355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Беппе Фенольо » Страстная суббота » Текст книги (страница 1)
Страстная суббота
  • Текст добавлен: 7 августа 2017, 12:30

Текст книги "Страстная суббота"


Автор книги: Беппе Фенольо



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Annotation

Повесть из журнала «Иностранная литература» № 4, 1972

Беппе Фенольо

Последсловие

notes

1

2

3

4

5

6

7

Беппе Фенольо

Страстная суббота

Повесть

Перевод с итальянского С. Токаревича


I

На кухонном столе стояла бутылочка с лекарством, которым отец натирался каждый вечер, приходя из мастерской, тарелка со следами оливкового масла, солонка… Этторе перевел взгляд на мать.

Она готовила на газовой плите, он смотрел на ее расплывшуюся фигуру, плоские ступни; когда она нагибалась, из-под юбки у нее, чуть выше колен, виднелись круглые резиновые подвязки.

Этторе любил ее.

Он сделал последнюю затяжку и швырнул окурок, целясь в кучу опилок на полу у плиты. Но промахнулся: окурок упал ближе, около ноги матери. Она наклонилась, бросила взгляд на сигарету и тут же опять принялась за стряпню.

– Ты что разглядывала? – спросил он с угрозой в голосе.

– Мне просто хотелось посмотреть, что около меня упало. – Она старалась говорить как можно равнодушней.

– Я отлично знаю эту твою манеру смотреть. Потуши его! – заорал он.

Нахмурившись, женщина взглянула на сына, потом опустила глаза и наступила на окурок.

– Потушила, – сказала она. И добавила: – Тебе вредно так много курить.

Этторе вскипел:

– Скареда! Не о моем здоровье ты печешься, а о своих деньгах. Да наживи я куреньем чахотку, ты не станешь расстраиваться! Ты денег на сигареты жалеешь… сквалыга!

Она опустила голову и ничего не ответила, только вздохнула так, что видно было, как грудь ее поднялась и опустилась.

Теперь он ждал, чтобы мать заговорила, но та молчала, а он, некрасиво выпятив нижнюю губу, следил за тем, как она с нарочитой тщательностью чистила картофелину, и накалялся все больше и больше: ему казалось, что своим молчанием мать берет над ним верх.

Он встал со стула и принялся расхаживать по кухне. Каждый раз, оказываясь у матери за спиной, он останавливался, ощущая сильнейшее желание задеть ее, может, даже толкнуть… Этого он не сделал, но в очередной раз остановившись позади нее, тронул ее за плечо и сказал:

– Знаешь, оставь ты меня лучше в покое.

– Я тебе ничего плохого не сказала. Ну что я такого сказала?

– Важно, что у тебя на уме. Что тебе приходит в голову каждый раз, когда ты видишь, что я закуриваю, а? Я знаю, тебе хочется стукнуть меня молотком! По-твоему, курить может только тот, кто зарабатывает на табак.

– Никогда я этого не говорила.

– Но ты это думаешь. Сознайся, что думаешь. – Он рванулся к ней с поднятыми кулаками. – Сознайся!

Мать уронила картофелину и повернулась к нему с ножом в руке.

– Отойди!

Он остановился. Мать сказала:

– Не подходи. Ты меня больше не испугаешь. Прошло то время, когда я тебя боялась.

Этторе рассмеялся.

– Да мне достаточно дотронуться до твоего подбородка пальцем, чтобы ты испугалась. Смотри, я как-нибудь это сделаю!

Она отстранила его совсем молодым движением и, проскользнув между ним и плитой, кинулась к двери.

– Карло! Карло! – позвала она.

Но сын обогнал ее и встал в дверях. Потом, набрав побольше воздуха и орудуя плечами, оттеснил ее к плите.

– Не выйдет, на этот раз тебе не удастся наябедничать отцу и, как тогда, довести его до того, что он чуть меня не избил и не проклял. – Он изобразил, как она пронзительным голосом звала отца. – Ничего у тебя не выйдет. Сначала должны объясниться мы с тобой, сначала разберемся сами, как мать с сыном. – Он рассмеялся.

Мать опять принялась за недочищенный картофель.

– Так что ты против меня имеешь?

– Ничего.

– Лгунья! Что ты имеешь против меня?

