Текст книги "Страстная суббота"

Автор книги: Беппе Фенольо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Не кури. Можешь меня поцеловать.

– Поцеловать, – повторил он. – Что такое поцелуй для людей, которые зашли уже так далеко, как мы?

Ванда опустила голову.

– Не обижайся. Пойми меня правильно. Я хочу тебя, целоваться мне очень приятно, но уже мало.

Все же он поцеловал ее, хотя теперь она этого и не хотела. Они целовались, и Этторе уже не думал о сигарете.

Потом попросил:

– Позволь мне…

Она покачала головой.

– Я хочу приласкать тебя немного, где можно.

– Нет.

Он замолчал, а у нее на глазах блеснули слезы.

Этторе перевел взгляд с реки на поля и увидел, что их заволакивает туман.

Ванда тоже следила за продвижением туманной пелены. Она застегнула воротничок жакета и сказала:

– Наступают холода.

Он кивнул:

– Плохо нам будет зимой.

Она спросила:

– Что же нам делать, милый? Кругом грязь, и снег скоро выпадет.

Он не ответил.

– Будешь водить меня в гостиницу?

Он сделал отрицательный жест.

– И мне это не нравится, – сказала она. – Но как же быть? Зима такая длинная, я не смогу столько ждать, не смогу! – В отчаянии она уцепилась за его рукав.

– Не надо, – процедил он сквозь зубы, – успокойся, я страдаю не меньше тебя, но я же сдерживаюсь.

Помолчав немного, он сказал:

– Знаешь, надо положить этому конец.

Она испуганно взглянула на него.

– Поженимся, – пояснил Этторе, – и у нас будет своя кровать.

– Кровать, – подхватила она взволнованно, – широкая-широкая и низкая-низкая.

– Кровать, – сказал он со злобой.

Она посмотрела на воду и спросила:

– Когда ты на мне женишься, Этторе?

– Дай прикинуть. – И он стал думать о своей необычной работе и о деньгах, лежавших у Дзеку.

Она ждала, наконец не выдержала:

– Ну?!

– Мы поженимся будущей осенью. Как ты думаешь, неплохо сыграть свадьбу осенью?

VI

– Твой химик придет? – спросил Бьянко.

– Придет, но он ровно ничего не знает, – ответил Этторе, – он думает, что мы поедем в Т. Мне повезло, я застал его в кафе, он ждал попутную машину в Т. Он поймет, в чем дело, только на развилке, когда мы свернем не налево, а направо.

Бьянко положил в машину портфель, туго набитый деньгами.

– Он не поднимет шума? Мне это ни к чему.

– Да нет, он и не пикнет, будет молчать как миленький и сделает все, что ему велят: он ведь совсем спился.

Бьянко спросил:

– Неужели нельзя было найти никого, кроме этого вшивого алкоголика?

– Фараон, конечно, вшивый алкоголик, ты прав, но никто здесь так не разбирается в химии, как он. Многие фармацевты, у которых водятся денежки, дорого дали бы, чтобы знать столько, сколько он.

В ожидании Фараона они сели в машину: Этторе – за руль, Пальмо – рядом с ним, а сзади – Бьянко, оставивший место для Фараона. Пришел химик, и пока он без конца благодарил Бьянко, Этторе смотрел на его старенький коричневый плащ и думал, что в горах Фараону придется лязгать зубами.

Машина тронулась. Они мчались по равнине на большой скорости по направлению к Альпам.

Немного погодя Бьянко спросил Фараона:

– Зачем ты едешь в Т.?

– Дело невеселое. Еду в последний раз повидать сестру.

– Что с ней?

– Диабет ее губит. Но она сама во многом виновата, вовремя не лечилась, хотя и могла – ведь она не то, что я: у нее и семья есть, и деньги. Не лечилась, и дело дошло до того, что у нее открылись язвы. Ну, да вы люди молодые, и рассказы об этих болезнях не для вас. Разрешите еще раз поблагодарить за то, что вы взяли меня с собой.

Этторе вопросительно посмотрел в обзорное зеркальце, Бьянко поднял брови и глазами указал на дорогу.

На перекрестке в Б. Этторе нажал на акселератор и свернул направо.

Фараон, внимательно следивший за машиной, потому что был встревожен быстрой ездой, приподнялся с сиденья, положил руку на плечо Этторе и сказал:

– Подожди, Этторе, ты ошибся на повороте.

