Текст книги "На «Баунти» в Южные моря"
Автор книги: Бенгт Даниельссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Глава девятая
Военный суд
Три месяца длилось томительное ожидание, прежде чем десятеро с «Баунти», уцелевшие после гибели «Пандоры», предстали перед судом. Судебные заседания происходили в главной каюте линейного корабля «Дюк», в гавани Портсмута, с 12 по 18 сентября 1792 года. Председательствовал вице-адмирал лорд Худ, присяжными были одиннадцать суровых капитанов. Всем заключенным предъявили одно обвинение: они «путем мятежа овладели вооруженным кораблем «Баунти» и дезертировали со службы Его Величества». Закон предусматривал смертную казнь за такое преступление; те, кто проявил пассивность и не попытался покинуть корабль, считались соучастниками.
Конечно, главным свидетелем должен был быть Блай, по его годом раньше отправили в новую экспедицию за саженцами на Таити, и он находился на другом конце света. Торопясь покарать виновных, адмиралтейство довольствовалось клятвенно заверенным письменным докладом Блая о мятеже и свидетельскими показаниями тех лоялистов, которые вместе со своим командиром проделали плавание на баркасе и к этому времени находились в Англии. Это были штурман Фраер, боцман Коул, канонир Пековер, плотник Перселл, слуга Блая Джон Смит и бывшие гардемарины, ныне лейтенанты Хейворд и Хеллет. Капитана Эдвардса и лейтенантов Корнера и Ларкина с «Пандоры» пригласили как дополнительных свидетелей, чтобы они рассказали о поимке мятежников на Таити.
Сначала зачитали доклад Блая о мятеже. Как и книга, изданная по его возвращении, доклад изобиловал неточностями. Блай по-прежнему решительно утверждал, что бунт был тщательно продуман и подготовлен заранее, а главной причиной мятежа явилось желание команды вернуться на Таити. Понятно, он ни словом не упомянул о случае с кокосовыми орехами накануне бунта и о прочих эпизодах, которые бросали тень на него. Правда, Блай, как и обещал, снимал всякую вину с Нормана, Коулмена, Макинтоша и Бирна, зато Моррисон и Хейвуд с ужасом услышали, что их он причисляет к мятежникам. Позднее Блай в одном месте назвал Моррисона «главным бунтовщиком после Крисчена и Черчилля, а может быть, даже их советчиком», а нерешительного Хейвуда охарактеризовал как «одного из зачинщиков мятежа». До конца жизни Блай был уверен, что Хейвуд, Стюарт и Моррисон входили в число мятежников; сохранившиеся письма показывают, как Блай огорчался и возмущался тем, что Крисчен, Хейвуд и Стюарт, которых он считал своими протеже, столь вероломно восстали против него!
На суде быстро выяснилось, что четверка, которую, как докладывал Блай, силой задержали на «Баунти», в самом деле неповинна. Из единодушных свидетельских показаний также вытекало, что другая четверка– Эллисон, Беркетт, Миллуорд и Маспретт – с оружием в руках активно участвовала в мятеже. Поэтому с самого начала внимание суда и публики сосредоточилось на том, чем занимались во время бунта остальные обвиняемые, то есть Моррисон и Хейвуд. Соответственно и мы проследим в первую очередь волнующую драму, в которой главные роли играли эти двое.
Первым свидетелем утром 12 сентября был штурман Фраер. Он рассказал о Блае много нелестного, упомянул о неоднократных жалобах Крисчена на «адскую жизнь». Естественно, это побудило суд спросить Фраера, что, по его мнению, подразумевал Крисчен.
– Постоянные выговоры и оскорбления, которым он подвергался со стороны Блая, – тотчас ответил Фраер.
