Текст книги "Господство"

Автор книги: Бентли Литтл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

– Хорошо, – поддержала ее Фелиция.

– Мы поговорим за ужином, – продолжила Дженин. – Я хочу знать обо всем, что случилось, и о том, как ты провела день. – Она слегка сжала плечо Пенелопы.

– Вот видишь? Все получилось хорошо, – обрадовалась мать Фелиция, когда они шли через широкую лужайку к дому.

Пенелопа сделала гримасу, ничего не возразив.

Мать засмеялась.

Они расстались у кухни.

– Теперь я пойду в сад, – сказала Пенелопа. Она взяла с кухонного стола свои книги и направилась наверх, в свою комнату. Проходя по коридору, неслышно ступая по толстому ковру, она заглядывала в открытые двери спален своих матерей. Девушка в который раз отметила про себя, как удивительно точно их обстановка отражает личность и вкус каждой из женщин. У матери Марго все было практично и величественно. Ярким тому доказательством являлись огромная кровать с искусно выполненной резной дубовой спинкой в головах и большой простой письменный стол с аккуратно сложенными стопками рабочих бумаг. Не отличающиеся белизной стены декорированы оригинальными образцами этикеток фирмы Аданем, окаймленных в рамки. Комната матери Шейлы выглядела более обыденно. Она была обставлена довольно стандартной современной мебелью, которая красовалась на фотографиях каталогов. Единственная висевшая на стене картина напоминала Пенелопе произведения искусства, развешанные в отелях. Покои матери Маргарет были оборудованы смело и, вероятно, наиболее интересно. Здесь сразу бросалась в глаза ультрасовременная кровать. Туалетные столики отсутствовали, а стены украшали живописные полотна, стилизованные под старину, рядом с которыми соседствовали оригинальные произведения местных молодых художников. Дальше шла комната матери Фелиции, вот где было по-настоящему уютно. В центре размещалась сверкающая металлическая кровать. Убранная кружевами и цветами, антикварными вещицами и рукоделием, комната была наполнена светом и воздухом, в котором, казалось, витало добро, и это соответствовало облику ее самой любимой матери.

У матери Дженин мебели не было вообще. Только непокрытый матрац стоял в центре на полу, выложенном красной плиткой. Голые стены были покрашены в темный матовый цвет.

Ей никогда не нравилось сюда заходить.

Пенелопа дошла, наконец, до своей комнаты и бросила книги на постель. Схватила с журнального столика общую тетрадь и ручку, спустилась снова вниз по лестнице, прошла через библиотеку и раздвинула створки стеклянной двери, ведущей в сад. Вернее, в то место, что называлось садом. Для нее же это место было многим больше, чем просто сад. Это был заповедник, убежище, куда она приходила отдохнуть, расслабиться и поразмышлять, где могла побыть одна. Матери, казалось, угадывали ее желание и поощряли приверженность девушки к этому уголку. Изначально, в летнее время они собирались здесь вместе: читали, или принимали солнечные ванны, или просто гуляли, но с годами матери стали посещать его все реже и реже. Это выглядело так, как если бы они тактично и негласно согласились уступить сад ей во владение. И она была им очень благодарна.

Она оглядела обнесенный стеной квадратный двор. В центре располагался фонтан, точная копия эллинского, обнаруженного среди руин на античной вилле, которую мать Маргарет разыскала во время ее путешествия в Грецию. От фонтана лучами, подобно спицам на колесах, расходились грядки матери Шейлы, на них росли лекарственные травы, кусты редких цветов, овощи и зелень. Между ними были специально установлены различные предметы, имеющие археологическую ценность, и скульптуры народных мастеров, которые матери собирали долгие годы. В саду стояло несколько скамеек, но Пенелопа всегда предпочитала сидеть на бортике фонтана, прислушиваясь к журчанию воды и чувствуя, как брызги светлой водяной пыли оседают на коже рук и лица.

Хотя девушка ничего не сказала Фелиции – и, наверное, никогда не скажет, – но вопрос о сексуальном предпочтении ее матерей сегодня опять поднимался в школе. В прошлом году ее чуть не исключили после драки со Сьюзен Холман, которая назвала продукт, производимый их заводом, «Лесбиянским вином». Сейчас они со Сьюзен учатся в разных классах, и у них нет общих предметов, но в холле после обеда она слышала, как Сьюзен громко сказала что-то о «Предприятии лесбиянок», и ее вульгарные подружки в голубых джинсах истерически захохотали. Пенелопа проигнорировала эту реплику, продолжая свой путь – она в это время шла в класс, – как будто не слышала. Но она слышала. И это было очень неприятно.

