Текст книги "Прощание Зельба"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

21
Какие лица!

Когда я проснулся, было уже светло. Мой костюм аккуратно висел на стуле. На столе лежала записка: «Постараюсь вернуться к четырем. Выздоравливайте!» Я пошел на кухню, заварил чай, взял кружку и снова лег на диван.

В голове прояснилось. Но из носа текло, горло саднило, во всем теле ощущалась такая слабость, что хотелось весь день дремать под одеялом. Мне бы смотреть в окно, как ветер, прогнав с голубого неба тучи, раскачивает голые ветки платанов, а капли дождя стекают по стеклу. Слушать бы, как шумит дождь. И не думать о Шулере, которого я мог спасти, если бы не моя медлительность, не думать о скинхедах, перед которыми выставился дураком, и о Карле-Хайнце Ульбрихе, который, хоть и не понравился мне, все-таки затронул в моей душе какие-то струны. Но стоило мне задремать, как они были тут как тут – Ульбрих в погоне за отцовской любовью и денежными дотациями, скинхеды и мой страх, шатающийся Шулер с кейсом в руках. Так что я встал с дивана, сел у печки и принялся думать о том, что мне рассказала Вера Собода. Она права: если имеешь банк, отмывать деньги совсем не трудно. Грязные деньги уходят на фиктивные счета клиентов Сорбского кооперативного банка (эти счета учитываются второй системой), а оттуда инвестируются в предприятия, которые приносят сплошные убытки и, возможно, не существуют вообще. Так клиенты освобождаются от денег, о существовании которых даже не подозревали, а люди, которым принадлежат как грязные деньги, так и предприятия, получают обратно уже отмытые денежки. У фрау Зельман на счете лишних сто тысяч – даже если и не работает принцип добавлять каждому по сто тысяч (возможно, клали сумму, в три-четыре раза превышающую реальный счет), при наличии тысячи-другой клиентов отмывать можно миллионы.

Видимо, Шулер выяснил, где хранятся грязные деньги. Почему он не пошел с этим в полицию? Почему ко мне? Потому что ему не хотелось иметь отношение к аресту Велькера, который когда-то был его учеником? Отец которого был другом и покровителем Шулера?

Было двенадцать часов. Я прошелся по квартире. Кухню в свое время выкроили из ванной комнаты, гостиная используется как спальня, диван – это ее постель, сегодня ночью она спала в зимнем саду, он же по совместительству кабинет с письменным столом, компьютером и подвесной кроватью. Будучи директором банка, она могла бы позволить себе гораздо больше. Что она делает с деньгами? Около стола висели фотографии: она с мужем и без него, с ребенком и без него – у белокурой девочки высокий лоб и светлые волосы, она настолько же изящна, насколько коренаста сама фрау Собода. Может быть, это не дочь, а племянница? Я взял с письменного стола лист бумаги.

Дорогая фрау Собода!

Благодарю вас за все, что вы для меня сделали. Мне было у вас хорошо, хотя меня и задело, когда вы сказали, что я похож на сотрудника государственной безопасности. Я выспался, температура почти нормальная, голова снова вернулась на место, чему я несказанно рад.

Я не из полиции. Я частный детектив, и – вы не поверите – меня нанял господин Велькер: я расследую для него одно дело, которое совершенно точно служит лишь предлогом. Знать бы еще для чего! Не знаю.

А очень хотел бы это выяснить и хотел бы во многом еще разобраться, прежде чем расскажу полиции все, что знаю. Я поставлю вас в известность, как только что-нибудь прояснится.

Спасибо вам.

Ваш Герхард Зельб

Снизу я приписал адрес и номер телефона. Потом вызвал такси и поехал на вокзал. Ближе к вечеру я вернулся в Берлин.

Не знаю, какой черт меня попутал. Вместо того чтобы поменять билет со следующего дня на сегодняшний или наплевать на него и сразу же сесть в поезд, я вернулся в отель на Унтер-ден-Линден, еще раз прошелся по Берлину и снова оказался у «Галльских ворот». Что мне там понадобилось? Кстати, я снова побывал на улице, на которой вырос. Колонка, из которой я огромным поршнем накачал воды, видимо, была та же самая, из которой я качал воду в детстве. Но это не наверняка.