И он поспешил поведать о том, как Блай накануне бунта обвинил Крисчена и гардемаринов в краже орехов. Это был первый публичный намек на то, что Крисчен и Блай не ладили друг с другом, однако суд интересовала лишь виновность присутствующих, и Фраера попросили сообщить, что ему известно о поведении Моррисона. Фраер рассказал, что встретил Моррисона у кормового люка и спросил, участвует ли он в мятеже, на что Моррисон ответил отрицательно. Уверившись в его лояльности, Фраер шепотом сказал ему, чтобы тот был наготове и помог отбить корабль. И будто бы Моррисон, к великому удивлению Фраера, сказал:
– Спускайтесь в свою каюту, сэр, уже поздно.
Когда настал черед подсудимых задавать вопросы свидетелю обвинения, Моррисон стал добиваться от Фраера уточнений. Фраер повторил, что Моррисон посоветовал ему идти в свою каюту, так как все равно поздно что-либо предпринимать. Моррисон спросил, не помнит ли Фраер его дальнейших слов: «Я постараюсь собрать несколько надежных людей и отбить корабль»? Фраер решительно ответил: «Нет». Тогда Моррисон задал следующий вопрос:
– Вы наблюдали что-нибудь в моем поведении в тот день, что позволило бы вам считать меня участником мятежа?
– Я видел его только в тот раз, о котором говорил, – объяснил Фраер. – При этом он держал себя так, что я решил предложить ему быть наготове. Он показался мне дружественно настроенным, поэтому меня удивил его ответ. Я не ждал от него такого, но может быть, он сказал так, боясь мятежников, кто его знает.
Суд попытался добиться более вразумительного объяснения:
– Можно ли призыв Моррисона к вам оставаться в своей каюте объяснить похвальной тревогой, как бы ваше сопротивление в этот миг не помешало выступить позднее, когда будет больше надежд на успех?
– Возможно, – согласился Фраер. – Если бы я остался на борту, я прежде всего поделился бы своими планами с ним, ведь на всем протяжении плавания он держался хорошо.
Суд.Он говорил с вами угрожающе или тоном советчика?
Фраер.Тоном советчика.
Суд.Кто-нибудь принуждал Моррисона крепить тали к баркасу?
Фраер.Нет.
Суд.Вы видели, чтобы Моррисон предпринимал что-либо кроме того, о чем вы сейчас рассказали, с той минуты, как вас арестовали, и до того, как лодка отчалила от судна?
Фраер.Нет.
Суд.Считаете ли вы, что, спуская на воду баркас, он помогал мятежникам или же это увеличивало надежды капитана Блая на спасение?
Фраер.Это увеличивало надежды капитана Блая на спасение.
Благодаря вмешательству суда невыгодное впечатление, которое создал было своими показаниями Фраер, рассеялось, хотя и оставалось ощущение, что Моррисон что-то скрывает.
О Хейвуде Фраер сказал, что вообще не видел его во время мятежа. Следующий свидетель обвинения, Коул, также не мог сказать ничего предосудительного о Хейвуде. Скорее, напротив: в начале мятежа он видел Хейвуда лежащим на койке, что прямо опровергало слова Блая, будто Хейвуд был одним из главных зачинщиков. Правда, несколько позже он видел, как Хейвуд, помогал спускать на воду лодку, но Коул считал, что Хейвуд, как и многие другие, поступил так лишь потому, что хотел уйти вместе с Блаем. Коул припомнил даже, что Хейвуд сразу после этого спустился по трапу вниз и Черчилль крикнул кому-то из мятежников: «Не выпускай их оттуда». По мнению Коула, под «ними» Черчилль подразумевал гардемаринов Хейвуда и Стюарта (так оно и было).
Словом, Хейвуд мог быть доволен исходом первого дня процесса.
О поведении Моррисона Коул ничего не мог сказать. Поэтому на следующий день, 13 сентября, Моррисон спросил Коула, не помнит ли тот состоявшийся между ними разговор. Дескать, он спросил Коула, своего непосредственного начальника, что же делать, а Коул будто бы ответил: «Ей-богу, Джемс, не знаю, только помоги спустить катер». Моррисон считал, что поступил правильно, выполнив это распоряжение. Далее он спросил Коула:
– Вы не помните, как я подошел к вам, когда вы грузили в лодку ваши вещи, завернутые в постельное белье, как я сказал вам, что лодка перегружена, что капитан Блай просил больше никого не садиться и что я поэтому решил остаться на борту. Вы тогда пожали мне руку и ответили: «Да хранит тебя бог, парень, я оправдаю тебя, если когда-нибудь вернусь в Англию».