– Я твоя мать. И не могу ничего иметь против тебя. – Она обернулась и адвокатским жестом протянула руки ладонями вверх, показывая, что в них ничего нет.

Этторе в бешенстве затряс головой и, зажмурившись, прокричал:

– Что ты имеешь против меня-я-я!!

– То, что ты не работаешь! – крикнула она в ответ и спряталась в угол, за плиту.

Но он не тронулся с места, только еще раз тряхнул головой и выдавил долгое: «А-а-а!»

– То, что тебе двадцать два года и ты не работаешь, – повторила она.

– Так ты злишься на меня за то, что я не работаю и не приношу тебе этих мерзких денег. Ничего не зарабатываю, а ем, пью, курю, по воскресеньям хожу на танцы, а по понедельникам покупаю спортивную газету. Злишься, что я, не работая, хочу иметь все то, что другие зарабатывают своим горбом. Только это ты и знаешь, ты ни о чем другом слышать не хочешь, хотя то, другое, и есть главное, и есть правда, только она тебе невыгодна. Я в этой жизни не нахожу себе места, и ты это понимаешь, но думать об этом не хочешь. А я не нахожу себе места потому, что прошел войну. Запомни же раз навсегда, что я воевал и что война меня изменила, что она меня начисто отучила от этой жизни. Я еще тогда знал, что не сумею снова к ней привыкнуть, и теперь я целыми днями ничего не делаю именно потому, что стараюсь вернуть себе прежнюю привычку; только этим я и занят. Вот что ты должна и что ты не желаешь понять. Но я заставлю тебя понять это! – И он снова протянул к ней руку.

Она сказала:

– Зато я понимаю и своими глазами вижу, что ты не желаешь работать. Почему ты бросил работу на стройке?

– Хорошую работу мне там дали! Ты знаешь, почему я ее бросил, я тебе говорил, однажды я выложил это прямо тебе в лицо, вот как сейчас. Потому что это была работа не по мне, ты же видела, что меня там заставляли делать.

Выпятив губу, она отрицательно покачала головой.

– Видела, видела! – закричал он. – Ты приходила шпионить за мной, подглядывать, вправду ли я работаю или, может, пошел купаться на речку.

– Это тебе приснилось.

– Лгунья, мерзкая лгунья! – продолжал кричать он, и мать снова опустила голову. – Меня заставляли возить раствор из бетономешалки, целый день я бегал взад и вперед с тачкой, как проклятый. В партизанах я командовал двадцатью бойцами, и такая работа не по мне. Отец меня понял, и когда я ему все объяснил, он ничего не сказал, потому что он мужчина и…

– Твой отец дурак, несчастный дурак!

– Не смей называть дураком моего отца!

– Я могу говорить о твоем отце что угодно, называть его как пожелаю, только я одна! Твой отец дурак, он слеп, и ты его водишь за нос как хочешь, потому он никогда с тобой и не ссорится. Мы ругаемся с тобой, потому что я-то не дура, меня ты не проведешь, я знаю, что ты хочешь сказать, еще прежде, чем ты откроешь рот, вот почему мы ссоримся с тобой! – Она, казалось, опьянела от самодовольства и, уперев руки в бока, чуть не приплясывала.

Этторе сказал:

– Ты хитрая, ты умней его, этим ты его переплюнула, но я предпочитаю отца, хоть ты и называешь его дураком. Я отдаю предпочтение отцу, я люблю его больше, чем тебя, и если бы встал вопрос, кого из вас двоих оставить умирать, я, не задумываясь ни минуты, оставил бы тебя!

Тут Этторе и его мать оба страшно побледнели и замолчали.

Потом Этторе кинулся к матери, обнял ее за плечи и спрятал лицо в ее седых волосах, а она отталкивала его, упираясь в него руками и коленями, и кричала:

– Оставь меня, не тронь, уйди, чтобы я никогда тебя не видела.

Она разрыдалась, обливая слезами его голую шею, все еще отбиваясь, а он все крепче прижимал ее к себе так, что оба чуть не упали. Рывком восстановив равновесие, Этторе крикнул:

– Лучше не отбивайся, а то я могу сделать тебе больно, перестань, я все равно тебя не отпущу, хочу обнимать тебя и все, стой спокойно!

Она Наконец затихла, но все еще плакала, волосы ее пропахли керосином, а одежда – кухней.

