Текст книги "Рота Шарпа"

Глава 24

В соборе в тот день молились непрерывно: когда монотонно, когда истерично. Слова сопровождались стуком четок: женщины Бадахоса боялись того, что будет происходить ночью на улицах. Британская армия знала, что близится штурм, защитники и жители города тоже это понимали. Свечи дрожали перед ликами святых, как будто маленькому огоньку под силу удержать зло, окружившее город и готовое прорваться, едва ночной мрак заполнит собор.

Торговец Рафаэль Морено засыпал в пистолеты порох и спрятал их, заряженные и взведенные, под крышкой письменного стола. Хотел бы он, чтобы жена его была здесь, с ним – но она настояла, что отправится в собор, молиться с монашками, этими глупыми женщинами. Молитвы солдат не остановят, а пули могут – хотя более вероятно, что подействует дешевое красное вино, которое он предусмотрительно выставил во дворе. Морено пожал плечами: самые дорогие драгоценности спрятаны, и спрятаны хорошо, хотя племянница настаивала, что среди британцев много ее друзей. Он слышал, как Тереза разговаривает с ребенком в комнате наверху: конечно, ее ужасная винтовка уже заряжена. Племянница ему, конечно, нравилась, но время от времени ему казалось, что семья брата Сезара слишком уж дикая, а иногда и совершенно невменяемая. Он налил себе вина. Ребенок наверху поправляется, слава Богу – но ведь незаконнорожденный! И это в его доме! Морено сделал глоток. Соседи не знают, об этом он позаботился: они считают, что племянница его – вдова, чей муж погиб в одном из сражений последних лет между французами и остатками испанской армии. Часы на соборе вздрогнули, заставив колокол прийти в движение. В Бадахосе десять часов. Он опустошил бокал и позвал слугу, чтобы наполнить его снова.

Колокол затих, и внизу, в соборе, под сводчатым потолком с позолоченной лепниной, под огромной потушенной люстрой, под печальным взглядом Девы Марии женщины услышали отдаленный треск мушкетных выстрелов. Они разом взглянули на Богоматерь, окруженную сиянием свечей: пребудь Заступницей нашей и прибежищем нашим в день скорби нашей.

Шарп услышал, что колокол отбил один удар и замолк. Эхо еще звучало, когда со стен полетел, рассыпая искры в темноте, первый огненный шар, плюхнувшийся в ров. Он стал первой каплей настоящего дождя, плотные промасленные шары горели, выкатываясь из проломов, слетая со стен, и вдруг бреши, ров, равелин, баррикады из телег и маленькие фигурки солдат «Отчаянной надежды» оказались залиты светом. Огонь перекинулся на баррикады во рву, а «Надежда» начала подъем, отблески пламени сверкали на их байонетах.

Батальоны, шедшие следом, издали победный крик. Первые шеренги уже достигли края рва, лестницы заскрипели. Солдаты прыгали на мешки с сеном, скользили по ступеням лестниц, людской поток в отчаянном броске пересек ров и начал взбираться по крутым склонам к брешам. Они подбадривали и подгоняли друг друга даже тогда, когда вдоль брешей Санта-Марии и Тринидада побежали дорожки огоньков.

Когда мины взорвались, Шарп упал на землю. Не бочонок или два – тонны пороха, заложенные во рву и понизу склона, вспыхнули и взорвались. «Отчаянная надежда» перестала существовать в один миг, на землю упали только изуродованные окровавленные ошметки того, что еще секунду назад было людьми. Первые шеренги батальонов были отброшены пламенем и обломками камней.

Французы радостно завопили. Они облепили парапеты и бастионы. Пушки были развернуты так, чтобы стрелять в ров, и пушки эти были готовы выплюнуть двойной заряд картечи. Вспышки мушкетов потонули в пламени. Враг торжествовал, выкрикивал непристойности, и все это время вниз летели зажигательные снаряды, воспламеняя баррикады. Ров был заполнен огнем, его можно было потушить только кровью, а по лестницам спускались все новые люди.

Третья брешь, самая новая, молчала. Она лежала между бастионами – огромный свежий шрам, открытый путь в город, но Шарп знал, что французы неплохо поработали над ней. Ров здесь был шириной с плац-парад, но в нем торчал приземистый недоделанный ромбовидный равелин двадцати футов высотой. Чтобы добраться до бреши, нужно обогнуть его, но этот путь закрыт: там вкопаны перевернутые вверх дном телеги, на которые сверху навалены бревна и доски. Огненные шары сделали свое дело: на пути атакующих выросла стена пламени, к которой даже подойти было невозможно. Оставались бреши в бастионах Санта-Мария и Тринидад, но там бал правили вражеские пушки, стрелявшие без передышки: боеприпасы специально копили для этой ночи. Британцы все лезли и лезли вверх, но погибали в считанных ярдах от основания бреши.