Коул.Я помню, как пожал ему руку, помню, как он сказал, что вынужден остаться на корабле. У меня не было никаких оснований сомневаться в его желании покинуть судно. Не помню всего нашего разговора, но вполне возможно, что я обещал оправдать его, когда доберусь до Англии. Да, наверно, я так и сказал.
Моррисон.Было что-нибудь в моем поведении во время плавания, особенно же в тот день, что позволило бы вам заподозрить меня в соучастии в бунте?
Коул.У меня не было никаких причин считать его замешанным в заговоре.
Здесь вмешался суд:
– Вы слышали слова подсудимого Моррисона, что капитан Блай просил больше никого не садиться в лодку, потому что она и без того сильно нагружена?
Коул.Я помню, как пожимал ему руку, но содержание разговора в точности не могу воспроизвести, ведь была такая сумятица.
Суд.Считали ли вы тогда, что Моррисон ушел бы с вами на лодке, не будь она перегружена?
Коул.У меня не было никаких оснований сомневаться в этом. Он вел себя дисциплинированно и всегда выполнял мои приказы.
Суд.Вы говорили, что Моррисон помогал спустить лодку на воду. Считаете ли вы всех, кто в этом участвовал, сторонниками капитана?
Коул.Нет, кое-кто из них был вооружен.
Суд.Значит, тех, кто при этом не был вооружен, вы считаете сторонниками капитана?
Коул.Я был убежден, что они непричастны к мятежу.
Суд.Вы слышали, чтобы подсудимый Моррисон говорил о своем желании спуститься в лодку и чтобы кто-нибудь помешал ему?
Коул.Мне он такого желания не высказывал, и, сколько я знаю, ему никто не мешал.
Следующим свидетелем был канонир Пековер. Он на протяжении почти всего мятежа сидел в своей каюте на корме, а потому не видел ни Моррисона, ни Хейвуда. Тем не менее Моррисон сумел вытянуть из Пековера признание, что его поведение на всем протяжении плавания было безупречным, а потому нелепо полагать, чтобы он смог стакнуться с мятежниками.
После Пековера показания давал Перселл. Как и Фраер, он осуждал обращение Блая с подчиненными. Когда речь зашла о Моррисоне, Пековер был очень немногословен. Он не помнил, был ли Моррисон вооружен, считал невероятным, чтобы тот участвовал в мятеже, хотя и помогал спускать на воду катер. Большая часть показаний Перселла касалась Хейвуда, причем он решительно утверждал, что, когда спускали на воду лодку, Хейвуд стоял на палубе, положив одну руку на саблю. И будто бы Перселл крикнул ему: «Силы небесные, Питер, что это ты?» Тогда Хейвуд снял руку с сабли и взялся за тали. Перселл тоже слышал, как Черчилль приказал Томпсону задержать кого-то под палубой; он подтвердил, что после этого Хейвуда не было видно наверху. Слова Перселла о том, что Хейвуд держал руку на сабле, были серьезным обвинением, и суд долго выяснял, доказывает ли это, что Хейвуд был вооружен. Перселл, который в общем-то относился к Хейвуду доброжелательно, только теперь сообразил, чем тому грозят его показания. И он с некоторым опозданием заявил, что, но его убеждению, Хейвуд случайно коснулся сабли, это вовсе не значит, что он был заодно с мятежниками. Суд обрушил на плотника град вопросов, но он стоял на своем и упорно твердил, что убежден в невиновности Хейвуда. Все же показания Перселла заметно повредили гардемарину.