– Откуда ты знаешь дорогу?

– Знаю, сворачивать надо было влево.

Этторе стряхнул с плеча руку Фараона и ответил:

– Не мешай вести машину.

– Оставь его, – сказал Бьянко и, в свою очередь положив руку на плечо Фараону, заставил его откинуться на спинку сиденья.

Фараон совсем съежился в своем углу.

– Куда же мы едем, ребята?

Ему ответил Пальмо:

– В одно хорошее местечко, не в Т.

Тогда Фараон спросил:

– Что вы со мной делаете, ребята?

Никто ему не ответил, и он от испуга невольно повысил голос:

– Куда вы меня везете, что вы против меня имеете? Что вам нужно от такого несчастного человека, как я? Я вам ничего плохого не сделал, политикой никогда не занимался, ничьим шпионом не был, а во время войны сердцем всегда был с вами. Этторе… ведь это ты мне сказал о поездке…

– Успокойся, – ответил Этторе, – и послушай Бьянко.

Фараон робко повернулся к Бьянко, и тот объяснил:

– Ты поедешь с нами на французскую границу, Мне нужно, чтобы ты определил, хороший или плохой товар, за которым мы сейчас едем.

– Но я не могу. У меня сестра при смерти.

– За один сегодняшний день ты заработаешь десять тысяч лир.

Фараон покачал головой.

– Не могу. Сестра.

Бьянко спросил:

– Почему она обязательно должна скончаться именно сегодня? Ты сможешь попрощаться с нею и завтра – ведь мы нынче же вечером будем дома. Я готов дать тебе даже пятнадцать тысяч только за то, чтобы ты взглянул на товар и сказал, хорош он или плох.

– А что это такое? – спросил Фараон.

– Кокаин.

– А!

– Это верно, что ты в нем хорошо разбираешься?

– В общем, да. А что это за дело?

– Чистое.

– Контрабанда?

– Конечно.

Закончив разговор, они откинулись на спинку сиденья. У Фараона было грустное лицо, но по его глазам, отражавшимся в зеркале, Этторе понял, что на него теперь вполне можно положиться.

Они остановились перекусить в Ч. Д., откуда, казалось, рукой подать до Альп.

Окна зала, где они сидели, выходили на водохранилище местной гидростанции. Фараон, словно зачарованный, не отводил глаз от гладкой, темно-зеленой, как бутылочное стекло, поверхности воды в глубине котлована.

Когда его позвали за стол, он, не оборачиваясь, покачал головой и ответил:

– Я не голоден. Я никогда не бываю голоден.

Тогда Бьянко спросил:

– А пить будешь?

Фараон обернулся и сказал, что выпил бы коньяку.

Остальным принесли мясо и яйца, но Бьянко от мяса отказался.

– Что с тобой, Бьянко?

– С тех пор как умерла моя мать, я не могу есть мясо.

– Почему? – спросил Пальмо.

– Идиот, – ответил ему Этторе.

Вскоре они поехали дальше. Этторе еще некоторое время вел машину, потом передал руль Пальмо.

– В чем дело, Этторе? – спросил Бьянко.

– Я плохо спал ночью. Мне снились кошмары.

– Какие?

– Мне приснились немцы. Я ходил по какой-то огромной казарме, причем в одном белье. Потом оказался на казарменном дворе, и здесь передо мной вдруг вырос немец. На ремне у него был автомат, – и он готовился выстрелить в меня, но у меня в руке был пистолет, и я его опередил. Только пистолет выстрелил вхолостую – раздался звук, будто кто бутылку откупорил, – и оружие выпало у меня из рук. Я почувствовал, что умираю. А немец стал хохотать, сгибаясь вдвое, чтобы не лопнуть от смеха, и мне удалось проскользнуть мимо него. Тут. он перестал смеяться и бросился вверх по лестнице за мной. Под конец мне пришлось выпрыгнуть с верхнего этажа казармы на улицу. Потом я проснулся и почувствовал себя отвратительно. Так я больше и не заснул.

– Ты и сейчас не в форме?

– Будь спокоен, – ответил Этторе.

Когда показалась большая плотина, Бьянко сказал:

– Почти приехали. – И немного погодя, ткнув пальцем в сторону ветрового стекла, добавил: – Франция.

– Где? – спросил Пальмо.

– Вон за той горой.

