Текст книги "Прощание Зельба"

Автор книги: Бернхард Шлинк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

19
С мигалкой и сиреной

Было еще совсем темно, когда я проснулся от мысли, что со мной происходит что-то странное. В груди поселился кто-то посторонний, он заполнил меня изнутри, не давая дышать и мешая биться сердцу. Боли не было. Но был он, чужой, давящий, опасный.

Моментально лоб и ладони покрылись испариной. Появился страх, мне казалось, что тот посторонний в моей груди – это и есть страх: липкая, тягучая, разрушительная материя.

Я поднялся, сделал несколько шагов, открыл сначала окно, а потом и балконную дверь, начал глубоко дышать. Но посторонний жилец не ушел из груди, а стал уплотняться. Давя на меня изнутри. Страх перерос в панику.

Потом давление ослабло, и я успокоился. Кажется, в прошлый раз при инфаркте боль сосредоточилась в левой руке? Сейчас в левой руке я ничего не чувствовал. Но тем не менее принял решение отныне вести более здоровый образ жизни, бросить курить, бросить пить, больше двигаться. Вон Филипп – заработал золотой спортивный значок, так неужели я не смогу получить хотя бы бронзовый? У меня были хорошие, обнадеживающие мысли. Пока не начало давить снова. Опять меня прошиб пот, и я, впадая в панику, почувствовал, что тяжесть никуда не уходит, а медленно, как набегающие и отступающие волны, распространяется по всей груди. Я сел на кровать, обхватил грудь руками, раскачивался вперед-назад и сам слышал, как тихонько скулю.

Но тяжесть была только предвестником боли. Которая тоже накатывала на меня волнами, иногда медленными, иногда быстрыми, в их движении отсутствовал ритм, к которому можно было бы приспособиться. Первый приступ боли налетел как ураган, он судорогой сдавил мою грудь. Электрическим разрядом взорвался в мозгу. Мысли оставались ясными и четкими, я понял, что должен действовать. Если не буду действовать, то умру. На часах было около пяти.

Я позвонил в «скорую», и через двадцать минут появились два санитара с носилками. Двадцать минут, в течение которых волны боли трепали мое тело. Было похоже на схватки – по крайней мере, так я представляю себе схватки, – когда боль подкатывала, я старался делать глубокие вдохи. Санитары, подбадривая меня, помогли лечь на носилки и вставили в вену капельницу, из которой потекло лекарство, разжижающее кровь. Они на руках спустили меня с пятого этажа и погрузили в «скорую». Включили мигалку, в окно я видел, как ее свет отражается на стене дома. Потом включили сирену, и машина тронулась. Ехали мы не быстро. Колба и пластмассовая трубка плавно покачивались.

В капельницу добавили успокоительное? Боль не отступала. Но ощущения растворялись в ее приливах, а страх сменился слезливым смирением.

В приемном покое врач ввела мне более сильные средства. Они должны были растворить сгустки в сердце. К горлу подступала желчь, и я удивлялся, почему желчному пузырю не нравится моя жидкая кровь. А сестра не удивлялась, схватила стоящую наготове почкообразную миску и подставила мне под подбородок.

Через некоторое время меня повезли в реанимацию. Коридорные потолки, бесшумно распахивающиеся двери, лифты, врачи в зеленом, сестры в белом, пациенты и посетители – я воспринимал все смутно, мне казалось, что я в бесшумном поезде проезжаю мимо непонятной, гудящей, суетливой толпы. В длинном коридоре было пусто, если не считать одного пациента в пижамных штанах и халате, который смотрел на меня со скучающим видом, и в глазах его не мелькнуло ни любопытства, ни сочувствия. Иногда мне удавалось сплевывать в миску, стоявшую возле головы, иногда я промахивался. Пахло отвратительно.

Боль хозяйничала в моей груди. Как будто во время приливов и отливов успела измерить мою грудь и теперь знала, какая именно территория принадлежит ей безраздельно. Она стала равномерной, ровное натяжение, словно кто-то пытался то вытянуть что-то из меня, то втянуть это «что-то» обратно. Через пару часов пребывания в реанимации она утихла, удушье тоже отступило. Только вот я устал, настолько устал, что посчитал возможным просто угаснуть от усталости.

20
Отмщение за поруганную честь

Во второй половине дня пришел Филипп, он начал терпеливо объяснять, как делается ангиография. Разве мне еще не рассказали? Вводится катетер, его подводят к сердцу, и потом делают снимки. Бьющегося сердца, хороших артерий, суженных артерий, закупорившихся артерий. Если не повезет, катетер возбуждает сердце, и оно сбивается с ритма. Или может оторваться тромб, он отправляется в путешествие и закупоривает сосуд в каком-нибудь важном месте.

– У меня есть выбор?

Филипп покачал головой.

– Тогда незачем объяснять.

– Я думал, тебе интересно.

Я кивнул.

И еще раз кивнул, когда после ангиографии хирург заявил, что нужно поставить два шунта. Я не хотел знать, почему, как и где. Я не хотел ни перед кем притворяться, что от меня еще что-то зависит, ни перед врачами, ни перед сестрами, ни тем более перед самим собой.

Хирург рассказал мне о человеке из Мосбаха, которому поставили девять шунтов и который потом поднялся на Катценбукель, самую высокую гору Оденвальда. Мне не следует волноваться. Только придется на день-другой отложить операцию, пусть сердце отдохнет и окрепнет.

Итак, я ждал, и постепенно изнеможение отступало. Усталость помогала мне спокойно воспринимать утрату самостоятельности, трубку, вставленную в запястье, лицо, смотрящее на меня из зеркала, и мочу, половина которой попадает мимо. Я находился в полузабытье.

Иногда у моей постели сидела Бригита, она клала свою ладонь мне на руку или на лоб. Она читала мне вслух, и через несколько страниц я уставал. Или мы обменивались парой фраз, которые я тут же забывал. Я понял, что Ульбрих то ли не уезжал из Мангейма, то ли снова приехал, он тщетно искал меня и в конце концов обратился к ней. Что он волнуется. Что непременно хотел со мной поговорить, пусть даже в больнице. Но врачи не пускали ко мне никого, кроме Бригиты и Филиппа, и я ничего не имел против.

Потом мне снова велели ходить. Я ходил по коридору, вперед и назад, гулял по саду вокруг пруда и боялся, что неловкое движение может оторвать то, что закупорило артерии, и оно отправится к другому, более опасному месту. Я знал, что это глупый страх. И все равно не мог от него избавиться. И еще я боялся, что боль вернется, что сердце собьется с ритма и перестанет биться совсем. Я боялся умереть.

Конечно, пока я ждал операции, мне вспоминались отдельные эпизоды и картинки из жизни. Детство в Берлине, карьера прокурора, брак с Кларой, работа частного детектива, годы с Бригитой. Я думал и о своем последнем деле, которое не довел до конца так, как хотел довести.

«Я рада, что ты ничего не сделал Велькеру. Это сильно тебя потрепало, но не убило. Ты восстановишься».

Только позже я полностью понял слова Бригиты. Я не читал газет, не смотрел и не слушал новости. Но однажды заметил валяющийся на скамейке в саду номер «Маннхаймер морген», и в глаза мне бросился крупный заголовок: «Взрыв в Шветцингене». Я прочитал, что в одном шветцингенском банке взорвалась бомба. Люди серьезных увечий не получили, но материальный ущерб весьма велик. Легко раненный преступник, недавно уволенный работник банка, был схвачен сотрудниками прямо на месте преступления, а потом его арестовала полиция. Очевидно, бомба взорвалась раньше, чем он рассчитывал. Передовица была посвящена взрыву. Она не оставляла сомнений в том, что взрывом нельзя отвечать на увольнение, хоть справедливое, хоть несправедливое. Но, с другой стороны, упоминалось, что преступник – это бывший житель Котбуса и что гражданам из новых земель после сорока пяти лет коммунистического режима очень трудно ориентироваться в свободном рынке труда, что они воспринимают увольнения как личное оскорбление, и было сделано несколько сочувственных замечаний по поводу отмщения за поруганную честь.

Я сидел на скамейке и думал о Карле-Хайнце Ульбрихе. Надо бы попросить Бригиту навестить его в тюрьме и отнести ему интересную книгу, бутылку хорошего бордо и свежих фруктов. Пускай она отнесет ему шахматную доску, шахматные фигуры и сборник партий между Спасским и Корчным. На Востоке играют в шахматы. Надо, чтобы она попросила Нэгельсбаха замолвить за него словечко перед своими коллегами. Отмщение за поруганную честь – автор передовицы даже не подозревал, насколько он прав.

Мне уже пора было возвращаться в палату, врач задала мне вопросы и заполнила анкету, дала необходимые пояснения и велела подписать бумагу, что я поставлен в известность относительно возможных последствий и отказываюсь от каких бы то ни было претензий. Я решил, что на этом все, но она послушала мое сердце, измерила давление и обследовала задний проход.

На следующее утро сестра сбрила мне волосы с груди, живота, в паху и даже волосы на ляжках, которые уже брили для ангиографии. Бригите на это время велели выйти, как будто эта моя нагота выставляла напоказ нечто совсем ужасное. Когда я выпрямился и посмотрел вниз, я почувствовал жалость к моему безволосому, беззащитному члену. Такую жалость, что я чуть не заплакал. Я понял, что в капельницу мне добавили успокоительное.

До лифта Бригите разрешили идти рядом. Санитар ввез меня так, что я ее видел, пока не закрылись двери. Она послала мне воздушный поцелуй.

В лифте на меня накатилась сонливость. Я еще осознавал, как из лифта меня по коридору везли в операционную и перекладывали на стол. Последнее, что я помню, – это яркий свет ламп надо мной, лица врачей в масках и шапочках, а между масками и шапочками глаза, выражения которых я не понял. Может быть, и понимать было нечего. Они принялись за работу.

21
Напоследок

Напоследок я снова съездил туда.

Почему? Я и так уже все знал, а если бы и не знал, то Шлоссплац мне бы тоже ничего не рассказала. О том, что Велькер уволил половину сотрудников и продал Сорбский кооперативный банк. Что он ликвидировал банкирский дом «Веллер и Велькер». Что его дом на Густав-Кирххофф-штрассе выставлен на продажу, а сам он куда-то уехал с детьми. Бригита считает, что на Коста-Рику и что его жена жива и ждет его там.

Я знал также, что Ульбрих ничего не сказал ни в полиции, ни в прокуратуре. Не сказал ни слова. Бригита спросила: «Ты ведь был прокурором? Неужели ты не можешь его защищать?» Я узнал, что могу получить лицензию адвоката. Отсутствие Велькера облегчает задачу защиты.

Что я искал на Шлоссплац в Шветцингене? Конец истории? Она закончилась. Больше уже не провисает ни одна нить судьбы. Но, хотя я прекрасно понимаю, что в конце истории не всегда побеждает справедливость, мне претило соглашаться с таким концом, когда Велькер отделался легким испугом, в то время как Ульбрих сидит в тюрьме, а Шулер и Самарин лежат в гробу, и снова меня мучило бессилие, невозможность что-то предпринять, что-то исправить.

Пока я не понял, что мне самому решать, воспринимать ли конец как несправедливый и неудовлетворительный и страдать от этой мысли или считать, что именно так, а не иначе, все и должно было кончиться. В любом случае это мое решение. И точно так же мертвый или арестованный Велькер, счастливый Карл-Хайнц Ульбрих и даже Шулер, продолжающий возиться с бумагами, и Самарин, продолжающий отмывать деньги, сами по себе не были бы залогом справедливости, окончательное решение оставалось за мной. Вот я и попытался принять решение. Конечно, такой конец меня не устраивает. Но может быть, справедливость как раз в том, что Самарин, который был бойцом, пал в бою от пули, а Шулер умер за правду, которая хранилась в его обожаемом архиве? Карлу-Хайнцу Ульбриху можно помочь, чтобы он не очень долго сидел в тюрьме. Велькер? Мы с Бригитой можем съездить в отпуск на Коста-Рику.

Если разрешит врач. Он старый друг Филиппа, работал с ним в Мангейме, прежде чем стать заведующим отделением в Шпейерер-Хофе. Он наклоняет голову и пожимает плечами, когда я спрашиваю, как обстоят мои дела и что будет со мной дальше. «Что вы хотите, господин Зельб, ваше сердце совсем изношено». Изношено. Но я и сам знаю, что операция оказалась не очень удачной. Иначе мне бы так и сказали. Иначе бы я так не уставал. Иногда мне кажется, что усталость пытается меня отравить.

Я обрадовался, когда пришло такси.

Автор благодарит Центр научных исследований и литературы Публичной библиотеки Нью-Йорка, в которой зимой 2000/01 года была написана книга «Конец Зельба».