Это всегда было очень, очень неприятно.

Иногда и сама она задавалась вопросом, не являются ли некоторые из ее матерей лесбиянками. И ей становилось еще хуже. Этот слух муссировался в городе уже многие годы, так что перестал казаться уж таким невероятным. Правда, каждая из женщин периодически встречается с кем-то из мужчин, но, насколько ей известно, это является просто прикрытием, попыткой сохранить достойную репутацию в интересах бизнеса. Ни у одной из них ни разу в жизни не было ни одной серьезной связи с мужчинами, как, впрочем, и в ее собственной жизни тоже.

Кроме того, ее матери были… хм, какими-то странными, непонятными не только для посторонних, но очень часто даже и для нее. Как бы ей не хотелось думать обо всем этом!

Особенно о матери Дженин.

Конечно, если бы все они действительно были лесбиянками, то Пенелопа была бы их приемной дочерью. Но это не так. Она была дочерью одной из них. Значит, по крайней мере кто-то из них бисексуален или хотя бы раз имел дело с мужчиной.

Пенелопа села, опустив пальцы в холодную воду бассейна фонтана. Она их всех называла «мамами», но знала, что родительница у нее только одна. У нее имелись довольно серьезные соображения по поводу того, кто из них на самом деле ее родная мать. Прежде она делала попытки прямо в лоб спросить об этом каждую из них, но те отказывались это обсуждать. Все они твердили ей одно и то же: в их сообществе не приняты традиционные родственные отношения, как в обычных семьях, поэтому она должна считать каждую из них своей матерью. Но девушка давно заметила, что относятся они к ней по-разному. Некоторые были добры, более открыты и искренни, и она платила им тем же, а к другим относилась иначе.

Самую большую близость Пенелопа чувствовала к матери Фелиции и верила, что именно она – ее родная мать. Аргументы, подтверждающие этот факт, были туманны, срабатывала скорее интуиция, основанная на некоторых наблюдениях, а это было самое важное. Именно мать Фелиция в течение многих лет больше остальных заботилась о Пенелопе, как в физическом, так и в моральном плане. Вот и сегодня именно мать Фелиция осталась в доме, чтобы дождаться ее возвращения из школы. А то, что она была в переднике и чем-то занималась в кладовой, делая вид, будто очень занята, Пенелопу обмануть не могло. Ее мать была здесь только потому, что ждала ее и хотела знать, как прошел первый день в школе.

И это было ей приятно.

Пенелопа посмотрела в воду на переливчатое, искаженное отражение своего лица. Она была хорошенькая и знала это, любила смотреть на себя, хоть и не была одержима этим. Она не тратила массу времени на уход за лицом и за волосами, но если ей доводилось проходить мимо зеркала, она неизменно смотрелась. Ей казалось, что собственное, приятное отражение в зеркале успокаивает. Но всегда смущалась, если кто-либо заставал ее за этим занятием.

Иногда Пенелопа задавалась вопросом, не лесбиянка ли она сама? Это было не так уж невообразимо. Находясь с младенческого возраста в исключительно женском окружении, она вполне могла стать «розовой». У нее всегда имелись трудности в общении с мальчиками, поэтому она никогда не делала попыток войти в их крут, как большинство ее ровесниц в подростковом возрасте. По ночам, когда она мастурбировала в постели, ей одинаково нравилось, как ее пальцы чувствуют себя в ее вагине и как ее вагина чувствует прикосновение кончиков пальцев. Она наслаждалась податливой мягкостью, теплой влажностью, даже слабый нажим на стенки вагины средним пальцем, когда она случайно опускала его в открытое пространство, приводил ее в экстаз. Она не могла представить себя дотрагивающейся до тела другой девочки – одна мысль об этом вызывала отвращение, – но разве удовольствие, которое она испытывала, лаская себя пальцами, не делало ее лесбиянкой?

В этом она не была уверена.

Может быть, тот факт, что ей трудно представить себя в романтической ситуации с кем-то вдвоем, не важно, с мальчиком или девочкой, означает, что она просто бесполая?

Она замутила отражение, растворив свое лицо в водяной ряби.

Почему все это так сложно?

Сзади послышался стук. Она повернулась, увидела в окне мать Фелицию – та махала рукой. Пенелопа ответила на приветствие, затем посмотрела вниз, на колени, открыла тетрадь, щелкнула ручкой.