Этторе припомнился Марсель. С тех пор он его не видел – может, ему, наконец, удалось перейти французскую границу и он живет теперь, где-то там, за горами. Он посмотрел в сторону Франции, и с губ у него сорвался пренебрежительный звук. Словно он подумал о женщине, которая для него ровно ничего не значит, тогда как его друг влюблен в нее по уши.

Они ехали по дороге, огибавшей большое искусственное озеро. Дорога не была огорожена, от нее до стальной глади воды было метров пять.

Фараон попросил Пальмо:

– Пожалуйста, веди машину ближе к середине дороги. Эта вода меня пугает.

Там, где озеро кончалось, справа от питающего его источника, среди самого настоящего природного парка из эрратических валунов, стояла, притулившись. к остроконечной скале, вполне современная гостиница. Рядом была сложенная из грубого камня запертая часовня.

Они остановили машину около часовни.

Бьянко велел Пальмо развернуться носом к долине.

– Мне холодно, – пожаловался Фараон, сжимая посиневшие руки.

– А вот мы с тобой зайдем сейчас в гостиницу и посмотрим, нет ли там чего-нибудь горячего, – сказал Бьянко.

И они с Фараоном ушли.

Пальмо развернул машину и стал разглядывать часовню. На ее боковой стене были солнечные часы.

– Что там написано?

Там было написано:

En regardan l'heure

Pense à ta mort et tiens-toi prêt.^[2]

– Это по-французски, – сказал Этторе.

– Ты не знаешь, что это значит?

– Я? Нет.

Пальмо отвернулся и начал рассматривать горы. Ему, казалось, было не по себе.

– Зачем Бьянко пошел с этим типом в гостиницу?

– Выпить.

– А мы с тобой?

– Ждем французов.

Было тихо, слышался только шум воды. Потом они увидели человека верхом на муле, поднимавшегося по рыжему склону горы. Человек этот, приставив руку ко рту, кричал: «Пьер! Пьер!».

– Кого он зовет? – спросил Пальмо.

Этторе пожал плечами.

Французы заставили себя ждать целых полчаса. Потом они показались из-за остроконечной скалы и стали пробираться среди валунов. Их было трое: двое – в одежде горцев, третий – в синем городском костюме.

Этторе и Пальмо, стоявшие около машины, выпрямились и смотрели на приближавшихся французов.

Когда те подошли ближе, стало видно, что у горожанина были раскосые китайские глаза, отвратительная, как будто налитая гноем, физиономия и длинные черные щедро набриллиантиненные волосы.

Этторе прищелкнул пальцами и сказал Пальмо:

– Спорим, что тот тип – итальянец?

– Мне тоже кажется, что он из наших, – ответил Пальмо. – Кто бы он мог быть?

– Посредник, наверно.

– Не нравится он мне, – заметил Пальмо. – Он, знаешь, из тех щеголей, у которых из кармашка всегда торчит расческа.

– Спорим, что в заднем кармане брюк у него есть еще и пистолет.

Двое французов были светловолосые и голубоглазые и показались Этторе больше похожими на немцев.

Все трое пошли в гостиницу, но на пороге горожанин обернулся и поглядел на Этторе и. Пальмо.

Тогда Этторе вынул из машины портфель с деньгами, велел Пальмо идти за собой и на ходу переложил пистолет так, чтобы в нужный момент его было удобно выхватить.

В ресторане гостиницы был только один старый официант, который стоял, облокотившись на стойку бара, и глядел в сторону круглого стола. Этторе слегка толкнул Пальмо в бок, тот отошел и встал между баром и круглым столом, возле которого стояли Бьянко и химик с одной стороны и трое приезжих – с другой.

Один из французов поставил на стол рюкзак и, не снимая рук с пряжек, смотрел на Бьянко. Тот обернулся к Этторе и приказал:

– Покажи им, что там есть!

Этторе открыл портфель и наклонил его в сторону французов. Горожанин потянулся через стол к портфелю, и глаза у него стали совсем как щелочки. Выпрямившись, он сказал французу, державшему рюкзак:

– Bien, ça suffit. Débouclez.^[3]

Этторе повернулся и встал между химиком и горожанином.

Француз отстегнул пряжки и вытащил из рюкзака металлическую коробку, в каких обычно держат теннисные мячи. Фараон шумно вздохнул, француз поставил коробку посреди стола и, показав большой палец, заявил:

– Un kilo. De toute premiére qualité.

Горожанин открыл коробку и, протягивая ее Бьянко, перевел:

– Килограмм. Высшего качества.