В пятницу 14 сентября в девять утра возобновилось слушание дела. В этот день допрашивали остальных свидетелей обвинения; начали с бывших гардемаринов (ставших лейтенантами) Хейворда и Хеллета. Разумеется, ни один из них не вспомнил о том, что грубо нарушил вахтенную службу в роковые часы, когда разразился бунт. Зато она много говорили о поведении Моррисона и Хейвуда и выдвинули серьезные обвинения. На ставший стандартным вопрос суда – участвовал ли Моррисон в спуске на воду лодок потому, что он был на стороне мятежников, или потому, что хотел помочь Блаю, – Хейворд ответил с явным коварством:
– Если вы хотите знать мое мнение, то, по-моему, он помогал бунтовщикам. Может быть, он спускал лодки, чтобы поскорее от нас избавиться.
Суд с естественным удивлением осведомился, считает ли свидетель также и Макинтоша мятежником, – ведь и тот помогал спускать катер на воду? На это Хейворду, конечно, пришлось ответить отрицательно, но он добавил:
– У них было разное выражение лица. Один был доволен, другой выглядел удрученным.
Моррисон спросил Хейворда напрямик:
– Вы говорите, что я был доволен и потому вы склонны считать меня мятежником. Можете ли вы перед богом и этим судом поклясться, что ваше показание не объясняется личной неприязнью?
Хейворд.Нет, оно не объясняется личной неприязнью. Мой вывод был сделан уже после того, как я покинул корабль, а обвиняемый не отправился с нами, хотя у него было не меньше возможностей, чем у других, ведь лодка была не одна.
Этот новый аргумент показался еще более надуманным, и Моррисон не замедлил возразить:
– Вы уверены, что нам дали бы катер, чтобы мы могли последовать за вами?
– Я не участвовал в ваших совещаниях, – вызывающе ответил Хейворд, – и точно ничего не знаю, но думаю, что это не исключено.
Моррисон.Можете ли вы отрицать, что при вас капитан Блай просил не перегружать больше баркас и заверил, что оправдает остающихся?
Хейворд.Я присутствовал, когда лейтенант Блай сделал это заявление, но понял так, что он подразумевает одежду и прочие тяжелые предметы, которыми была набита лодка.
Этот странный ответ побудил Маспретта попросить слова и ядовито спросить Хейворда.
– В ответ на вопрос Моррисона вы признали, что капитан Блай произнес слова: «Не перегружайте лодку, ребята, я оправдаю вас». Вы утверждаете, что это относилось к одежде и прочим тяжелым предметам. Вы действительно считаете, что слова «ребята, я вас оправдаю» относились к одежде, а не к тем из оставшихся, кто хотел спуститься в лодку?
Хейворд попытался уклониться от признания, что он намеренно исказил слова Блая, и прибег к еще более низкой выдумке, заявив всем на удивление:
– Если капитан Блай сказал «ребята», он подразумевал тех, кто уже был в лодке, а не тех кто остался на судне.
Тут суд вспылил и нетерпеливо задал вопрос:
– К кому же, по-вашему, обращался капитан, обещая их оправдать, – к тем, кто был с ним в лодке, или к кому-то из оставшихся на корабле?
Хейворд понял, что хватил через край, и повернул на сто восемьдесят градусов:
– К кому-то из оставшихся на борту!
Суд неумолимо продолжал:
– По-вашему, он подразумевал, что оправдает их, хотя они остаются на судне, или что он позаботится о возмещении потерянного ими имущества?
Хейворд.По-моему, скорее всего он обращался к немногим лицам, о которых знал, что они ему верны и задержаны на борту против своей воли. Их он и хотел оправдать, чтобы не было никакого сомнения, что они остались верны своему долгу и отечеству!
Полная капитуляция. И вес же, когда суд спросил, кому именно,по мнению Хейворда, мятежники не дали покинуть «Баунти», он назвал только Коулмена и Бирна!
Следующий свидетель, Хеллет, выдвинул еще более тяжкое обвинение. Он заявил, будто у Моррисона был в руках мушкет, когда баркас отходил от корабля, будто Моррисон стоял на корме «Баунти» и издевательски кричал им вслед: «Если друзья спросят обо мне, скажите, что я где-то в Южных морях!» Моррисон спросил Хеллета, не обманули ли его глаза, но тот настаивал на своих показаниях.
