Текст книги "Голодная дорога"

Автор книги: Бен Окри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

Глава 8

Меня разбудили голоса из тьмы. Я сидел на маминых руках и видел женские лица, мокнущие под дождем и озаряемые вспышками молнии. Нас обступили женщины с распростертыми руками и добрыми глазами. Мы были окружены со всех сторон. Женщины прикасались ко мне и смотрели на меня так, как будто я был чудом, свалившимся с неба. Они гладили мои волосы, растирали кожу, щупали кости, словно, когда меня нашли, я стал принадлежать им всем. Они вселили в меня новую надежду, став веской причиной, чтобы остаться на этой земле – иногда нам выпадает вкусить радость возвращения домой.

Мама опустила меня. Ноги мои были еще слабые. Все выглядело странным. Наш барак выглядел чужим. Я пошел вперед, спотыкаясь на дрожащих ногах, и Мама взяла меня за руку, направляя мой шаг. Она провела меня в комнату, открыла входную дверь и сказала:

– Твой отец ждет тебя.

На стуле спал мужчина. Я не узнал его. На голове у него была повязка, и левая рука висела на грязной перевязи. Он был небрит, и его голая грудь вздымалась во время храпа. Комната была очень маленькая, она словно впитала в себя дурное настроение его сна, голод, отчаяние, бессонные ночи и свечной угар. На столе по центру прямо перед ним стояло полбутылки огогоро[4]4
  Огогоро – крепленое вино.


[Закрыть], рядом была пепельница и пачка сигарет. Москитная спираль чадила едким дымом, который заполнял комнату. Мужчина, спящий на стуле, был похож на гиганта из сказки. Он положил большую ногу на стол. Мужчина спал очень глубоко, пугая меня движениями своей груди.

Когда вспыхнула молния и дождь пошел еще сильнее, мужчина проснулся с суровым выражением лица. Вдруг его глаза изменились. Они стали большие, с кровавыми прожилками. Озадаченный, он оглядел комнату, как будто очутился в другом мире. Затем в дверях он увидел меня. На какое-то, довольно долгое, время он застыл в одной позе, с раскинутыми руками, застигнутый врасплох волшебством. И вдруг спрыгнул со стула с такой энергией, что стул отлетел далеко в сторону, и бросился ко мне. Я забежал за стол. Он преследовал меня, но я побежал в другую сторону, и стол остался между нами. Я понятия не имел, почему он бегает за мной, а я бегу от него. При первой возможности я с криком бросился к двери, но он нагнал меня в проходе между домами, под проливным дождем. С воплями ликования он подбрасывал меня в воздух так, что моя душа замирала. И когда он крепко прижал меня к себе и я ощутил его кипучую энергию, почувствовал его бьющееся сердце, то разразился плачем, сам не зная отчего.

* * *

Когда дождь кончился, Мама сняла с меня одежду мертвого мальчика и потом сожгла ее, пропитав керосином и жидкостями из трав. Одежда горела дольше, чем обычно. В глазах Мамы таился суеверный страх, и она все кормила керосином желтые языки пламени. Когда от одежды остались пепельные завитки, она собрала их в газету и пошла в темноту в сторону леса.

Вернувшись, она взяла меня за руку и отвела в ванную, где по стенам ползали многоножки и стоял бак специально приготовленной воды. Мне пришлось помыться коричневым мылом, которое почти не пенилось. Пока я старательно намыливал себя, Мама, стоя позади убогого бака, рассказала мне все, что случилось после той ночи восстания. Слушая ее рассказ, я все больше восхищался и изумлялся ей.

Той ночью, когда толпа разделила нас, разгневанный Маскарад гнал женщин по улицам, поскольку им не следовало его видеть. Она высматривала меня по всем углам, под каждой машиной, она кричала мое имя в горящие дома. И когда она вернулась домой в надежде, что я все-таки добрел туда сам и поджидаю ее, она убедилась, что и Папа тоже исчез.

– За одну ночь, – сказала она, – я потеряла своего единственного ребенка и своего мужа.