На этот раз у «Галльских ворот» мне встретились те, которые в прошлый раз болтались на другой платформе. Черные штаны, куртки и пара девиц в черных ползунках. Я их не узнал. Зато они меня узнали. «Это же тот старикашка, который орал „Хайль Гитлер“. Эй, старый нацист!»

Я ничего не сказал. Разве они не видели, что я кричал не по своей воле и в конце концов оказался в канале? Или виновата подъехавшая тогда электричка?

Они подошли и оттеснили меня к перилам. Какие лица, подумал я, лица глупых, фанатичных детей. А еще я подумал, что за «Хайль Гитлер», выкрикнутое два дня назад, я и без того уж наказан вполне достаточно. За «Хайль Гитлер» многолетней давности и за все зло, которое я принес тогда, работая прокурором, я, возможно, заслуживаю наказание гораздо более суровое. Но не от этих детей.

– Пропустите меня, пожалуйста.

– Мы антифашисты!

У них тоже оказался предводитель, долговязый очкарик. Когда я попытался протиснуться между ними, он схватил меня за грудки:

– Мы не потерпим в своем городе фашистов!

– Неужели вам мало молодежи, которой вы можете это доказывать?

– Всему свое время! Сперва старикам, потом молодым.

Он продолжал меня держать.

И тут я потерял самообладание. Оттолкнул его руку и влепил ему две пощечины, ударил по его тупой морде один раз слева, другой справа. Он налетел на меня, прижал к парапету и стал выталкивать через перила. Никаких «раз, два, три», остальные молча и исступленно бросились помогать, я молча и исступленно сопротивлялся, пока не перевесился через перила вниз головой. Они разжали руки, и я плюхнулся в воду.

Когда я стоял на обочине, мимо одно за другим проезжали такси, водители притормаживали, видя, что я им машу, но тут же, заметив мою мокрую одежду, прибавляли скорость. Полицейская машина последовала их примеру. Наконец надо мной сжалилась одна молодая женщина, она довезла меня до гостиницы. Портье, дежуривший два вечера назад, снова был на посту. Он узнал меня и расхохотался во все горло. Мне было не до смеха.

22
Старая цирковая кляча

Прощание с Берлином меня не огорчило. Когда в субботу утром самолет летел над городом, я смотрел вниз. Много воды, много зелени, большие и маленькие дома, церкви с башнями и церкви с куполами – все, что положено. Берлин, конечно, большой город, кто же спорит. Берлинцы неприветливы, их дети невоспитанны, их таксисты негостеприимны, полицейские профнепригодны, а портье невежливы, – наверное, в городе, который несколько десятилетий находится на содержании, по-другому и быть не может. Но мне это не нравится.

В Мангейм я вернулся угрюмый, простуженный и сотрясаемый ознобом. Нэгельсбах оставил мне на автоответчике сообщение, что моя машина стоит на Вердерштрассе, он позаботился о том, чтобы полицейские не отправили ее на штрафстоянку за чертой города, а поставили на моем углу, то есть сэкономил мои деньги. Георг вернулся из Страсбурга и желал отчитаться. Бригита на выходные уехала с Мануэлем в Беерфельден. Велькер настаивал на встрече – самое позднее в воскресенье утром; в выходные он никуда не поедет и будет ждать моего звонка и моего визита. В промежутках между этими сообщениями раздавались стенания Карла-Хайнца Ульбриха: нам совершенно необходимо поговорить. У него появился сотовый, так что я должен ему перезвонить. Я стер сообщение, даже не записав номер.

От конторы до дома я прошел пешком, чувствуя, что к ногам привязаны булыжники; поднимаясь по лестнице, я боялся, что опять, как перед Рождеством, не сумею вскарабкаться на свой этаж. Лежа в постели, позвонил Филиппу. Он сегодня не дежурил и тотчас пришел.

– Ты даже не представляешь, до чего я рад тебя видеть. Можешь меня послушать? Выпиши мне что-нибудь и купи, что выпишешь, ладно? Завтра утром я обязан быть в форме.

Он достал стетоскоп:

– Посмотрим, работает он еще или нет. Я не пользовался им с тех пор, как был ассистентом.

Я покашлял, задержал дыхание, вдохнул, выдохнул.

Внутри все хрипело, даже я это слышал. Он выпрямился, вид у него был очень серьезный.

– Будешь принимать антибиотики, сейчас я за ними схожу. Но вставать завтра – даже не думай!

– Мне нужно.

– Объяснишь, когда я вернусь, а я тебя отговорю.

Он взял у меня ключ и ушел. Или так и не отходил от моей постели? Нет, вернулся, принес лекарство, пошел на кухню и набрал стакан воды.

– Бери!

Оказывается, я спал.

Он взял на кухне стул и сел у кровати.

– Когда будет следующий инфаркт, для тебя это только вопрос времени. Хорошо хоть курить стал меньше. Посмотри, какой ты измотанный. Если ты в таком состоянии опять начнешь совершать подвиги, то опасность возрастет во много раз. Ты всегда поступаешь по-своему, я знаю. Вопрос-то в сущности простой: стоит твое завтрашнее дело такого риска? Может, есть дела поважнее? Более важные заказы, прогулки с Мануэлем, бурная ночь с Бригитой?

– Раньше бурную ночь с Бригитой ты бы поставил на первое место. Или порекомендовал бы мне двух темпераментных медсестричек.

Он усмехнулся:

– Какие предложения я делал тебе в свое время! Метал бисер перед свиньями. Радуйся, что у тебя есть Бригита. Без нее ты бы моментально превратился в брюзгливого, угрюмого, занудного старикашку.

– А ты?

– Я? Я рад, что у меня есть Фюрцхен. Вот соберусь с духом и женюсь на ней.

Я вспомнил, как он однажды уже собрался с духом. Как мы с Фюрузан – гордой, красивой медсестрой-турчанкой, – ее матерью и братом ждали Филиппа. В стельку пьяного Филиппа, который у входа в бюро записи актов гражданского состояния признался, что не готов стать мужем, и которого ударил ножом брат Фюрузан. Вспомнил разочаровавшегося в жизни и женщинах Филиппа, который лежал в больнице, приходя в себя после ножевого ранения.

– Больше никаких шашней на стороне?

Он поднял руки вверх:

– Если какая-нибудь строит мне глазки, я тут же делаю стойку. Я как старая цирковая кляча. Услышит туш и начинает ходить по кругу. Но предпочла бы оставаться в стойле и жевать свой овес. Публика видит, что цирковая кляча, хоть пока еще и бегает по этому самому кругу, все равно уже старая, – вот и женщины видят, хоть иногда я на них засматриваюсь, а бывает, и флиртую – я ведь знаю, что им сказать и как доставить удовольствие.

Он смотрел куда-то в пространство.

– Ты предвидел это заранее?

– Я думал, что, когда это начнется, воспоминания о прошлом заменят мне все, чего уже не будет в настоящем. Но воспоминания не срабатывают. Я представляю себе, что было и как было и что это было здорово, вижу все четко, как на фотографии. Но ощущения нет. Я знаю, что у нее была прекрасная на ощупь грудь или задница или что она потрясающе двигалась на мне, она просто… или что она мне… Но я только знаю, а не чувствую. У меня нет тех ощущений.

– Так и должно быть. Воспоминания – это воспоминания.

– Ничего подобного! – Он разволновался. – Когда я вспоминаю, как я злился, когда перестраивали операционную, то эта злость тут как тут. Когда я вспоминаю, как радовался, что купил яхту, я снова радуюсь. И только любовь неподвластна памяти. – Он встал. – Тебе нужно поспать. Завтра не пори горячку.

Я лежал и смотрел в сумерки. Неужели любовь неподвластна памяти? Может быть, не любовь, а желание? Не перепутал ли мой друг желание с любовью?

Я решил, что на следующий день звонить Велькеру не буду. Я до сих пор так и не придумал, что ему сказать, чем пригрозить, как остановить. Отосплюсь и приду в себя. Угощу Турбо баночкой скумбрии, которую привез из Котбуса. Почитаю книгу, сыграю партию в шахматы против Кереса, Эйве или Бобби Фишера. Приготовлю обед. Выпью красного вина, Филипп ни слова не сказал о том, что моим антибиотикам противопоказано красное вино или что красному вину противопоказаны мои антибиотики. Следующему инфаркту придется некоторое время подождать.

23
Кошки-мышки

Но в девять часов утра меня разбудил телефон. Звонил Велькер.

– Откуда у вас мой номер?

Вот уже пять лет его нет в телефонной книге.