Бьянко мельком взглянул на порошок и сказал Фараону:

– Посмотри ты.

Химик облизнул кончик указательного пальца, сунул его в порошок, вынул, высунул язык и положил на него палец. Все затаили дыхание. Химик пошлепал губами, улыбнулся и обратился к французам:

– Pas cocaïne^[4].

Повернулся к Бьянко и, продолжая улыбаться, повторил:

– Это не кокаин. Это терпингидрат.

«Как спокоен, смел и сведущ этот Фараон», – думал Этторе, не сводя глаз с рук горожанина.

Оба француза густо покраснели. Они беззвучно пошевелили губами и повернулись к горожанину. Тот сказал:

– Произошла ошибка, синьоры. Извините. Жак спутал. Сегодня нам предстоит еще одна сделка с другими клиентами, прошу прощения. Vous vous êtes trompé, Jacques. Les autres tout de suite.^[5] Прошу нас извинить.

У него вдруг начал дергаться правый глаз.

Жак вытащил другую коробку, горожанин ее открыл и тут же протянул Фараону.

Химик попробовал порошок и сказал французам:

– Oui, ça va, ça va^[6].– Потом утвердительно кивнул Бьянко.

Тогда Бьянко сказал горожанину:

– Пусть вытащат все коробки, но чтобы они были с кокаином. Если настоящий товар, я покупаю.

Была вынута еще одна коробка. Фараон ее также проверил и снова кивнул Бьянко.

Тогда Этторе выхватил пистолет и ткнул дулом в живот горожанину. Бьянко взял на прицел двух французов, а Пальмо отошел от бара и, ощупав сзади всех троих, отобрал у них пистолеты.

– Ты свинья, – сказал Этторе горожанину, – мы тебе покажем, как охмурять своих.

Бьянко крикнул Фараону:

– Смелее, сейчас не время дрожать от страха. Давай– скорее, тебе нечего бояться. Бери коробки, да не спутай – подделку возьму я.

Потом, обратившись к Этторе и Пальмо, распорядился:

– Отведите их в машину, мне еще надо поговорить с официантом.

Этторе и Пальмо вытолкали всех троих, подгоняя в спину пистолетами. У Пальмо было по пистолету в каждой руке. Все пятеро подошли к машине.

Фараон тоже вышел, но остановился на лестнице и заглянул в открытую дверь гостиницы. Двумя руками он держал рюкзак, свисавший ему до колен.

Пальмо повернул горожанина лицом к часовне и, указав пистолетом на надпись под часами, спросил:

– Ты знаешь французский, скажи, что там написано.

Горожанин прочел, и лицо его стало пепельно-серым.

В этот момент Бьянко вышел из гостиницы и побежал к машине, подталкивая впереди себя Фараона, заставляя его тоже бежать.

Пальмо сел за руль, Фараон с рюкзаком на коленях рядом с ним, а тех троих пихнули на заднее сиденье. Бьянко и Этторе присели на корточки, упершись спинами в переднее сиденье и помахивая пистолетами перед носом трех пленников.

Бьянко оставил открытой дверцу в сторону озера и крикнул Пальмо:

– Давай быстрее!

Резким рывком Пальмо тронул машину.

– Руки на затылок! – приказал Этторе горожанину.

Тот послушался, и тогда Этторе навел пистолет на французов. У них руки были опущены, но, взглянув на горожанина, Они тотчас последовали его примеру.

– Веди машину по самому краю, Пальмо, – приказал Бьянко.

Потом взял коробку с поддельным кокаином и швырнул ее в озеро..

– Прыгай, сволочь! – скомандовал он горожанину.

Весь посерев и стараясь не глядеть в сторону озера, тот взмолился:

– Вели остановить машину. Мы сойдем и ни разу не обернемся. Клянусь тебе!

– Прыгай, сволочь!

– Так мне же тогда конец!

– Конец тебе будет, если ты не прыгнешь! Мне просто жаль пачкать обивку машины.

С переднего сиденья Фараон крикнул:

– Не убивайте их или приканчивайте и меня тоже!

– Молчать! – цыкнул на него Бьянко и повторил свой приказ горожанину..

Горожанин привстал и, согнувшись, стал протискиваться к дверце. Он спотыкался о колени двоих французов, которые, упираясь спинами в сиденья, старались приподняться, чтобы его пропустить. Когда он оказался в дверном проеме, Бьянко толкнул его в спину дулом пистолета. Горожанин вывалился наружу, в машину ворвался только его испуганный крик, резкий и короткий, похожий на крик сокола.

Затем Этторе приказал французам:

– Alez!

Оба француза выпрыгнули из машины без звука, один за другим.

Тогда Этторе закрыл дверцу. Он и Бьянко уселись поудобнее на заднем сиденье вместо тех троих, убрали пистолеты и, отдышавшись, полезли в карман за сигаретами.

Бьянко сказал:

– Они уже теперь на берегу.

– Знаешь, – Бьянко, это первое наше с тобой серьезное дело, которое напомнило мне войну, – сказал Этторе.

Фараон обернулся и посмотрел на них. Растрепанные седые волосы падали ему на глаза, полные слез.

Бьянко сказал ему:

– Вот не думал, что ты такой, Фараон.

Фараон ответил ему бессмысленной улыбкой.

VII

– Ты что натворил? – в упор спросила его. мать в тот январский полдень, не дав ему времени закрыть за собой дверь.

Голос ее звучал не слишком грозно, но от неожиданности он вздрогнул так, будто его спрашивал полицейский или судья.

– А что? – спросил он настороженно.

– Приходила к нам эта девушка, Ванда.

– А!.. Зачем?

– Во что, бы то ни стало хотела тебя видеть, спрашивала, где тебя найти, а я теперь редко знаю, куда ты ходишь. Она так нервничала, что ни минуты не могла стоять на месте. Сказала, что пойдет домой, пообедает, а потом опять будет тебя искать. Что вы с ней наделали, с этой Вандой? Какую-нибудь глупость?

– Никогда мы ничего плохого не делали, – ответил он, но тут же вздрогнул, словно от пощечины.

Его ожгло воспоминание об одной ноябрьской ночи, когда он шел по направлению к окружной дороге, где его ждал. грузовик Бьянко, чтобы отвезти на текстильную фабрику в М., а Ванда вышла ему навстречу из-за угла и повела за руку через линию железной дороги, туда, где начинались поля.

– Ты что, – сказал он, – видишь, кругом снег.

– Ничего, ты подстелить свою куртку, – отвечала она, – и не заставляй себя тащить, Этторе, давай скорее, я удрала из дому, и у меня считанные минуты.

Он полез было за бумажником, но тут же опустил руку, вспомнив, что там не было того, что нужно.

– У меня нет… Я не знал… – пробормотал он.

– Ничего, только будь осторожен.

– Я не могу быть осторожен… как ты говоришь.

Но она продолжала тащить его, заставив пройти несколько шагов до края поля, покрытого снежной пеленой.

Со временем это выветрилось у него из головы, а теперь все, что было в ту ночь, ударило его, словно пощечина.

– Ничего плохого мы не делали, – повторил он, – просто не знаю, что с ней стряслось. Рехнулась она, что ли? Давай, мать, поедим спокойно. После обеда я ее разыщу и узнаю, в своем ли она уме.

Пообедав, он вышел из дома и, несмотря на холод, прошел из конца в конец две улицы, сам толком не зная, почему идет именно этой дорогой. Внезапно на углу Заводской улицы он увидел Ванду, стоявшую на самом ветру и дрожавшую так, что это было видно издалёка.

– Этторе сначала остановился, издали глядя на нее, потом медленно подошел. В глазах у девушки он увидел только страх. И прежде чем он успел открыть рот, она сказала:

– Я беременна… от тебя, Этторе.

– Что ты говоришь, бог мой, – произнес он еле слышно.

Невольно он уставился на ее живот и даже отступил на шаг, пытаясь рассмотреть получше, с трудом удерживаясь, чтобы не расстегнуть на ней пальто, мешавшее ему видеть.

В его взгляде Ванда тоже уловила испуг, и тогда в ее глазах отразился еще больший страх. Этторе смотрел на нее в ужасе, как будто он зажег в глубине ее тела бикфордов шнур и теперь с секунды на секунду ожидал взрыва.

– Что ты скажешь? – еле выговорила она дрожащими губами.

– Ты уверена? – спросил он глухо.

– Доктор так сказал.

Он откашлялся.

– Ты уже была у доктора?

– У меня началась рвота…

Сморщившись от отвращения, Этторе в отчаянии хлопнул себя по бедру и крикнул:

– Зачем ты мне об этом говоришь?!

– Этторе! – воскликнула девушка.

Немного погодя он спросил:

– А что твои?

– Они ничего не знают. Месяца два я еще могу от них скрывать, но не больше. За эти два месяца я должна найти в себе силы утопиться.

– А я на что? – спросил он, не глядя на Ванду.

Она тоже не смотрела на него и в ответ только пожала плечами.

Было очень холодно, с реки и полей дул ледяной ветер.

Он обнял ее за плечи, по-прежнему не глядя в глаза. Оба, по очереди, испускали тяжелые вздохи, как будто нарочно затеяли такую игру.

– Что же мне делать? – спросила она.

– А?

– Что мне делать?

Он не ответил. Она подождала, потом спросила:

– Ты как считаешь?

Он не мог раскрыть рта. Наконец выдавил из себя:

– Это тебе надо решать.

– Я сделаю все, что ты хочешь. Только скажи.

– Я не знаю, что сказать.

– Ну, говори же, Этторе.

– Не знаю, что и сказать…

Тогда она крикнула, чтобы он не подличал.

У Этторе словно темная пелена стояла перед глазами. Наступая на Ванду грудью, он подталкивал ее к дому, пока она не прижалась спиной к стене. При этом он не мог произнести ни слова.

Упершись руками ему в грудь, Ванда умоляла:

– Говори, Этторе, ты же мужчина. Считай, что ты мой хозяин, и решай, что со мной делать. Ведь если бы у тебя испортился мотор, ты бы принял какое-нибудь решение. Скажи, и я тебя послушаюсь. Я сделаю, как ты скажешь.

Он все не отвечал, и тогда она совсем тихо спросила:

– Хочешь, поговорю с каким-нибудь врачом? Только, знаешь, операция стоит очень дорого…

Едва он собрался с духом и выдавил из себя: «Деньги у меня есть, сколько надо», как увидел ужас в ее глазах. Этторе почувствовал комок в горле. Он обнял ее обеими руками и сказал в пушистые волосы:

– Думаешь, я хочу, чтобы ты себя сгубила?

Она попыталась отстраниться, посмотреть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе:

– Стой так: тебе будет теплее.

Ее слезы стекали ему за ворот, и ощущение этой теплой, мгновенно остывавшей влаги как-то ужасно расслабляло его.

– Мне хочется ребеночка! – выдохнула она, наконец, куда-то ему в шею.

– У тебя и будет ребенок. Я тебе его дал… Он твой… будет у тебя ребенок, – говорил он, уткнувшись ей в плечо и не решаясь открыть глаза и увидеть свет.

Она отодвинулась, но не сняла рук с его груди и смотрела на него, беззвучно шевеля губами. И тогда Этторе почувствовал, как внутри у него теплеет. Он распрямился навстречу резкому ветру с реки и теперь боялся только, чтобы это тепло не исчезло и вместо него опять не появился леденящий холод.

– Ну вот мы и договорились, а теперь иди домой. Ты совсем как ледышка.

Она опять испуганно прильнула к нему всем телом и спросила:

– Что мне дома делать?

Он мягко отстранил ее и поднял ей голову, чтобы она посмотрела ему в глаза, теперь они были ясные и твердые, такие же, как «на работе» с Бьянко. Но он хотел только заставить ее слушаться.

Глядя ей в глаза, он сказал:

– Дома ты расскажешь обо всем отцу, матери, братьям…

– Нет, – слабо вскрикнула она.

– Ты им скажешь, ты должна сказать еще днем, потому что вечером я приду к вам.

– Ты с ума сошел, Этторе! Они тебя изобьют, изобьют до смерти!

Но он настаивал:

– Скажешь! Поклянись, что скажешь все!

Она молчала, у нее стучали зубы.

– Сейчас я уйду, – сказал он, – но мне надо быть уверенным, что когда пробьет четыре, они уже будут знать все. Поклянись, что скажешь!

У нее все так же стучали зубы.

– Ты должна сказать. Сказать, а потом стерпеть все, что они тебе за это сделают. Думай о том, что вечером я приду и дам слово жениться на тебе. Думай о вечере, соберись с силами и скажи. Тебе будет трудно только четыре часа, а потом приду я и все самое трудное возьму на себя. Я это сделаю сегодня вечером и буду делать всю жизнь.

Тогда она опустила голову и пообещала:

– Еще не знаю как, но я скажу…

– До четырех.

Он заглянул ей в глаза и продолжал:

– Ты боишься. Боишься до смерти. Боишься, а я не хочу, чтобы ты боялась. Я хочу, чтобы ты им это сказала смело. Покажи, как ты скажешь. Ну, покажи!

Она стала тихонько плакать.

– Пошли! – позвал он и потянул ее за собой. – Пойдем вместе к тебе, и я им все скажу.

Она вырвалась и быстро стала на прежнее место.

– Они изобьют тебя до смерти. Убьют!

Он подошел и опять обнял ее.

– Не убьют. Изобьют до полусмерти, но не убьют. И я не позволю им тебя запугивать!

Тогда Ванда повторила:

– Хорошо. Я скажу. Когда услышишь, что бьет четыре, считай, что они уже все знают.

– Может, тебе нужны деньги?

– Я не смею…

– Ванда, ради бога, не своди меня с ума этими глупостями!

– Тогда дай мне тысячу или полторы. Я куплю эластичный пояс.

Этторе дал ей деньги, и она, пятясь, стала потихоньку отходить от него. Он остался стоять на прежнем, месте и, не спуская с нее глаз, через каждые три ее шага повторял:

– Скажи им все. И не бойся. А ты боишься. Боишься.

Потом подбежал к ней, обнял.

– Ты боишься. Я не хочу, чтобы ты боялась. Ты – моя жена, и я хочу, чтобы ты никогда никого не боялась. А, черт, я сам чуть не реву. Я готов поубивать всех твоих из-за того, что ты их боишься!

Она взволнованно проговорила:

– Я им скажу. Боюсь ужасно, но все равно я довольна. Для отца и матери главное, что ты станешь моим мужем, и я так счастлива, что, конечно, должна немного за это поплатиться.

Он повторил:

– Скажи им. Я приду в восемь. Вы поужинаете к восьми?

Она кивнула.

Они никак не могли разнять руки, сжимая их до боли. Наконец рывком разъединились и пошли в разные стороны.

Этторе бродил по городу и ждал, когда пробьет четыре, а перед глазами у него все время маячили кулаки шорника и двух его сыновей. Он уговаривал себя думать только о Ванде и о том, что ей придется вытерпеть, прежде чем появится он и возьмет всю тяжесть вины на себя, но никак не мог отвязаться от мысли об ожидающих его кулаках.

Когда, наконец, пробило четыре, он оказался в биллиардной «Коммерческого кафе». Вынув изо рта сигарету, он смотрел отрешенным взглядом куда-то поверх людей. Потом подумал, что шорник и его сыновья, взбешенные и жаждущие мести, могут бросить работу и начать искать его по всему городу. Плохо будет, если они найдут его сейчас: он еще не готов к этой встрече. Но будет готов к восьми.

Оставалось еще четыре часа. Этторе пошел к реке и просидел, погруженный в свои мысли на берегу, пока не стемнело.

К своему дому он подходил, как во время войны к незнакомому населенному пункту, когда неизвестно, кто тебя там встретит – свои или враги. Осторожно, из-за угла, бросил взгляд на мастерскую отца– она была уже закрыта; потом поднялся по лестнице и прошел по коридору, прислушиваясь, нет ли в доме кого-нибудь, кроме отца и матери.

Он вошел в кухню и увидел накрытый стол. Отец, ожидая, пока мать подаст ужин, гладил собаку.

– Видал ее? – сразу же спросила мать, стоявшая у плиты.

– Нет, – ответил Этторе. Он еще не был готов к разговору, он все им расскажет минут через двадцать, через полчаса, ему, как и Ванде, нужно сделать это. Он поговорит с родителями после ужина. А то никто и есть не станет.

И после ужина, когда мать собиралась убирать со стола, Этторе. начал разговор. Он увидел, как при первых же его словах мать, стала безмолвно опускаться на стул. Он говорил медленно, запинаясь, будто слова застревали у него в горле. Совсем как у тех троих, которым пришлось, прыгать в горное озеро.

Отец сидел, опустив глаза, и, казалось, внимательно рассматривал крошки хлеба около своей тарелки.

А мать принялась кричать:

– Ты рехнулся, рехнулся! Скотина! Негодяй!

И кричала, пока отец не стукнул кулаком по столу и не гаркнул;

– Перестань орать, ведьма! Хочешь, чтобы весь дом знал о наших веселых делах?!

– Ну говори ты, – не унималась мать, – скажи, какую подлости он сделал, скажи ему!

