355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Бернард Быховский » Гассенди » Текст книги (страница 8)
Гассенди
  • Текст добавлен: 8 октября 2016, 22:56

Текст книги "Гассенди"


Автор книги: Бернард Быховский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

VII. Этика

Почему своим философским кумиром Гассенди избрал не Демокрита, как большинство атомистов, а более опасного, опального, подвергнутого анафеме Эпикура? Его привлекала эпикурейская этика. Хотя средоточием научных интересов Гассенди была натурфилософия, завершающей частью его системы, вершиной его философии была «Этика», которую «следует считать главной частью философии» (5, т. 1, стр. 302). «Физика» созерцает и познает мир, она является путем к истине. «Этика» учит, как следует жить в этом мире, чему содействует его познание. Поэтому «часть философии, трактующая о природе… была бы совершенно бесполезна, если бы она не способствовала достижению цели жизни, а это и есть предмет этики» (5, т. 1, стр. 302). Искусство правильно мыслить служит «искусству жить» (5, т. 1, стр. 327). Этика – это «наука или искусство хорошо и добродетельно действовать» (4, т. II, стр. 659), основанная на «способности мышления судить, умозаключать или делать выводы по вопросам практическим» (5, т. 1, стр. 320). А естественная цель жизни – счастье. Это «одна, и притом самая важная, из общепризнанных истин» (5, т. 1, стр. 100). «Точно так же как истинно, что никто не может не дышать или, поднявшись в воздух, не может избежать падения на землю… точно так же истинно, что нет никого, кто не желал бы стать счастливым» (4, т. III, стр. 417). И главная задача этики «сделать людей, насколько возможно, счастливыми» (4, т. I, стр. 4).

Но в чем счастье и как его достигнуть – об этом нет единого мнения, в этом люди расходятся между собой, и задача этики заключается в том, чтобы помочь людям правильно решить этот вопрос всех вопросов, найти верный ответ на него, исцелить от заблуждений, стать «наукой о врачевании духа» (5, т. 1, стр. 318). Конечная задача философии – совершенствование и оздоровление духовного мира разумом, являющимся оплотом против болезней духа.

В этике Гассенди нет того обновления и обогащения учения Эпикура, которое мы наблюдаем в навеянных новыми научными открытиями его физических теоретических построениях. Новое в ней – это прежде всего восстановление в новых исторических условиях подлинного, достоверного эпикуреизма, искаженного, оклеветанного, опороченного, а также вдумчивый, порою проникновенный психологический анализ мотивов и побуждений как нравственных, так и безнравственных поступков.

Как и этика Эпикура, этика Гассенди эвдемонистична – направлена к счастью как высшему благу. Счастье – «это такое благо, которому должны быть подчинены все другие блага, в то время как оно само себе довлеет» (5, т. 1, стр. 305). Достигнуть его – «кульминационная точка мудрости» (5, т. 1, стр. 304). Что же есть высшее благо? Размышление над этим и составляет собственный предмет этики как особой науки. Решение этой первой и главной жизненной задачи, даваемое эпикуреизмом, таково: высшее благо есть максимум удовольствия (voluptas) и минимум страдания.

Можно провести аналогию между этикой и логикой Гассенди. Подобно тому как недостижима абсолютная истина, недостижимо и абсолютное счастье: оно всегда относительно, ибо страдание неизбежно, так как полное избавление от него невозможно. Но точно так же, как цель познания – стремление к максимально возможному овладению истиной, смысл жизни в максимально возможном достижении счастья, в преобладании удовольствия над страданием.

Но как этого достигнуть? Для этого надо прежде всего постичь сущность добра и зла, природу удовольствия и страдания, очистить разум от заблуждений в их понимании. Эпикурейская этика исходит из того, что «удовольствие по своей природе – это благо, а страдание, противоположное ему по своей природе, – это зло» (5, т. 1, стр. 308). Но удовольствие удовольствию рознь. Существуют два рода удовольствий, и вопрос заключается в том, из какого рода удовольствий складывается счастье: из обоих ли видов или оно в одном из них, и если в одном, то в каком именно?