Она бодрствовала всю ночь, ходила по всему поселению, несмотря на то, что все наши пожитки валялись на улице. Наутро съемщики стали перемещаться в новые поселения, в другие гетто. Мама смогла отдать наши вещи на сохранение родственникам. И затем она прошлась по всем госпиталям и полицейским участкам, обошла весь город, убитая горем. И когда она уже была готова отчаяться, то вдруг очутилась возле полицейского участка в центре города, где ей сказали, что Папа посажен за то, что принимал участие в бунте. Ей удалось добиться с ним встречи. Он был избит полицией: на лбу у него был ужасный порез, ссадины на лице, и одна рука висела как плеть. На следующий день, после многих ходатайств и небольшой взятки, Папа был отпущен. Он пошел на работу и узнал, что уволен. Но за это время Маме удалось снять другую комнату. Она также смогла внести плату за месяц вперед. Папа пришел домой в дурном настроении и был очень озлоблен. Той ночью он слег, бормоча что-то о безумных солдатах, которые убивали белых людей на войнах за морями.

Мама сошла с ума от моего исчезновения. Друзья посоветовали ей проконсультироваться у травника. Поначалу она сомневалась, но после того как все испробовала, побывала во всех госпиталях и в полиции, она уступила. Ее отвели к травнице. Перед ее хижиной была насыпана гора битого стекла. Мама еще не успела войти, как травница, свирепого вида женщина, у которой один глаз светился ярче другого, крикнула ей, что тени уже сказали ей, зачем пришла Мама.

– Уходи отсюда, – прозвучал ее надтреснутый голос, – и принеси мне белого петушка, бутылку джина, перья голубя и три куска мела. Тогда я помогу тебе.

Когда Мама вернулась с предметами, женщина, одевшись в грубый черный балахон, расспросила свои каури. Она сделала подношения богине, которая сидела в углу комнаты в блестящих солнечных очках, вынашивая свои мысли во тьме. Затем она сказала Маме: «Уходи». Она захотела поспать в присутствии божества. Мама вернулась на следующее утро, и безо всяких предисловий травница сказала ей, что гонорар будет очень большой, потому что случай исключительной сложности.

– Твой сын заключен в доме призраков, – сказала она.

Мама была так испугана, что сразу же ушла, взяла все деньги, вырученные с торговли, взяла что-то у Папы, а остальное заняла. Травница продолжила мою историю, сказав, что я взят мужчиной и женщиной, и то ли они хотят оставить меня у себя как своего сына, то ли принести меня в жертву ради денег, и что я окружен такими мощными колдовскими силами, что если Мама не начнет действовать сразу, я буду потерян для нее навсегда. Мама заплатила гонорар и села в темноте, слушая, как травница со странными глазами стала выкрикивать самые необычные заклинания, которые Маме доводилось когда-либо слышать. Травница боролась с силами дома, пытаясь разрушить чары, окружавшие меня. После пяти часов, во время которых Мама сидела с прямой спиной от страха, женщина вышла из своего тайного помещения и сказала:

– Я разбила все чары, кроме одной. Она для меня слишком могущественна. Только молния может ее разбить.

Мама сидела в растерянности. Травница дала ей инструкции. Мама пришла домой с тяжелым сердцем.

Ночью, когда она оплакивала свою участь, кляня себя за то, что потеряла единственного сына, ребенка, которому была дарована жизнь, с визитом пришла дальняя родственница. Она слышала о бедах, выпавших Маме, и пришла со своими утешениями. Она принесла подарки и ободрила Маму в том, что меня найдут. Папа принял это как добрый знак. Мама была озадачена. Затем выяснилось, что родственница видела мою фотографию в газете на следующий день после моей пропажи. Таким образом Мама и вышла на этот полицейский участок, а потом и на дом полицейского чиновника.

Мама вернулась к травнице, которая дала ей последние указания. Мама должна подойти к дому, быть смирной, поблагодарить чиновника и его жену за то, что они меня сохранили, и затем подбросить белого петушка в комнату, чтобы жертвоприношение перенеслось с меня на птицу. А затем бежать от дома быстрее ветра. Но прежде, чем ей начинать действовать, дом должна поразить молния. Мама три часа ждала под дождем. Она запаслась терпением, слушая, как гремит гром и молнии бьют по соседним домам и деревьям. Так она и стояла, не двигаясь ни на дюйм, пока молния не ударила прямо в дом призраков, в котором я отбывал свое заключение.

Глава 9

Меня помыли, накормили и усадили в папино кресло послушать мою историю. Я только начал им рассказывать, как свет в комнате стал другим, и могучие руки подняли меня и уложили на кровать. Я видел, как улыбка Папы светится под кровавым бинтом. Мама сдвинула стул и наш общий стол, расстелила матрац и устроилась спать на полу. Папа зажег москитную спираль, сел в деревянное креслице и мирно покуривал. Я слушал, как он говорит с молчащей комнатой, загадывая загадки, ответить на которые может только мертвец.