Хейворд и Хеллет выдвинули и против Хейвуд серьезные обвинения. Хейворд заявил, что застал Хейвуда бездеятельно сидящим в своем уголке и якобы предложил ему поскорее спуститься в баркас. Суд спросил:
– Когда Питер Хейвуд сидел в своем уголке и вы предложили ему спуститься в лодку, мятежники каким либо способом мешали ему подняться на палубу?
Хейворд.Нет.
Суд.Чем был занят мистер Хейвуд, когда вы спустились в его уголок?
Хейворд.Ничем. Он сидел на своем рундуке, сложив руки на груди.
Суд.По его поведению можно было судить, принадлежал ли он к верным долгу людям или к мятеж никам?
Хейворд.Я бы скорее отнес его к мятежникам ведь он не послушался, когда я сказал ему, чтобы он шел в лодку. Но это только предположение, так как он вовсе не участвовал активно в мятеже.
Суд.Наблюдали ли вы признаки удовольствия или огорчения на его лице или в его поведении?
Хейворд.Огорчение.
Было очевидно, что Хейворд снова ударился в недобрые домыслы. И суд незамедлительно возразил с сокрушительной логикой:
– Но вы же сейчас сказали, что по-вашему Макинтош не принадлежал к бунтовщикам, ибо он выглядел огорченным. Может быть, огорченный вид Питера Хейвуда объясняется тем же?
– Может быть, – неохотно признал Хейворд.
Хеллет сменил своего оплошавшего товарища и выдвинул еще одно обвинение против бедняги Хейвуда. Дескать, Блай что-то сказал Хейвуду, а тот, вместо того чтобы ответить, дерзко рассмеялся и повернулся спиной к своему командиру.
Легко представить себе, сколь невыгодное впечатление такое показание произвело на суд. Однако Хейвуд не стал задавать Хеллету никаких вопросов; он в самом начале процесса попросил, чтобы ему разрешили отложить допрос свидетелей до защитительной речи. Кстати, уже после суда у Хеллета вроде бы заговорила совесть и он признал, что, возможно, спутал Хейвуда с кем-то другим.
Следующим свидетелем был Джон Смит, слуга Блая. Он не видел оружия ни у Хейвуда, ни у Моррисона. После него Эдвардс, Корнер и Ларкин с «Пандоры» рассказали, как подсудимые были пойманы на Таити. Хейворд, разумеется, в своих показаниях тоже сообщил об этом. Из слов офицеров «Пандоры» вытекало, что и Хейвуд и Моррисон сдались добровольно.
Закончился допрос свидетелей обвинения, пришло время обвиняемых задавать им вопросы и выступать в свою защиту. (Отметим, что только Хейвуду и Маспретту было по карману нанять адвокатов). Коулмен получил слово на утреннем заседании в субботу 15 сентября. Он был краток, так как знал, что ему нечего опасаться.
Больше ничего примечательного в тот день не произошло, зато очень драматичным оказался понедельник 17 сентября, когда состоялся допрос свидетелей и были заслушаны защитительные речи. Дольше всех говорил Хейвуд; его речь, написанная адвокатом, изобиловала ненужными повторениями и риторическими оборотами. Он особенно упирал на то, что предпочел остаться на «Баунти» по молодости и недомыслию (ему не было и семнадцати в день бунта), а еще потому, что боялся погибнуть, если последует с Блаем на баркасе. Когда же его товарищ, гардемарин Стюарт, все-таки уговорил его уйти на баркасе, Черчилль и Томпсон не дали ему выполнить это намерение.
