Текст книги "Страстная суббота"

Автор книги: Беппе Фенольо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Там стояли люди, которые каждый день замыкались в четырех стенах на лучшие восемь часов суток, на то время, когда в кафе, на спортивной площадке и на рынках происходят интереснейшие встречи, когда с поездов сходят таинственные незнакомки, когда летом манит к себе река, а зимой – заснеженные холмы. Вот они – несчастные люди, которые никогда ничего не видят сами и судят обо всем по рассказам других, люди, которые должны просить разрешения уйти с работы, даже если у них умирает отец или рожает жена. Лишь по вечерам они вырываются из этих четырех стен, унося с собой горсть монет в конце месяца и каждый вечер – щепотку пепла, оставшуюся от того, что было днем их жизни.

Он еще раз упрямо мотнул головой и решил как можно скорее наладить связь с Бьянко.

Гудок загудел – немного тише, чем он ожидал; открылись ворота, которые проглотили сначала женщин, потом мужчин, бросавших не-докуренные сигареты, прежде чем ступить на заводскую территорию, или спешивших глубокими, судорожными затяжками докурить их.

Последними вошли служащие. Прежде чем они скрылись за воротами, Этторе попытался угадать, кто из них должен был учить его писать накладные.

Не будет он его учить ни сегодня, ни когда-либо на этом свете. «Дорогой мой, – говорил он всем им и никому в частности, – у тебя свой опыт в жизни, у меня свой. Ты мог бы научить меня оформлять товар для поставки, но и я мог бы научить тебя кое-чему. Каждый сообразно своему опыту. Я научился владеть оружием, приводить людей в трепет одним взглядом, научился стоять неумолимо, как статуя, перед людьми, ползающими на коленях, со сложенными в мольбе руками. Каждый сообразно своему опыту».

Появился огромного роста сторож в черном халате. Он посмотрел вдоль заводских стен направо и налево и, вернувшись на территорию фабрики, закрыл за собой ворота.

Этторе вышел из-за своего укрытия, до него донеслось жужжанье фабричных моторов. Он повернулся и направился к «Коммерческому кафе», над которым, как он знал, жил теперь Бьянко.

По пути он вспомнил, как в последний раз встретился с Бьянко наедине – на людях они встречались чуть ли не ежедневно. Было это во время карнавала, в подвальчике братьев Норсе. Эти братья, ничем не брезгуя, порядком нажились на войне и теперь открыли нечто вроде дансинга, где по воскресеньям и другим праздничным дням городская молодежь оставляла почти все свои деньги.

Оркестр, как обычно, исполнял американские песенки, а Бьянко с тремя приезжими девицами восседал за лучшим столиком и заказывал одну бутылку шампанского за другой. Этторе знал, откуда у Бьянко такие деньги, – может, знал об этом и кто другой, но наверняка не с такой точностью, как он.

На войне Бьянко был героем и однажды устроил немцам такое, что не только в Италии, но даже в России и Польше мало кому удавалось.

Этторе заметил, что Бьянко был сильно пьян, но останавливаться не собирался, а три осоловевшие девицы, сидевшие с ним, лишь беззвучно открывали и закрывали рог, как рыбы, вытащенные из воды.

Этторе находился у стойки бара. В руках у него был стакан какой-то американской мерзости, а в груди закипала злость и росло неудержимое желание швырнуть стакан об пол, и если бы после этого один из братьев Норсе осмелился ему что-либо сказать, он развернулся бы и дал ему между глаз. Но при всем том он ни на минуту не упускал из виду Бьянко. И потому заметил, как тот смахнул на пол стакан, а потом так стукнул кулаком по столу, что разом спугнул всех трех девиц. Этторе сжал губы и уставился на дно своего стакана. Когда он поднял глаза, в зале все было по-прежнему, оркестр играл как ни в чем не бывало, а Бьянко сидел с открытым ртом, опустив голову на грудь.

Потом Бьянко посмотрел на него косящими от опьянения глазами и сделал знак, чтобы он подошел и сел за его столик. Этторе направился к нему со стаканом: не хотел, чтобы окружающие подумали, будто он собирается пить за чужой счет.

Оторвавшись от стойки, он почувствовал, что походка у него совсем нетвердая, а в голове туман.

Бестолково размахивая руками, Бьянко спросил:

– Видел, как я заставил исчезнуть этих трех приезжих шлюх?

Этторе ничего не ответил. Он понимал, что эти три девицы не заслуживают ни малейшего уважения, но и поведения Бьянко не одобрял.

– Знаешь, – продолжал Бьянко, – я пришел к выводу, что женщины ни на что не годны, около них только пачкаешься. По мне, нет ничего лучше, чище и вернее, чем настоящая мужская дружба, больше нам ничего не осталось на этом свете.

Здесь Этторе охватила какая-то сладкая истома, в груди потеплело, и, не выпуская из рук стакана, он сказал медленно и четко, словно актер:

– «Любовь мужчины к женщине то прибывает, то убывает, как луна, а любовь мужчины к мужчине, брата к брату незыблема, как звезды, и вечна, как слово божье».

Это была вступительная надпись к американскому фильму, который Этторе незадолго до того видел. Она произвела на него такое впечатление, что он ее запомнил и знал наизусть. Фраза, продекламированная им Бьянко, долго еще звучала в его ушах, может быть, потому, что, пока он говорил, оркестр заиграл красивую медленную мелодию.

Бьянко округлил глаза.

– Повтори-ка еще раз, – попросил он, но, не дослушав, продолжал: – Ты, Этторе, молодец, ты настоящий парень. Решительный, смелый и даже интеллигентный. – Тут Бьянко рыгнул. – Извини… Слушай, я загребаю немалые деньги своими делами, я даю хорошо заработать Пальмо, который постоянно при мне, и тем, кого беру временно. Хочешь, дам подработать и тебе? Пальмо делает свое дело, но ведь он просто буйвол. А ты парень культурный. Нет, я обязательно хочу взять тебя в дело… Мы поладим: иди ко мне.

Но Этторе смотрел на дно своего стакана и отрицательно качал головой.

Бьянко отодвинул в сторону все, что стояло перед ним на столике, и, облокотившись на него, уставился на Этторе.

Из оркестра донеслась первая волна какого-то очень сентиментального мотива, и зал залил голубой, как в публичном доме, свет.

Бьянко осмотрелся.

– Вот хорошо, так мне удобней говорить о своих делах, – сказал он и принялся приводить различные примеры, а Этторе ерзал на стуле, потому что Бьянко только казалось, что он говорит вполголоса, тогда как на самом деле все сидевшие вокруг могли его слышать, и в особенности танцевавшие с закрытыми глазами пары, которые иногда останавливались возле их столика, покачиваясь в такт музыке.

Этторе толкнул Бьянко локтем, чтобы тот говорил потише, но Бьянко обернулся и, изо всех сил отпихнув ближайшего из танцующих, процедил сквозь зубы:

– Иди обмирать в другое место!

Танцор открыл глаза и, узнав Бьянко, поспешно отошел вместе с партнершей.

Когда слоу-фокс кончился и в зале вновь зажегся яркий свет, Бьянко и не подумал прерывать рассказ о своих делах, а Этторе уголком глаз следил за патрулем карабинеров, появившимся в подвальчике.

Он решил прекратить этот разговор:

– Ладно, Бьянко, не к чему тебе распространяться, я и так все знаю о твоих делах. – И поскольку Бьянко недоверчиво поднял брови, он привел в качестве примера одну его крупную махинацию с машинами.

Бьянко сжал губы, видимо немного отрезвев от неожиданности, и откинулся на стуле.

– Но ты можешь быть спокоен, – заметил Этторе и протянул ему руку.

Бьянко воззрился на нее с изумлением, затем почтительно пожал и спросил:

– Значит, ты согласен работать со мной и участвовать в деле?

Этторе покачал головой.

– Я подал руку, только чтобы тебя успокоить, понял?

Бьянко понял, но ему не хотелось мириться с этим, лицо у него стало печальным. Этторе поднялся, чтобы потанцевать, Бьянко остановил его и сказал:

– Если ты когда-нибудь решишь работать со мной, можешь сказать мне об этом в любое время, хоть в три часа ночи. И подумай о моем предложении всерьез, я делаю его не спьяну, запомни это. Знай также, что очень редко можно увидеть меня в таком состоянии. – И он стал настойчиво совать Этторе только начатую пачку сигарет «Филип Моррис».

Обо всем этом вспоминал Этторе в то утро (еще не было девяти), направляясь в «Коммерческое кафе». Думал он и о Пальмо. «Что ж, у Бьянко будет отныне два постоянных помощника, только Пальмо будет стоять на ступеньку ниже меня».

Он вошел в «Коммерческое кафе». Пол был посыпан опилками, но, судя по всему, никто не собирался его подметать. Несмотря на поздний час, уборка еще не начиналась. Этторе не увидел ни одного официанта. «Коммерческое кафе» не принадлежало к числу заведений, куда приезжающие с первым утренним поездом заходят выпить чашку шоколаду.

За кассой сидела хозяйка. Старая мегера считала деньги, не вынимая рук из ящика кассы. Подняв голову и увидев Этторе, она резким движением захлопнула ящик и тут же напомнила:

– За вами еще с рождества пять тысяч с мелочью.

Этторе почувствовал сильное желание ее придушить, однако улыбнулся и ответил:

– Эти деньги от вас не уйдут, я как раз начинаю работать. Отдам с небольшими процентами. Можно подняться наверх к Бьянко?

Он прошел через зал с двумя биллиардами. Здесь, судя по количеству окурков на полу, играли всю ночь. Поднялся по лестнице и услышал за стенкой девичий голос, напевавший «Bésame mucho»^[1]. Остановился перед дверью и постучал. Пение тут же прекратилось, он окликнул: «Леа?» – и стал ждать у двери.

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась полная обнаженная рука. Этторе схватил ее и вытащил в коридор растрепанную девицу в голубой сорочке. Леа не успела охнуть, как он поцеловал ее и запустил руку за пазуху. Лифчика на ней не было. В отместку Леа укусила его в губу. Потом спросила:

– Не зайдешь?

– Нет, у меня дело.

– А вот это мое дело, – сказала Леа и поцеловала его сама, раздвинув ему зубы кончиком змеиного языка.

Пытаясь высвободиться, Этторе промычал:

– У меня дела с Бьянко.

Она оторвалась от него и понимающе присвистнула.

– Молчи, дуреха! Кстати, можно пройти к нему через твою комнату? Ведь они у вас смежные.

– Ничего подобного, – отвечала Леа. – Если ваш большой начальник пожелает меня видеть, он должен пройти по коридору, как все прочие.

Он подошел к двери Бьянко и толкнул ее прежде, чем постучал. Дверь открылась, и Этторе подумал, что Бьянко уж слишком беспечен. Этторе вошел, стараясь производить побольше шума, но Бьянко и не думал просыпаться. Тогда Этторе присел на единственный в номере стул. На спинке стула висел шикарный костюм Бьянко из шотландской шерсти, и, чтобы не смять его, Этторе сел на самый краешек. Наконец Бьянко проснулся и, взглянув на Этторе, пожевал губами.

Этторе заговорил – как ни странно, голос его звучал неуверенно.

– Я пришел, чтобы договориться с тобой. Прости за ранний час, но ты сказал, что я могу это сделать когда угодно.

– Молодец, – сказал Бьянко в подушку, – молодец. – И больше не произнес ни слова.

«Теперь он заставит меня поплясать за то, что я сразу не принял его предложения», – подумал Этторе.

– Если, конечно, ты не передумал, – сказал он. Ему вдруг стало так страшно, что мурашки забегали по спине. Он боялся, как бы Бьянко не сказал, что уже подыскал себе другого, ведь дел у него, наверное, прибавилось и понадобились люди.

Бьянко повернулся, сел в постели и закурил сигарету.

– Я не передумал, – сказал он. – Видишь теперь, что я не спьяну тогда болтал? Сколько времени прошло с тех пор?

Этторе сосчитал и ответил:

– Семь месяцев.

– Солидную сумму ты потерял за эти семь месяцев.

– Знаю, – с трудом выдавил из себя Этторе.

– Что-то ты нервничаешь.

Целуй меня крепче (исп.).

– Да потому, что мне надо немедленно начинать работать.

– У меня начнешь сегодня же вечером.

– Спасибо, Бьянко. А что за работенка?

Бьянко сделал две затяжки, одну за другой, и ответил:

– Сегодня вечером пойдем к одному типу, который был фашистом…

– Все ясно.

– Ты схватываешь на лету.

– Тебе это не нравится?

– Наоборот, нравится. Пальмо все нужно объяснять дважды.

– Но Пальмо – идиот.

– Однако человек верный.

– Но идиот.

– Что ж, каждой организации необходим один идиот.

– Рано или поздно Пальмо тебя выдаст.

– Пальмо? Нет собаки преданней его.

– Он сделает это не нарочно, просто рано или поздно совершит такую глупость, которая выдаст тебя с потрохами.

Следя за дымком от сигареты, Бьянко с сомнением покачал головой, потом спросил:

– Так что же ты понял?

– Что сегодня мы пойдем к нему и отберем у него немного денег в обмен на прощение его фашистского прошлого.

– Да, но мы простим его в рассрочку, понял?

– Понял. Сколько нас будет?

– Четверо.

– Ты, я и Пальмо. Кто четвертый?

– Брат Костантино, моего человека, который разбился на мотоцикле. Семья нуждается, и он просил дать ему немного подработать. Сегодня он будет нашим шофером.

– А я кем сегодня буду?

– Если старика убедит то, что я ему скажу, то тебе ничего не надо будет делать. Если же нет, то я отойду в сторонку, а ты покажешь ему свой пистолет. Только покажешь. Я мог бы поручить это Пальмо, но лучше сделай ты. Так ты докажешь Пальмо, что хочешь и умеешь работать, и ему нечего будет возразить, когда я поставлю тебя над ним. Идет?

– Идет. Сколько?

– Об этом не беспокойся. Сумму назначаю всегда я. Знай только, что я сам не работаю по дешевке и других не заставляю.

– Хорошо, но мне надо двадцать тысяч сегодня же вечером.

– Зачем?

– Заткнуть глотку матери, моей матери.

– При чем тут твоя мать?

– Я должен доказать ей, что начал с тобой работать.

Рука Бьянко с сигаретой замерла на полдороге ко рту, и Этторе поторопился прибавить:

– Не беспокойся, я скажу ей, что нанялся возить груз в Геную на твоей машине.

– Вечером я дам тебе двадцать тысяч лир.

Этторе встал. Он не испытывал радости, но чувствовал себя спокойно, будто работал у Бьянко уже давным-давно.

Бьянко спустил ноги с кровати и спросил:

– Любопытства ради: откуда ты еще зимой знал о моих делах?

– Мне рассказал Костантино.

Бьянко поднял голову, с губ его готово было сорваться ругательство.

– Костантино был моим другом, – опередил его Этторе.

– Сукин… сукин… – начал было Бьянко.

– Костантино умер.

– Его счастье!

– Можешь доверять мне, как Костантино, теперь, когда он мертв, – сказал Этторе. – Какие будут распоряжения на сегодня?

– Приходи сюда, в кафе, к часу. Сыграем в биллиард и обо всем переговорим.

Этторе вышел от Бьянко около десяти. До обеденного перерыва на шоколадной фабрике оставалось еще два часа. Он мог бы провести их с Леа – не столько для удовольствия, сколько для того, чтобы не болтаться у всех на виду, в комнате Леа его никто бы не нашел – ни отец, ни кто-либо с фабрики, знающий о его назначении. Но денег у него в кармане было совсем мало, а Леа не предоставляла кредита – дружба дружбой, а работа работой. Поэтому он пошел в бар и, спускаясь по лестнице, приметил двух крестьян, входивших в биллиардную.

Официант принес шары, крестьяне сняли пиджаки, заткнули кончики галстуков за пуговицы рубашек, но остались в шляпах и выбирали кии, как выбирают оружие для дуэли. И все это не произнося ни слова, не глядя друг на друга, только морщась от дыма зажатых в зубах сигарет. Ставка у них была десять тысяч лир за партию в тридцать шесть очков. Этторе откладывал очки на счетах, а крестьяне угостили его аперитивом и сигаретами. Раз или два поспорили из-за очков, потому что Этторе был рассеян: он старался представить себе, как выглядит старый фашист и как он будет выглядеть сегодня вечером.

Проигравший партию тут же расплачивался. Вытаскивая бумажник, он отворачивался к стене, чтобы партнер не мог увидеть его содержимое. Но Этторе заметил, что бумажники у обоих туго набиты.

К полудню тот, который показался Этторе более симпатичным, проиграл тридцать тысяч лир.

Наступил полдень. Этторе пошел домой, и за обедом ему даже не пришлось рассказывать отцу басни, потому что тот ни о чем его не спросил. Этторе понял, что отец станет расспрашивать его вечером, после того как он отработает весь день и у него будет более полное впечатление.

Кончив обедать, он сразу встал и собрался уходить.

– Уже бежишь? – спросила его мать.

– Замолчи, – прикрикнул отец. – Теперь, когда он работает, может делать все, что хочет.

В кафе оба биллиарда оказались заняты, и Бьянко с Этторе сели играть в карты.

Немного погодя Бьянко сказал:

– В девять в гараже, у заставы. Не опаздывай: старик ложится рано, а я хочу застать его еще на ногах. – Потом он спросил – Что будешь делать до вечера?

– Ждать, чтобы наступил вечер.

– Мы с Пальмо едем на машине за город.

Внезапно Этторе почувствовал зависть, очень этому удивился и даже огорчился.

– Но мы едем не по делу, – объяснил Бьянко, – если бы по делу, я и тебя взял бы.

– Что сегодня в кино? – спросил Этторе.

– «Адский вызов».

– Что это такое?

– Вестерн. Я видел афишу.

– Ну, так я пойду на этот адский вызов, – заключил Этторе.

Он дождался в кафе, когда открылось кино, и пошел. Вопреки ожиданию, фильм ему понравился настолько, что он охотно посмотрел его и второй раз.

Как он и предполагал, когда он вышел из кино, было уже около шести, и он медленно пошел по направлению к дому.

Отец уже поджидал его около своей мастерской. Он улыбнулся, как только сын появился из-за угла, и хранил эту улыбку до тех пор, пока тот не подошел к нему вплотную.

– Ну, как, Этторе?

– Что?

– Как тебе работалось?

Этторе пристально посмотрел на отца, тяжело вздохнул и сказал:

– Слушай, отец, я эту работу выполняю и буду выполнять, но она мне не нравится и никогда не понравится. – Повернулся и пошел к дому.

Дома он прежде всего спросил мать, скоро ли будет ужин. Она ответила, что скоро, потому что отцу в восемь часов надо быть на собрании ремесленников.

Мать ничего не спросила о его работе, хотя ее явно терзало любопытство. Но ей не хватало смелости, она не знала, в каком тоне вести разговор, и боялась, что сын вспыхнет как спичка – такое нервное и напряженное было у него лицо.

Отец за ужином не сказал ни слова, сидел, опустив глаза, будто стыдясь чего-то.

Поужинав, он ушел было в свою комнату, но немного погодя вернулся и направился к входной двери.

– Я пошел, – сказал он жене.

Она посмотрела на него, и во взгляде ее сверкнуло негодование. Возвысив голос, она спросила:

– Почему ты не переоделся? Хотя бы кепку оставил да взял шляпу – ведь идешь на собрание. Будешь там выглядеть самым последним из оборванцев!

– А я и есть оборванец, – невозмутимо ответил отец и вышел.

Мать с силой захлопнула за ним дверь и, повернувшись, обратилась к Этторе:

– Видал? Опустился, не следит за собой. Ты заметил, как у него брюки сзади висят?

Глядя в окно над кухонной раковиной, Этторе ответил:

– Оставь его в покое, пусть делает, что хочет, пусть проживет, сколько ему еще осталось, по своему разумению. Мне очень хотелось бы одного: чтобы отец мог прожить свои последние годы так, как он жил, когда был молод, когда ему было столько лет, сколько мне сейчас; чтобы он перестал быть твоим мужем и моим отцом, вроде закончил бы службу, отнявшую у него тридцать лет жизни, чтобы он жил в эти последние годы так, будто он один и свободен. Ты понимаешь, чего мне хотелось бы?

Мать обернулась к нему. Глаза ее были прищурены, губы крепко сжаты. Тогда Этторе сказал:

– Ты всего только женщина.

Он закурил сигарету. Мать стала собирать грязную посуду, потом открыла кран.

Этторе все еще не мог решиться. Он чувствовал себя так же, как в тех случаях, когда ему хотелось пойти развлечься, а он не осмеливался попросить денег.

Должно быть, именно это мать и подумала, потому что, обернувшись, вдруг спросила:

– Уж не собираешься ли ты попросить денег? Работать ты начал только сегодня и денег домой еще не приносил.

Тогда Этторе потушил сигарету и медленно произнес:

– Я не ходил сегодня на работу.

Мать резко обернулась, мокрая рука ее была прижата к сердцу.

– Так я и знала! – крикнула она. – Я знала, но это уж слишком! Ты ненормальный, Этторе, ты обманщик и предатель! Видеть, что твои отец и мать умирают от жажды, и не дать им ни капли воды!

– Тихо! – крикнул он, вскакивая на ноги. – Я сегодня же начинаю работать. С Бьянко. Нагрузим машину и поведем ее в Геную. Ага, сразу стала глядеть по-другому! Вернусь завтра и дам тебе столько денег, сколько на шоколадной фабрике не заработал бы и за месяц. Ты довольна?

Мать сразу не ответила, она пошла к раковине и закрыла кран. Потом вернулась и спросила:

– Что за работа? Хорошая?

– А что ты называешь хорошей?

– Хорошую работу. Это постоянная работа? Или после этой поездки в Геную ты опять будешь сидеть сложа руки? Имей в виду: я не хочу видеть, как ты бездельничаешь, это сводит меня с ума.

– Это постоянная работа. Мы будем возить грузы в Тоскану, в Рим, а может, и дальше, до самой Сицилии. Мне надо будет купить кожаную шоферскую куртку.

– Я куплю тебе подержанную, – поспешила сказать мать.

– Нет, знаешь, пусть лучше мне ее купит Бьянко. Теперь это его забота.

– Ты когда с ним договорился?

– Сегодня. Утром, вместо того чтобы идти на фабрику, я отправился туда, где сейчас живет Бьянко. Он звал меня к себе несколько месяцев назад. Я потерял большие деньги из-за того, что не согласился сразу.

Ей было очень жаль потерянных денег, на лице ее даже проступили морщины от досады. Она спросила, повысив голос:

– Почему же ты сразу не согласился?

– Потому что Бьянко такой же хозяин, как все прочие. А мне тогда вообще не хотелось иметь никакого хозяина. Теперь я понял, что поначалу нужно поработать «на дядю». Я выбрал Бьянко потому, что с ним можно скорее добиться независимости. С деньгами у меня теперь будет порядок. За год я заработаю столько, что смогу уйти от Бьянко и начать работать на самого себя. Не знаю еще, что я стану делать, но пока буду у Бьянко, придумаю. А тебе я куплю все, что ты захочешь, – табачную или продуктовую лавку, что угодно. Такую лавку, где тебе надо будет только сидеть да считать деньги. Это ты умеешь делать неплохо, а?

Она молча смотрела на него, глаза у нее горели, грудь вздымалась, потом спросила:

– Как же ты заработаешь столько денег?

– Уж такая это работа.

– Какая такая?

– Мы будем провозить грузы без проверки.

– Это опасно? – Она не испугалась, она просто хотела знать.

– Нет, не опасно. Пойманному грозит штраф, но не тюрьма, а штрафы платит Бьянко.

– Выходит, это не опасно.

– Да, можешь не молиться за меня, когда я буду в отъезде.

– О, я уже больше не молюсь за тебя.

Этторе рассмеялся и сказал:

– А сейчас отпусти меня, чтобы я в первый же раз не опоздал.

– Когда же ты вернешься из Генуи?

– Завтра к полудню.

Мать подумала и сказала:

– Возьми с собой несколько газет и укутай ими как следует живот. В дороге будет холодно.

– Ты так говоришь потому, что никогда не ездила в кабине грузовика. Я пойду соберусь.

Она сказала ему вслед:

– Постой-ка, не захлопывай дверь. Возвращайся и привези мне денег, у меня больше нет сил ждать.

– Считай, что они у тебя в кармане. Отцу скажи обо всем сама.

– Скажу. Только он-то будет недоволен. Ты его не послушался.

– Не в первый раз я его не послушался.

– Но ему хотелось, чтобы хоть напоследок ты поступил, как он хочет. В общем, ладно, я ему скажу, иди.

– Мне очень жаль, но увидишь: под конец и он будет доволен. Уж я позабочусь, чтобы он прожил как следует свои последние годы.

Этторе пошел в комнату и с шумом открыл ящик, в котором лежала расческа, а потом тихонько закрыл его. На цыпочках подошел к кровати и вытащил из-под матраса пистолет. Осмотрел его, сунул за пазуху и отправился на работу.

IV

(Говорит Этторе)

Я надел отцовскую шляпу и, когда втягивал ноздрями воздух, чувствовал запах его волос. Но я не привык ее носить и потому каждую минуту то снимал, то надевал ее, то поправлял. От пистолета я тоже отвык, он мне немного мешал. Это был большой пистолет, он оттянул мне внутренний карман пиджака и болтался где-то под мышкой.

Пришел Бьянко. Направляясь в гараж и проходя мимо меня, он молча протянул руку. Я пожал ее и ощутил в своей пачку денег. Отвернувшись к стене, я сунул их во внутренний карман, а пистолет переложил в наружный и придерживал его рукой.

Затем появился этот кретин Пальмо и уставился на меня. Но каким бы идиотом он ни был, он не мог не понять, что я стою здесь не зря. Пальмо отвернулся и со злым лицом направился к Бьянко. Они о чем-то заговорили, стоя у гаража, – говорили, конечно, обо мне, Я смотрел на них и думал: «Кое-кто недоволен, не хочет, чтобы я тут работал – так было бы, между прочим, и на шоколадной фабрике, – но здесь я готов вытащить из кармана пистолет и успокоить недовольного».

Говорил в основном Пальмо, но под конец Бьянко отвесил ему здоровенный удар кулаком в ключицу и вошел в гараж, а Пальмо так и остался стоять, согнувшись от боли.

Потом он выпрямился и, растирая плечо, медленно направился ко мне.

Я незаметно занял позицию поустойчивее и, пока Пальмо приближался, мысленно говорил ему: «Если ты идешь, чтобы отыграться за полученный удар, то ты и вправду идиот, ты не понимаешь, что этим можешь только схлопотать еще один».

Но Пальмо остановился на таком расстоянии, что я, не сходя с места, не мог бы его достать, и сказал:

– Ты выбрал неплохой момент для начала работы. И здорово провел Бьянко. Интересно знать, что ты ему наговорил? Ты хитрец и давно уже сидишь у меня в печенке. Мне пришлось начинать с серьезных дел, а ты примазываешься, когда нам предстоит такое пустяковое дельце, что просто смех берет. Да еще хочешь при этом урезать мою долю.

– Хватит на всех, – отвечал я сквозь зубы, – должно хватить. А если ты такая свинья, что не хочешь поделиться, то смотри, как бы тебе всего не потерять.

Я подошел к нему ближе, я был взбешен, но хладнокровен и знал, что в такие минуты на мое лицо стоит поглядеть: каждый мускул на нем играет, как пять пальцев руки. Пальмо не двинулся с места, только часто-часто заморгал. Тогда я продолжал:

– А что до серьезных дел, то думаю, в них скоро не будет нехватки. И мне очень интересно поглядеть, как при этом ты наложишь в штаны, вот только вонь будет уж очень мерзкая: ведь это будет твоя вонь. Ты помнишь бой под Вальдивиллой? Разве это не было серьезным делом? И помнишь, как тогда ты наложил полные штаны?

Даже в темноте было видно, как покраснел Пальмо.

– Тебя не было под Вальдивиллой! – крикнул он. – Ты меня не видел в партизанах!

– Тебя видел тот, кто мне об этом сказал.

– Кто тебе сказал? Тот, кто это сказал, – подлый обманщик!

– Этому человеку я верю больше, когда он рассказывает байки, чем тебе, когда ты говоришь правду. Так вот, я надеюсь, что будут и серьезные дела.

– Для чего они тебе нужны?

– Для денег, идиот!

– О, черт, не смей называть меня идиотом! Ты меня не знаешь и не смеешь так называть!

– Даже в темноте видно, что ты идиот.

Пальмо заметался, как собака на цепи, но этой цепью был его страх.

– Только попробуй еще раз меня обозвать!

Я засмеялся.

– Идиот ты, Пальмо, – повторил я. И смотрел на тень у него под правым глазом, куда я двину его кулаком.

Но Пальмо не шевельнулся. Только поморщился и сказал: «Перестань называть меня идиотом», стараясь тоном дать мне понять, что он не побежден, а просто ему это надоело.

Я снова засмеялся.

Выглянул из гаража Бьянко и щелкнул пальцами, подзывая нас. Надо было отправляться на работу.

Брат Костантино был совсем мальчишкой, но серьезен и молчалив, как взрослый, и одет, как настоящий таксист. Он поспешил открыть дверцы, чтобы мы могли сесть в машину.

Пока мы ехали по городу, а потом по равнине, я совсем не думал о предстоящем. Я все еще был поглощен стычкой с Пальмо, сидевшим впереди меня, рядом с шофером. Стоило мне взглянуть на его по-крестьянски широкий и плоский затылок, как во мне опять закипала злоба и появлялось желание что есть силы стукнуть по нему, чтобы раз навсегда успокоить парня.

В обзорное зеркальце я видел лицо брата Костантино, и мне казалось, что щеки его как бы припудрены серой пылью, но, может, это была просто тень от шоферского козырька. Мог ли он знать, на какое дело нас везет? Мне было жаль этого паренька; я всегда жалею тех, кто занимается не своим делом, а в тот вечер брат Костантино, хоть у него и есть шоферские права, занимался не своим ремеслом. Бедный парень был вовсе не таким, как его брат.

Когда мы стали подниматься в гору, Бьянко повернулся ко мне и протянул американскую сигарету:

– Для начала закурим.

В этом не было, в сущности, ничего особенного, но я заметил, как Пальмо сразу насторожился, и понял, что он умирает от ревности, и мне ужасно захотелось посмеяться над его переживаниями. Я пустил струю дыма ему в затылок и как можно четче произнес:

– А ты знаешь, Бьянко, что Пальмо на тебя зол?

Мне опять стало смешно, когда я увидел, как встревожился Пальмо, как он обернулся к нам, ухватившись за спинку сиденья и при этом толкнув шофера.

– Ты правда на меня злишься? – спросил его Бьянко, а Пальмо так и застыл с открытым, как у настоящего идиота, ртом и хоть шевелил языком, но не мог выдавить из себя ни слова.

Я пояснил:

– Он злится, так как считает, что, взяв меня, ты сделал большую глупость.

Бьянко же сказал Пальмо:

– А мы с ним считаем, что ты идиот.

И на этот раз Пальмо не сумел ничего ответить, он не знал, куда деваться от стыда, и, отвернувшись, стал глядеть в окно, а я понял, что он побит мною раз и навсегда.

– Вот это и есть вилла, где живет наш тип, – сообщил Бьянко, когда машина сделала резкий поворот.

Я высунулся в окно, чтобы поглядеть на виллу. В ночной тьме белая вилла, окруженная парком, казалась призрачной; светилось только одно окно в левой ее части. Я спросил Бьянко, что за человек этот фашист.

– Сам увидишь, – ответил он.

Но мне этого было мало.

– Я же спрашиваю, чтобы знать, как вести себя в деле.

– Да чего там, дело легче легкого, – ответил Бьянко и повторил: – Сам увидишь. Но вообще-то он произведет на тебя впечатление.

– Почему? Он гигант?

Бьянко беззвучно рассмеялся.

– Да нет, лицо. Оно произведет на тебя впечатление. У него так называемая базедова болезнь – попросту говоря: зоб.

– Что же он, урод?

– Да, если бы у меня жена была беременна, я не разрешил бы ей на него смотреть.

Мы приехали. Брату Костантино было приказано ехать дальше, до места, где можно развернуть машину, а потом с выключенным мотором спуститься и ждать нас на дороге, чуть пониже виллы.

Мы втроем направились к большой железной калитке. Будучи уверен, что она заперта, я стал приглядываться, где бы перелезть через ограду, но вдруг увидел, как калитка подалась от легкого толчка Бьянко.

Мы пошли по дорожке, усыпанной гравием, который страшно скрипел под ногами, но Бьянко, казалось, не обращал на это ни малейшего внимания, и тогда я решил, что здесь он действует наверняка.

Я даже ожидал, что Бьянко постучит в дверь виллы, но он этого не сделал, а только явно старался произвести побольше шума, топая по каменным ступеням лестницы. Я внимательно смотрел на черный ствол одного из деревьев на аллее, мой обостренный слух, заменявший мне сейчас все остальные органы чувств, улавливал малейший звук: я слышал шум, производимый Бьянко, слабый рокот нашей машины, разворачивавшейся на холме, тишину за дверью виллы.