Ответ Гассенди на этот вопрос убедительно доказывает, что эпикурейский эвдемонизм Эпикура отнюдь не тождествен гедонизму Аристиппа. Удовольствие как атом счастья – это не похоть, не чувственное наслаждение. «Вот почему и тогда, когда мы вообще говорим, что удовольствие – это цель блаженной жизни, мы на самом деле далеки от того, чтобы подразумевать под этим удовольствием гуляк или других людей, утопающих в роскоши, смысл которых… в непосредственном переживании наслаждения, выражающегося, конечно, в приятном и сладостном чувственном раздражении. Так толкуют наше мнение некоторые незнакомые или несогласные с нашими взглядами люди… Ибо ни постоянные пиршества и попойки, ни даже любовные утехи с мальчиками и женщинами, ни изысканные рыбные блюда или какие бы то ни было другие лакомства роскошного стола не порождают приятной жизни» (5, т. 1, стр. 314). «Мы обвиняем и по праву считаем весьма достойными презрения тех людей, которые обольщены и испорчены соблазнами минутных удовольствий» (5, т. 1, стр. 309).

Мы привели эти длинные цитаты, поскольку в них Гассенди со всей решительностью опровергает доминировавшую в то время фальсификацию эпикуреизма и отмежевывает свою этику от вульгарного гедонизма. В них он клеймит как лживые утверждения противников, которые «неистовствуют по поводу того, что якобы я под удовольствием понимаю удовольствие низменное и грязное» (5, т. 1, стр. 325).

Два рода удовольствия, которые противопоставляет эпикуреизм, Гассенди именует «статическим» и «динамическим». Впрочем, сам он, как мы увидим, стирает (во всяком случае смягчает) альтернативность этих терминов, не дающих понимания сути контраста между восхваляемым и презираемым им родом «удовольствия». «Статическое» удовольствие противостоит «динамическому» как прочное, устойчивое, стабильное, а не мимолетное, неутолимое, беспокойное, обманчивое, пресыщающее, влекущее за собой неудовлетворенность, разочарование, страдание. Погоня за «динамическими» удовольствиями полна забот и тревог. Под этим углом зрения духовные удовольствия превосходят телесные наслаждения. Знание, радость труда и лелеемая в Саду Эпикура дружба– ни с чем не сравнимые источники удовольствия.

Но эпикурейская этика вовсе не проповедь аскетизма: «Страдальческая жизнь – это величайшее зло» (5, т. 1, стр. 313), и ее следует всячески избегать. Эта этика вовсе не требует пренебрежения к материальным, телесным потребностям. Ей чужда проповедь поста, безбрачия, лишений, мученичества: «Философия счастья – это не что иное, как философия здоровья» (5, т. 1, стр. 317), здоровья «человека в целом», как духовного, так и телесного. Ее девиз – здоровый дух в здоровом теле.

Эпикурейцы не только не киренаики, но и не киники. Их позиция – «золотая середина». Не всякий может (и должен) быть Диогеном. Но всякий должен обладать чувством меры. Он должен избегать жадности и алчности. Это требует соблюдения умеренности,обеспечивающей покой тела и духа. Покой – таков ключ к «статическому» роду удовольствия, влекущему за собой высшее благо. Причем душевный покой не только исключает, но предполагает телесное благополучие (indolentia corporis).

Эпикурейский идеал покоя и безмятежности, провозглашенный Гассенди в то беспокойное, тревожное время, не был призывом к беспечности, бездеятельности, равнодушию, инерции. Покой в его понимании – «это не просто оцепенение», косность. Он не хочет, «чтобы жизнь мудреца была похожа на бурный, стремительный поток, но из этого не следует, что мы желали бы, чтобы она была похожа на стоячую, мертвую воду. Мы скорее желаем, чтобы эта жизнь была похожа на воды реки, ровно и плавно текущие» (5, т. 1, стр. 316). Душа находится в состоянии покоя не только тогда, когда она пассивна, бездействует, но «еще в большей степени, когда она совершает великие и славные дела, не волнуясь и не теряя внутренней уравновешенности» (4, т. II, стр. 718), когда человек владеет собой.