Во время допроса Хейвудом свидетелей Фраер, Коул, Пековер и Перселл очень одобрительно отозвались о его дисциплинированности и поведении на «Баунти». Коул подтвердил, что это он приказал Хейвуду помочь при спуске баркаса на воду. Кроме того, Хейвуду удалось добиться от свидетелей показаний о том, как жалко вели себя во время мятежа Хейворд и Хеллет. И Коул и Перселл показали, что не слышали, чтобы Блай говорил что-нибудь Хейвуду во время мятежа. Фраер и Пековер в то время сидели под палубой, так что их Хейвуд по этому поводу не спрашивал. Ни один из четырех свидетелей не считал Хейвуда причастным к мятежу, и Перселл заявил, что Черчилль несомненно подразумевал Стюарта и Хейвуда, когда крикнул: «Задержите их внизу!»
Отвечая на вопросы Хейвуда и суда, Эдвардс и Ларкин подтвердили, что гардемарин по своему почину явился на «Пандору», как только судно бросило якорь в Матаваи, и во время заключения охотно давал показания.
Защитительная речь Моррисона была длинной и патетической. Он подчеркнул, что на баркасе не оставалось места, что Блай сам настойчиво просил больше не перегружать баркас. Нелепое утверждение Хейворда, будто Моррисон мог сесть в другую лодку, было нетрудно опровергнуть: все понимали, что Крисчен ни за что не отдал бы катер лоялистам.
Отвечая на вопросы Моррисона, Фраер очень лестно обрисовал его и решительно заявил, что тот посоветовал ему вернуться в каюту, так как их слышали мятежники. К сожалению, менее удачным был допрос Моррисоном Коула. Правда, Коул похвально отозвался о личных качествах и поведении Моррисона во время плавания, однако подтвердил слова Хеллета о том, будто Моррисон вел себя издевательски, когда отчалил баркас. Коул заявил:
– Он не был вооружен, но я слышал, как он сказал: если кто-нибудь спросит о нем, ответить, что он где-то южнее экватора или что-то в этом роде.
Суд спросил Коула:
– Эти слова о том, чтобы на вопрос о нем ответить, что он где-то южнее экватора или что-то в этом роде, подсудимый Моррисон произнес с насмешкой или же он был удручен тем, что его оставили на корабле?
– Мне показалось, что он говорит с насмешкой, – повторил Коул.
Перселл заявил, что он ничего такого не слышал и что Моррисон всегда вел себя образцово.
Защитительные речи остальных восьми обвиняемых заняли немного времени. Те, кто чувствовал себя в безопасности, ограничились ссылкой на показания в их пользу, а те, кого уличили в соучастии, были слишком подавлены, чтобы долго упражняться в красноречии.
И вот наступил вторник 18 сентября. Публика быстро заполнила каюту «Дюка», и в девять часов утра в последний раз ввели обвиняемых. Председатель суда спросил, желает ли кто-нибудь из них добавить еще что-либо в свою защиту. Только Хейвуд ответил утвердительно и представил свидетельство о крещении, подтверждающее, что ему не было семнадцати лет, когда произошел бунт. Он уже раньше ссылался на это как на смягчающее обстоятельство, однако свидетельство о крещении явно не произвело впечатления на суд, председатель сразу же призвал к вниманию и торжественно зачитал постановление суда.
Он начал с перечисления тех, кого после рассмотрения всех обстоятельств признали виновными, – и первыми в списке стояли Питер Хейвуд и Джемс Моррисон! Остальные четверо, как и следовало ожидать, были Эллисон, Беркетт, Миллуорд и Маспретт. Всех их приговорили к «смертной казни путем повешения за шею на военном судне или судах Его Величества»; место и срок надлежало определить особо. Не успели Моррисон и Хейвуд очнуться от потрясения, как председатель добавил, что, «учитывая различные выяснившиеся обстоятельства, суд намерен всеподданнейше и настоятельно ходатайствовать о помиловании вышеуказанных Питера Хейвуда и Джемса Моррисона Его Величеством». Нормана, Коулмена, Макинтоша и Бирна суд полностью оправдал; их сразу выпустили на свободу.
Смертный приговор Хейвуду и Моррисону был неожиданностью не только для них, но и для большинства тех, кто следил за процессом. А получилось так потому, что они ничем не могли подтвердить свое желание последовать на баркасе с Блаем. Если бы Хейвуд больше упирал на то, что его силой задержали на «Баунти», а не разглагольствовал о своей молодости и недомыслии, его, возможно, тоже оправдали бы. Впрочем, все утешали его и Моррисона тем, что их, наверно, помилуют.
В ходе процесса Маспретт просил, чтобы Норман и Бирн выступили как его свидетели, но, поскольку они тоже значились обвиняемыми, его просьбу отклонили. Сразу после вынесения приговора адвокат Маспретта заявил, что дело Нормана и Бирна надлежало рассматривать отдельно, чтобы они могли быть привлечены как свидетели защиты. Зацепившись за эту технически-правовую ошибку, он потребовал отменить приговор, вынесенный его клиенту. Уловка оказалась очень удачной: после того как целый ряд ученых судей и юристов дали свое заключение по этому вопросу, одна из высших инстанций удовлетворила ходатайство, и Маспретт вышел на свободу.
Остальные пятеро полтора месяца ждали окончательного решения своей участи. Особенно томительным ожидание было для Моррисона и Хейвуда, а так как делать больше было нечего, они обратились к перу. Хейвуд усиленно переписывался со своей семьей и, сверх того, составил самый полный для того времени словарь таитянского диалекта. Да и Моррисон никак не мог забыть счастливой поры в Южных морях: он подробно описал все плавание и сочинил пространный отчет о быте и нравах жителей Тупуаи и Таити. Эти ценные записки, к счастью, сохранились до наших дней; их можно назвать золотой жилой для этнографов, историков и прочих специалистов.
В конце октября Моррисон и Хейвуд дождались наконец помилования, а еще через несколько дней был приведен в исполнение приговор остальным троим: Беркетту, Миллуорду, Эллисону. Казнь должна была состояться 29 октября на линейном корабле «Брунсвик». Смертников доставили на борт накануне вечером. Но свидетельству одного современника, все трое держались неожиданно бодро; Миллуорд, самый начитанный среди них, до поздней ночи пичкал товарищей молитвами, библейскими изречениями и отрывками из проповедей. В девять утра раздался пушечный выстрел, одновременно на «Брунсвике» был поднят желтый флаг – сигнал судам эскадры, стоявшим в Портсмуте на рейде, чтобы они присылали своих людей. Вскоре со всех сторон подошли лодки, и палубу заполнили офицеры и матросы. Несколько тысяч зрителей собралось на берегу.
В одиннадцать часов вывели осужденных в сопровождении четырех священников и Моррисона, который до последней минуты старался поддержать товарищей но несчастью. Словно в хорошо отрепетированной нравоучительной пьесе, какие тогда были очень популярны, Миллуорд выступил вперед и произнес длинную речь, признавая себя и своих друзей преступниками и горячо призывая собравшихся моряков служить добросовестно и всегда беспрекословно выполнять приказания начальства. Затем палач надел петли на шеи смертников. Еще один пушечный выстрел – и безжизненные тела Беркетта, Эллисона и Миллуорда закачались под реями.
Мы видели, что щепетильный вопрос – в какой мере Блай сам повинен в мятеже – совершенно не рассматривался судом. Причина такого безразличия очевидна. Блай уже отвечал перед судом за потерю корабля и был полностью оправдан. Адмиралтейство считало вопрос о его ответственности решенным раз и навсегда. И строго юридически Блай, конечно, был невиновен. Но, может, на нем лежит доля моральной ответственности, может, именно его деспотизм и жестокое обращение с командой довели ее до бунта? Этот вопрос часто ставился, и он требует ответа для полноты суждения о Блае.
Хотя Фраер и Перселл не очень лестно говорили о Блае, в первые годы после мятежа его злоключения обычно объясняли тем, что на борту-де собралось на редкость много негодяев. Но уже к августу 1793 года, когда Блай возвратился в Англию из своей второй, удачной экспедиции за саженцами хлебного дерева, героический ореол вокруг его личности несколько потускнел, так как Хейвуд, Моррисон и родственники Флетчера Крисчена успели и письменно и устно сообщить о нем много нелестного. Впрочем, золотая медаль и вознаграждение в тысячу гиней настолько обрадовали Блая, что он вряд ли заметил наступившую перемену.