Но отец ничего больше не сказал.

Тогда мать, вся дрожа, опустила глаза в тарелку и тихо проговорила:

– Ты мог бы вспомнить о нас, стариках, прежде чем надумал делать детей…

– Ничего я не «надумал»! – закричал Этторе. – Для меня это был удар, несчастье! Понятно тебе? А ты говоришь «надумал»! – И он продолжал уже более спокойно: – Это ничего не меняет. Когда мы с Вандой поженимся и у меня будет своя семья, я буду относиться к вам по-прежнему.

Но мать покачала головой. Она горько улыбнулась и сказала:

– Когда рядом появляются новые люди, стариков быстро забывают. Сам увидишь: с новой семьей у тебя будет столько забот и хлопот, что некогда будет и подумать о родителях. И настанет день, когда ты решишь, что лучше всего поместить их в богадельню.

– Перестань! – заорал Этторе. – Не смей говорить о богадельне, ты сама знаешь, что это неправда, я лучше подохну, чем допущу, чтобы вы пошли в богадельню! – Он вскочил со стула и уже готов был крикнуть ей в лицо: «Да у меня три миллиона, три миллиона, знаешь, что это такое – три миллиона?» – но вместо этого прикусил губу и упал на стул.

У отца налилось кровью лицо, и он тоже начал кричать:

– А меня ты уже совсем ни во что не ставишь? Я заботился о тебе, когда твоего сына еще не было на свете, позабочусь и тогда, когда он будет далеко от нас. Я еще, кажется, мужчина и до сих пор обеспечивал тебя всем, чем полагается!

Собака бросилась наутек, забилась в самый дальний угол, за плиту, и, преданно глядя оттуда на хозяев, дружелюбно помахивала хвостом, как бы прося их больше не пугать ее.

Мать все еще качала головой и так же горестно улыбалась, но теперь помалкивала.

Тогда Этторе встал.

– Ты куда? – спросил отец.

– К ней домой. Меня ждут к восьми.

Отец часто заморгал, испугавшись за сына, но промолчал – только поежился на стуле, отчего тот жалобно скрипнул.

Этторе взглянул на мать, она теперь стояла отвернувшись, плечи и склоненная голова были неподвижны.

Он пошел в свою комнату.

С минуту прислушивался, не говорят ли между собою отец и мать, но те молчали. Взглянув на тюфяк, под которым прятал свой пистолет, он подумал, что никогда еще с окончания войны ему так не было нужно оружие, и все же на этот раз он не мог взять его с собой.

Этторе подошел к зеркалу, причесал волосы и, посмотрев на свое лицо, подумал о том, каким оно станет через полчаса или час. «Я – мужчина!» – сказал он себе, отходя от зеркала.

Он вернулся на кухню и остановился посредине. Мать стояла все в той же позе – видимо, даже не шевельнулась. Отец поглаживал собаку, которая положила передние лапы ему на колени, но взгляд у него при этом был отсутствующий. Когда вошел Этторе, он перевел глаза на его ноги.

Этторе вздохнул, сделал шаг-другой к выходу, и тогда отец отстранил собаку, поднялся и потянулся за пиджаком, висевшим на спинке стула.

– Я тоже пойду.

– Никуда ты не пойдешь! – громко сказал Этторе.

Отец взялся за кепку.

Этторе продолжал:

– Я не хочу, чтобы ты шел. Я – мужчина, отвечать мне, и я хочу все уладить сам, как положено мужчине.

– Я пойду тоже, не хочу, чтобы они с тобой что-нибудь сделали.

– Ничего они со мной не сделают.

– У них в доме трое мужчин, и все трое здоровые как быки. Я пойду с тобой – ведь я тебе отец.

Этторе отступил от двери.

– Если ты пойдешь, я останусь дома.

Тогда мать, словно проснувшись, подняла голову.

– Пусть и отец идет, не давайте им мучить эту бедную, несчастную девочку, – напутствовала она их, в то время как отец, взяв сына за плечо, подталкивал его к двери.

Они вышли на улицу вместе, и отец все не снимал руки с его плеча. Этторе думал: «Я должен прийти туда один, от отца я сейчас избавлюсь. Хорош я буду, если приду к ним с папочкой! Никогда в жизни я не смогу больше почувствовать себя мужчиной!»

Отец шел в ногу с ним, они шагали, по-солдатски топая по камням и по льду.