До сих пор речь шла о счастье, удовольствии, страдании, но ни слова не было сказано о морали, о нравственности – о собственном предмете этики. Но в этом как раз и состоит особенность, своеобразие эвдемонистической этики в отличие от ригористической: в том, что нравственность и блаженство в ней нераздельно связаны, что без морали счастье несбыточно, недосягаемо, что долг не противостоит склонности, влечению, не ограничивает, а стимулирует его. Добродетель – залог счастья. Вот первая заповедь эпикурейской морали: «Я считаю, что добродетели настолько тесно связаны с приятной жизнью, что последняя от них совершенно неотделима», и «не существует ничего, что могло бы нам дать столько счастья, сколько добродетель» (5, т. 1, стр. 324, 325). Она, и только она, способна вознести на вершину душевного покоя, без которого недоступно высшее благо.

Добродетель, как ее понимает Гассенди, – синкретическое понятие, и, «хотя все добродетели связаны между собой, из этого не следует, что они равнозначны» (5, т. 2, стр. 324). Основная добродетель – благоразумие. Все остальные добродетели связаны с нею, «как члены тела с головой или как ручейки с тем источником, из которого они вытекают» (там же). В русском переводе этого термина «prudentia» само словосочетание «благо» и «разум» как нельзя лучше раскрывает самую сердцевину этики Гассенди: «…добродетель – это не что иное, как некое совершенное размещение духа, созданное разумом или благоразумием в качестве оплота против болезней духа, или пороков» (5, т. 1, стр. 319). «Благо-разумие» – как бы этический синтез (аналогичный логическому синтезу сенсуализма и рационализма) влечения к удовольствию и рассудительному суждению о нем. Ведь иной раз, по мнению Гассенди, страдание разумно предпочесть удовольствию, если последнее влечет за собой большее страдание, от которого избавляет меньшее.

Благоразумие, как ведущая добродетель, ставит перед этикой вопрос о соотношении воли и разума. Как бы всеобща и непреодолима ни была воля к счастью, благоразумие требует контроля разума над волей: разумного выборамежду влечениями, стремлениями, побуждениями. Благоразумие требует, чтобы разум был критериемблага. Целью наших стремлений должно быть то, что разум признал благом; то же, что он признал злом, мы должны отвергать и избегать. Разум первичен, воля вторична. Он освещает путь воле. Воля, стремящаяся к добру, следует за разумом «подобно тому, как тень следует за телом» (4, т. II, стр. 823). Разум взвешивает различные наши побуждения. Он подобен весам, склоняющим волю на сторону более веских мотивов (4, т. II, стр. 824).

Суждения Гассенди о желанном примате разума над волей предполагают свободу выбора. Однако свобода эта не произвольна, не беспричинна, как и баланс весов. Она причинно обусловлена как «весом» балансирующих мотивов, так и здравомыслием и совершенством разума – степенью благоразумия. Разум не свободен от заблуждений, пагубных для его выбора: баланс определяется также и качеством весов. Свобода выбора у Гассенди может быть определена как познанная целесообразность. И Г. Сортэ справедливо утверждает, что, «следовательно, Гассенди должен быть зачислен в детерминисты» (67, стр. 159).