Я проспал весь день и всю ночь. Когда я проснулся, был уже вечер. В комнате было пусто. Керосиновая лампа ровно горела на столе. Бросив первый взгляд на новый наш дом, я увидел, что все в нем выглядело другим. Большие тени тут и там делали его еще меньше. Пол был грубый. Большие колонны муравьев ползали по стенам. На шкафу расположились маленькие муравейники. Земляной червь заполз Папе в ботинок. Гекконы и ящерицы сновали по стенам. В дальнем углу комнаты натянутая веревка провисла от груза одежды. Везде были разбросаны вещи, которыми торговала Мама. Ее мешки были навалены у шкафа. Почерневшие кастрюли, разная посуда, миски валялись где ни попадя. Комната выглядела так, как будто родители приехали, все побросали на свободные места, и у них не было времени, чтобы навести порядок. Но чем больше я обнаруживал трещин в стенах, дыр в ржавом потолке, паутины, чувствовал запахи земли и гарри, дыма от сигарет и москитной спирали, тем больше мне казалось, что мы никуда не переезжали. Все было на своих местах. Разница лишь в том, что я так и не привык к этой одинаковости.

К вечеру свет в комнате становился тусклым. Москиты и мотыльки легко проникали в дом. Попавшись в сети паутины, умирающая муха прожужжала с потолка свою последнюю песню. Лампа продолжала чадить, и черный дым поднимался аж до потолка. Запах горящего фитиля и керосина привел меня в чувство. Я был дома. И это ощущение было совсем другим, чем в комфортабельном доме полицейского чиновника. Ни один дух не преследовал меня. Никаких призраков не было в темных углах комнаты. Нашим окружением были бедные люди. У нас не было мало-мальски приличной ванной, и туалет был простым. Но в этой комнате, в нашем новом доме, я был счастлив, потому что везде я мог чувствовать теплое присутствие и добрую энергию моих родителей.

На стенах, прибитые кривыми гвоздями, висели портреты родителей в рамках. На одной из фотографий Мама сидела на стуле полуобернувшись. На ее лице было слишком много пудры, и улыбалась она застенчивой улыбкой деревенской девушки. Рядом с ней стоял Папа. В брюках клеш, белой рубашке и косом галстуке. Костюм был ему слишком мал. Выражение его лица было тигриным, атакующим. Его сильные глаза и массивная челюсть выставились в камеру. Он смотрел в камеру так, как смотрят боксеры прежде, чем стать знаменитыми. На другой фотографии между родителями сидел я, малыш рядом со своими большими стражами. На наших лицах были улыбки застенчивой радости. Я смотрел на фотографию в нашей маленькой комнате, где чада было больше, чем света, и думал – куда же делась эта радость.

Я пошел искать Маму и Папу. Во дворе их не было. На кухне перед жарким слепящим огнем сидели женщины, пот капал с их лиц, их массивные руки и полуоткрытые груди мерцали в неровном свете. Я смотрел, как они жарили бобовые пироги, курицу и рыбу, и варили в котле что-то, изумительно пахнущее. Увидев меня, они заголосили в знак приветствия, и я убежал. У крыльца дома Папа рассказывал о своем тюремном опыте собравшейся толпе мужчин. Мама стояла на другой стороне дороги, болтая с пожилой женщиной. В своем повествовании Папа дошел до того места, когда стало необходимо показать, что он имеет в виду. Он спрыгнул со стула, сам чуть не лопаясь от доброго смеха, и принялся маршировать туда и сюда, с силой стуча башмаками о землю, размахивая здоровой рукой, болтая головой и выкрикивая военные приказы на семи языках. Он представлял безумного солдата, который воевал на британской войне в Бирме. Его мозг был расстроен взрывами, ночами, проведенными с трупами, и он не смел поверить, что убил столько белых мужчин. Он стал человеком, знавшим только две вещи – как маршировать и как отдавать приказы. Он целыми днями маршировал в тюрьме и ночи напролет во сне отдавал приказы. Мужчины смеялись над представлением Папы, и Папа смеялся так заразительно, что кровавое пятно на бинте на лбу стало еще шире. Но этого никто не замечал. Я вскрикнул; Папа повернулся и увидел меня. И когда он меня увидел, он резко перестал смеяться. После долгого взгляда он пошел ко мне, но я побежал через улицу в сторону Мамы. На полпути я заметил велосипедиста, который мчался на меня, яростно крутя педали. Мама закричала, я упал; велосипедист увернулся, проехав рядом с моей головой, и выругался, обернувшись. Подбежала Мама, она подняла меня, отвела обратно к домам и отдала Папе, чтобы он присмотрел за мной.