«Сегодня, – написала она, – был первый день моего выпускного года…»

Глава 5

Высокие старинные напольные часы, выстроенные в ряд вдоль стены у двери – их было здесь четыре пары, – пробили шесть. Вик Уильямс поднялся, выключил кассетный магнитофон и прошел за прилавок, чтобы закрыть дверь. День сегодня был длинный, очень длинный. Скучный был день. И не очень прибыльный. Сейчас вроде бы туристский сезон, но с тех пор как он открыл магазин сегодня утром, сюда заглянули только пять человек, да и то никто ничего не купил, только глазели. «Пропал у людей вкус к вещам», – подумал он. Каникулы кончились, начались занятия в школах, и теперь до середины октября торговля будет постепенно идти на спад.

А ведь были времена, когда антикварный бизнес процветал круглый год, когда не надо было даже особенно рекламировать товар, когда даже местные женщины хотели иметь в своих гостиных витражи, а респектабельные мужчины средних лет покупали своим женам на день рождения старинные граммофоны. А вот сегодня антиквариат не в почете. Теперь люди покупают на стены разных там Нагелей и Найманов, искусство ширпотреба, а лучшим подарком ко дню рождения считается телевизор или видеомагнитофон.

Вик опустил на окнах жалюзи. Очень хотелось есть, но оставалось еще три коробки со стеклом эпохи Великой депрессии, которое он приобрел несколько недель назад на распродаже и которое надо было каталогизировать. Конечно, он мог это сделать сегодня раньше, ведь после обеда практически никого в магазине не было, но он ненавидел заниматься разборкой новых приобретений в рабочее время. Это превратилось у него в своего рода ритуал, каждый экземпляр надо было внимательно осмотреть, оценить, зарегистрировать, и, разумеется, для таких занятий вечер подходил ему гораздо больше, чем утро или день.

Ничего, он перехватит гамбургер по дороге домой.

Вик возвратился за прилавок и направился в заднюю комнату, на дверном проеме которой свисали веревочки с нанизанными на них бусами. На полу стояли три коробки. Он поднял большую и перенес на длинный металлический стол, стоявший у задней стены, выдвинул ящик, достал бритвенное лезвие и аккуратно перерезал две липкие ленты, крест-накрест скрепляющие верх коробки. Опустив лезвие на стол, он отогнул створки коробки одну за другой и начал осторожно разворачивать тарелки. Вещи были хорошие. Розовое стекло середины тридцатых годов. Прежде чем бережно поставить изделие на крышку стола, он поднес каждое к свету, проверил, нет ли изъянов, пятен, трещин или царапин.

И вот наконец последняя тарелка поставлена. Он заглянул в ящик. На дне лежала потрепанная книга, попавшая туда, видимо, случайно. На бумажной обложке были видны водяные разводы. «В арбузном сахаре».

«В арбузном сахаре».

Ричард Братиган.

Постой, постой, дай Бог памяти. Он вытащил книгу, стряхнул пыль, перелистал страницы. Половина из них слиплась, видно, книгу облили каким-то напитком. Коричневое пятно на первой странице почти полностью покрывало фотографию, на которой был изображен Братиган, так что его-то как раз совсем не было видно, хотя женщину, стоящую рядом, разглядеть еще было можно. Вику было грустно видеть эту книгу в таком состоянии. Куплена она была – в этом он не сомневался – человеком, принадлежавшим к тому слою общества, который сейчас мы называем «контркультурой». Это был, видимо, молодой человек, полный энтузиазма, ищущий новые идеи. Теперь он скорее всего облысел, обрюзг, ведет скучную жизнь, интересуется только процентными ставками и ценами на векселя, а об этой книге и ее авторе, поверженном идоле, даже не помнит.

Вик бросил книгу в мешок для мусора и тяжело вздохнул.

Он приехал в Напу в середине шестидесятых, будучи студентом колледжа, и хотя уже давно носит короткие волосы и респектабельно одевается, то есть по сегодняшней моде, он по-прежнему с грустью вспоминает ту далекую теперь эпоху. Еще бы, ведь он человек того поколения. Конечно, те дни безвозвратно ушли в прошлое даже здесь, в Северной Калифорнии, где до сих пор сохранились небольшие реликтовые колонии бывших хиппи, живущих в перестроенных викторианских домиках. Люди сегодняшнего дня много жестче, грубее, менее чувствительны, причем абсолютно сознательно. Темп жизни сейчас быстрее, меньше времени остается на то, чтобы поговорить с друзьями, меньше времени остается на доброту к ближним, меньше времени, чтобы просто остановиться и понюхать розы.

Это его угнетало.

Прошлым вечером он смотрел по телевизору передачу о вьетнамской войне. Комментатор не моргнув глазом вещал о том, что армия тогда была честнейшей организацией, где все солдаты и офицеры были высокоморальными, с чистыми помыслами. Они мужественно выполняли свой патриотический долг, несмотря на отвратительные протестующие толпы студентов, введенных в заблуждение и к тому же отравленных наркотиками. Он переключил программу, прежде чем она закончилась. Если существует в мире хотя бы одна вещь, которая сводит его с ума, делает его абсолютно невменяемым, так это ревизия истории, которая теперь культивируется средствами массовой информации. Шестидесятые годы при этом представляются как десятилетие анархии, помрачения ума, десятилетие, в течение которого традиционные американские ценности непрерывно обливали грязью бунтующие длинноволосые моральные уроды, накачанные наркотиками, находящиеся в состоянии перманентного помешательства. Господи, неужели люди совсем не помнят, как тогда все было? Черт побери, что случилось с памятью нации? Почему эта память оказалась такой короткой? Да, протестовали, конечно, протестовали – против аморального самодовольства истеблишмента и бессмысленности войны, но была также и доброта, нежность духа, о которой ни звука ни в фильмах о тех временах, ни по телевизору, ни в газетных статьях о прошлом. Да, это было время суматохи и беспорядка, но люди тогда были более открытыми и уступчивыми, они были способны жертвовать, способны доверять друг другу, они были честными и искренними, их наполняла жизнерадостная щедрость. В сегодняшнем прагматическом мире все эти качества кажутся по-чудачески наивными. Он тряхнул головой. Сегодня даже хиппующие – ну те, которые принадлежат к контркультуре, – кажутся обычными материалистами и соглашателями. Они совсем не настоящие, они фальшивые, лажовые, все эти псевдобитники, претендующие на трон. Напялили черные свитера со стоячими воротниками, какие носили в прошлом, и думают, что все в порядке. Они ухватили только то, что лежало на поверхности, какие-то незначительные детали от того движения, серьезность которого им и понять-то не дано.

Да, времена изменились.

Вик поднял пустой ящик и переставил со стола на пол. Приготовившись его сложить, он услышал в торговом зале какой-то шум, вернее, не шум даже, а звук, как будто кто-то задел то ли стул, то ли стол.

Он нахмурился. Что это может быть? Ведь в магазине никого нет.

Стук повторился снова.

Он встал и вышел к прилавку. Входная дверь – он это немедленно увидел – была закрыта на ключ, жалюзи на окнах опущены. Может быть, Вик не заметил, как сюда забрел какой-нибудь покупатель и прошел сразу в задние ряды? Да, наверное, это было именно так. Человек прошел в отдел мебели и, конечно, не знал, что магазин закрывается. Разумеется, это было так. А как же иначе?

Он услышал шаги, где-то слева, у стенда старого оружия.

– Эй! – крикнул Вик. – Кто там?

Никто не ответил, но теперь было слышно, как кто-то продвигается вдоль ряда, удаляясь от прилавка. У него мелькнула мысль, что, пока он закрывал, кто-то намеренно спрятался в одном из сундуков или среди оружия, ожидая его ухода, чтобы ограбить магазин. Здравый смысл подсказывал, что надо позвонить в полицию, но вместо этого он вышел из-за прилавка.

– Кто здесь? – снова крикнул Вик.

С противоположного конца магазина, из темного ряда, заставленного антикварной мебелью, самого дальнего от окна, донеслось пение. Пела женщина.

Вик остановился. Ему стало жутко. Хотя ничего угрожающего не было ни в голосе, ни в самой песне. Это была народная мелодия, и исполнялась она на незнакомом языке. Но неуместность происходящего придавала всему сюрреалистический оттенок.

– Мы закрыты, – произнес он, тут же мгновенно сообразив, как глупо звучат его слова.

Женщина продолжала петь.

С сильно бьющимся сердцем он начал медленно двигаться по направлению к тому месту, откуда доносился звук. «Хотя бы бейсбольную биту надо было захватить, – подумал он. – Хоть какое-то, да оружие».

Но было уже поздно, он уже завернул за угол.

Женщина средних лет была одета в длинное легкое одеяние, напоминающее одежды прошлого. Очевидно, она была пьяна или под кайфом и что-то жужжала себе под нос, закрыв глаза, покачиваясь вперед и назад посредине ряда. Рядом с ней на полу лежала палка, примерно вполовину длины половой щетки, с наконечником, который выглядел как небольшая сосновая шишка.

Вик остановился и молча уставился на женщину, почему-то не объявляя о своем присутствии. Она была прекрасна. Ее длинные черные волосы были распущены и восхитительно спадали на плечи и на спину. Даже при слабом освещении он мог видеть, сколь привлекательно ее великолепное лицо, мог отметить классическую линию носа прекрасной формы, чувственную припухлость губ. Одежда была прозрачная, и под ней у нее ничего не было. Ему были видны темные густые волосы между ее двигающихся ног, контуры ее сосков там, где легкая материя захватывала груди.

Что она здесь делает? Как сюда попала?

Он собирался откашляться и тем самым дать женщине знать, что он здесь, когда ее глаза внезапно резко открылись. Эффект был такой неожиданный и пугающий, что он чуть не подпрыгнул. Ее глаза остановились на нем. В них был голод, жадный голод и какая-то первобытная дикость. Еще минуту назад она казалась ему накачанной наркотиками, теперь же в ее виде ничего не напоминало об этом. Ее взгляд был острым, осмысленным, кристально чистым.

– Я не знаю, как вы сюда попали, – сказал Вик, – но вам следует уйти. – Его голос звучал более повелительно, чем он того хотел.

Женщина снова закрыла глаза и, покачиваясь, запела.

– Вам следует уйти, – повторил Вик.

Улыбаясь, ритмично двигаясь, словно танцуя, женщина направилась вперед и вскоре оказалась прямо перед ним. Она вдруг резко подалась вперед и поцеловала его в губы, причем одна ее рука обвилась вокруг его талии, а другая скользнула в его промежность. Он не привлек ее к себе, но и не оттолкнул. Не зная, как реагировать, он позволил действовать ей, молча уступая, поддаваясь ласкам, когда ее мягкий язык нежно скользнул между его губами. И он почувствовал, что возбуждается. Довольно много времени прошло с тех пор, как он в последний раз был с женщиной в постели, и его телу были приятны даже такие легкие прикосновения. Она слегка сдавила ему там, в промежности.

Затем она оторвалась от него, все еще продолжая что-то жужжать, опустилась на колени и начала расстегивать пояс его брюк.

«Этого не может быть», – подумал он.

«Она сумасшедшая», – подумал он.

«СПИД», – подумал он.

Все это мгновенно промелькнуло в голове, но он оставался на месте. Он хотел уйти, прекратить все это, хотя бы сделать шаг назад – ведь это было так странно, случилось так быстро, – но он стоял, как будто прирос к месту, его тело отказывалось слушать доводы разума.

Она спустила ему брюки, а затем и трусы. Его возбужденный член мелко подрагивал, и она медленно и с большим искусством, за которым чувствовался большой опыт, начала его массировать. Он вдруг обнаружил, что положил свои руки ей на макушку. А волосы ее были гладкие, мягкие, чудесные. Он закрыл глаза.

Ритм изменился. То, что секунду назад было нежным, стало вначале просто агрессивным, затем слегка грубым. Он открыл глаза, посмотрел вниз. Женщина улыбнулась ему, и в выражении ее лица было нечто такое, отчего он почувствовал озноб.

Она плотно обхватила его яички ладонью, а затем быстрым резким движением дернула и оторвала с корнем.

Вик вскрикнул, вернее, это был страшный крик агонии. Из того места, которое только что было возбуждено, хлынул поток крови. Женщина, все еще стоя подле него на коленях, подняла руки и направила бьющую ключом кровь себе на лицо и на волосы, а затем рассмеялась и вот так, смеясь в экстазе, начала пить. Его шатнуло назад, и он бы упал, если бы не упирался сзади в какую-то мебель. И тут она заработала своим штырем с шишкой на конце, воткнув его глубоко ему в живот, а затем еще просунула вверх. Новое пламя вспыхнуло внутри него, когда зазубренный конец палки прошел дальше, протыкая кожу, разрывая мускулы, обрывая вены. Она вытащила палку и отбросила ее, пытаясь засунуть руку в проделанную дыру. Ее одеяние стало похоже на полотно Поллока[10]10
  Джексон Поллок – известный американский художник-абстракционист.


[Закрыть] в красных тонах, и она все еще неистовствовала над ним, ее рот был открыт, она ловила губами струю, а жадные пальцы купались в горячей жидкости.

Как будто только что очнувшись и собрав все силы, какие еще оставались, он начал ее отпихивать, крича, но она принимала его толчки, радостно смеясь. Мерно покачивая головой взад и вперед, она приникла, буквально прилипла к его животу. Он вяло осел на пол, его взгляд затуманился, способность действовать быстро исчезла.

Последнее, что он увидел, это как она сбрасывала свое одеяние…