Образ весов непосредственно подводит нас ко второй из четырех основных добродетелей – упоминавшейся уже умеренности, своего рода «мере веса». Изгнать из души суетную страсть к богатству, алчность, чревоугодие, тщеславие, честолюбие, сладострастие, которые, «подобно мифическому коршуну поэтов, выклевывают подверженным им самое сердце» (5, т. 1, стр. 352), – таково назначение этой добродетели. «Не думай… что слава, высокое положение и сокровища царской власти полезны чем-нибудь нашему телу… лихорадка не проходит скорее, когда ты трясешься от нее под ткаными узорами и под багряным покровом, чем тогда, когда ты лежишь под простым одеялом» (там же). Гассенди обрушивается на бесчисленные пороки, которые влечет за собой отсутствие умеренности, неспособность к самообузданию, скромности и воздержанию. Ослепленные вожделением, корыстолюбием и стяжательством подвержены непрестанным тревогам и страданиям. «…Человеку, не удовлетворяющемуся малым, всегда всего мало, и, чем больше у него накоплено богатств, тем больше, по его мнению, их ему не хватает», ибо, как бы ни было велико его богатство, ему «вечно чего-то не хватает, поскольку оно не бесконечно» (5, т. 1, стр. 355).

Гротеск суетного тщеславия – нелепая забота человека о пышности своих похорон и места захоронения, неспособность понять, что «мертвому его телу совершенно безразлично, в каком состоянии оно будет находиться, и что упорствовать в тщеславии за порогом смерти бессмысленно…» (5, т. 1, стр. 353). Умеренность, а также и благоразумие не вносят в эпикурейскую этику пессимизма, а, напротив, являются добродетелями именно потому, что способствуют преодолению неудовлетворенности, излишних забот и тревог, удержанию от безнадежной погони за недосягаемыми миражами, лишающими душевного покоя, без которого счастья нет и быть не может.

Одно из величайших зол – страх, одолевающий человека и являющийся одним из источников его страданий. Это вторая, вслед за страстью, болезнь духа. Этому злу Гассенди противопоставляет третью, основную добродетель – мужество. Говоря о мужестве как противовесе страху, Гассенди меньше всего имеет в виду наиболее прославленную молвой храбрость и отвагу, поводом для которых служили войны, а главным образом имеет в виду стойкость, выносливость, преданность убеждениям, непреклонную верность разуму. Больше всего, говорит Гассенди, страшат людей два воображаемых нереальных зла: страх перед богами и страх смерти.

Божья кара! Но если вы верите в бога, почитаете его, преклоняетесь перед ним, как можете вы представить его злым, жестоким, беспощадным, внушающим страх?

Страх смерти! Но как благо, так и зло, как удовольствие, так и страдание предполагают бытие, а смерть – это небытие, оно непричастно ни к благу, ни ко злу. «…Смерть ничего нам не может сделать, ибо все, что мы считаем добром или злом, связано с чувством, смерть же – это отсутствие чувств» (5, т. 1, стр. 365). Напрасно она внушает нам ужас. Мы и смерть не сосуществуем. «Смерть не может причинять страдания ни живым, ни мертвым, ибо первых она не затрагивает, вторые же не существуют» (5, т. 1, стр. 366). Но еще более, чем тех, кто боится смерти, следует порицать тех, кто желает смерти вместо того, чтобы заботиться о том, чтобы жизнь ему не опротивела. Против реальных же невзгод и страданий есть лишь одно лекарство – стойкость и мужество. Если благоразумие способствует избежать, предотвратить их, мужество восстает против неизбежных бедствий и страданий, борясь против отчаяния и подавляя его.

Видное место среди основных добродетелей занимает в эпикурейской этике справедливость. «Поступать добродетельно означает не что иное, как поступать благоразумно, достойно и справедливо» (5, т. 1, стр. 323). Справедливость – это добродетель, «целиком обращенная на другого человека и свойственная человеку постольку, поскольку он живет в обществе» (5, т. 1, стр. 375). Рассуждения Гассенди о справедливости насыщают его этику социальным содержанием, личное благо сращивают с общественным благом, индивидуальное счастье внедряют в коллективное благоустройство.

Невозможно придумать более превратную оценку этики Гассенди, чем та, которую дает ей Сортэ, утверждая, будто «коренной порок, портящий всю эту мораль, это то, что в основе своей она исключительно эгоистична, утилитарна» (67, стр. 151). Трудно понять, как мог так осудить этику Гассенди историк философии, хорошо знавший его учение и жизнь.