Еще более бросило тень на его доброе имя критическое сочинение, изданное годом позже братом Флетчера Крисчена, Эдвардом, который был профессором юстиции Кембриджского университета. Здесь без точного указания источников приводилось много отрицательных высказываний о Блае – Фраера, Перселла, Моррисона, Хейвуда, Маспретта, Коулмена, Макинтоша и других. Все они, разумеется, должны были доказать, что грубое, беспардонное обращение с Флетчером Крисченом делает Блая главным виновником происшедшего. Блай попробовал дать отпор в печати, но было уже поздно.
По разным и не всегда понятным причинам до наших дней сохранилось представление о Блае как о подлом тиране. Типичным примером может служить красочная характеристика, которую мы находим в рекламе кинофирмы «Метро-Голдвин-Майер»: «Одно его имя приводило команду в трепет. Морское чудовище, зачатое на галере, рожденное под пушкой! Его волосы напоминали паклю, зубы – обойные гвозди. Любой моряк, который отваживался не выполнить его жестокие и безумные приказания, был обречен».
Конечно, у Блая было много недостатков. Главные из них – вспыльчивость и грубая прямолинейность. Нельзя отрицать, что он был наделен острым языком и умел в приливе ярости найти обидные, оскорбительные выражения. Но ничто в имеющихся источниках не подтверждает общепринятого представления о нем как о звере в облике человека. Напротив, он был на редкость добр и человечен в обращении с командой. Взять хотя бы телесные наказания… Многие книги и фильмы о мятеже на «Баунти» рисуют Блая изощренным садистом, который избивал своих людей за малейшую провинность, а то и просто ради своего удовольствия. А на деле? За все время плавания, вплоть до дня мятежа, Блай лишь одиннадцать раз назначал телесные наказания, и общее число ударов составило всего двести двадцать девять – это невероятно низкая цифра по сравнению с тем, что делалось на других судах в конце восемнадцатого столетия. Троим членам команды, дезертировавшим на Таити, следовало благодарить своего творца за то, что их командиром был Блай, ведь в ту нору в английском флоте хватало капитанов, которые забили бы матроса до смерти за такое преступление. Нельзя обвинить Блая и в том, что он держал команду впроголодь и вообще не заботился о ней. Приведенные в предыдущих главах факты ясно показывают, что он неустанно думал о здоровье и настроении людей.
Чтобы разглядеть истинное лицо Блая, которое ныне почти совсем скрыто всякими измышлениями и неверными реконструкциями, надо прежде всего выяснить, что о нем думали люди, лично его знавшие. К счастью, в английских архивах сохранилось много свидетельств, и в главном они удивительно совпадают. Мне кажется, лучше и вернее всего сказал о достоинствах и недостатках Уильяма Блая некий лейтенант Тобин, который служил на «Провидансе» во время второго плавания за саженцами на Таити. Вот что он писал своему товарищу по экспедиции, лейтенанту Бонду, двадцать пять лет спустя, услышав о смерти Блая:
«Должно быть, никто и никогда не понимал его как следует. Во всяком случае я могу утверждать, что на «Провидансе» не было никакой организованной тирании, которая вызывала бы всеобщее недовольство. Конечно, бывали у него приступы необузданной ярости, когда он совершенно выходил из себя. Но кто мог быть добрее и интереснее этого человека, когда все ладилось…Забудем же слабости нашего старого капитана, будем помнить о нем как об ученом и выдающемся мореплавателе. Он много выстрадал, но энергия и настойчивость помогали ему преодолевать все трудности. Однако главным его достоинством была предусмотрительность. Думаю, Бонд, в этом ты со мной согласишься. Я видел многих более находчивых судоводителей, но никто не мог сравниться с ним дальновидностью».