Шарп отполз вниз по гласису, в тень, и оглянулся на высокие стены, залитые пламенем: оно буквально выплескивалось из всех амбразур, оставляя дымные следы. В ярком свете он вдруг увидел странные узоры поверх брешей. Пытаясь угадать, что это может быть, он вгляделся сквозь огонь и дым – и вдруг понял, что французы установили в седловине каждой бреши chevaux de frise[50]50
  «Фризский конь» (фр.), укрепление, изначально использовавшееся против конницы, но позже широко применявшееся при защите крепостей. Состояло из тяжелого бревна-оси с выступающими сучьями или набитыми деревянными распорками, могло быть спущено вниз по склону.


[Закрыть]. Каждый монстр был бревном, толстым, как корабельная мачта, ощетинившимся тысячей сабель – чудовищно мощным барьером, частым, как иглы дикобраза, готовым нашинковать любого, кто рискнет встать на его пути. Если, конечно, такой смельчак найдется.

Шарп нашел полковника, командующего следующим батальоном: тот стоял с обнаженной шпагой в руке, уставившись на объятый огнем край гласиса. Полковник воззрился на Шарпа:

– Что там?

– Пушки, сэр. Пойдемте.

Полковника не было нужды подгонять или направлять. Бастион Санта-Мария ярко освещен пламенем, к нему и направился батальон, не обращая внимания на свистящую картечь, оставляющую в его рядах зияющие пустоты. Люди смыкали ряды и шли вперед, а артиллеристы поливали гласис все новыми порциями картечи. Полковник взмахнул шпагой и хрипло крикнул: «Вперед!»

Батальон побежал, сбивая ряды, и начал спускаться в ров. Гласис был завален телами, их становилось все больше с каждым выстрелом, но новые шеренги приходили им на смену, бросаясь в огромный огненный котел. Люди прыгали на мешки с сеном, а приземлялись на убитых или раненых. Живые двигались в сторону бреши, пытаясь пробиться к стене, а французские артиллеристы, засевшие сверху, снова отбрасывали их назад. Дно рва было залито кровью. Шарп в ужасе огляделся. Ему было приказано вернуться туда, где ждали резервы, вести людей вперед, но показывать дорогу этой ночью уже не нужно было никому, поэтому он остался.

До бреши еще никто не добрался. Между гласисом и равелином было черно от людей из Четвертой и легкой дивизии: смешавшись, они не знали, что делать. Кто-то решил, что здесь, под стенами равелина, безопаснее, что пушки здесь их не достанут. Но безопасно не было нигде: пушки, плетя замысловатые узоры, разработанные лучшими умами фортификационной науки, накрывали каждый дюйм рва и убивали, убивали, убивали. Правда сейчас они стреляли только туда, где движение британцев, пытавшихся достичь стен, было наиболее активным, и пространство между брешами быстро заполнялось телами убитых. Одни пушки использовали картечь в жестяной оболочке, наполненной порохом и мушкетными пулями, как охотничий патрон утиной дробью, другие – картечь без оболочки, как во флоте: ее забрасывали в ствол орудия в мешках или картузах.

Но опасность исходила не только от пушек. Защитники сбрасывали со стен все, что может убивать: в ров летели куски камня размером с голову взрослого человека, снаряды, фитиль которых подрезался до четверти дюйма и поджигался вручную, свистели вниз, рассыпая алые искры, по склону катились бочонки с порохом, из которых торчали короткие запальные шнуры с огоньками на конце. Шарп видел, как один такой бочонок, подскакивая, крутясь и бешено сверкая горящим фитилем, грохнулся в ров и взорвался прямо посреди группы из дюжины стрелков, спешивших к бастиону Санта-Мария. В живых осталось только трое, они ослепли и вопили от боли, один, переставший что-либо осознавать, рухнул прямо на горящие бревна, преграждавшие путь к новой бреши. Шарпу показалось, что он слышит, как трещит его кожа, но уверенности не было: вокруг стоял дикий шум, стонали умирающие.

Живые во рву ревели и хрипели, вдруг этот рокот перерос в крик ярости. Шарп посмотрел направо и застонал, увидев огромный людской вал: стрелки и красномундирники пошли в атаку. Отчаянно желая победы, они прорвались поверх приземистого равелина, все большее количество атакующих разбегалось по его расходящимся сторонам и, опустив байонеты, мчалось к новой бреши. Французы этого ждали: искры зажгли запалы не стрелявших ранее пушек, с трех сторон ударила картечь, и люди как будто заплясали, дергаясь под встречными железными ударами. Выжили немногие – но лишь для того, чтобы осознать: равелин заканчивается новым обрывом, глубоким рвом перед самой брешью. Пока они медлили, французская пехота добила их мушкетным огнем, и на плоской вершине равелина остались только трупы, которых было так много, что они падали вниз, оставляя темные кровавые следы на каменной кладке.

Пушки брали верх. Ров был окружен огнем. Невозможно было двинуться ни влево, ни вправо из-за горящих бревен, загромождавших его по обе стороны от двух бастионов. Такие же бревна перекрывали подходы к третьей бреши. Четыре костра, подпитываемые сбрасываемым со стен деревом, определяли, куда британцам идти: туда, где сеяли ужас пушки. А через край рва, по лестницам, торопилось все больше людей, как будто внизу было безопаснее, чем сверху, где бесновалась толпа. Ров был переполнен людьми, сотнями и сотнями вопящих людей, поднявших байонеты повыше. Картечь слизывала их, освобождая место для новых живых, которые шли прямо по телам умирающих. Пушки снова и снова изрыгали металл, превращая ров в склеп, но люди все шли и шли, в безумной храбрости атакуя врага, которого не видели и до которого пытались добраться даже на последнем издыхании.

В атаку теперь шли небольшие группы, и Шарп, скорчившись на гласисе, наблюдал, как офицер или сержант вели их вперед. Большинство гибло во рву, но кому-то, в конце концов, удалось добраться до бреши и начать подъем. Дюжина людей за секунды превратилась в шестерку; до камней стены, откуда оставалось только лезть вверх, добралось трое. На краю рва, рядом с Шарпом, начали палить из мушкетов по стенам, как будто это могло расчистить смельчакам путь. Шарп считал, что французы просто играют в кошки-мышки: по маленькой группе никто не стрелял, хотя пушки были направлены ровно в брешь. Он видел, как они отчаянно боролись за каждый фут, поднимаясь все выше и выше, пока наконец, почти случайно, враги не метнули в них камень, сбросив в ров, а на стене не появилась новая метка кровавого прилива. Другой герой-одиночка добрался аж до chevaux de frise, отбил мушкетом сабельные лезвия, воинственно закричал и был сражен невидимым с гласиса французским пехотинцем. Обмякшее, похожее на марионетку тело покатилось по склону, сопровождаемое презрительными криками французов и очередным огненным шквалом.

Шарп поднялся и двинулся направо в поисках Четвертой дивизии и полка Южного Эссекса, но ров казался до краев наполненным смертью и полупрозрачными изломанными тенями; в плотной толпе, сгрудившейся в пространстве между равелином и гласисом, он не мог разглядеть лиц. Одни пытались укрыться за самодельными заслонами, сложенными из мертвецов, другие судорожно перезаряжали мушкеты и бесцельно палили в нависающие каменные стены, поливавшие их ответным огнем. Шарп с минуту бежал по краю гласиса, спотыкаясь на кочках и слыша постоянные разрывы картечи впереди и сзади, хотя сам был невредим. На гласисе скопилось несколько небольших групп, в основном из состава легких рот, заряжавших и стрелявших в надежде, что пуля срикошетит от амбразуры и убьет-таки хотя бы одного француза. Картечь летела выше, взрываясь на склоне гласиса, а еще дальше, за валом тел, переминались в темноте резервы: они ждали приказа, чтобы двинуться к свету, в ров – и присоединиться к сотням убитых. Шарп никогда не видел столько мертвецов.

До Тринидада оставалось полсотни ярдов, но было видно, что дела здесь не лучше, чем у Санта-Марии. Подножие бреши пятнали трупы, остатки живых с опаской подходили ближе. Изредка группы людей прорывались на равелин, но их тут же сметало с каменных стен огненным шквалом. Раздался резкий звук свистков, послышались крики офицеров и сержантов – и вот он, Южный Эссекс! Шарп видел, как плотная колонна течет по гласису, как его рота, рота Раймера, строится на краю и дает бесполезный залп по стенам, пока другие спускаются по лестницам и торопясь прыгают на мешки с сеном. Пушки ударили со стены прямо в скопившихся на краю рва людей, горячее дыхание лизнуло гласис, и Шарп увидел, что батальон, рассеченный пополам, перестраивается, смыкая ряды и подставляясь под новые выстрелы. Но они уже прорвались в ров, и Уиндхэм, чья шляпа с перьями давным-давно слетела, вытащил шпагу и повел их к бреши. Новые пушки ударили так, что эхо в городе слилось в плотный гул.

Солдаты Южного Эссекса гибли дюжинами, но батальон продвигался вперед. К ним присоединялись люди из других полков, колонна шла, напирала, их башмаки крошили камень, и казалось, что во всем мире не хватит картечи, чтобы убить столько людей. Пушкари заряжали и стреляли, наскоро чистили стволы и снова стреляли. По склону покатились зажженные бочонки с порохом, со стен посыпались снаряды, темные взрывы раскололи строй – и все кончилось. Живые стали мертвыми, брешь снова победила. Немногие, слишком немногие остались в живых – но они упрямо двигались вперед, распарывая руки о доски с гвоздями, прикрывавшие ведущий к бреши склон. Шарп увидел Лероя с зажатой в руке шпагой и неизменной сигарой в зубах: тот поглядел наверх, в ночь, и медленно, очень медленно опрокинулся назад, в ров. Последний гренадер добрался до острых лезвий на самом верху, ухватился за них окровавленными руками, потом вздрогнул, получив дюжину выстрелов в упор, и соскользнул вниз.

Выжившие толпились за равелином, прикрываясь валом трупов. Французы язвительно кричали им: «Добро пожаловать в Бадахос, англичане!» Шарп не мог заставить себя присоединиться к ним. Один раз он упал на одно колено и выстрелил в сторону стены, но все остальное время мог только заворожено наблюдать за гибелью батальона. Коллетт, Джек Коллетт был убит: ядро попало ему в шею. Даже Стерритт, суетливый бедняга Стерритт, теперь стал героем, убитым во рву Бадахоса.

– Сэр? – голос, дошедший через звуки агонии, был спокоен. – Сэр?

Шарп поглядел через плечо: над ним стоял Дэниел Хэгмен, непривычно смотревшийся в красном мундире. Шарп поднялся на ноги.

– Дэниел?

– Вам лучше подойти, сэр.

Он пошел к легкой роте, расположившейся совсем близко, так и не спустившейся с гласиса. Внизу, в затопленном участке рва, черными горбами на ровной поверхности воды плавали трупы, создавая красно-черную рябь. Пушки чуть затихли, приберегая ярость для глупцов, которые посмеют хоть нос высунуть из-за равелина. В брешах не было никого, кроме мертвых. Огромные костры, подкармливаемые со стен, гудели, и армия гибла между ними.

– Сэр? – к Шарпу подбежал лейтенант Прайс, в глазах его плескался ужас. – Сэр?

– Что?

– Ваша рота, сэр.

– Моя?

Прайс только махнул рукой в сторону. Раймер был убит: на его бледном лбу краснела маленькая дырочка, почти незаметная в неверном свете. Он лежал, откинувшись головой вниз по склону и разбросав руки, невидящие глаза смотрели в пустоту. Шарп содрогнулся при мысли о том, как он хотел назад свою роту и как получил ее в момент смерти этого человека.

Слишком легко. Неужели все? Через ужас, пылающий огонь и железный дождь, накрывшие юго-восточный угол Бадахоса, смерть возвращала Шарпу то, что когда-то ему уже принадлежало. Теперь он может остаться на гласисе, бездумно палить в ночь, укрывшись от резни. Снова быть капитаном, командовать ротой, стать героем, потому что выжил в Бадахосе...

Мимо просвистела мушкетная пуля, заставив дернуть головой. А рядом возник Харпер: он уже где-то скинул красный мундир, рубашка в кровавых пятнах. Лицо ирландца было жестким.

– Что будем делать, сэр?

Делать? Делать оставалось только одно. В брешь не лезут, чтобы сражаться за свою роту, даже за капитанство. Шарп оглядел ров. Его взгляд перемахнул равелин – и там, не запятнанная пока кровью, была третья брешь, которую сегодня еще никто не атаковал. А в брешь идут только за свою честь, больше ни за что. Слабый, ничтожный повод, но и его хватит, чтобы взять город. Он обернулся к Харперу:

– Сержант! Мы идем в Бадахос.