Нет ничего общего между проникнутой гуманизмом эпикурейской этикой и практицизмом утилитаризма. «Никогда не предпочитать полезное честному… – требовал Гассенди, – ибо тот, кто не может себя ни в чем упрекнуть, не может быть признан несчастным, а тот, кто чувствует себя преступным, не может быть назван счастливым» (4, т. II, стр. 748). Гассенди устанавливает немыслимый для утилитариста водораздел между «частным благоразумием, задача которого – регулировать отдельные сферы житейской практики», и «более общим благоразумием, которое есть не что иное, как сам разум и его веления» – благоразумие, тождественное с мудростью (5, т. 1, стр. 319). Для Гассенди «добродетель сама по себе есть нечто полезное… самое надежное и действенное средство к счастью» (4, т. II, стр. 708). Признавая, в духе эвдемонизма, полезным то, что приятно, что доставляет удовольствие, он всячески убеждает своих читателей, что ничто не доставляет большего удовольствия, большей радости, удовлетворения, а стало быть, и не приносит большей пользы, чем добродетель. Это ли утилитаризм? Присоединился ли бы к этому убеждению Бентам?

Нет ничего, что могло бы доставить эпикурейскому «эгоисту» большее удовлетворение, принести большую радость, чем… добрые дела. Какая критика эгоизма может быть более убедительной, чем доказательство того, что нет ничего более неприятного, опасного, вредного для личного счастья, чем порочность и несправедливость, чем эгоизм? «Поскольку мудрец… – заявляет эпикурейский „эгоист“, – все делает ради самого себя, то нет ничего, что в большей степени служило бы его интересам, чем четкое соблюдение справедливости» (5, т. 1, стр. 391). «Единственной заботой» этого мудреца, который «все делает ради самого себя», «будет то, что может быть полезно и приятно потомству…» (5, т. 1, стр. 353).

Последним словом «исключительно эгоистичной» этики Гассенди является превозносимый им в заключительной главе эпикурейский культ дружбы, превосходящей «все средства, предоставленные нам мудростью для достижения блаженной жизни» (5, т. 1, стр. 396). Ради удовольствия и благополучия друга мудрый человек употребит те же усилия, что и ради собственного удовольствия. Он не остановится для этого ни перед чем. При всей нетерпимости к страданиям «он готов будет подвергнуться во имя него величайшим страданиям», не останавливаясь перед самопожертвованием, и, «если потребует случай, примет ради него и смерть» (5, т. 1, стр. 399).

Гассенди, как хорошо сказал о нем Рошо, – «подлинныйэпикуреец, так как он со всей строгостью придерживается настоящей морали Эпикура, требующей воздержанности для себя и благожелательности для другого» (43, стр. 53).

Мнимый «эгоизм» Гассенди – ранний предвестник того, что в последующие века вошло в историю этики под двусмысленным названием «разумного эгоизма» – глубоко гуманистической морали, требующей гармонии личных и общественных интересов, морали, убеждающей в том, что забота об общем благе, человечность, преданность добрым делам – необходимое, диктуемое разумом, первостепенное условие достижения личного блага каждого разумного, мыслящего, дальновидного человека как общественного существа. Чуждая и враждебная эгоцентризму этика «разумного эгоизма» была принята на идеологическое вооружение французскими материалистами и достигла предельного совершенства в революционномэтическом учении классической русской философии.

Этика Эпикура, как и его французского продолжателя, не была революционной. До предреволюционной ситуации Франция XVII века была еще далека. Социально-политические суждения Гассенди, высказанные в его «Этике», не выходят за рамки гуманистического либерализма. Не случайно главы о государстве и праве включены в «Этику» Гассенди. Наиболее характерная черта его социально-политических высказываний – «примат этики», рассмотрение всех относящихся к этой области вопросов с точки зрения нравственных критериев: справедливости, «экономического благоразумия», «политического благоразумия».

