Текст книги "Прощание Зельба"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

17
Черный кейс

Ночью я не спал. Отдать черный кейс Самарину? Или отнести в полицию, убедившись, что люди из синего «мерседеса» следят за мной и видят, что я делаю? Или же оставить под фонарем у конторы, когда они будут рядом? Подождать, пока они выйдут из машины, заберут его и уедут? И исчезнут из моей жизни?

Утром я позвонил страдающему от похмелья Нэгельсбаху. Объяснить ему, чего я хочу, было совсем не просто. Разобравшись в конце концов, что к чему, он очень возмутился:

– В полицейском управлении Гейдельберга, где я всю свою жизнь…

Он швырнул трубку. И через полчаса перезвонил:

– Можно проделать это в полицайпрезидиуме Мангейма. Там меня знают и разрешат заехать во двор. Вы говорите, в пять часов?

– Да, и передайте, пожалуйста, вашей жене, что я ее благодарю.

Он засмеялся:

– Она и правда замолвила за вас словечко.

Я не стал брать много вещей. Ровно столько, сколько могло поместиться в черном кейсе. Впрочем, много мне не понадобится. Я уезжаю всего на несколько дней.

Турбо почувствовал, что я куда-то собрался. Знает, что соседи о нем позаботятся, но все равно обиделся и исчез – так ведут себя маленькие дети, когда понимают, что родители уезжают без них.

Я взял вещи и поехал в салон к Бригите в Коллини-центр. Пришлось ждать, я читал старый «Штерн», статью про новый фильм, в котором молодая пара гэдээровских немцев – еще до объединения, но уже после введения западных марок – похищает деньги из старых, плохо охраняемых банков. Прямо как Бонни и Клайд. [5]5
  Бонни и Клайд(Бонни Паркер и Клайд Бэрроу) – известные американские грабители, действовавшие во времена Великой депрессии, герои известного одноименного фильма (1967, реж. А. Пенн). Выражение «Бонни и Клайд» стало нарицательным для обозначения занимающихся преступной деятельностью любовников.


[Закрыть]А потом они, зарвавшись, начинают грабить банки Западного Берлина – в конце концов их застрелили.

Бригита распрощалась наконец с клиенткой и подсела ко мне.

– Слава богу, сейчас придет следующая! Реформа здравоохранения лишила меня трети старых клиенток, а новых, сам понимаешь, найти очень трудно, ведь страховщики больше не возмещают никакие расходы.

Я кивнул.

– Что-то случилось?

– Мне нужно уехать на несколько дней. Здесь дело застопорилось, попробую зайти с другой стороны, вдруг что-нибудь да получится. С этим делом что-то нечисто. Если кто-нибудь будет про меня спрашивать, можешь так и сказать.

Она обиделась:

– Знакомый сценарий. «Что такое?» – спрашивает она. «Ничего», – отвечает он с каменным лицом и разглядывает сгустившиеся сумерки за окном. Потом поворачивается и смотрит ей прямо в глаза. Его взгляд проникает ей в самое сердце. «Так надо, детка. Лучше тебе ничего не знать. Не хочу подвергать тебя опасности!»

– Ну, Бригита! Я все тебе объясню, как только вернусь. Конечно, ты имеешь право знать все, что знаю я. Но пока лучше держаться от этой истории подальше. Поверь мне!

– «Уж поверь мне, дорогая. – Он пристально смотрит на нее. – Сейчас я должен думать за нас обоих».

Раздался звонок. Бригита пошла к двери.

– Береги себя!

Мне удалось припарковаться на Аугустен-анлаге, недалеко от конторы. Я закрыл машину и направился к себе, никакого синего «мерседеса» поблизости не было видно. Я вытащил черный кейс, пересыпал деньги в мусорный мешок. Под письменным столом у меня стояли большой горшок и пакет с землей, я давно уже собирался пересадить здорово вымахавшую пальму. Положив мешок на дно нового горшка, я сверху пристроил пальму. Бедняге снова пришлось довольствоваться малым. А если ей что-то не нравится, пускай себе засыхает. Невелика потеря!

Свои вещи я сложил в кейс. Подхватил его и вышел на улицу, на другой стороне уже поджидал синий «мерседес». Пассажир на переднем сиденье открыл свою дверь, выскочил и побежал ко мне. Но машин вечером много, так что, пока он перебирался на мою сторону, я уже успел сесть в «кадет» и тронуться с места. Он замахал руками, «мерседес» загудел и вклинился в транспортный поток, но Вердерштрассе проехал на красный свет, пересек сплошную линию, впустил своего пассажира и догнал меня в центре Шветцингена.

Мольштрассе, Зеккенхаймерштрассе, Генрих-Ланц-штрассе – по дороге ехали машины и велосипеды, магазины работали, люди шли по тротуару, а перед церковью Святого Духа играли дети. Вокруг был нормальный, безопасный мир. Что они здесь мне сделают? Но «мерседес» ехал так близко, что я не видел бампера, зато мог разглядеть суровые, сосредоточенные лица водителя и пассажира. На Генрих-Ланц-штрассе они слегка задели мою машину, и у меня от страха мурашки побежали по спине. Когда на Рейхсканцлер-Мюллер-штрассе зажегся красный свет, мы остановились, пассажир вылез и подошел к моей запертой двери. Не знаю, что бы он сделал, если бы в этот момент мимо не проезжала полицейская машина и тут же не загорелся зеленый свет.

Перед полицайпрезидиумом я двумя колесами заехал на тротуар, с кейсом в руках вылез из машины, поднялся по ступенькам и скрылся за дверью – пассажир «мерседеса» не успел даже выйти. Обняв кейс, я прислонился к стене и так долго не мог отдышаться, будто пробежал бегом всю дорогу от Аугустен-анлаге до Бисмаркштрассе.

Во дворе стоял «ауди» Нэгельсбаха. Он забрал у меня кейс и положил его на пол возле пассажирского сиденья. Потом помог мне забраться в багажник.

– Жена постелила для вас плед. Потерпите?

Выпуская меня на стоянке аэропорта Нойостхайм, он уверенно заявил, что никто нас не преследовал. Он не сомневался также, что никто не видел, как я вылезал из багажника, и, следовательно, никто ничему не удивился.

– Поехать с вами?

– Неужели вы уже начали страдать оттого, что не знаете, как убить лишнее время?

– Нет, со вчерашнего дня мне поручено подметать пол и мыть посуду.

Вид у него был несчастный и смущенный.

– Ну, пока!

Вскоре я уже летел в самолете над Мангеймом, высматривая внизу синий «мерседес» и бежевую «фиесту».

18
Боязнь высоты

Моя соседка боится высоты – попросила меня держать ее за руку, я согласился. Пока взлетали, я успокаивал ее тем, что большинство катастроф происходит не при взлете, а при посадке. Через полтора часа мы начали снижаться, и я признался, что нарочно соврал, – на самом деле большинство авиакатастроф происходит не во время приземления, а как раз при взлете. А взлет давно уже позади, так что она вполне может успокоиться. Но она не успокоилась и в аэропорту Темпельхоф убежала, даже не попрощавшись.

В Берлине я не был с сорок второго года, и ни за что бы не поехал, если бы не оказалось, что добираться до Котбуса проще всего именно через Берлин. Я знал, что четырехэтажный дом, в котором я вырос, и все соседние дома были разрушены в сорок пятом, а в пятидесятые годы вместо них построили квартал пятиэтажек. Мои родители погибли при авианалете. Родители Клары еще до окончания войны переехали из виллы на озере Ваннзее в виллу на озере Штарнбергер-Зее. Друзей детства и юности разметало по свету. В семидесятых была встреча класса. Я не поехал. Мне не хочется вспоминать.

На перекрестке Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден нашлась дешевая гостиница. Я стоял у окна, смотрел на машины, и вдруг мне страшно захотелось пройтись по улице, посмотреть, что там есть, и, может быть, найти кафе, где кормят тем, к чему я привык с детства, где можно вспомнить вкус домашней снеди. Я пошел к Бранденбургским воротам, посмотрел, как растут дома и тянутся к небу краны на Парижской площади. В районе Потсдамской площади городу вскрыли грудную клетку и проводили операцию на открытом сердце: прожекторы, котлованы, краны, леса, скелеты домов, кое-где почти достроенные дома с уже готовыми стенами, балконами и окнами. Дальше я увидел Министерство воздушных сообщений, остатки Ангальтского вокзала, а на берегу у Темпельхофа – дом, в котором я работал помощником адвоката. Улицу своего детства я старательно обходил стороной.

Я так и не нашел такого кафе, которое бы внушало надежду, что здесь кормят по старинке. Зато набрел на итальянский ресторан, в котором окунь с вяленым мясом и шалфеем и ванильный пудинг были приготовлены так, как следует, а сардинское белое вино оставляло далеко позади все фраскати, соаве, пино и что там еще водится. Я отвел душу, спросил, где ближайшая станция метро, и отправился в гостиницу.

На «Галльских воротах» собирался пересесть. Вышел из последнего вагона – передо мной выросли, как будто нарочно поджидали меня здесь, то ли семь, то ли восемь бритоголовых парней в темных куртках и высоких тяжелых ботинках.

– Эй, дед!

Я хотел пройти мимо, но они меня не пропустили, а когда я попытался их обойти, загородили мне дорогу. Затем меня оттеснили на край перрона. Метро здесь выходит на поверхность над Ландверским каналом, поэтому внизу темнела вода.

– Куда собрался, дед?

Несколько молодых людей, стоявших на противоположном перроне, с любопытством смотрели на нас. Кроме них, никого вокруг не было.

– В гостиницу спать.

Они засмеялись, как будто я очень удачно пошутил.

– В гостиницу, – повторил один, согнулся и несколько раз хлопнул себя по ляжкам, – спать! Ты же участвовал, дед.

– Участвовал в чем?

– Как – в чем? В деле фюрера! Ты его видел?

Я кивнул.

– Дай деду хлебнуть пивка, он видел фюрера! – Предводитель толкнул соседа локтем. Сосед протянул мне банку.

– Большое спасибо, но сегодня я уже выпил, так что мне вполне достаточно.

– Эй, вы, слыхали – он видел фюрера!

Предводитель повернулся к своей своре, потом громко повторил это парням на другой платформе. И спросил меня:

– А как ты его приветствовал?

– Вы же знаете.

– Покажи мне, дед!

– Мне не хочется.

– Ты не хочешь мне показать, как это делается? Тогда повторяй за мной! – Он щелкнул каблуками, рывком вытянул вверх правую руку и гаркнул: – Хайль Гитлер!

– Мне не хочется.

– Значит, тебе хочется поплавать?

– Нет, мне хочется просто пойти в гостиницу спать.

На этот раз никто не засмеялся. Предводитель приближался, а я отступал до тех пор, пока не коснулся спиной парапета. Он поднял руки и ощупал меня, как будто искал оружие.

– Дед, у тебя ведь нет спасательного круга. Ты же можешь утонуть. Как только вода попадет в нос… – Он с силой воткнул мне в ноздри указательный и средний пальцы и запрокинул голову назад, так что я чуть было не потерял равновесие. – Ну? – Отпустил.

Было больно. Я испугался. И не мог сразу сообразить, следует ли играть по их правилам. Насколько это разумно? Или это трусость? Предательство? Стоит ради этого рисковать жизнью и здоровьем? Потом они меня схватили, и я пролепетал: «Хайль Гитлер!» А поскольку предводитель требовал, чтобы я говорил громче, я сказал громче, а когда он велел: «Еще громче» – и они меня отпустили, я, стоя посреди перрона, выкрикнул во все горло:

– Хайль Гитлер!

Тут они снова расхохотались и зааплодировали:

– Браво, дед, браво!

Но предводитель молча качал головой, пока остальные не угомонились, а потом сказал:

– Вы что, не видели? Он руку не поднял. Без руки не считается.

Они посмотрели на него, на меня, на него и все поняли, прежде чем понял я. Схватили меня за руки и за ноги, с гиканьем раскачали – «раз, два, три», – а когда с грохотом подъехала электричка, бросили через парапет в канал. Я вынырнул, а они все еще что-то горланили – я слышал.

На ближнем берегу каменный откос был слишком высокий, но мне удалось добраться до другого берега, я поднялся по деревянному мостику и оказался на улице; два такси проехали мимо, но третье было оборудовано пластиковыми сиденьями. Уже через двадцать минут я стоял под горячим душем в гостинице.

Серьезных повреждений я не получил. Бок, которым я ударился о воду, на следующее утро представлял собой один сплошной синяк. Начался насморк, немного подскочила температура. Но больно было совсем от другого. Вчера мне представилась возможность исправить то, что в свое время я сделал неправильно. Уникальный шанс! Но я снова оплошал.

19
Все постепенно срастается

Сорбский кооперативный банк находится в Котбусе на Старой рыночной площади. Я вошел и начал присматриваться, потом подумал, что уже успел намозолить всем глаза, и пошел к кассе покупать за девяносто одну с половиной немецкой марки пятидесятидолларовую купюру, за которую в «Дойче-банке» на другой стороне улицы заплатил девяносто девять с половиной тех же немецких марок.

Внешне банк почти ничем от других банков не отличался. Современная мебель из дерева и стали, на стенах крупноформатные абстрактные картины. Правда, у двери имелся барельеф, на котором, словно охраняя вход, стоял изображенный в человеческий рост Ганс Кляйнер. Необычным было и то, что стол директора Веры Сободы стоял в общем зале, представляя собой то ли кооперативно-социалистическое наследие, то ли последний писк моды в новоявленной науке управления предприятиями и людьми. Если сидящая за столом и есть Вера Собода, значит, Сорбским кооперативным банком руководит женщина среднего возраста, полноватая, довольно простецкого вида, больше похожая на трактористку сельхозкооперации, чем на банкиршу. Но подходившие к ней за советом подолгу возле ее стола не задерживались, из чего я заключил, что начальница умела давать на их вопросы быстрые и точные ответы.

Сбоку от здания здесь тоже имелись ведущие во двор ворота. Я целый день, промерзнув до костей, проболтался около банка – то заскакивал в магазин или кофейню «Эдушо» на другой стороне улицы, то торчал в подворотнях или в парадных, но так и не заметил ни одной въезжающей или выезжающей машины. Не видел я и молодых людей в темных костюмах. Многочисленная публика состояла из местных, весьма скромных вкладчиков, кое-кто в куртках и светлых туфлях, какие носит Карл-Хайнц Ульбрих, кое-кто в ярких блестящих спортивных костюмах, некоторые в штанах и украшенных заклепками куртках такого синего цвета, как будто синий материал, из которого шили рубашки для членов Союза свободной немецкой молодежи, снова запустили в оборот, но уже в новом, западном дизайне.

Только одежда напоминала теперь о другой Германии. Здешние магазины принадлежат к тем же сетям, что в Мангейме и Гейдельберге, Фирнхайме и Шветцингене. Я заглянул в боковые улочки. Здесь, на Востоке, чуть больше разрытых дорог, чуть больше домов, в которых проводят ремонт, кое-где попадались совершенно разрушившиеся здания. Зато было меньше архитектурных уродцев шестидесятых и семидесятых годов, а кварталы блочных домов, которые я видел на подступах к городу, нисколько не отличались от кварталов в Вальдхофе или на Боксберге. Все, чему следовало срастись, постепенно срастается.

Во второй половине дня пошел дождь, из носа у меня текло, температура поползла вверх, я купил в аптеке таблетки, которые превращают слизистую оболочку в пергамент. Нет, люди здесь тоже другие. У них не только другая одежда – более убогая. У них другие лица – более усталые. Они двигаются медленнее, неувереннее, осторожнее. Ни следа привычной бодрости и решительности ни в лицах, ни в жестах. Они напомнили мне прежние времена.

Я видел в витринах свое отражение: еле передвигающий ноги невзрачный старикашка с усталым лицом в мокром старом плаще. Может быть, мое место на Востоке, а не на Западе?

Во второй половине дня из телефонной будки перед Сорбским кооперативным банком я дозвонился до уехавшего в Страсбург Георга. У негласного компаньона появилось имя. Пауль Лабан – Л подходило, время подходило, он был профессором Страсбургского университета, то есть человеком состоятельным, его приглашали на работу в Гейдельбергский университет как pas в то время, когда негласный компаньон интересовался домами и квартирами в Гейдельберге.

– Наследники есть?

– Своих детей у него не было. Что стало с сыном и дочерью его сестры, пока не знаю. Но выясню.

В четыре часа банк закрылся. В пять начали расходиться сотрудники. В шесть показалась начальница. Я пошел за ней к трамваю. Вагон был пуст, и мы сидели вдвоем: она впереди, во втором ряду, я за ней, в седьмом. Через несколько остановок она поднялась и, не дойдя до двери, остановилась около меня: «Ну что ж, нам выходить».

20
Наши прежние были такие же

Мы шли под дождем. Район оказался старым, еще с виллами. Некоторые дома были восстановлены во всем их былом великолепии, таблички сообщали о расположенных здесь офисах, адвокатских конторах и юридических консультациях. На других штукатурка облупилась до кирпича, оконные рамы и двери рассохлись, кое-где обвалились балконы. Фрау Собода шла, не говоря ни слова, я шел рядом, тоже не говоря ни слова. Вслед за ней я оказался в одном из обшарпанных домов. На третьем этаже фрау Собода открыла дверь и пригласила меня в гостиную.

– Она не потухла. – Фрау Собода показала на большую зеленую кафельную печку. – Внизу еще есть жар. Сейчас нагреется. – Хозяйка подбросила угля и включила вентиляцию.

– Я…

– Вы из полиции, я знаю.

– Как…

– Наши прежние были такие же. Я имею в виду этих, из органов. Из государственной безопасности. Как вы вошли в банк и начали все разглядывать… Вы весь день не спускали с банка глаз – вроде бы незаметно, но когда заметишь, становится все равно. Потому что игра в любом случае уже окончена. – Она окинула меня взглядом. – Вы с Запада, и вы старше, чем были ваши здешние коллеги. И тем не менее…

Мы стояли.

– Можно, я отнесу свой плащ в коридор? Боюсь испортить вам ковер.

Она рассмеялась:

– Давайте сюда! Наши таких вопросов никогда не задавали.

Вернувшись, она предложила мне сесть в кресло и сказала:

– Я рада, что этого больше нет.

Я ждал, но она погрузилась в собственные мысли.

– Давайте начнем с самого начала?

Она кивнула:

– Я долго ничего не замечала. Думаю, именно поэтому они и назначили меня директором банка. Я ведь получила образование еще до девяностого года, о банковском деле на Западе понятия не имела и вникала в детали медленно, с большим трудом. – Она начала разглаживать скатерть на стоявшем между нами столике. – Я действительно думала, что это мой шанс. Многие сберкассы закрылись, сотрудников поувольняли, а тем, кому позволили остаться, пришлось начинать снова с самых низов. А я вдруг вон как: из кассирш прямо в директора! Поначалу я боялась, что меня повысили только для того, чтобы я вышвырнула на улицу всех сотрудников и никому из ваших не пришлось бы марать руки. Не мне вам говорить, что довольно часто именно так и происходило. Но нет, в Сорбском банке никого не сократили. Так что я вытянула счастливый билет, я впряглась и пахала – и допахалась до того, что распался мой брак. – Она покачала головой. – Нашу семейную жизнь нельзя назвать счастливой. Мы бы все равно когда-нибудь расстались. Но, возможно, не год назад, когда я как одержимая вгрызалась в науку и закопалась в книжки. И поняла, что у меня получится: все, что я вычитала из книг, до чего дошла своим умом, все, что я поняла и научилась делать, как надо, хотя зачастую меня вывозила удача, а не умение, – все приносит свои плоды. Сейчас уже я бы не побоялась руководить любым западным банком такого же уровня. – Она посмотрела на меня с гордостью. – Только кому я там нужна, особенно теперь!

Я сказал, мысленно попросив прощения за «трактористку»:

– Если бы у меня был банк, я бы обязательно назначил вас управляющей.

– Но у вас банка нет. – Она улыбнулась.

Пока она говорила, я видел на ее простецком лице несомненную печать ума. Теперь я разглядел неброскую миловидность.

– Когда вы заметили, что происходит что-то необычное?

– Полгода назад. Сначала я почувствовала, что что-то не так. Прошло какое-то время, прежде чем я догадалась, что именно. Надо было пойти в полицию. Но адвокат, у которого я осторожно навела справки, сомневался, что я вообще имею право обращаться в правоохранительные органы, – якобы в трудовом законодательстве есть понятие «вистл бловер», [6]6
  Whistle blower (англ).


[Закрыть]и этакого борца за справедливость можно уволить, если он донес на своего работодателя, хотя работодатель сделал нечто противозаконное и сотрудник сообщил об этом с полным на то основанием. Но дело не только в том, что я боялась потерять работу. Знаете, – она посмотрела на меня вызывающе, – я-то всегда падаю на обе ноги. А что будет с сотрудниками Сорбского кооперативного? Нас много, возможно слишком много, и я не думаю, что банк удержится, когда все вскроется.

Чем дольше она говорила, тем больше мне нравилась. Раньше я думал, что мужчины – прагматики, а женщины – романтики. Сегодня я знаю, что все обстоит наоборот, просто прагматичные мужчины и романтичные женщины обманывают и себя, и других. А еще я знаю, что прагматичная женщина с сердцем и романтичный мужчина с головой – явления редкие и удивительные.

– Как же вам удалось разобраться?

– Случайно, как же еще! На такое нельзя рассчитывать, и предвидеть такое невозможно. Одна вкладчица упорно твердила, что неделю назад внесла пятьдесят марок, но сберкнижки у нее при себе не было, а теперь, когда она ее принесла и хочет, чтобы ей сделали запись о пятидесяти марках, компьютер не подтверждает факт поступления денег.

– И как вы поступили?

– Фрау Зельман я знаю целую вечность. Пожилая женщина, видимо, экономит каждую копейку, добросовестная до педантичности. У нее была с собой квитанция о внесении денег, ее, конечно, легко подделать, но фрау Зельман не занимается подделками. В общем, я внесла в ее книжку запись о пятидесяти марках, а вечером начала искать их в компьютере. Потому что Таня, которая подписала квитанцию, такая же добросовестная женщина, как фрау Зельман: представить не могу, чтобы она забыла сделать запись.

– Так вы нашли эти пятьдесят марок?

– Мы работаем со специальной системой, которая, среди прочего, логирует наши операции в специальный файл. Он для нас недоступен, потому что с его помощью нас контролируют, а потому мы не должны иметь возможности им манипулировать. Но я хорошо разбираюсь в компьютере, так что попыталась войти в файл-протокол.

– И?

Она засмеялась:

– Вы так сосредоточенно слушаете.

Я кивнул. У меня поднялась температура, я чувствовал, что долго не выдержу. За то небольшое время, какое у меня еще есть, я должен все выяснить и во всем разобраться.

– Я вошла в файл-протокол, а там внесенные пятьдесят марок зарегистрированы. Но одновременно был проведен платеж на сумму тридцать пять тысяч марок – явно больше, чем могла накопить фрау Зельман со всей ее бережливостью. Они по ошибке пометили в протокольном файле то, что ушло не на настоящий счет фрау Зельман, а на фиктивный, а поскольку оба вклада были осуществлены одновременно, они внесли на фиктивный счет и пятьдесят марок, и тридцать пять тысяч. Я продолжила поиски и нашла папку с фиктивными счетами, а на счете фрау Зельман обнаружились и только что пришедшие пятьдесят, и тридцать пять тысяч, а всего у нее набралось сто двадцать тысяч, примерно на сто тысяч больше, чем на ее настоящем счете. Я нашла и все остальные счета, судя по которым наши бедные сорбы сплошь богачи. И такие, где покойные нищие сорбы числятся людьми не только живыми, но и богатыми.

– Собственно говоря, все просто.

Я надеялся, что, соглашаясь со мной, она скажет какую-нибудь фразу, которая мне все объяснит.

– Да. Если имеешь банк, отмывать деньги совсем не трудно, и, наверное, существует не только этот способ. Как только деньги попадают в банк, банку остается инвестировать их таким образом, чтобы они пропали. Большую часть денег они инвестировали в Россию.

– В свои собственные предприятия.

– Думаю, что да. – Она посмотрела на меня. – Что будет дальше? Что будет, когда вы арестуете Велькера и Самарина? Что будет с Сорбским банком?

– Не знаю. Раньше я мог спросить Нэгельсбаха, но он ушел на пенсию, я бы с удовольствием перевел свои деньги из Баденской кассы служащих в Сорбский кооперативный, но их явно не хватит. Это ведь не страшно, что я не кооператор, или как? Я ведь и не госслужащий тоже. Шулер был госслужащим на пенсии, но он мертв. Понимаете? Я сам до сих пор не понимаю, почему мертв Шулер.

Она испуганно смотрела на меня.

Я встал:

– Мне нужно идти. Не хочу оставлять ваш вопрос без ответа. Но мне нужно лечь. Я болен. У меня температура. Вчера скинхеды швырнули меня в Ландверский канал, что в некотором смысле было вполне справедливо, а сегодня я целый день провел под дождем на холоде. У меня не течет из носа только потому, что я купил в аптеке лекарство от насморка. Зато голова у меня тупая и тяжелая, как котел, так что лучше бы у меня не было вообще никакой. К тому же меня знобит.

У меня стучали зубы.

Она встала с кресла:

– Господин…

– Зельб.

– Господин Зельб, вам вызвать такси?

– Мне бы лечь сейчас на диван, а вы лягте со мной рядом, чтобы я согрелся.

Ложиться она не стала. Но постелила мне на диване, навалила сверху все имеющиеся у нее перины и шерстяные одеяла, дала два аспирина, приготовила грог и держала свою прохладную руку на моем горячем лбу, пока я не уснул.