– И почему только меня не убили? – спросил он. – Столько в меня стреляли – ив грудь и в спину – и все-таки не убили!

Она замотала головой.

– Не говори так, Этторе, лучше начни работать, берись за любую работу, не будь слепым, верь мне и не кричи, когда я тебе говорю, что мы уже почти на улице. Твоему отцу одному воза не вытянуть, а я только веду хозяйство, да и печень у меня больная. Если ты не начнешь работать, у нас не только не будет хлеба, жилья и одежды, но и мира в семье, так мы все озлобимся.

– Предоставь это мне, мать, я что-нибудь придумаю и стану приносить в дом деньги, клянусь тебе.

– Только не откладывай, Этторе, начинай понемногу нам помогать, дай небольшую передышку, хотя бы продай оружие, которое ты принес с войны.

Упершись лбом в ее лоб, он покачал головой.

– Я уже пробовал, предлагал оружейнику с Главной улицы, да он не берет – говорит, слишком велико, не ходовое.

– Что же делать?

– Придумаем. Ты прости меня, мама.

– Ладно.

– Нет, скажи как следует!

– Ну, прощаю.

– И смотри ничего не рассказывай отцу – пусть после работы отдохнет спокойно.

Когда, спустившись вниз, он проходил мимо мастерской отца, тот стоял к нему спиной – видны были только его могучие плечи, такие же как у Этторе. Отец полировал мебель, и из мастерской неслись запахи краски и спирта.

– Помочь тебе? – спросил Этторе.

Отец, повернувшись вполоборота, лишь покачал головой и сказал вслед Этторе;

– Только не запаздывай к ужину – я хочу пораньше поесть и тут же лечь спать.

Этторе пошел по направлению к гостинице «Национале», где можно было посмотреть, как на большом дворе играют в лапту. Ему нравилась эта игра и то, что здесь всегда было много зрителей и любителей держать пари, старых и молодых зевак, – находясь среди них, Этторе уже не чувствовал за собой такой большой вины.

Однако сегодня, подходя к гостинице, он не услышал ни мерных ударов мяча о стенку, ни возгласов и топота возбужденных зрителей.

Заглянув в ворота, он увидел пустую игровую площадку, посредине которой какая-то женщина стирала белье. Неподалеку, на перевернутом вверх дном ушате, сидел мальчик.

Все еще не веря своим глазам, Этторе подошел к площадке. Мальчик уплетал булку, заедая ее конфетой.

– Сегодня не играют, – сообщил он Этторе.

– Вижу, – ответил тот с таким мрачным видом, как будто ему нанесли смертельное оскорбление.

На улицу он вышел в прескверном настроении: ему казалось, что его предали. Он решил пойти посмотреть, как идет прокладка канализации за государственный счет. Его улица как раз выходила к самой длинной траншее.

На площади Тренто и Триеста он увидел кучи земли, снующих туда и сюда рабочих, машины и дорожные знаки, предупреждающие о начале работ и о том, что проезд закрыт. Подойдя ближе, он почувствовал сильный запах свежевскопанной земли, дождевых червей и гниющих цветов – так обычно пахло на кладбище, когда он приходил туда второго ноября, в День поминовения усопших.

Он взобрался на кучу вырытой земли и заглянул в траншею. Она была глубокая, с хорошо отделанными стенками. О том, что в ней работают люди, напоминали лишь верхушки соломенных шляп.

Под одной из шляп Этторе узнал своего школьного товарища, которого все называли Марселем, потому что он с детства мечтал уехать во Францию, но это ему никак не удавалось.

Перескакивая с кучи на кучу, Этторе подошел к приятелю. Марсель работал в траншее и был одет как американский солдат.

– Эй, Марсель! Ты все еще здесь, а не во Франции?

– Не говори мне о Франции, – ответил Марсель и склонился над лопатой, явно не желая разговаривать на эту тему. Однако немного погодя он выпрямился и сказал – Весной я чуть туда не попал. Да, видишь ли, мой напарник набрался как следует, пока ждал меня в остерии в Вентимилье, и разболтал, что мы с ним пробираемся во францию, под носом у наших пограничников. А я в это время пошел к врачу вырвать зуб: не хотелось мне оказаться во Франции с больным зубом. А когда я вернулся в остерию, там меня уже поджидали жандармы. Они нас пинками затолкали в поезд, и мы прикатили сюда. – Тут Марсель с остервенением схватил лопату. – Но ничего, полгода перебьюсь, весной опять попробую. Только на этот раз пойду через горы, не побережьем. И, уж конечно, один.

Неожиданно Этторе сказал:

– Не забудь сообщить мне, Марсель, когда соберешься во Францию. Может, и я махну с тобой.

Но Марсель покачал головой.

– Чего ты боишься? Что я удружу тебе, как тот твой приятель?

Марсель вновь покачал головой и ответил:

– Ты для этого не подходишь. Ты, Этторе, не болеешь Францией, как я. Видишь ли, тот приятель был пьяницей и болтуном, но Франция засела у него в башке, так же как и у меня. Потому я в конце концов и простил его. Он и напился-то от радости, что оказался так близко от Франции.

– А что ты станешь делать в этой Франции? – спросил Этторе, немного помолчав.

– То же. что и здесь, – кирка да лопата. Но жить во Франции для меня – лучшее, что только может быть на свете.

Марсель заметил кривую усмешку Этторе и добавил:

– Во Франции ведь можно не только киркой да лопатой орудовать. Там есть Иностранный легион. Если здесь, в Италии, ты не найдешь ничего лучшего, можно поехать туда и поступить в Иностранный легион.

К ним приближался мастер, наблюдавший за работой. Марсель принялся копать, а Этторе стал смотреть, как он работает. Мастер прошел между траншеей и Этторе, поглядел на сгорбленную спину Марселя и удалился, ничего не сказав.

Этторе некоторое время смотрел ему вслед, а потом заметил:

– Этих сукиных детей ты встретишь и во Франции тоже.

Марсель улыбнулся.

– Во Франции мне все будут милы, даже они.

Этторе покачал головой и повернулся, чтобы уйти.

– Чао, Марсель, да смотри не надрывайся.

– Эй, Этторе, – крикнул вслед ему Марсель, – та к. предупредить тебя, когда соберусь во Францию?

Не оборачиваясь, Этторе лишь покачал головой.


II

– Что, отец уже дома? – спросил Этторе на следующий день вечером. Проходя мимо мастерской, он заметил, что она заперта.

– Он пошел недалеко по одному делу, – ответила мать. «Она уже тогда знала обо всем», – думал позднее Этторе.

– Ты что приготовила?

– Молочный суп.

– Хорошо. – Этторе подошел к буфету. Там лежали две красивые, пестрые коробки с ампулами, обернутыми в целлофан, как заграничные сигареты.

Мать повернулась к нему и сказала:

– Погляди на обратной стороне, сколько они стоят. Может, ты считаешь, что не надо тратиться на лечение? Что же, мне ждать, пока совсем сгниет печень?

Он вспылил.

– Конечно, надо лечиться! Кто в таком деле думает о деньгах? Знаешь, чем ты меня всегда злишь и выводишь из себя? Тем, что без конца говоришь о вещах, о которых лучше молчать. Ненавижу эту твою манеру, злость во мне так и закипает!

Она отвернулась к плите. Он провел рукой по краю стола.

– Накрыть на стол?

– Я сама.

Этторе сунул руки в карманы и посторонился, пропуская мать к столу.

– Куда тебя колют?

– В руку.

Этторе хотел спросить, больно ли это, но раздумал.

Минут через десять после того как стол был накрыт, вернулся отец. Этторе сразу услышал его шаги на лестнице, и они показались ему более легкими, чем обычно, – возможно, он даже шагал через ступеньку.

В дверях отец появился с улыбкой на губах. Этторе вынул руки из карманов и с удивлением уставился на его вдруг помолодевшее лицо. Ему показалось, что отец сделал какой-то знак матери, стоявшей в углу у плиты.

– Ты что, получил хороший заказ? – спросил он.

– Речь идет о тебе, – ответил отец, – а для меня это больше, чем хороший заказ. Давайте сядем за стол и поговорим.

За столом Этторе узнал, что ему нашлась работа на шоколадной фабрике и что за это он должен быть благодарен кавалеру Ансальди. Мать тут же сказала:

– Так что здоровайся повежливее с кавалером Ансальди, если встретишь его на улице.

Этторе вздрогнул, как ужаленный, и уже готов был крикнуть: «Ах, значит, ты знала? Так почему же ты мне ничего не сказала? Хотела приготовить приятный сюрприз?» – но подумал, что мать могла ответить, что еще ничего не было известно наверняка, и этим оправдаться. К тому же отец все говорил, не давая ему вставить слова.

– Имей в виду, что тебя берут не простым рабочим, я сказал кавалеру, что ты хоть и не много учился, но парень не глупый, а он ответил, что и сам это знает. Тебе поручат писать накладные – такие бумаги для отправки товара по железной дороге. Это будет твоя работа, твоя должность. И не сидячая, заметь: тебе часто придется ходить на товарную станцию.

Этторе молчал; он чувствовал, что мать уже минут пять смотрит ему в спину, и, как в зеркале, видел перед собой ее крепко сжатые, в ожидании его ответа, губы.

– Подходит тебе? – спросил отец.

– Должно подходить, – тоном командира ответила за него мать.

Каждый мускул в лице Этторе напрягся, налившись гневом, но он молчал. Отец видел это и сказал матери:

– Не говори с ним таким тоном. И вообще лучше помолчи. Дай поговорить нам, мужчинам.

– Уж вы мужчины!

Здесь взорвался и отец:

– А что ты имеешь против нас? Спрячь свой нос в кастрюлю и не высовывай его оттуда. Если хочешь знать, я только на этом условии на тебе и женился.

Она подошла к столу, опустив глаза, но упрямо поджав губы.

– Ешь, Карло, ешь, – спокойно сказала она мужу, ставя перед ним миску с молочным супом.

Он стал крошить в миску хлеб, потом обратился к Этторе:

– Надень свой лучший костюм, ты идешь не рабочим, для которого чем хуже одежда, тем лучше. И побрейся с вечера.

– Разве завтра утром у меня не будет времени?

– Брейся когда хочешь, я просто подумал, что завтра тебе надо будет как следует подготовиться.

– Подготовиться к чему? – спросил Этторе, не отрывая глаз от миски.

– К тому, чтобы идти на работу.

Мать вмешалась:

– Этторе еще не сказал, пойдет он работать или нет.

Отец поднял голову и посмотрел на жену и на сына.

– Конечно, пойду, – поторопился ответить Этторе.

– С чего это тебе пришло в голову? – громко спросил отец у матери.

Этторе не стал крошить хлеб в молоко, поспешно взял миску в руки и начал пить, заслонив миской лицо, чтобы выиграть время и обдумать положение. Однако в голову ему не приходило ничего, что могло бы противостоять этой силе из слов и фактов, которая неумолимо толкала его на работу. Никогда, даже на войне, его не заставали настолько врасплох.

Кончив есть, он спросил:

– А что я понимаю в накладных?

– Тебя научат, это нетрудно. Говорят, что уже к обеду ты поймешь что к чему. Рядом с тобой посадят одного служащего, славного парня.

– Кого это?

– Я не знаю.

Пережевывая корку, Этторе резко спросил мать:

– Ты что на меня уставилась?

– Уже и посмотреть на тебя нельзя?

– Нельзя.

– Я смотрела не на тебя, а на блюдо на столе.

– Дай мне фрукты, если есть.

– Не можешь подождать, пока отец кончит обедать? Хочешь заставить его нестись вскачь, чтобы поспеть к фруктам вместе с тобой?

– Почему он обязательно должен есть фрукты вместе со мной? – взорвался Этторе. – Что случится, если я буду есть фрукты, а он только еще первое?

– Дай ему фрукты, – сказал отец.

Через некоторое время Этторе встал и направился к двери.

– Я ухожу, – бросил он.

Отец попросил:

– Возвращайся пораньше, не забывай, что завтра утром тебе на работу. И вообще лучше бы тебе вечерок отдохнуть. Я на твоем месте никуда не ходил бы.

– Я пошел, – повторил Этторе.

– Пригладь волосы, – заметила мать.

Он пожал плечами, но все-таки подошел к зеркалу, чтобы причесаться. В зеркале отразились плотно сжатые губы и желваки на скулах – Этторе испугался, что от злости у него лопнет какая-нибудь жила.

– Возвращайся пораньше, – напомнил отец, когда он уже выходил из кухни.

В тот вечер за городом, возле холма, у него было свиданье с девушкой, восемнадцатилетней Вандой. Он пришел на условленное место и стал ждать.

Ванда немного опоздала и, взглянув на его лицо, сразу стала оправдываться:

– Не сердись на меня, Этторе, мне пришлось сделать большой крюк, чтобы не встретиться с братьями.

Лицо Этторе оставалось хмурым, и она взяла его за подбородок, стараясь повернуть так, чтобы на него упал лунный свет. Он высвободился и спросил:

– Сколько у тебя времени?

– Два часа. Сестра будет ждать меня к одиннадцати около кино.

– Тогда скорее, – сказал Этторе и первым пошел по тропинке вверх.

Так он шел некоторое время, слыша позади себя ее покорные шаги. Потом остановился, отступил в сторону и сказал:

– Иди вперед ты.

Она быстро проскользнула вперед, очень довольная, потому что знала: он всегда возбуждался, когда шел позади нее, не отрывая взгляда от проворных движений ее ног под колышущейся из стороны в сторону юбкой.

Но на этот раз Этторе не глядел на ее ноги. Он смотрел на огни расстилавшегося внизу города, на приземистое здание шоколадной фабрики и думал уже о возвращении.

Наконец он нагнал девушку и обнял, стиснув с такою силой, что она покачнулась, – чуть пополам не переломил. Она сказала, обдавая дыханием его щеку и ухо:

– Что с тобой, Этторе? Ты так ринулся за мной, что напугал меня.

– Напугал? Я?

– За городом, ночью… Мне стало страшно: вдруг это не ты. Но ведь это ты, да? – Она прижалась к нему, и он обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание.

Высвободившись, девушка сказала:

– Скорей, мне некогда, бежим! – И побежала вперед, юбка у нее задралась выше колен.

Он бежал за ней уговаривая:

– Не беги так, задохнешься, и надо будет ждать, пока ты отдохнешь.

Она замотала головой и продолжала бежать; для девушки она бежала очень быстро, и он видел, как она на бегу расстегивает платье.

– Подожди, – крикнул он, в несколько прыжков настиг ее, остановил, схватив за плечи, и стал застегивать платье. – Я люблю смотреть, как ты раздеваешься. Не хочу, чтобы это было на ходу.

Они пришли на свое место на склоне холма, где стоял небольшой домик, на нижнем этаже которого в непогоду укрывались люди и скот, а на верхнем – открытом с двух сторон – был сеновал. Они нашли этот дом летом, когда разразилась гроза и им негде было укрыться.

По решетке окна на первом этаже Ванда первой вскарабкалась на сеновал. Она знала, что Этторе нравится глядеть снизу, как она занимается акробатикой. Но ступив на сеновал, она закричала:

– Ой, эти проклятые крестьяне забрали отсюда все сено!

– Ничего, там еще, наверное, осталось, – сказал он, поднимаясь следом за ней.

Он стал на колени и принялся сгребать остатки сена, чтобы соорудить ложе, а сам через плечо смотрел, как она раздевается. Белье промелькнуло в полутьме, в лунном свете фосфоресцировали очертания нагого тела.

Этторе протянул к ней руки, ее ослабевшее тело упало на них, и он прижал ее к себе.

– О милый, у тебя же одни кости да кожа!

– Ты, видно, еще не поняла, как тебе нравятся эти кости да кожа, – отвечал он, счастливый и злой, переворачивая ее.

Ноги девушки взметнулись в воздухе, как руки утопающего, и застыли двумя арками.

Ее крик прозвучал в тишине, царившей на холме, так громко, что он испугался:

– Ах я потаскушка, я потас…

Он прикрыл ей рот ладонью, но она отвернула голову в сторону и, утопая в сене, продолжала кричать:

– Да, да, я потаскушка, но мне все равно, это так прекрасно, это слишком хорошо… Несчастные девушки, которые этого не делают. Я – потас…

Этторе поймал ее губы своими и сквозь зубы сказал:

– Ты не потаскушка! Потому что ты моя потаскушка. Только моя, поняла?.. – Он вытянулся рядом с ней.

Где-то невдалеке в кустах крикнула сова, и Ванда невольно вздрогнула. Он провел рукой вдоль ее тела, как бы снимая эту судорогу.

Попросил достать сигарету из кармана брюк. Она нащупала пачку и подала ему.

– И спички.

Пошарив вокруг, она протянула спички. Этторе закурил, но не сразу погасил спичку.

– Туши, не смей на меня глядеть!

Он потушил и, перевернувшись, лег щекою на ее расслабленное бедро.

Лежа так, он сквозь беловатое облачко дыма смотрел на тропинку, которой они шли сюда и по которой теперь им предстояло возвращаться, на городские огни и на звезды. Потом произнес:

– С завтрашнего дня у меня будет хозяин. – И почувствовал, как она приподнимается, опершись руками о сено. – Отец нашел мне место на шоколадной фабрике. Завтра я начинаю работать.

– Это хорошо, Этторе, – сказала она тихо и осторожно.

Он резко повернул голову, надавив подбородком на ее мягкое бедро.

Ванда продолжала:

– Рано или поздно надо же начинать.

– Но почему? – закричал он.

– Почему? Потому что все когда-нибудь начинают работать.

– Не все, ты отлично знаешь, что не все.

– Ну, почти все.

– А почему я должен быть одним из них?

– Не знаю, но ты один из них; таким уж ты родился. Может быть, ты нашел способ не быть таким, как «почти все»? – По тому, как он снова уткнулся подбородком в ее бедро, она поняла, что он такого способа не нашел. – Тогда как же быть?

– Почему бы мне еще не подождать?

– Ах, Этторе, ведь тебе уже двадцать два года, – сказала она очень грустно и добавила: – Может, ты вообще не собираешься работать?

– Так ведь работать надо под чьим-то началом! – крикнул он.

– Ну и что же?

– Ты говоришь так, потому что это не касается тебя.

– Я работаю.

– Где ты работаешь?

– Дома.

– Это, по-твоему, работа?

– Да, работа. Готовить, стирать, гладить, шить, мыть и чистить все вокруг – от пола до ботинок и посуды, носить воду, дрова… Знаешь, у нас с матерью к вечеру спины болят почище, чем у рабочих!

– Но над тобой нет хозяина.

– Я прислуга у отца и братьев. Ты даже не представляешь себе, как они мной помыкают.

Этторе швырнул сигарету и рывком сел рядом с девушкой.

– Значит, и ты хочешь, чтобы я стал таким же, как все прочие.

– Ничего другого тебе не остается. Ты такой, как и все.

– Ах, вот как ты меня любишь!

– Я люблю тебя, но знаю, что ты такой же, как все.

– Ты еще увидишь! Ты – первая.

– Что ты задумал?

– Еще не знаю, но только ты увидишь.

Ванда прижалась к нему грудью и сказала:

– Делай что хочешь, Этторе, делай что угодно, только не оставляй меня. Будь всегда со мной.

Но он не слушал ее.

– Ты хочешь, чтобы я завтра шел на работу? Да? Говори.

Она смотрела прямо перед собой.

– Я ничего не говорю, но если ты пойдешь, то уже с завтрашнего дня мы сможем на что-то надеяться. Или ты хочешь, чтобы мы всю жизнь виделись раз в неделю, встречались, как скотина, где придется, под чужой крышей?

Он опустил голову.

Тогда она протянула обнаженную руку и, прижав его голову к груди, сказала:

– Не грусти, милый, не надо. Мне так тяжело, будто я в чем-то виновата. – Потом произнесла совсем другим тоном: – Скажи, Этторе, ты думал только об этом, когда мы занимались любовью?

– Конечно, я думал об этом. И тогда, и сейчас.

– О! – жалобно простонала она, и рука ее упала.

– Ты что?

– Значит, я тебе ни к чему, – в ее голосе дрожали слезы, – если я не могу заставить тебя забыть неприятности, даже когда отдаю тебе все, что могу.

Он крепко обнял ее, повалил навзничь и, застонав от нежности, стал целовать в глаза, повторяя:

– Не огорчайся, не клевещи на себя… Ты даешь мне слишком много… Я сказал тебе неправду, ни о чем другом в тот момент я не думал.


III

Выйдя на площадь, носившую прежде имя короля, он увидел инвалида Баракку, сидевшего в тележке, запряженной парой собак. Вместе с инвалидом он пересек площадь.

– Никогда не встречал тебя в такой ранний час, – заметил Баракка.