Человек по самой природе своей – общественное животное (sociabile animal). Общество не есть нечто возникшее в развитии человеческого существования, оно изначально для него. По отношению к теории «общественного договора» мы находим у Гассенди неоднократные суждения. Кое-где он говорит о стадном периоде, когда люди бродили, как дикие звери, терпя разные невзгоды, но «некоторая естественная взаимная склонность…» приводила к тому, что они сходились и в известной степени принимали меры против указанных бедствий… Так жили они, «пока не поняли, что не могут жить удобно и в безопасности, если не заключат между собой договора…» (5, т. 1, стр. 380). Но фактически, замечает Гассенди, общественного договора не существует (4, т. II, стр. 799) [12]12
  Как установлено исследователями рукописей Гассенди, на его взгляд по этому вопросу оказало влияние знакомство с рукописью Т. Гоббса «О гражданине».


[Закрыть]
. Гассенди различает первичное «естественное право», находящееся в согласии с человеческой природой и с законами разума, и вторичное право, выраженное в законодательстве, которое не всегда им соответствует. «Я не напрасно подчеркиваю это, – поясняет Гассенди, – ибо иногда бывает так, что в обществе предписывается в качестве справедливого и правомерного нечто такое, что не служит общественному благу» (5, т. 1, стр. 377). Установленное законом различно у разных народов, и не всегда то, что является законным, является справедливым; то, что в одном обществе считается справедливым, в другом считается несправедливым. Следовательно, объективным критерием законов должно служить то, приносят ли они пользу в общественной жизни всем без исключения (5, т. 1, стр. 379), причем напрасно «некоторые полагают, что справедливое справедливо по самой своей неизменной природе» (5, т. 1, стр. 378).

Звучащий в последних словах демократический мотив выражен и в формулировке Гассенди цели всякого общества и государства. Цель эта в том, «чтобы люди с помощью взаимных усилий сделали жизнь всех возможно более счастливой и безопасной» (5, т. 1, стр. 337), чтобы существующее в нем право «было благом как для общества в целом, так и для каждого его члена в отдельности» (5, г. 1, стр. 337). При этом необходимо заботиться о том, «чтобы более сильные не злоупотребляли обязательной покорностью более слабых и не допускали бы, чтобы они терпели нужду в самом насущном, если у них самих все имеется в изобилии» (5, т. 1, стр. 337). Разумеется, частную собственность Гассенди считает естественным правом, соответствующим «экономическому благоразумию»; частная собственность, по Гассенди, закономерна и необходима (4, т. II, стр. 751).

Рассматривая различные формы государственного строя – демократию, аристократию и монархию, Гассенди отдает предпочтение последней (4, т. II, стр. 758), различая, однако, при этом монархию тираническую и просвещенную. Первая злоупотребляет властью, и часто бывает, что к власти приходят порочные короли, которые бывают свергнуты или даже убиты. И все же возникающая после этого междоусобная борьба приводит к тому, что, утомившись от вражды и раздоров и устав от вечного насилия, народ в конце концов восстанавливает монархическую власть в надежде на то, что она достанется «отцу родины, пастору народа». Таким образом, политическим идеалом Гассенди является «просвещенный абсолютизм».

Любопытно мнение Гассенди о войне (теме весьма актуальной и в его время). Эпикурейский мудрец не был (как можно было ожидать) пацифистом. И к этой проблеме он подошел с критерием одной из основных нравственных норм – справедливости: войны бывают справедливые и несправедливые. Достойный властелин никогда не будет вести иную войну, кроме справедливой, т. е. оборонительной или освободительной, помогающей союзникам в борьбе против несправедливых нападений. Силу следует применять только тогда, когда она служит добру.

Высоко ценя «гражданское благоразумие» и считая «просто бесчеловечным не откликнуться на призыв государства тогда, когда оно действительно нуждается в наших услугах и мы можем принести пользу многим нашим согражданам» (5, т. 1, стр. 336), Гассенди совершенно не склонен к активной политической деятельности. В уста Эпикура он вкладывает признание: «Я, безусловно, считаю – если мне позволено говорить о себе – своим величайшим счастьем, что никогда не вмешивался в дела политических группировок и не стремился угождать и льстить народу» (5, т. 1, стр. 335–336). Он призывал мудреца избегать бурь гражданской войны, обретя покой, «пристав к тихой и спокойной гавани», и сам стремился оставаться в стороне от бушевавших вокруг политических страстей. «Я, – писал он своему другу Франсуа Люилье, – живу в мире лишь как зритель…» (от 6.II.1633). Его суждения по вопросам общественной жизни не аполитичны, но это суждения зрителя, а не действующего лица, активного участника; этическая теория не перерастает у него в политическую практику, а удерживает, уводит от нее.

И все же, не будучи революционной в политическом смысле, этика Гассенди была революционной в перспективе истории этических учений. Она порывала с решающим церковным устоем – с религиозным обоснованием нравственности, и в этом разгадка того, почему профессор-иезуит осуждает эту гуманистическую этику как эгоистическую. Этика эта насквозь земная, человечная. Нравственность для Гассенди не в соответствии воле божьей и не в заботе о воздаянии в царстве небесном. Земное счастье живого человека, а не райское блаженство бессмертной души вдохновляет все нормы и принципы добродетели. Это радикальный разрыв с религиозной претензией на нравственную монополию. Соответствие разумно осмысленным человеческим интересам заменяет религиозный критерий богоугодного поведения. В неоэпикурейской этике контраст с господствовавшим мировоззрением достигает своего максимального обострения: этика Гассенди покушается на главный оплот церковного влияния– на умы и сердца верующих.

Уже приведенные выше высказывания Гассенди о смерти и бессмертии противопоставляют земные радости как единственный источник нравственного благоразумия, обеспечивающего счастье, церковным назиданиям и посулам. «…Разум… изгоняя желание вечной жизни, сделал бы жизнь во всех отношениях совершенной и привел бы нас к тому, что мы, довольные этой жизнью, не чувствовали бы никакой потребности в ее вечности» (5, т. 1, стр. 359). Подобно тому, как в своей физике Гассенди поворачивает от схоластического пустословия лицом к природе, в своей этике он поворачивает заботы и стремления от неба к земле. Для него не существует более высокой цели, по отношению к которой блаженная жизнь считалась бы подчиненной (5, т. 1, стр. 305). Нравственность не нуждается ни в устрашении россказнями о преисподней, ни в утешении сказочными кущами райских садов. Для нее достаточно благоразумия. Размышления о смерти учат нас лучше ценить жизнь и не строить химерических иллюзий. И «поистине нет никакого основания, – успокоительно заверяет диньский священник, – из-за такого мнения считаться богохульником, ибо богохульник не тот, кто отвергает признанных толпой богов, а тот, кто исповедует мнение о них толпы» (5, т. 1, стр. 364).

«Мораль, которую Гассенди намерен развивать, следуя Эпикуру, это языческая мораль… независимая от религии…» (57, стр. 492). Для десяти заповедей и заботы о спасении души в этой морали нет места. В неоэпикурейской морали «особенно чувствуется тщетность усилий крестить язычника, не допускающего этого» (43, стр. 99).

От эпикурейской этики Гассенди до провозглашенной Пьером Бейлем возможности высоконравственного атеистического общества – только один шаг. Далеко не случайно Пьер Бейль чествовал Гассенди как «великого Гассенди», «отца истины»: «Я не думаю, что в какой-либо стране или когда-либо было написано что-нибудь о философе так, как писал наш Гассенди (об Эпикуре). То, что он сделал, – это шедевр…» – писал Пьер Бейль в своем «Историческом и критическом словаре».

Благодаря Гассенди сто лет спустя чистым воздухом Сада Эпикура дышала парижская культурная элита в салоне Нинон де Ланкло.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю