Текст книги "Рота Шарпа"
Автор книги: Бернард Корнуэлл
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Часть четвертая Суббота, 4 апреля – понедельник, 6 апреля 1812 года
Глава 21
Французы все-таки выступили – но не навстречу Веллингтону у Бадахоса, а к новому испанскому гарнизону в Сьюдад-Родриго. Новости эти принесли партизаны, перехватившие курьеров с донесениями, некоторые депеши были в крови. В них говорилось о раздоре среди французских генералов, задержках войск и сложностях замещения осадной артиллерии, практически полностью оставшейся в северной крепости. Известия подстегнули Веллингтона: он хотел, чтобы осада Бадахоса закончилась в кратчайшие сроки, и не собирался давать французам ни единого шанса отвоевать Сьюдад-Родриго. Испанскому гарнизону он не доверял, поэтому хотел, чтобы армия двинулась на север, укрепляя решимость союзников. Скорость! Скорость! Скорость! Все шесть дней после Пасхи он засыпал генералов и штабных офицеров письмами: «Дайте мне Бадахос!» Шесть дней батареи, установленные на руинах форта Пикурина, безостановочно пытались пробить бреши в стене, поначалу без особого эффекта. Потом вдруг расшатавшиеся камни рухнули в ров, сопровождаемые лавиной обломков. Взмокшие, закопченные артиллеристы издали победный крик, а пехота, охранявшая батареи от возможных вылазок противника, глазела на возникшие бреши и гадала, что приготовят им французы.
По ночам французы попытались заделать повреждения. Пушки из Пикурины периодически поливали обе бреши картечью, но каждое утро разбитые стены были прикрыты бревнами и мешками с шерстью. Приходилось начинать каждое утро с пробивания этой многослойной перины, пока та не разлеталась в клочки – только тогда железные ядра могли продолжать свою тяжелую работу, долбя, скребя и вырезая в камне две новых дороги в город.
Дамба все еще держалась, поэтому рукотворное озеро по-прежнему защищало город с юга, направляя любую атаку на бастионы вдоль стен, в обход, а не напрямую. Северные батареи продолжали обстреливать форт, прикрывающий дамбу, а пехота вела вперед траншеи, пытаясь пробиться к форту на расстояние мушкетного выстрела, однако была отброшена. Каждая пушка на восточной стене Бадахоса – от замка, прибежища птиц, до бастиона Тринидад – обрушивала на траншеи такой железный ливень, что выжить не мог никто, поэтому попытки пришлось оставить: пусть дамба стоит, а пехота идет в обход. Инженеров это не радовало.
– Время, мне нужно время! – полковник Флетчер, раненый в схватке с французами, не мог оставаться в постели. – Он хочет, чтобы я сотворил чертово чудо!
– Да, хочу, – в комнату бесшумно вошел генерал, и Флетчер, резко обернувшись, скривился: рана еще болела.
– Милорд! Мои извинения! – шотландец почти рычал, тон его был далек от извиняющегося.
Веллингтон жестом пресек все дальнейшие разговоры на эту тему, кивнул ожидавшим его офицерам и сел. Майор Хоган знал, что генералу всего сорок три, хотя он выглядел старше. Впрочем, все они выглядели старше: осада разрушала их, как они разрушали два бастиона. Хоган вздохнул, поскольку знал, что встреча эта субботним утром 4 апреля (дату он тщательно записал на верхней строчке чистой страницы блокнота) будет бесконечным и яростным спором между генералом и инженерами. Веллингтон достал свою карту, развернул ее и прижал углы чернильницами.
– Доброе утро, джентльмены. Израсходованный боезапас?
Полковник-артиллерист подтянул к себе бумаги:
– Вчера, милорд, 1114 двадцатичетырехфунтовых и 603 восемнадцатифунтовых, – читал он очень монотонно. – Одно орудие взорвалось, сэр.
– Взорвалось?
Полковник перевернул страницу:
– Двадцатичетырехфунтовик в третьей батарее, милорд, опрокинулся при выстреле. Мы потеряли троих, шестеро ранены.
Веллингтон что-то пробурчал. Это было необычно: Хоган считал, что генерал всегда царил на собраниях – может, в этом был виноват взгляд голубых глаз, казавшихся всезнающими, или спокойствие округлого лица с сильным крючковатым носом. Большая часть присутствующих офицеров была старше виконта Веллингтона, но все они, за возможным исключением Флетчера, трепетали перед ним.
Генерал что-то писал на клочке бумаги, скрипел карандаш. Потом он снова посмотрел на артиллериста:
– Порох?
– Достаточно, сэр. Вчера доставили еще 80 баррелей. Можем стрелять хоть целый месяц.
– И нам, черт возьми, придется. Извините, милорд, – Флетчер что-то помечал на своей карте.
В уголках губ Веллингтона мелькнула улыбка:
– Полковник?
– Милорд? – Флетчер разыграл удивление. Он поднял глаза от карты, но продолжал упираться в нее карандашом, как будто собираясь вернуться к работе, от которой его так бесцеремонно оторвали.
– Я вижу, вы не подготовились к нашей встрече, – Веллингтон коротко кивнул шотландцу и повернулся к Хогану. – Майор? Есть донесения?
Хоган пролистал блокнот назад:
– Два дезертира, милорд, оба немцы, оба из Гессен-Дармштадтского полка[45]45
Германские государства, за небольшим исключением, сражались на стороне Наполеона.
[Закрыть]. Подтверждают, что в гарнизоне есть немцы, – Хоган поднял бровь. – Говорят, боевой дух высок.
– Тогда почему дезертировали?
– У одного, милорд, брат в Королевском германском легионе[46]46
Единственное немецкое боевое подразделение, сражавшееся против Наполеона. Состояло из эмигрантов, формально подчинялось курфюрсту Ганновера, родственнику британского короля.
[Закрыть].
– А... Пошлете их туда?
– Да, сэр, – Королевский германский легион вечно нуждался в пополнении.
– Что-то еще? – Веллингтон предпочитал короткие совещания.
Хоган кивнул:
– Они подтверждают, сэр, что у французов мало ядер, зато много картечи, в оболочке и без. Мы это уже знали, – он заторопился, опасаясь, что генералу наскучат повторения. – Они говорят еще, что город боится возможной резни.
– Тогда должны умолять о сдаче.
– Город, милорд, частично поддерживает французов, – это было правдой: испанские горожане регулярно появлялись на стенах и палили из мушкетов по землекопам, роющим траншеи в сторону форта, защищавшего дамбу. – Надеются на наше поражение.
– Но хотят избежать репрессий, если мы победим, – тон Веллингтона был презрительным. – Разве это правильно?
Хоган пожал плечами. Надежда, думал ирландец, была призрачной: вероятно, все пойдет так, как хочет Веллингтон, и скоро войска пойдут на приступ, а пробиться в город непросто. Если войска прорвутся через брешь (а Хоган предусмотрительно рассматривал и обратную возможность), они потеряют всякие остатки дисциплины. Так было всегда: солдаты, вынужденные испытать все ужасы боя в бреши, считали своим правом захватить и крепость, и все, что в ней. Ирландцы еще помнили Дрогеду и Уэксфорд, города, разграбленные Кромвелем и его войсками. О зверствах победителей ходили легенды: рассказывали о женщинах и детях, которых согнали в церковь и подожгли, причем англичане праздновали, пока ирландцы горели. Хоган подумал о Терезе и ее ребенке, ребенке Шарпа. Потом мысли его вернулись на совещание: Веллингтон как раз диктовал адъютанту короткий приказ, запрещавший в городе любые формы грабежа. Впрочем, в возможности его исполнения Хоган не был убежден. Флетчер внимательно выслушал приказ и стукнул по карте кулаком:
– Разбомбите их!
– А! Полковник Флетчер снова с нами! – повернулся к нему Веллингтон.
Флетчер улыбнулся:
– Я говорю, разбомбите их, милорд. Выкурите их! Они сами сдадутся.
– И когда же, с Божьей помощью, они сдадутся?
Флетчер пожал плечами: он знал, что пройдут недели, прежде чем приземистые гаубицы превратят значительную часть Бадахоса в дымящиеся руины, сожгут продовольственные склады и вынудят сдаться:
– Через месяц, милорд?
– Через два, а то и три. И позвольте напомнить вам, полковник, хотя это и не всегда заметно с учетом высоты стены, что испанцы – наши союзники. Если мы начнем без разбора бомбить их, возможно, что наши, с вашего позволения, союзники будут слегка недовольны.
Флетчер кивнул:
– Но они также не будут счастливы, милорд, если ваши люди изнасилуют все, что может двигаться, и украдут все, что не может.
– Давайте верить в добропорядочность наших солдат, – это прозвучало цинично. – А теперь, полковник, расскажите нам про бреши. Они «сработают»?
– Нет, сэр, – шотландский акцент Флетчера усилился. – Могу вам кое-что сказать, сэр, причем по большей части нового, – он развернул карту, чтобы генерал мог видеть оба бастиона с точки зрения развития атаки. Санта-Мария была слева, Тринидад – справа. Флетчер пометил бреши. Тринидад лишился половины стены, пролом был почти в сотню футов шириной, инженер также рассчитал высоту остатка стены – двадцать пять футов. Развернутый к Тринидаду фланг бастиона Санта-Мария был столь же сильно разрушен. – Бреши сейчас, как вы можете видеть, милорд, на высоте двадцати пяти футов. Чертовски высоко! Выше, если разрешите на это указать, чем вся стена в Сьюдад-Родриго! – он удовлетворенно откинулся на спинку стула, как будто нанес точный удар.
Веллингтон кивнул:
– Мы все знаем, полковник, что Бадахос несколько больше, чем Сьюдад-Родриго. Умоляю, продолжайте.
Флетчер снова согнулся над столом:
– Милорд! Позвольте представить вам вот это, – он усмехнулся, поскольку использовал одной из любимых выражений Веллингтона. Толстый палец уперся в ров перед бастионом Санта-Мария. – Ров перегорожен здесь и здесь. Нас толкают сюда, – палец переместился направо, к бреши бастиона Тринидад. Голос шотландца стал очень серьезным: ему разрешалось изредка накрутить генералу хвост, но только потому, что он был очень хорошим инженером. Веллингтон доверял ему, поэтому Флетчер считал своим долгом доносить свою точку зрения, а не подхалимничать. Палец постучал по рву на карте: – Похоже, французы расставили во рву перевернутые вверх дном повозки и раскидали длинные бревна. Не нужно быть гением, чтобы понять, что они собираются их поджечь. Видите, что произойдет, джентльмены: наши войска будут во рву, пытаясь взобраться на чертов накат, а от картечи спасаться будет негде. Они не смогут отойти направо или налево, чтобы перестроиться: их поймают в ловушку и сожгут, как чертовых крыс в бочке.
Веллингтон с интересом дослушал этот выплеск эмоций, потом помолчал секунду и спросил:
– Вы уверены?
– Точно, милорд, но есть еще кое-что.
– Продолжайте.
Палец указал вправо от бреши Тринидада:
– Здесь французы выкопали еще один ров, на дне основного, и затопили его. Мы будем прыгать в воду, весьма глубокую воду. Кроме того, похоже, они продлили этот ров. Вот сюда, – палец прочертил линию мимо обеих брешей.
Глаза Веллингтона не отрывались от карты:
– Так значит, чем дольше мы ждем, тем труднее становится?
Флетчер вздохнул, но вынужден был согласиться:
– Точно.
Веллингтон приподнял бровь и посмотрел на инженера:
– Что мы выиграем со временем?
– Можем опустить бреши.
– На сколько?
– Футов на десять.
– За какое время?
– Неделя.
Веллингтон помолчал, затем покачал головой:
– Вы имеете в виду, две недели.
– Точно, милорд, скорее всего.
– Двух недель у нас нет. Впрочем, нет и одной. Нужно взять город, и сделать это быстро.
В комнате повисла тишина. За окном пушки стреляли через озеро. Веллингтон посмотрел на карту, согнулся над столом и длинным пальцем указал на пространство между бастионами:
– Здесь есть равелин?
– Точно, милорд, хотя он и не достроен, – равелин, каменное ромбовидное строение, был уже нанесен на карту. Если бы у французов было время закончить его до того, как начали стрелять осадные орудия, он стал бы новым бастионом, построенным во рву и перекрывавшим любые атаки. Даже в нынешнем своем виде он представлял серьезное препятствие, окруженное собственным рвом.
Веллингтон глянул на Флетчера:
– Похоже, вы абсолютно уверены в достоверности этой новой информации?
– Точно, милорд. У нас один парень ночью сходил на гласис. Отлично поработал, – неохотно похвалил шотландец.
