Оба докера, встретившие около девяти часов одинокую женщину, направляющуюся на набережную, разумеется, отсутствовали, зато нищие, видевшие покойную в обществе обвиняемого, были налицо. Один из них, старик по имени Стоун, дал следующие показания:

– Я очень точно помню спутника той женщины. Это как раз он и есть. Мы приглядываемся к людям. Этот вот – из тех, кто три раза пороется в карманах, прежде чем вынуть пенни. Да и пенни-то они дают, только если с ними дама. Он так долго искал монету помельче, что я ему сказал: «Поезжайте-ка лучше домой и переройте всю вашу квартиру. Может, у вас там завалилось за диван фальшивое полпенни». Я как сейчас помню – так я ему и сказал. У него, видать, карманы были набиты пачками кредиток. А дал он в конце концов все-таки пенни.

Весь зал расхохотался. Риггер достал из портфеля газетный лист и передал его присяжным. То был снимок с витрины, где висело извещение о скидке семьям фронтовиков, покупающим в д-лавках.

– Этот снимок опубликован нашими противниками, – с раздражением сказал Ригтер, – но я вас спрашиваю: разве человек, лишенный социальных чувств, поступит подобным образом?

Уолли оставил за собой право в дальнейшем подробнее остановиться на социальных чувствах господина Мэкхита и установил лишь то существенное для суда обстоятельство, что господин Стоун запомнил обвиняемого по упомянутой мелкой черточке. Разумеется, он, будучи миллионером, – имеет всяческое право подавать нищим хотя бы пуговицы от брюк; небезразлично, быть может, только одно – откуда он их берет.

Это был первый выпад против деловых методов Мэкхита, и тот сильно встревожился. Он резко сказал:

– Пуговицы изготовляются на фабриках.

– Весь вопрос в том, – отпарировал Уолли, – получают ли те, кто изготовляет эти пуговицы, за свою работу сполна.

Тут Риггер вскочил и спросил, потерпит ли суд коммунистическую пропаганду.

Судья успокоил обе стороны. В показаниях свидетеля, сказал он, существенно лишь то, что он отождествляет обвиняемого с человеком, который в день убийства сопровождал Мэри Суэйер.

Риггер пообещал впоследствии вернуться к личности свидетеля и напомнил, что его показаниям противостоят показания двух докеров. Он вызвал комиссара уголовной полиции, допрашивавшего в свое время этих докеров. Оказалось, что они действительно говорили об одинокой женщине.

– О какой женщине? – поинтересовался Уолли.

Комиссар вынужден был признаться, что фотография убитой не была предъявлена докерам. Уолли поднялся, торжествуя.

– Отличные свидетели! – крикнул он. – Они видели в районе доков одинокую женщину! Можно подумать, что одинокие женщины там большая редкость.

Он подал знак, и из свидетельской комнаты вышла особа, явно принадлежавшая к низшим слоям общества. Она сообщила, что по профессии она проститутка и работает в районе доков. В ту субботу она вышла вечером марьяжить на набережную, но не нашла фраера. Доки – скверный район. Она лично работает в доках только потому, что там плохое освещение, а она больна рожей.

Риггер спросил ее, не опасен ли этот район для одиноких прогулок ввиду наличия в нем уголовных элементов.

Она сказала:

– Для нас – нет.

– Тамошние женщины, – пояснил Уолли, – не носят при себе крупных ценностей.

– Но существуют ведь убийцы на сексуальной почве, – настаивал Риггер.

– Для нас они повсюду, – невозмутимо ответила свидетельница.

Ригтер поинтересовался, сильна ли конкуренция между проститутками, не существует ли между женщинами вражды из-за клиентов. Ведь мужчины, населяющие этот район, какими бы темными делами они ни занимались, все же представляют собой объект заработка для местных проституток.

– У каждой свой участок, – сказала свидетельница.

– И кроме того, у вас есть защитники?

– У меня нет.

– Почему?