– Я знаю, сегодня воскресенье и еще рано. Но вынужден настаивать на том, чтобы вы заглянули ко мне. Машину оставите во дворе, это в любом случае будет вам…

Он не договорил. Игра была мне уже хорошо знакома: Велькер начинает говорить, потом закрывает трубку рукой, потом вступает Самарин:

– Ждем вас к полудню. В двенадцать часов.

– Как мне попасть во двор?

Он подумал.

– Позвоните три раза.

Итак, ничего не получится: ни поспать, ни отдохнуть, ни приготовить еду, ни почитать, ни сыграть в шахматы. Я напустил в ванну воды, добавил розмаринового масла и лег. Пришел Турбо, я дразнил его, прицельно стреляя в него каплями воды. Капнуть воды на большой палец и щелкнуть указательным – упорно тренируясь, можно довести это умение до мастерства. У меня позади годы тренировки.

Почему я не мог решить, как же мне относиться к отмыванию денег моим заказчиком? Собственно говоря, выбора не было. Русская мафия, не имеющая ни стиля, ни традиций, ни религии и, предположительно, никакого юмора; пусть ею не интересуется канал «RTL», [7]7
  Немецкая коммерческая телевизионная компания.


[Закрыть]зато интерес проявит полиция, как тому и следует быть. Почему я не звоню в полицию? Почему не позвонил туда еще вчера? Я понял, что просто не могу так поступить, пока Велькер остается моим клиентом.

Так что в раннем звонке и назначенной на двенадцать часов встрече были и свои положительные стороны. Можно прекратить наши отношения. Я принес в ванную телефон и позвонил Георгу, и тот поведал мне конец печальной истории семьи Лабан. Племянница Лабана в тридцатые годы умерла от туберкулеза в Давосе, племянник в «Хрустальную ночь» [8]8
  «Хрустальная ночь»(или «Ночь разбитых витрин») – ночь с 9 на 10 ноября 1938 г., когда по Германии прокатилась волна организованных нацистами еврейских погромов.


[Закрыть]убил жену и покончил с собой. Сын племянника и его жена умерли бездетными в Лондоне. Дочь не успела выехать за границу, сгинула, когда начались депортации, и с тех пор о ней ничего не известно. Так что не осталось никого, кто мог бы претендовать на наследство.

Я вылез из ванны и вытерся. Считаю, что Дориан Грей переборщил: когда стареешь, не стоит стремиться сохранять вид двадцатилетнего юноши; ничего удивительного в том, что он плохо кончил. Но почему я не могу выглядеть на шестьдесят шесть? По какому праву мои руки и ноги так высохли? По какому праву их плоть покинула свою историческую родину и переселилась на живот? Разве ей не нужно было спросить у меня разрешения, прежде чем отправиться в путешествие по моему телу?

Я безропотно втянул живот, пытаясь влезть в вельветовые штаны, которые давно не надевал. Свитер с большим воротом, кожаный пиджак – и вот уже я смотрюсь почти на шестьдесят шесть. Позавтракал под музыку Удо Юргенса. [9]9
  Удо Юргенс(р. 1934) – австрийский певец и композитор.


[Закрыть]В двенадцать пятнадцать я был в Шветцингене.

Самарин повел меня в обустроенную на чердаке квартиру. По пути – через старинный зал с окошечками и современные офисные помещения – мы вели игру в кошки-мышки.

– Я слышал, вы побывали в полиции Мангейма.

– Последовал вашему совету.

– Моему совету?

– Вашему совету не держать у себя то, что мне не принадлежит. Я отнес все в полицию. Владелец может обратиться туда за своей пропажей.

Велькер нервничал. Почти весь мой отчет о негласном компаньоне он пропустил мимо ушей, то и дело посматривая на часы, и голову держал так, словно настороженно чего-то ждал. Закончив отчет, я подумал, что сейчас последуют вопросы. Если не о негласном компаньоне, то о Шулере, о черном кейсе, о моем обращении в полицию или о моем исчезновении из Мангейма. Неотложные вопросы, ответы на которые нужно было услышать в воскресенье с утра. Но никаких вопросов не последовало. Велькер сидел с таким выражением, как будто до сих пор речь шла о посторонних вещах и ему не терпится, чтобы я наконец перешел к сути дела. Наконец он встал, так ничего и не сказав.

Я тоже поднялся:

– Это все. Счет вы получите.

Впрочем, мой бывший работодатель уже завтра может оказаться в тюрьме и изучит мой счет только годы спустя. Шесть лет? Восемь? Сколько дают за организованную преступность?

– Я провожу вас до машины.

Впереди Самарин, за ним я, последним Велькер, так мы прошли через все помещения и спустились по лестнице. В зале я попрощался со старыми окошечками за деревянными решетками, с инкрустациями и зелеными бархатными подушками на скамьях. Жаль! Я бы с удовольствием посидел на скамье, размышляя о разных временах и о превратностях судьбы. Во дворе я попрощался с Велькером. Он находился в состоянии странного нервного возбуждения: холодные, липкие от пота пальцы, красные пятна на лице, дрожащий голос. Неужели он догадался, что я намерен сделать? Но как он мог догадаться?

Когда я прощался, Самарин никак на это не отреагировал. Он нажал на нижнюю из двух дверных кнопок, и ворота открылись. Я подошел к машине, сел, пристегнулся. Когда я оглянулся, чтобы бросить взгляд на Велькера, его лицо показалось мне таким напряженным, на нем читалось такое отчаяние, что я почувствовал что-то похожее на испуг, а Самарин был мрачен и одновременно чем-то доволен, – я порадовался, что уезжаю.

Я завел машину и тронулся с места.

Часть вторая

1
Давайте скорее!

Я тронулся с места, и в ту же секунду ко мне ринулся Велькер – я увидел за стеклом его лицо с широко открытым ртом и выпученными глазами и услышал, как он колотит кулаком по двери. И что ему надо, пронеслось у меня в голове. Я затормозил, перегнулся и опустил стекло. Он просунул руку, снял блокировку, распахнул дверцу, вскочил в машину, перевалился через меня, заблокировал мою дверцу, сделал то же самое со своей стороны и поднял стекло. При этом он кричал:

– Скорее, скорее! Давайте скорее, черт вас возьми!

Я отреагировал не сразу. Но когда заметил, что ворота закрываются, дал задний ход и в последнюю секунду успел проскочить, отделавшись несколькими царапинами на переднем крыле. Самарин бежал рядом с машиной, пытаясь открыть дверь.

– Скорее же! – продолжал орать Велькер, вцепившись в дверь изнутри, как будто у него, откажи вдруг блокировка, был хоть один шанс против Самарина. – Скорее!

Я переключил скорость и выехал с Шлоссплац на Шлоссштрассе.

Велькер протянул руку:

– Скорее, дайте мне сотовый!

– У меня нету.

– О боже! – Велькер ударил обоими кулаками по бардачку. – Как это у вас нет сотового?

Я свернул на парковку у Хебельштрассе, намереваясь остановиться у телефонной будки и дать ему свою карту.

– Поезжайте вперед. Поезжайте в многолюдное место!

Как всегда по воскресеньям, с утра парковка была пуста. Но чего он боится? Что Самарин, прихватив себе в подмогу пару молодых людей в темных костюмах, утащит его в неизвестном направлении? Я поехал к вокзалу. Жизнь там, конечно, ключом не била, но рядом стояли такси, автобус ждал пассажиров, работал киоск, в билетной кассе сидела кассирша, несколько человек стояли с чемоданами. Велькер взял мою карту, осторожно огляделся по сторонам и пошел к телефону. Я видел, как он снимает трубку, вставляет карту, набирает номер, ждет ответа и разговаривает. Потом он повесил трубку и прислонился к стене. Казалось, ноги его не держат.

Я подождал. Потом вышел из машины и подошел к нему. Он плакал. Плакал беззвучно, слезы текли по лицу, скапливались на подбородке и скатывались на свитер. Он их не вытирал, руки его повисли безвольно, как плети. Наконец он заметил меня:

– Они забрали детей. Полчаса назад выехали с ними на машине.

– Откуда выехали? Куда?

– Из Цюриха, в интернат. Но до интерната они доедут только в том случае, если я вернусь в банк. – Он выпрямился и вытер слезы.

– Может быть, расскажете, что произошло? Во что вы впутались? О чем идет речь?

– Если вы частный детектив, вы ведь обязаны хранить тайну? Как врач или священник?

Он не стал ждать ответа. Сказал слово, другое и потом уже говорил не умолкая. Было холодно, от долгого стояния у меня заболели ноги и живот. Но он не останавливался, а я не останавливал его. Потом какая-то женщина захотела позвонить, и мы сели в машину, я включил двигатель и печку, бог с ней, с окружающей средой! Под конец он снова заплакал.

2
Двойная страховка

Свой рассказ он начал с августа девяносто первого года. В Москве генералы устроили путч, звезда Горбачева закатилась, началась эпоха Ельцина. Грегор Самарин предложил, чтобы «Веллер и Велькер» послали его в Россию выяснить, какие там существуют возможности для инвестиций. Он утверждал, что, поскольку путч провалился, судьба коммунизма предрешена, победоносное шествие капитализма уже не за горами. Сейчас самое время организовывать фонды с долевым участием русских. Благодаря его, Грегора, знанию языка, страны и людей банк «Веллер и Велькер» имеет конкурентное преимущество, которое следует использовать.

До этого момента Грегор был чем-то вроде прислуги за всё, он занимался всем подряд – от вождения автомобиля до курьерских развозок, от ремонтных работ в банке, в доме и во дворе до помощи в кассе, бухгалтерии и делопроизводстве. Он сдал выпускные экзамены, но не стремился получить высшее образование, – впрочем, никто его и не уговаривал. Еще школьником он был сметлив и услужлив и в любой момент оказывался под рукой. Он жил в отдельной квартире в доме старого Велькера на Густав-Кирххоффштрассе, имел скромное ежемесячное жалованье, и ему никогда не отказывали в деньгах на покупки или на отпуск. Но он редко обращался с просьбами. В школе, будучи по матери русским, он учил русский язык и раз в год наведывался в Россию. Дома он ездил на старых машинах, принадлежавших членам семьи Велькер. Он был частью фамильного имущества.

Его предложение всех удивило. Но почему бы и нет? Почему бы ему не попытаться себя проявить? Если ничего не выйдет, то он хоть отдохнет, пусть устроит себе что-то вроде отпуска. А если получится – во что никто не верил, – тем лучше. Так что его отправили.

Отсутствовал он почти полгода. Звонил, слал факсы и электронные письма, предлагал инвестировать крупные суммы в энергетику – от электростанций в Москве и Свердловске до лицензий на бурение на Камчатке, иногда сообщал о русских бизнесменах, желавших вложить свои деньги на Западе и приезжавших в Шветцинген. Его сведения оказывались недостоверными, с русскими бизнесменами дальше разговоров дело не шло. Но после России Самарина точно подменили. И дело было не только в том, что он начал говорить с русским акцентом. Он одевался, держался и вел себя по-другому – словно входит в число руководителей банка. Старик Веллер в это время отошел от дел и переселился в дом престарелых Святого Августина. Бертрам и Штефани не хотели обидеть Грегора. Разве они не собирались вести себя не так, как их отцы, разве не планировали искоренить в отношениях со служащими высокомерие и чванство? Разве Бертрам и Грегор не выросли вместе? Разве Грегор не работал всю жизнь на семью и на банк?

Потом он заговорил о поглощении Сорбского кооперативного банка. Бертрам и Штефани пытались ему объяснить, почему этот шаг представлялся им ошибочным. Они считали, что будущее банка «Веллер и Велькер» связано с инвестиционным консалтингом, а не с обслуживанием вкладчиков. Кризис восьмидесятых годов удалось преодолеть, потому что банк сократил оборот, потому что они отказались от второстепенного и сосредоточились на главном. Но Грегор упорно стоял на своем. Однажды он вернулся из Берлина с сообщением, что завершил переговоры с ведомством по опеке над государственным имуществом, которые продолжались несколько недель, и купил Сорбский кооперативный банк за сущие гроши. Доверенность он подделал, так что, мол, если угодно, можете заявить об этом в полицию, тогда его отдадут под суд и посадят в тюрьму. Если действовать быстро и решительно, вероятно, можно успеть отказаться от сделки. Но не бросит ли это тень на банк «Веллер и Велькер»? Как отреагируют клиенты, узнав из газет про неразбериху в руководстве банка? Не лучше ли разрешить Самарину довести до конца дело с Сорбским кооперативным? Он уверен, что у него все получится. Это банк маленьких людей, в них он хорошо разбирается, поскольку и сам вышел из низов. Разве семья не в долгу перед ним, разве не обязана дать ему шанс?

Семья нехотя согласилась, и, как ни удивительно, дело наладилось. Хотя через год прибыли у Сорбского банка все еще не было, но и убыточным он тоже не стал: кроме уже существующего главного отделения в Котбусе было открыто несколько филиалов в сельской местности, и Самарину удалось выполнить требование ведомства не увольнять персонал. Похоже, у восточных немцев денег больше, чем принято думать. Складывалось впечатление, что у Грегора прирожденный талант выбивать финансовую поддержку из земельного, федерального и даже европейского бюджета. Наконец-то Самарин добился успеха!

Так они думали, пока Штефани не разобралась в сути дела. Она не доверяла красивому фасаду, не доверяла Грегору, поэтому не постеснялась порыться в его документах, хранившихся в офисном шкафу и в компьютере, и с помощью русского эмигранта-экономиста, которого нашла в Берлине, перевела на немецкий язык все, чего сама не могла понять. Она проинформировала Бертрама, и вместе с мужем они вызвали на ковер Грегора. Они объявили, что дают ему месяц на то, чтобы избавить их банк и их семью от своих грязных махинаций и своей персоны. Они не заявят в полицию. Но видеть его больше не желают.

Грегор отреагировал совершенно неожиданно для Штефани и Бертрама: «Что это вы себе вообразили? Я не сделал ничего плохого, даже принес кое-какую прибыль, а вы собираетесь меня уничтожить! Я – бизнесмен, у меня есть определенные обязательства, и я не могу позволить себе такую роскошь, как невыполнение деловых обязательств». Грегор заявил, что не собирается ничего менять. А коль скоро зашел об этом разговор – ему надоело перечислять все западные поступления через Лаузитц, [10]10
  Название региона, в котором находится Котбус.


[Закрыть]впредь он будет получать и хранить деньги непосредственно в Шветцингене.

«Ровно месяц, – сказала Штефани, – разговор окончен. Не вынуждай нас идти в полицию».

Через две недели Штефани погибла. Если бы Бертрам не принял условий игры, то следующими стали бы дети, сначала один, потом вторая, а затем и он сам, – этот Грегор от своей наживы не откажется.

С тех пор дети живут в Швейцарии в интернате, а при них всегда два молодых человека в темных костюмах. Или в спортивных костюмах для катания на лыжах, игры в теннис, для пробежек или пеших прогулок. Бертрам был вынужден сказать руководителям интерната, что это охранники: после загадочного исчезновения матери, за которым может скрываться похищение или шантаж, ему приходится соблюдать осторожность. Руководители интерната ничего против не имели. Молодые люди старались не мозолить никому глаза.

– Что было со мной, вы сами видели. Меня заставили переехать из дома в банк, больше уже я не мог и шагу ступить без спроса. А потом появились вы, и мне удалось втянуть вас в игру историей о негласном компаньоне, потому что Грегору ваши расследования показались безобидными и он побоялся, что у вас появятся подозрения, если он вас прогонит. Я нанял вас не ради этого дурацкого компаньона. Я надеялся, что вы сообразите, что здесь происходит, и окажетесь на месте, когда придет время. Но так не получилось.

Я смотрел на него, ничего не понимая.

– Ради бога, я ни в чем вас не упрекаю! Да, я надеялся, что вы разберетесь, что происходит. Когда Грегор не дает мне говорить по телефону, когда он игнорирует мои распоряжения и когда заявляет, что я должен серьезно подумать над его словами, или волнуется из-за кейса, на который мне наплевать, – я думал, это наведет вас на мысль о том, что же на самом деле происходит в банке. Я надеялся также, что сегодня вы приедете раньше. И еще я думал, что дети пробудут там подольше. С вашей помощью я хотел вырваться из лап Грегора, пока дети гостят в Цюрихе у наших друзей. Понимаете? У него двойная страховка: когда дети на длинном поводке, у него остаюсь я, а когда я на длинном поводке, там, где он не может заткнуть мне рот, у него в заложниках остаются дети. Пока они гостили у друзей в Цюрихе, они были для него недосягаемы. Теперь они попали к нему в лапы.

– Нам следует пойти в полицию.

– Вы с ума сошли? У них в руках мои дети! Они их убьют, если я пойду в полицию. – Он не поднимал глаз. – Все, что я могу, – это вернуться обратно. Это все, что я могу.

Он заплакал как ребенок – навзрыд, и плечи у него вздрагивали.