– Кто это был?
Флетчер махнул в сторону Хогана:
– Один из ребят майора Хогана, сэр.
– Кто, майор?
Хоган перестал катать по столу табакерку:
– Ричард Шарп, сэр, вы должны помнить.
Веллингтон откинулся в кресле и улыбнулся:
– Боже мой, Шарп? Что он у вас забыл? Мне казалось, у него своя рота.
– Была, милорд. Ему было отказано в повышении.
Веллингтон нахмурился:
– Господи ты Боже! В этой чертовой армии мне не дают даже капралом человека сделать! Так это Шарп ходил на гласис ночью?
Хоган кивнул:
– Да, сэр.
– И где он сейчас?
– Ждет снаружи. Я подумал, что вы можете захотеть с ним поговорить.
– Боже милостивый, конечно! – тон Веллингтона был сухим. – Он единственный человек в нашей армии, кто заглядывал за гласис. Пригласите его!
В комнате находились командиры дивизий и бригад, артиллеристы, инженеры и штабные – и все они обернулись, когда вошел высокий человек в зеленой куртке. Разумеется, о нем слышали все, даже генералы, недавно прибывшие из Англии, потому что именно этот человек захватил французского «орла» и выглядел так, как будто готов был сделать это снова: потрепанный, жесткий, как оружие, висевшее у него на плече. Хромота и шрамы выдавали в нем солдата, сражавшегося много и часто. Веллингтон улыбнулся ему и оглядел стол:
– Капитан Шарп был рядом со мной во всех моих битвах, джентльмены. Разве не так, Шарп? От Серингапатама[47]47
Крупная победа Артура Уэлсли, позже ставшего герцогом Веллингтоном, в 1799 г. в ходе Индийской кампании. Описана в романе «Тигр Шарпа».
[Закрыть] до этого дня?
– Даже от Бокстела[48]48
Первая победа Уэлсли, одержанная в 1794 году в ходе Нидерландской кампании.
[Закрыть], сэр
– Боже милостивый! Я был тогда лейтенант-полковником!
– А я рядовым, сэр.
Адъютанты, молодые аристократы, которых Веллингтон предпочитал в качестве курьеров, с любопытством изучали шрам на суровом лице: немногим удавалось подняться в офицеры из низов. Хоган посмотрел на генерала: тот явно надеялся на Шарпа, но не потому, что стрелок однажды спас ему жизнь, а потому, что Шарп мог стать его союзником в борьбе с сопротивлением инженеров. Ирландец вздохнул: Веллингтон хорошо знал своего героя.
– Найдите стул капитану Шарпу.
– Лейтенанту Шарпу, сэр, – слова Шарпа прозвучали горьким вызовом, но генерал не обратил на них внимания.
– Садитесь, садитесь. И расскажите нам о брешах.
Шарп рассказал все, что знал, совершенно не смущаясь знатного общества, но он мало что мог добавить к сообщению Флетчера: видно было плохо, темноту прорезали только редкие вспышки пушечных выстрелов со стены. Часть и вовсе пришлось додумывать, основываясь на опыте и звуках, которые он слышал, лежа на краю гласиса – звуках, исходивших не от французских рабочих, а от британской картечи, бившей в стены. Веллингтон дал ему закончить свой сжатый доклад, потом генерал поймал взгляд Шарпа:
– Только один вопрос.
– Сэр?
– Бреши «сработают»? – по глазам генерала, холодным, как сталь, невозможно было прочесть его мысли.
Шарп ответил столь же твердым взглядом и единственным словом:
– Да.
Вдоль стола пробежал ропот. Веллингтон откинулся на спинку кресла. Полковник Флетчер повысил голос, перекрикивая шум:
– При всем уважении, милорд, я не думаю, что в компетенции капитана, простите, лейтенанта Шарпа рассуждать о брешах.
– Но он был там.
Флетчер пробурчал, что варвар, ворвавшийся в церковь, не становится христианином. Перо в его руке согнулось почти вдвое. Спохватившись, шотландец отпустил кончик, и чернила забрызгали два бастиона. Тогда он опустил перо и уже мягче сказал:
– Все равно, это слишком рано.
Веллингтон встал, опираясь на стол:
– Даю вам один день, джентльмены, только один. Завтра, джентльмены, пятого числа, в воскресенье, мы пойдем на приступ.
Он оглядел собравшихся. Никто не возражал ему. Да, атака была не до конца подготовленной, но он знал, что времени на взятие крепости у них больше нет. Впрочем, французы вообще утверждали, что крепость неприступна.
– Сэр! – произнес Шарп, и генерал, ожидавший протестов от инженеров, повернулся к нему.
– Шарп?
– Разрешите вопрос, сэр? – Шарп сам не верил, что говорит это сейчас, в таком вызывающем тоне, на таком совещании, но это был его единственный шанс, другого не будет.
– Давайте.
– «Надежда», сэр. Я хочу возглавить «Отчаянную надежду».
Веллингтон смерил его холодным взглядом:
– Зачем?
Что ответить? Что это испытание, высшее, может быть, испытание для солдата? Или что хочется отомстить системе в лице рябого клерка из Уайтхолла, который просто отмахнулся от него? Шарп вдруг подумал об Антонии, своей дочери, о Терезе, о том, что может никогда не увидеть Мадрида, Парижа, никогда не узнать, что война закончилась, но жребий был брошен. Он пожал плечами, не находя слов под взглядом этих непроницаемых глаз.
– Не знаю, сэр. Просто я так хочу.
Он понял, что выглядит избалованным ребенком. Чувствуя любопытные взгляды старших офицеров, оценивающие его потертый мундир и старый неуставной палаш, он мысленно посылал их всех к черту: ведь их честь и гордость была заработана деньгами.
Веллингтон спросил чуть мягче:
– Хотите получить назад свою роту?
– Да, сэр, – Шарп чувствовал себя дураком, драным шутом среди блестящих придворных. Он понимал, что все они видят его униженную гордость.
Веллингтон кивнул в сторону полковника Флетчера:
– Полковник может сказать вам, Шарп, и дай Бог, чтобы он ошибался: что в понедельник с утра мы будем выдавать капитанские патенты вместе с пайком.
Флетчер не ответил. В комнате висела тишина, все были смущены просьбой Шарпа. А сам стрелок чувствовал, что вся его жизнь, со всем, что в ней было, будет или не будет, зависела от этой тишины.
Веллингтон улыбнулся:
– Видит Бог, Шарп, я числю вас плутом и мошенником. Очень полезным мошенником, и, слава Богу, мошенником, играющим на моей стороне, – он снова улыбнулся, и Шарп понял, что генерал вспомнил острые индийские байонеты, чуть не прикончившие его при Ассайе. Но этот долг давно был уплачен. – И я не думаю, что хочу увидеть этого мошенника мертвым, Шарп. Армия будет не так интересна. Ваша просьба отклонена, – он собрал бумаги и вышел из комнаты.
Шарп остался стоять, глядя на выходящих гурьбой офицеров. Он думал, что за последние унылые недели все его надежды и амбиции свелись к единственной вещи. Его капитанство, рота, их зеленые куртки, винтовки и доверие, даже, поскольку он категорически не верил, что может быть убит, шанс достичь дома с двумя апельсиновыми деревьями раньше беснующейся орды, раньше Хэйксвилла – все это зависело от «Надежды», «Отчаянной надежды». И в ней ему было отказано.
Наверное, ему следовало чувствовать разочарование, даже злость, но вместо этого, как чистейшая вода в грязную канаву, пришло облегчение: абсолютное, благостное облегчение. И Шарп стыдился этого облегчения.
Хоган вернулся в комнату, он улыбался:
– Итак, ты спросил и получил правильный ответ.
– Нет. Еще есть время, сэр, – лицо Шарпа было упрямым. Он не знал, что имел в виду или зачем произнес это, но завтра, с первыми сумерками, он пройдет испытание. Он победит.
Глава 22
Сержант Обадия Хэйксвилл был доволен. Утренний смотр был окончен, он сидел один, глядел внутрь кивера и разговаривал с ним.
– Сегодня, это будет сегодня. Я буду хорошим, я тебя не разочарую, – он усмехнулся, обнажив редкие гнилые зубы, и оглядел роту. Они наблюдали за ним, да, но так, чтобы он не поймал взгляда. Тогда Хэйксвилл снова обратился к грязной изнанке кивера: – Боятся меня, да, боятся. А уж как ночью будут бояться! Многие умрут сегодня ночью! – он снова усмехнулся и быстро стрельнул глазами, пытаясь поймать наблюдателя, но всем удалось избежать бешеного сверкания его глаз. – Вы умрете сегодня ночью! Как чертовы свиньи под топором! – но сам он не умрет. Он знал это, хотя Шарп и попытался убедить его в обратном. Хэйксвилл снова обратился к киверу: – Чертов Шарп! Даже он меня боится. Он сбежал! Ему меня не убить! Никто не может меня убить! – последние слова он почти кричал.
И это было правдой. Смерть дотронулась до него – и отступила. Хэйксвилл потянулся к ужасному алому шраму: да, он, тогда худющий мальчишка, провисел целый час на виселице, и никто не дернул его за ноги, чтобы переломилась шея. Он почти все забыл: толпу, других узников, подшучивавших над ним – но он навсегда остался благодарен тому ублюдку, который повесил его, дожидаясь медленной смерти и не дергая вниз, чтобы толпа успела насладиться зрелищем. Каждое спазматическое движение бессмысленной борьбы с давящей петлей они встречали радостными криками, пока не появились помощники палача, улыбающиеся, как актеры, довольные публикой, и не ухватились за дергающиеся колени. Они глядели на толпу, ожидая разрешения дернуть жертву вниз, и поддразнивали приговоренных, им наплевать было на двенадцатилетнего Обадию Хэйксвилла. Он уже тогда был хитер и висел неподвижно, хотя боль порой доводила его до бессознательного состояния – и толпа решила, что он уже мертв. Он и сам не знал, почему так яростно цеплялся за жизнь: смерть была бы быстрее и не так мучительна. Но тут пошел дождь: небеса разверзлись и в минуту очистили улицы, никому не было дела до щуплого тельца. Тогда дядя, вороватый и боязливый, разрезал веревку и утащил тело в переулок. Он начал хлестать Обадию по щекам:
– Эй, ублюдок! Слышишь меня? – Должно быть, Обадия что-то сказал или простонал, потому что дядино лицо нависло над ним. – Ага, ты жив. Жив, понял, ублюдок малолетний? Не знаю, какого черта я с тобой связался, но уж больно мать твоя просила. Слышишь меня?
– Да, – лицо мальчишки задергалось, он никак не мог совладать с собой.
– Тебе надо сматываться, понял? Сматывайся. Домой нельзя, тебя снова поймают, слышишь?
Он все услышал и понял, смотался оттуда и больше никогда не видел семью. Не то, чтобы он по ним сильно скучал – их ему, как и множеству потерявших надежду людей, заменила армия. Теперь он не мог умереть – он понял это еще там, в переулке, и проверил в бою. Он обманул смерть.
Хэйксвилл достал байонет и на секунду задумался: не отдать ли кому из рядовых, чтобы наточили. Конечно, было бы здорово унизить этим проклятого ирландского ублюдка, но, с другой стороны, когда предстояла драка, он всегда занимался оружием сам. Атака будет сегодня, об этом знают все, хотя, как обычно, никаких объявлений заранее не делалось. Мишеней хватит на всех. Он снова заглянул в кивер: «Извини, я на минутку. Скоро вернусь».
Сержант отложил кивер и подобрал камень, заблестевший в руке. Байонет заскрипел, но Хэйксвилл не смотрел на него: он наблюдал за ротой, подмечая их страх и упиваясь им. Хэйксвилл был доволен: он сломал мерзавцев. Теперь они добывали ему еду, стирали одежду и меняли солому в тюфяке.
Пару пришлось избить до беспамятства, зато теперь они, как щенки, всегда старались ему угодить. Главные битвы позади: Шарп вне игры, Харпер сломлен, разжалован в рядовые и носит красный мундир. Капитан боится Хэйксвилла, как, впрочем, и Прайс с сержантами. Жизнь, думал Обадия, могла бы быть куда хуже. Он потрогал лезвие пальцем, понял, что можно заточить получше, и камень снова начал свою работу.
Рядовой Клейтон, сидевший сбоку от Хэйксвилла, рассмеялся и что-то сказал своему приятелю. Хэйксвилл слышал смех, но решил не замечать его: он займется этим юнцом Клейтоном после осады, когда придет время решать проблемы. У Клейтона симпатичная жена, самая красивая в батальоне, Хэйксвилл уже положил на Салли глаз – но она подождет, пока он разберется с Терезой.
При мысли о женщине Шарпа Хэйксвилл нахмурился: он безумно хотел ее, но не понимал почему. Она стала его навязчивой идеей, являлась ему во сне. Он поимеет эту сучку, а потом убьет, и не потому, что она пыталась бороться с ним – другие тоже так делали. Он припомнил одну в Дублине: она всадила ему в живот нож для чистки рыбы, а потом сбежала – но он не обиделся. Тереза другая. Может, дело в том, что она не боялась, а Хэйксвилл любил видеть страх. Он вспоминал их всех: кого убил, кого не было нужды убивать – вплоть до очкастой дочери викария, которая разделась сама, когда он поднес ужа к ее шее. Доркас, так ее звали, и именно ее отец обвинил мальчишку в краже ягненка, что почти убило его. Хэйксвилл улыбнулся своим мыслям: он сжег десятинный амбар викария в первую же ночь после казни. Потом его мысли вернулись к Терезе, и чем острее становился байонет, тем больше он хотел ее. И дело не в мести и не в том, что она – женщина Шарпа, хотя это тоже важно, просто он хотел именно ее. Она была очень красива, само совершенство. Он поимеет ее, а потом убьет, и чертову ублюдку Шарпу она не достанется. Предвкушение удовольствия заставило его лицо непроизвольно дернуться.
Хэйксвилл сменил руку: зажав байонет в правой, а камень, поплевав на него, между колен, он начал затачивать острие. Должно быть острым, как игла, когда он закончит, чтобы так мягко входить взрослому мужчине в горло, как будто никакой кожи в помине нет. Или женщине! Он усмехнулся, встревожив роту, и задумался о Терезе. Шарп, конечно, узнает, чьих рук это дело, но ничего не сможет поделать: убить Хэйксвилла нельзя! Он снова оглядел роту: все они хотят его убить, как хотели люди из дюжины других рот, где он служил, и все они пытались это сделать. Он помнил мушкетные пули, пущенные сзади, но просвистевшие мимо, однажды даже видел, как человек целился в него. Забывшись приятными воспоминаниями о мести, Хэйксвилл даже пристукнул по байонету. Теперь надо подумать о предстоящей ночи.
Он тщательно обмозговал свой план. Полк Южного Эссекса, как и вся Четвертая дивизия, пойдет в атаку на бастион Тринидад, но Хэйксвилл останется во рву. Пусть остальные рвутся сражаться – он посидит в тылу, а когда из бреши раздадутся победные крики, будет свеж и легок. Потом, когда начнется неразбериха, он перелезет через стену и пойдет по темным улицам, ведущим к собору. Нужно всего пару минут форы, может, их и не будет, но он знал, что все получится, и байонет плясал в его руках. У него всегда получалось. Смерть тронула его и отошла прочь, и с тех пор удача ему не изменяла. Хэйксвилл поднял голову:
– Клейтон!
Рота застыла и уставилась на Клейтона. Юнец улыбнулся, как будто волноваться было не о чем:
– Сержант?
– Достань мне масла.
– Да, сержант.
Хэйксвилл усмехнулся, когда парень побрел прочь. Оставим его на потом – после Бадахоса, после резни будет время разобраться со всеми отложенными вопросами. В паре миль отсюда, на дороге в Севилью, есть межевой камень, а под ним – сверток в промасленной холстине. Хэйксвилл прогулялся туда прошлой ночью, отвалил камень и пересчитал украденное. Все было на месте и, по большей части, на месте и осталось, потому что в ближайшие дни не было смысла что-либо продавать. Бадахос полон добычи, цены упадут до минимума, придется подождать. Он забрал только подзорную трубу Шарпа, которую собирался оставить возле тела Терезы. Снова заглянув в кивер, он произнес:
– Его и обвинят, правда? Или его дружка, ирландского ублюдка!
– Сержант?
Глаза медленно поднялись из недр кивера:
– Рядовой Клейтон?
– Масло, сержант.
– Так не стой, мать твою, столбом! – Хэйксвилл протянул ему байонет. – Смажь его! И будь осторожен, не повреди острие! – он подождал, пока Клейтон отойдет, потом снова заглянул в кивер: – Дрянной мальчишка! Может, его сегодня убьют, нам так будет легче.
Харпер наблюдал за его злобным дергающимся лицом и гадал, что может быть внутри кивера. Гадала вся рота, но никто не отваживался спросить. Харпер считал, что внутри ничего нет, а все происходящее – обычное актерство, просто имитация безумия, чтобы смутить роту. Ирландец точил свой байонет, мушкетный байонет, столь непривычный после винтовочного штык-ножа, и строил собственные планы на ночь. Приказы все еще не поступили, но вся армия, руководствуясь странным общим инстинктом, знала, когда будет приступ и пойдет ли в брешь полк Южного Эссекса, на что было похоже. Харпер решил держаться поближе к Хэйксвиллу: если появится шанс убить сержанта, он сделает это, если нет, хотя бы убедится, что Хэйксвилл не проскользнул в город. Харпер решил не записываться в «Надежду», если туда не запишется Хэйксвилл, что было маловероятно. Работа Харпера – защищать Терезу, как и работа Шарпа, всей роты, даже капитана Роберта Ноулза, который вчера навестил свою старую роту и внимательно выслушал соображения Харпера насчет Хэйксвилла. Ноулз улыбался и уверял Харпера в полной своей поддержке, но ирландец страшился, что упустит момент в суматохе атаки.
Он откинулся на спину и прислушался к грохоту пушек. Артиллеристы, как будто разделяя то же инстинктивное осознание неминуемости атаки, стреляли, казалось, с удвоенным рвением, потому что любой кусок камня, отколотый от стены в районе бреши мог спасти жизнь кому-нибудь из пехотинцев. Дым всех двенадцати батарей висел над тихим озером, как предрассветный туман, через него с трудом можно было различить город – разве что когда очередной пушечный выстрел на секунду прорывал густую пелену. Пушки были похожи на брыкающихся монстров, шипевших и выдыхавших едкий дым между выстрелами, когда почерневшие канониры протирали и чистили их закопченные тела, а потом снова выводили хрипящих зверюг на цель. Самих брешей артиллеристы не видели, но на деревянных платформах, смягчавших отдачу, были сделаны зарубки, и офицеры с сержантами внимательно следили, чтобы орудие встало на позицию, а подъемный винт был закреплен на нужной высоте. Вспышка – и орудие снова гудит, отскакивая назад и выплевывая тяжелое железное ядро, которое прорывало туман мощным хвостом дыма, сопровождавщимся треском и грохотом попадания.
Может, именно скорость стрельбы укрепляла уверенность людей, что атака будет именно сегодня, в ночь с воскресенья на понедельник – а может, вид осадных лестниц, как по волшебству возникших в инженерном парке. Двум атакующим группам, одной со стороны замка, другой – с реки, у бастиона Сан-Винсенте, понадобятся лестницы для попытки внезапной эскалады[49]49
Штурм крепости лобовой атакой при помощи лестниц.
[Закрыть]. Конечно, это не сработает, стены слишком высоки – битва будет выиграна в брешах.
– Рота! – раздался голос Хэйксвилла. – Всем встать! Хоп, хоп, хоп!
Люди вскочили на ноги, оправляя мундиры: к ним шел майор Коллетт вместе с капитаном Раймером. Майор махнул рукой:
– Можете садиться.
Наверное, будет объявление, подумал Харпер. Он во все глаза смотрел, как Коллетт достает из кармана лист бумаги и разворачивает его. Послышался возбужденный ропот, призывы к тишине со стороны Хэйксвилла. Коллетт подождал, пока все затихли, и принял самый воинственный вид. Штурм, сказал он, скоро начнется – но они и без того это знали, ждали только приказа. Майор запнулся и поглядел на лист бумаги:
– Приказ пришел, и я сейчас прочту вам его. Вы будете слушать меня молча. «Я хочу обратить внимание армии на события, произошедшие при взятии Сьюдад-Родриго», – читал Коллетт суровым голосом. Ему не удалось произнести «Сьюдад» с буквой С, получилось «Кьюдад». – «Население города, граждане союзника Британии, Испании, пожаловались на многочисленные оскорбления и насилие. Повторения такого поведения не должно случиться в Бадахосе. Любые покушения на собственность мирных жителей будут быстро и заслуженно караться смертью, задержанные преступники будут повешены на месте преступления», – он сложил приказ. – Поняли? Держите свои загребущие руки при себе, а штаны застегнутыми. Это все.