– Я слишком мало зарабатываю.

– Ну, что вы! С паршивой овцы хоть шерсти клок. Не пытайтесь втирать нам очки. Защитник существует не только для охраны от клиентов, но и для борьбы с другими проститутками, захватывающими чужой участок, не так ли?

– Может быть, – сказала свидетельница.

– Я пытаюсь установить это обстоятельство, – напыщенно заявил Риггер, обращаясь к присяжным, – так как считаю возможным, что Мэри Суэйер была лишена жизни при обстоятельствах, явствующих из показаний свидетельницы.

Уайт напал на него с тыла.

– Мы же знаем, – пробормотал он, нагнувшись над бумагами, – каким образом Суэйер была лишена жизни. Бросьте это!

Свидетельницу отпустили. Все присутствующие вынуждены были признать, что она вполне могла быть той самой «одинокой женщиной», которую видели докеры. Значит, Мэкхит мог сопровождать настоящую Суэйер, как это утверждали нищие.

При сильном возбуждении представителей печати Уолли вызвал Фьюкумби, исчезнувшего без следа после первого же учиненного ему допроса.

Риггер тотчас же спросил его, где он все это время находился.

Уолли ответил за него:

– Он находился под особой охраной. Мы стремились оградить его от каких бы то ни было случайностей. Как-никак, госпожа Суэйер пала жертвой подобной случайности.

Фьюкумби спокойным тоном изложил все, что ему было известно о покойной. Мэкхит вызвал ее на свидание. Она осталась ждать его, а он, Фьюкумби, ушел. Она, по-видимому, рассчитывала добиться от него материальной поддержки. Возможно, что она также намеревалась припугнуть его, так как кое-что о нем знала.

Риггер встал:

– Не боялась ли госпожа Суэйер обвиняемого?

– То есть как это?

– Не опасалась ли она, что он с ней что-нибудь сделает, например столкнет в воду?

– Вряд ли! Тогда она не пошла бы на свидание с ним.

– Совершенно верно, Фьюкумби. В таком случае она не пошла бы на свидание с ним. Стало быть, она ничего не говорила о своих опасениях?

– Нет.

Тут поднялся толстяк Уайт. Пронзительным фальцетом он спросил, действительно ли госпожа Суэйер так-таки не боялась господина Мэкхита? Не опасалась ли она, например, каких-либо экономических санкций с его стороны?

Бывший солдат ответил не сразу. Помедлив, он спокойно сказал:

– Конечно, она понимала, что в деловом отношении он не станет особенно с ней церемониться. В этом смысле она его боялась.

– Совершенно правильно, – сказал Уайт и сел с победоносным видом.

Уолли слушал ухмыляясь.

– Есть и третье соображение, не правда ли? – вмешался он. – Желание получить материальную поддержку и испытываемая ею нужда могли оказаться сильней, чем страх перед физической расправой! Вы только что убедились, сколь мало считаются, скажем, уличные женщины с грозящими им опасностями! Господа, я защищаю здесь интересы двух сирот. Из показаний господина Фьюкумби мы можем заключить, что эта мать подавила свой страх, когда дело шло о куске хлеба для ее детей.

Вслед за этим Мэкхит подтвердил, что записка с вызовом Мэри Суэйер на свидание была написана им. Почерк же Мэри Суэйер был ему, по его словам, неизвестен. Он и в самом деле не знал ее почерка, иначе он в свое время опознал бы автора того письма о Ноже, которое так долго таскал в бумажнике.

Председатель объявил перерыв на обед. Полли поспешила к мужу; кроме них, в комнате находились только оба адвоката. Сидя в углу, они спорили о методах защиты.

Мэк и Полли съели по сандвичу. Он был чрезвычайно удручен ходом дела. Между прочим, он спросил, что означало дурацкое замечание УОАЛЖ «Весь вопрос в том, получают ли те, кто изготовляет эти пуговицы, за свою работу сполна».

– Это прямо-таки неслыханное бесстыдство, – возмущался Мэк. – Он, конечно, хотел этим сказать, что мои товары – краденые. Допустим, я продаю пуговицы. Допустим, я их с этой целью покупаю, скажем, у обанкротившихся мелких фирм. По сути дела, это то же самое, как если бы я их крал; ведь я не плачу за них полной цены! А если бы я даже и платил этим фирмам полную цену? Не они же изготовили пуговицы! Они украдены у тех, кто их изготовил, то есть у пуговичников, даже если допустить, что последние получили то или иное вознаграждение. Сполна они за свою работу, естественно, не получили – иначе откуда взялась бы прибыль? Я говорю прямо: я не вижу особенной разницы между воровством и «закупкой». Уолли мне за это заплатит. Он нанес мне моральный ущерб!

Полли была с ним вполне согласна.

За это время она похорошела еще больше. Летом она много плавала и загорала – разумеется, в защищенных от нескромных взоров местах из-за беременности. С рук ее еще не сошел легкий загар; впрочем, выше локтей они были белы – в этом нетрудно было убедиться, когда короткие широкие рукава ее блузки соскальзывали к плечам. Белизна эта производила очаровательное впечатление, и она это знала.

После перерыва первой по ходатайству Мзлли была допрошена Фанни Крайслер.

Под глазами у нее были тени, и она нервничала. Ликвидация антикварной лавки сильно подействовала на нее.

Она ограничилась сообщением о том, что покойная Суэйер обращалась к господину Мэкхиту за денежной ссудой на основании их прежних дружеских отношений.

– Но ведь она, кажется, намекала, что ей кое-что известно про обвиняемого?

– Она, вероятно, имела в виду обстоятельства, сопровождавшие ее замужество, – поспешно ответила свидетельница. – Господин Мэкхит играл в этом деле роль, огласка которой могла бы быть ему неприятна.

– Что вам известно о Ноже? – неожиданно спросил Мзлли.

Она заметно побледнела под вуалью.

– Ничего, – с трудом выговорила она. – Только то, что было в газетах.

– Но ведь Суэйер угрожала обвиняемому разоблачениями и при этом упоминала о Ноже.

Фанни вновь овладела собой. Она сказала равнодушно:

– Теперь я уже не помню. Она болтала всякий вздор, так как была очень возбуждена и считала себя обиженной. Несомненно, ему было просто неприятно, что она намеревалась предать огласке их отношения.

Уайту вдруг захотелось узнать, каково было материальное положение покойной.

– Положение было неважное, но не хуже, чем у других владельцев лавок. В настоящее время все лавки переживают кризис.

– Вы служите у обвиняемого? – спросил Уолли.

– Да.

– Быть может, защита выставит на предмет выяснения деловых методов Мэкхита свидетелей, не находящихся у него на службе? – иронически сказал Уолли.

Уайт рассердился.

– Коллега, – сказал он внушительно, – по-видимому, полагает, что в Англии не осталось больше людей, говорящих правду вне зависимости от их материальной заинтересованности. Должен сказать, это очень грустно.

– Что именно грустно? – спросил Уолли не без удовольствия. – Что в Англии не осталось больше таких людей или что я так полагаю?

Судья остановил его движением руки. Тогда Уолли принялся допрашивать одного из редакторов «Зеркала».

Когда тот без обиняков заявил, что покойная отождествляла господина Мэкхита с пресловутым злодеем Ножом, Риггер вздохнул с облегчением.

– Надеюсь, теперь всякому разумному человеку, то есть всякому, кто не читает газет, станет ясно, сколь плачевно шаток фундамент, на котором строится обвинение! – воскликнул он. – Господин Мэкхит и Нож – одно и то же лицо! Наши коммерсанты, оказывается, носят при себе потайные фонари и взламывают несгораемые шкафы! Господа, всем нам известно, на что способна зависть. Но ведь должны же быть какие-то границы! Все обвинение строится на том, что господин Мэкхит, один из известнейших наших коммерсантов, вовсе не коммерсант, а преступник, убийца! Ибо в противном случае все обвинение не имело бы никакого смысла! Если он не убийца, а всем известный владелец д-лавок, то у него нет никаких оснований опасаться «разоблачений» со стороны особы, о нравственности которой мы не хотим говорить ничего дурного, поскольку она умерла! Это абсурд!

Риггер грузно сел.

Уолли обернулся к обвиняемому:

– Господин Мэкхит, как вы объясняете угрозы покойной по вашему адресу?

Мэкхит медленно поднялся. Он казался искренне смущенным.

– Господа, – сказал он, обводя взглядом всех присяжных поочередно, – я нахожусь в несколько затруднительном положении. Я могу говорить об этом деле только как мужчина с мужчинами. И в качестве такового я должен признаться, что чувствую себя не вполне свободным от вины. Быть может, вы в состоянии сказать про себя, что вы лично всегда вели себя по отношению к женщинам корректно, что вы не сделали ни одного упущения, не причинили никакой боли, хотя бы даже бессознательно. Я не могу сказать этого про себя. Я не имел, как это называется, «отношений» с бедным созданием, что носило некогда имя Мэри Суэйер и погибло от руки злодея, а может быть, и от своей собственной руки, как полагает мой защитник господин Уайт. Но, быть может, она имела какое-нибудь отношение ко мне? Я, выражаясь по-деловому, был ее шефом, в прошлом мне пришлось два-три раза повстречаться с ней, и кто знает – может быть, я пробудил в ней какие-то надежды. Господа, кто из нас, мужчин, знает, сколько грехов – быть может, невольных – он совершил в этом смысле? Вам, несомненно, известно не хуже, чем мне, сколь трудно подчас бывает шефу сохранить в отношении своих служащих женского пола нужную дистанцию. Кто станет упрекать бедных девушек, обремененных в большинстве случаев тяжелой работой и не имеющих почти никаких радостей в жизни, в том, что они чуточку влюбляются в своих шефов, представителей высшего класса, людей более культурных, чем окружающая их среда? А от этих чувств до тайных надежд и от этих надежд до горького разочарования – всего лишь один шаг! Позвольте мне ограничиться тем, что я сказал.

Почти все вечерние газеты поместили эту речь, набрав ее вразрядку. «Достойные и человечные» взгляды владельца д-лавок вызвали всеобщее сочувствие. Только одна пролетарская газетка обливала Наполеона д-лавок грязью. Однако ее не стоило принимать всерьез, так как она, вопреки всякой спортивной этике, не признавала за своим противником никакого права на человеческое достоинство и к тому же заканчивала свои отчет призывом к насильственному свержению всего существующего общественного строя.

Краткой речью господина Мэкхита судебное заседание еще не было исчерпано.

– Согласно показаниям свидетельницы Крайслер, вы принимали свои отношения с покойной Суэйер настолько всерьез, что даже давали ей деньги? – спросил Уолли, удовлетворенно поглядывая на судью.

Судья был маленький, высохший человек, старавшийся делать вид, будто речи сторон не производят на него ни малейшего впечатления.

Мэкхит тотчас же ответил:

– Господа, я мог бы сказать, что при известных обстоятельствах, если проситель находится в стесненном положении, мы даем денег, не дожидаясь угроз, а иногда и вопреки им. Я этого не скажу. Я скажу только, что мне было важно избежать осложнений вроде визита этой несчастной в редакцию «Зеркала». Впрочем, визит этот все же впоследствии состоялся. Деловой человек обязан избежать даже тени подозрения. О том, какое значение я придавал угрозам, свидетельствует хотя бы факт, что я оставил их без внимания и не пошел в трактир «Жареная рыба».

– Но вы вызвали туда Суэйер?

– Из жалости. Я бы и пошел туда из того же чувства жалости, но меня задержали дела. Если бы я относился к этим угрозам серьезно, никакие дела, разумеется, не могли бы удержать меня.

Уолли оживился:

– А в чем заключались эти дела? Если вы были заняты деловыми переговорами, то у вас должно быть алиби.

Мэкхит посмотрел на своих адвокатов. Потом он сказал:

– По причинам делового характера я не хотел бы посвящать суд в эти переговоры, если это не очень нужно.

– Быть может, это окажется нужным, – сухо сказал судья.

Но Риггер и Уайт покачали головами и вызвали свидетеля защиты – хозяина «Жареной рыбы».

Он сообщил, что покойная долго сидела одна в его заведении, поджидая кого-то и все сильней волнуясь; уходя, она не надела шляпы, а держала ее в руках. После ее ухода никто о ней не осведомлялся.

Уолли спросил: можно ли заглянуть в трактир с улицы?

Ответ гласил: да.

Имеется ли в трактире какой-либо иной выход, кроме того, что ведет на набережную и на Деф-стрит, где она неминуемо должна была встретиться с человеком, назначившим ей свидание и опоздавшим?

Ответ гласил: нет.

Уолли резюмировал: обвиняемый мог перехватить свою жертву у самой «Жареной рыбы» или встретить ее на обратном пути.

В зале начали зажигать большие газовые светильники – стояла уже поздняя осень, и смеркалось рано.

Уолли помедлил, пока не закончилась эта процедура, и затем продолжал:

– Только что защита не без юмора спрашивала, чем могла угрожать мелкая лавочница крупному коммерсанту. Я позволю себе в этой связи допросить одного свидетеля.

В зал вошел празднично одетый мужчина с длинными, свисающими руками. Он занимался сапожным ремеслом в доме напротив лавки Мэри Суэйер и показал, что покойная однажды сказала ему: она-де знает, откуда берутся доставляемые ей товары. Сказала она это таким тоном, что ему, свидетелю, осталось только предположить, что товары эти весьма темного происхождения.

Мэкхит встал. Он хотел сию же минуту возразить. Но Риггер дернул его за рукав и шепнул ему что-то. Мэкхит сел, и Риггер попросил председателя объявить краткий перерыв. Он-де устал от всей этой бесконечной болтовни и хочет уговорить своего подзащитного раскрыть алиби.

Председатель дал согласие.

Но в коридоре Мэкхит очень энергично заявил адвокатам, что он пока еще не может предъявить алиби.

Оба адвоката указали ему, что в таком случае судебное следствие кончится для него в высшей степени неблагоприятно и что ему будет предъявлено обвинение в убийстве.

Впрочем, Уайт все еще надеялся, что ему удастся доказать факт самоубийства. У Ригтера больше не было сил возражать ему.

После пятнадцатиминутного перерыва заседание возобновилось.

Адвокаты Мэкхита доложили суду, что их подзащитный, к сожалению, не имеет возможности указать, где он находился в момент смерти Суэйер. Причина его молчания – гчисто деловая. Судья принял это заявление довольно сдержанно. Затем Уайт заявил, что, по его убеждению, Суэйер вообще не была убита, а сама наложила на себя руки. Он-де попытается убедить в этом суд.

Уайт вызвал своих свидетелей и допросил их. Все они были владельцами д-лавок. Он предложил им рассказать об их материальном положении.

Они исполнили его просьбу и единогласно заявили, что положение у них отчаянное. Один даже сказал: «Дело приняло такой оборот, что впору повеситься». Окончательно безвыходным положение стало после того, как приостановилось поступление товаров. Уайт поблагодарил их и вызвал соседей Суэйер с Малберри-стрит. Он спросил их:

– Что вам известно о деловых качествах покойной госпожи Суэйер?

– Ровно столько, сколько обычно известно соседям.

– Хорошо ли она вела дело?

– Она была прилежна.

– Точна в денежных расчетах?

– Не очень. Если кому приходилось туго, то она отпускала товар в кредит.

– Стало быть, она не была деловым человеком в обычном смысле этого слова?

– Кто показывал ей рваные носки, тому она давала новые. Надо было только прийти к ней в сырую погоду.

– Стало быть, не деловая женщина?

Свидетель промолчал.

– Господа, – сказал Уайт, – вы видите: если эта несчастная женщина в самом деле добровольно покончила счеты с жизнью, в чем мы лично уверены, то показания, только что выслушанные вами, лишний раз доказывают, к чему приводят мягкосердечие и человеколюбие.

Судья усмехнулся.

Допрашивали пожилую свидетельницу.

– Расскажите, – предложил ей господин Уайт, – что говорила вам покойная о том, как она получила во владение лавку.

Старуха обстоятельно высморкалась. Вероятно, ей хотелось показать свой красный носовой платок.

– Ей эту лавку все равно что подарили.

– Я думал, она за нее заплатила.

– Гроши. У нее же ничего не было. Ее муж – солдат.

– Но кое-что у нее все-таки было? И те деньги, что у нее были, она отдала за лавку?

– Так она по крайней мере говорила.

– А сумму она называла?

– Да, кажется, фунтов восемнадцать или девятнадцать. Больше у нее наверняка не могло быть. Ни за что на свете!

– Но эта сумма у нее была? И ее она отдала, не так ли?

– Ей хотелось, чтобы у нее в жилой комнате было чисто, ради детей. Это очень на нее похоже – чтобы снаружи все блестело, она готова была тратить все деньги.

– А она бы потеряла их, эти восемнадцать или девятнадцать фунтов, если бы ее выселили за невзнос платы или задолженность за товар?

– Ясно. Сами понимаете.

– И что бы ей тогда оставалось делать?

– Ничего. – Старуха все время держала носовой платок в руках, точно собиралась чихнуть. Наконец она его сложила.

Заседание тянулось чрезвычайно медленно. Выяснялись детали. Ничего нового не обнаруживалось. На вопрос, что именно им известно о причинах краха их предприятий, владельцы лавок в один голос ответили: повсюду упали цены. Крестон тоже продает по бросовым ценам. Причин этого никто не знает. Определить их так же трудно, как определить, много ли дождей будет в этом году. Хуже всего, что прекратился приток товаров; но произошло это, как видно, потому, что по дешевке их негде достать. Господин Мэкхит прилагал все усилия, чтобы раздобыть товары, он сам уговорил их увеличить штаты и усилить рекламу, поэтому все запасы и кончились так быстро. Но ему ничего не удалось достать, а закупочное товарищество бросило его на произвол судьбы.

В конце концов Уайт (Риггер окончательно онемел) подытожил все, что подтверждало факт самоубийства.

Поддерживать лавку, в которую госпожа Суэйер вложила все свои сбережения, оказалось больше невозможно. Это в конце концов достаточно веский повод для самоубийства.

– Господа! – воскликнул защитник. – Мэри Суэйер не нуждалась в убийце! Для всякого, кому известны условия, в которых ей приходилось жить, ее смерть не является неразрешимой загадкой. Человек, знакомый с условиями жизни беднейших розничных торговцев, должен признать – кто принужден вести подобную жизнь, тот не может не сказать себе в один прекрасный день: довольно! Для того чтобы покончить с такой жизнью, не нужно обладать особенной решимостью. Такое подорванное долгами, абсолютно безвыходное существование (как и во множестве подобных случаев) ничем уже не может прельстить человека. Посмотрите на пристанище этой женщины. (Я сознательно не называю его жилищем! Да и вы бы не решились назвать его так.) Посмотрите на детей этой женщины! Нет, не надо на них смотреть, просто взвесьте их. Вживитесь в будни этого создания и не думайте, что для него существовали воскресенья! И в этой конуре ей еще угрожает опасность! В эту дверь стучатся кредиторы! Нет, Мэри Суэйер не нуждалась в том, чтобы ее убивал господин Мэкхит, – Мэри Суэйер сама наложила на себя руки.