– Почему ты продолжаешь бегать от меня? – грустно спросил отец.

Я ничего не сказал. Я смотрел на лица поселковых мужчин, большие лица, на которых отпечатались тяжелый труд, нужда и юмор. Ночь медленно опускалась на нас, и керосиновые лампы одна за другой стали зажигаться по всей улице.

* * *

Вечером Папа стал добрым гигантом, который открывал мне содержание нового мира. Мы были окружены великим лесом. Мы шли через густой буш и низкие деревья. В буше раздавалось пение птиц и треск цикад. Папа вел меня по узкой дорожке. Мы миновали женщин, сгибавшихся от тяжести хвороста на головах и разговаривавших на странных языках. Молодые девушки шли с соседнего источника, неся на головах ведра воды.

– Видишь ли ты все это? – Папа обвел рукой лес и заросли буша.

– Да, – ответил я.

– Сейчас это буш, так ведь?

– Да.

– Но быстрее, чем ты думаешь, здесь не останется ни одного дерева. От леса не останется совсем ничего. И везде будут понатыканы кривые домики. Там будут жить бедные люди.

Я смотрел по сторонам в изумлении; я не мог себе представить, как такой могучий стройный лес может стать совершенно другим. Папа усмехнулся. Потом снова замолчал. Он положил руку мне на голову и голосом грустного великана сказал:

– На этом месте будешь жить и ты. Здесь с нами произойдет много событий. Но если я исчезну сейчас или когда-то в будущем, помни, что мой дух всегда будет оставаться здесь, чтобы защищать тебя.

Его голос немного задрожал. Когда он замолчал, я заплакал. Он поднял меня на руки и усадил на плечо. Он не делал ни одного движения, чтобы руководить мною. Когда я перестал плакать, он таинственно усмехнулся. Мы остановились у первого встретившегося на пути бара с пальмовым вином.

Он заказал одну тыквину пальмового вина и начал заигрывать с женщиной, которая обслуживала нас, налив мне с верхом стеклянный стаканчик. Папа пил из своего калабаша[5]5
  Калабаш, калебас – сосуд, фляга из высушенной тыквы.


[Закрыть], я из своего стаканчика. Папа был счастлив. Он сказал:

– Учись пить, сын мой. Мужчина должен справляться со своей выпивкой, потому что в нашей нелегкой жизни выпивать совершенно необходимо.

Я сидел рядом с ним на деревянной скамейке, пил наравне с ним, вдыхал запахи бара, ароматы столового вина, перечного супа и рыбных палочек. Везде жужжали проворные мухи. Разговаривая, клиенты старались отогнать их от лица. В углу бара на самой дальней скамейке в полутени, прислонившись к стене, сидел мужчина, и его голова то и дело свешивалась вниз в пьяном бессилии. Папа заказал еще одну тыквину пальмового вина, его лицо светилось от удовольствия. Он обменивался шутками и анекдотами с клиентами, такими же незнакомцами. Потом он сел играть в шашки.

Поначалу он играл легкомысленно, все время подшучивая. Играя в этом духе, он выиграл партию. Он сыграл еще игру и проиграл. Чем больше он проигрывал, тем меньше шутил. Его голос становился все более агрессивным, и один раз он задел меня острым локтем, так и не заметив. Двое мужчин настолько увлеклись игрой, что стали обвинять друг друга в жульничестве. Их кулаки угрожающе летали над шашечной доской. Их голоса становились все громче. Наблюдатели, сделавшие свои ставки, казались еще возбужденнее, чем сами игроки. Папа постепенно проигрывал и ядовито оскорблял своего противника; противник отвечал на выпады с настоящей злобой. Я забеспокоился. Папа сделал абсурдно большую ставку, а его противник ее удвоил. Внезапно в баре стало очень напряженно. Папа угрюмо пил, потея. Он заказал еще две тыквины вина. Напряжение дошло до того, что когда кто-то начинал говорить, его толкали, чтобы он замолчал. Немало времени уходило на то, чтобы утихомирить ссорящихся. Папа повысил ставку, и голова его опять стала кровоточить. Его противник, большой человек с маленькой головой, стал смотреть на Папу с таким презрением, что мне захотелось откусить ему все пальцы. Он взглянул на меня своими маленькими пьяными глазками и сказал:

– Твой отец даже не знает, как надо играть.

– Замолчи, – огрызнулся я.

В воздухе повисла пугающая тишина.

– Что ты такое сказал? – спросил он подозрительно.

– Ничего.

Папа сказал:

– Оставь моего сына в покое. Играй свою игру. Пользуйся своими мозгами, а не языком.

Противник, охваченный негодованием, сказал:

– Ты хочешь сказать, что позволяешь мальчишке – у которого молоко на губах обсохло – оскорблять меня.

– Играй, друг мой, – ответил Папа холодно.

– Там, откуда я родом, мы так детей не воспитываем, – сказал мужчина, грозно уставясь на меня.

– Играй свою игру, мой друг.

Мужчина пришел в такую ярость от равнодушия Папы, что его внимание притупилось, и он вскоре потерял всякое равновесие. Он продолжал кипеть от злости на меня, ругаясь на разных языках. Папа медленно, но верно его побивал, с приближением победы выпивая все меньше и меньше. И затем одним опустошительным наскоком он выиграл серию партий и смел себе в карман все заработанные тяжким трудом деньги противника. Мужчина в приступе дурного настроения выпил все содержимое своей тыквины, осыпал нас ругательствами, горько пожаловался на современное плохое воспитание детей и вывалился в густую темноту.

Вышло так, что он не заплатил за свое вино и перечный суп. Мадам из бара ринулась за ним, и они заспорили. Папа допил свой стакан с особенной безмятежностью. Он был очень доволен собой и его лицо светилось от глубокого удовлетворения. Когда я докончил свой стеклянный стаканчик, он заплатил помощнице мадам, и мы вышли.

На улице собралась толпа. Неудачник в дурном настроении отказывался платить мадам только из-за того, что я сказал ему: «замолчи».

– Я не буду платить, пока вы не заставите мальчишку извиниться передо мной, – кричал он.

– Это не мое дело, – парировала ему мадам, – все что мне надо – это мои деньги!

– Мальчишка оскорбил меня в вашем баре! – отвечал он.

Женщина перестала его слушать: она обхватила его и рванула за штаны. Он попытался освободиться от мастерской хватки женщины, которая сумела достать его интимные места. Он стал отрывать от себя ее пальцы, и когда это ему не удалось, начал бить ее по рукам, выкрикивая ругательства всем собравшимся. И вдруг, ко всеобщему изумлению, женщина подняла его за брюки и швырнула оземь. Толпа закричала. Мужчина поднялся, отряхнулся и с обиженным видом выругался. Затем он бросился на мадам, пытаясь попасть ей в лицо. Папа было двинулся в их сторону, но его попытка вступиться быстро была прервана. Мадам схватила бедного неудачника за промежность, и он закричал так громко, что толпа даже замерла. Затем она отработанным движением, развернув его, вскинула на плечи, показала его небу и жестоко бросила на тяжелую землю. Некоторое время он лежал без сознания с открытым ртом. Она повернула его и опустошила его карманы, забрала то, что ей причиталось, приспустила его штаны, пошла обратно в бар, вернулась с недопитой тыквиной и плеснула на него опивками.

Он оправился быстро. Когда он очутился лицом к лицу со своим публичным унижением, то стал кричать, не веря, что это произошло с ним, побежал в сторону леса, и с его брюк капало вино. Больше мы его не видели. Толпа находилась в таком изумлении от представления, устроенного женщиной, что все смотрели на нее, открыв рты. Женщина пошла обратно в бар и начала вытирать столы, словно не случилось ничего особенного. Затем, мы видели это снаружи, она схватила шашечную доску, расколола ее надвое и выбросила в окно. Когда она увидела, что толпа смотрит на нее в таинственной тишине, она пошла в нашу сторону и, уперев руки в боки, громким голосом сказала:

– Вы будете смотреть или вы будете пить?

Толпа, пробудившись от чар, разразилась десятками голосов. Некоторые пошли обратно в бар отпраздновать рождение ее мифа. Другие пошли по домам, прихватив с собой истории, трижды приукрашенные, об одной из самых сенсационных драм, свидетелями которой они были. Женщина обслуживала новую клиентуру с шикарным безразличием. С того вечера и покатилась ее слава. О ней заговорили шепотом. Легенда, которая еще породит тысячи галлюцинаций, была рождена на наших глазах – рождена из историй, слухов и сплетен, которые в скором времени станут одной из самых экстравагантных реальностей нашей жизни.