Этторе нагнулся, приласкал рыжую собаку и, выпрямившись, не сразу ответил:

– Я иду на работу.

Несколько удивленный, Баракка спросил, куда именно.

– На шоколадную фабрику.

– Рад за тебя, это хорошая фирма.

Этторе не хотелось разговаривать о своей будущей работе, и потому он спросил инвалида, куда тот направляется.

Баракка торопился на станцию к поезду. При виде собак приезжие обычно умиляются и довольно щедро оделяют инвалида. Со станции он заставляет собак трусить к сберегательной кассе и устраивается близ выхода из нее, под портиком. И там ему подают неплохо – люди, только что получившие деньги, обычно не проходят мимо, ничего не дав.

«Баракка разработал хорошую систему, – думал Этторе, расставшись с ним, – он извлекает выгоду из своих култышек и живет не так уж плохо, многие хотели бы столько зарабатывать. Но Баракка это заслужил потому, что в один прекрасный день сумел решиться жить подаянием. Весь город знал, что он был отличным рабочим и что с ним случилось несчастье, но никто не ожидал, что он станет нищенствовать, что он покажется на улице в тележке, которую тащат две собаки, с пачкой разноцветных билетиков „судьбы“ в руках. Это был трудный день и для него, и для тех, кто знал его раньше, а потом и он, и все окружающие с этим свыклись, и с тех пор он живет совсем неплохо. Я тоже могу изменить свою жизнь, нужно только сделать так, чтобы люди привыкли к тому, на что я решусь. Но сначала я должен сам решиться, да поскорее, иначе я рискую привыкнуть к работе под началом других».

Этторе шел по узенькой улочке и думал только о том, что каждый шаг приближает его к месту работы. Он вспомнил отца, которого оставил четверть часа назад на пороге мастерской. Отец растрогался, увидев, что сын идет на работу, глаза у него стали как у охотничьей собаки. Он протянул руку, и Этторе пожал ее, но при этом смотрел на него, будто не узнавая. Он думал: «Ты мой отец? А почему ты не миллионер? Почему я не родился сыном миллионера?» Человек, стоявший перед ним, причинил ему зло, сделав сыном бедняка, а это все равно как если бы он родился рахитиком, у которого голова больше, чем тело.

Потом он подумал о человеке, который через какие-нибудь четверть часа будет сидеть рядом с ним и учить писать накладные.

– А, черт! – выругался он вслух.

По дороге в какой-то мастерской он увидел рабочего, снимавшего кожух с токарного станка, и лицо этого человека не было ни печальным, ни слишком усталым, ни угрюмым. Потом мимо него на грузовике проехали рабочие электрической компании. Своей голубой формой с медными значками на беретах и тем, как они чинно сидели по бортам машины, эти рабочие напоминали военных. И они тоже не показались ему ни печальными, ни усталыми, ни угрюмыми – наоборот: выглядели даже гордыми. Этторе лишь покачал головой.

Наконец, он оказался перед шоколадной фабрикой.

Здесь уже было около ста рабочих и работниц, и в какую бы сторону они ни смотрели, казалось, их взгляд как магнитом притягивали широкие металлические ворота фабрики. Этторе не подошел к ним. Наоборот, отошел подальше, к общественной уборной, и оттуда глядел на стоявших группами рабочих и на закрытые ворота. С того места, где он стоял, был виден длинный фабричный гудок, укрепленный на высотной площадке, и ему казалось, что воздух уже содрогается в ожидании резкого и протяжного звука.

Подошли и служащие – восемь, девять, десять, одиннадцать. Не смешиваясь с рабочими, стоявшими на дороге, они топтались на тротуаре. Он спрятался за уборной и наблюдал за ними сквозь металлическую решетку. «Я должен стать двенадцатым, – сказал он себе и тут же отчаянно замотал головой, – нет, нет, меня не затянут в этот колодец. Я никогда не буду вашим, чьим угодно, только не вашим. Мы слишком разные люди. Женщины, которые любят меня, не полюбят вас, и наоборот. У меня будет другая судьба, не похожая на вашу; не скажу – хуже она будет или лучше, но другая. Вы легко идете на жертвы, которые для меня слишком велики, невыносимы, а я совершенно хладнокровно могу делать такие вещи, при одной мысли о которых у вас волосы встанут дыбом. Я не могу быть одним из вас».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю